Из «Путеводителя» Мирон узнал, что планета Мария занимала шестую орбиту вокруг белой звезды Пфитц. В примечании справочника пояснялось, что разведчик-заявитель Абель Мерклинт назвал эту звезду «Лаура Арделия Пфитц» в честь своей первой любви, но со временем общеупотребительным стало сокращенное наименование «Пфитц».
Мирон узнал также, что, будучи немного крупнее Земли, Мария отличалась несколько меньшей силой притяжения, что объяснялось ее меньшей средней плотностью.
Подобно многим другим представителям его профессии, Абель Мерклинт был романтическим философом и не чуждался литературных амбиций. Он описывал Марию как изменчивый и многообразный мир, наделенный бесчисленными красотами и в то же время угрожающий наводящими ужас опасностями. В разделе «Общие замечания», в приложении к его первоначальному отчету, Мерклинт прибегает к следующим выражениям:
«У Марии сотни обликов, тысячи масок и десятки тысяч настроений. Четыре континента почти равномерно распределены вдоль экватора. Из космоса они выглядят как четыре изящные девицы, танцующие хороводом, но по ближайшем рассмотрении это впечатление исчезает, и каждый из континентов раскрывает особый характер.
Альфа — суровый, изрезанный ущельями континент с четырьмя скалистыми хребтами, перемежающимися высокогорными и низинными пустынями и полупустынями; он обращен к океану безрадостными утесами, обрывами и узкими, вечно стонущими в прибое галечными пляжами.
Второй континент, Бета, подвергался множеству тектонических сдвигов и отличается чудесным разнообразием геологических формаций. В развалах и осыпях холмов Беты часто заметны обнажения залежей ценных минералов. В прослойках пегматита я видел идеальные кристаллы турмалина больше тридцати сантиметров длиной, а в метаморфических амфиболах встречается синий нефрит с ноздреватой маслянистой текстурой поверхности.
На краю Великого Шинарского леса и, возможно, еще в одном или двух районах рельеф позволяет предположить наличие руин — здесь попадаются артефакты невероятной древности. По всей видимости, примерно пятьсот тысяч лет тому назад в этих местах обосновалась раса давно вымерших существ. Следы их жизнедеятельности, однако, уже настолько малоразличимы, что любые предположения о том, как выглядели и чем занимались эти аборигены или колонисты, в лучшем случае останутся спорными.
Гамма — крупнейший континент, обильно орошаемый частыми ливнями. На центральной равнине Гаммы образовалось гигантское болото, облюбованное плодовитой и разнообразной флорой и фауной, по большей части неприязненно относящимися к человеку. Болотом порождены девять полноводных рек, медленно несущих воды к морю по саваннам, пестрящим стадами четвероногих жвачных, становящихся добычей соответствующих хищников, каковые, впрочем, реагируют на присутствие человека с не более чем платоническим любопытством. Заметив мое приближение, они спокойно отходили подальше, сохраняя достоинство и как бы говоря всем своим видом: «Не знаю, кто ты такой и что тебе нужно, но предпочитаю не совать нос не в свое дело».
Четвертый континент, Дельта, подобен хорошенькой девушке в компании трех обросших бродяг-оборванцев. На Дельте всюду открываются радующие глаз пейзажи безмятежной красоты, там все грубое и жестокое словно запрещено законами природы. Там, на берегу залива Сонгерль, я построю бревенчатый дом беспорядочной планировки, с выходящим на пляж крыльцом. По утрам босоногие девы будут подавать мне завтрак, а когда я буду сидеть на веранде, наблюдая за тем, как гаснет закат и зажигаются звезды, я буду принимать из их ласковых рук чаши с охлажденным ромовым пуншем… В лучах яркого солнца синий залив Сонгерль выглядит достаточно мирно, но плавать в нем и даже заходить по колено в прибой опасно, ибо местные воды кишат всевозможной зубастой и ядовитой живностью. Тем не менее, именно здесь я хотел бы провести последние годы. Сбудется ли моя мечта? Кто знает? Человек с душой разведчика миров никогда не знает, куда его заведет судьба».
Мирон проконсультировался с картой. Марию обслуживали четыре космических порта, по одному на каждом континенте: станция A в окрестностях Восхождения на континенте Альфа; станция B на Бете, между Камбрией на западе и Великим Шинарским лесом на востоке; станция C на Гамме, на краю Необозримой Пропасти у городка Высадка Фелькера; и станция D в пригороде Сонка у залива Сонгерль, на западном побережье Дельты.
«Гликка» должна была доставить грузы на каждую из станций и, тем самым, посетить каждый из континентов. В связи с особенностями размещения груза в трюмах в первую очередь следовало остановиться на станции D у залива Сонгерль — там, где Абель Мерклинт соорудил свои пасторальные пенаты.
«Гликка» приземлилась в полдень. Разгрузку трюмов и их последующую загрузку ожидавшими отправки товарами произвели без задержки. Тем не менее, еще несколько партий местной продукции, хранившиеся на провинциальных складах, должны были доставить только через пару дней. Трамповым грузовым судам, чьи маршруты изменялись в зависимости от спроса, нередко приходилось испытывать подобные задержки. Жаловались только пилигримы — не в последнюю очередь потому, что теперь, лишившись финансовых средств, они не могли развлечься в селении неподалеку от космопорта. Стремясь утешить паломников, Винго пообещал подать им после ужина обильный десерт из местных фруктов. Но самой приятной новостью для них стало то, что Шватцендейл передал перрумптеру Калашу конверт, содержавший одиннадцать сольдо — с тем, чтобы тот выдал по одному сольдо каждому из пилигримов, желавших что-нибудь купить на сельском рынке.
В салон зашли Сиглаф и Хунцель. Взглянув по сторонам и обнаружив Монкрифа, потягивавшего чай и читавшего журнал, они решительно направились к нему. Монкриф вздохнул, отложил журнал и повернулся к ним: «Любезнейшие дамы! Надо полагать, вы собрались прогуляться по пляжу? Будьте осторожны — не заходите в море без зеленых купальных шапочек — в противном случае вас может сожрать монитор-трапеноид. Впрочем, даже зеленые шапочки не всегда помогают».
«Мы не намерены ни гулять, ни плавать! — заявила Сиглаф. — Нас интересуют другие вопросы».
«У нас было время подумать, — сухо прибавила Хунцель. — Когда ты заплатишь все, что должен?»
Монкриф аккуратно поставил журнал на полку: «Я не сидел сложа руки. Напротив! Я занимался сбором необходимых средств и теперь готов с вами рассчитаться».
Не ожидавшие такого ответа Сиглаф и Хунцель ошеломленно молчали. «Если так, мы рады это слышать», — произнесла наконец Сиглаф.
«Да-да, радостные вести — для всех заинтересованных лиц! — заверил ее Монкриф. — Тем не менее, необходимо покончить с некоторыми формальностями».
«Какие еще формальности? — возмутилась Сиглаф. — Смотри, болтовней на этот раз ты не отделаешься!»
Монкриф сделал рукой снисходительный волнообразный жест: «Следует применять общепринятые деловые методы. Прежде всего: вы уже подготовили расписку о получении? Нет? Я так и думал. Сию минуту разборчиво напишите расписку, содержащую следующий текст: «Настоящим подтверждается получение от Марселя Монкрифа, в полном размере, суммы возмещения всех задолженностей и финансовых обязательств, выраженных и подразумеваемых, возникших и существовавших с первого момента известного или неизвестного срока существования Вселенной, в зависимости от того, какая из этих дат наступила раньше, до того момента, когда во Вселенной померкнет последний квант энергии, независимо от того, в какой форме, одушевленной или неодушевленной, будут существовать к тому времени стороны, производящие расчет». Проставьте дату и подпишитесь».
Сиглаф взвыла от ярости: «Вздор! Чушь собачья! Ты над нами издеваться вздумал?»
Хунцель лениво обронила: «Отдавай деньги, и положим конец всей этой трепотне».
«Разумеется, — вежливо ответил Монкриф, — но прежде всего я должен получить надлежащие счета-фактуры с постатейным указанием всех кредитов и дебитов. Надо полагать, вы уже оформили счета?»
Хунцель шлепнула на стол лист бумаги: «Вот все, что требуется. Здесь подведен итог заработной платы, до сих пор не выплаченной мне, Сиглаф и трем девушкам. Будь так добр, вручи нам эту сумму».
Монкриф взял счет, критически просмотрел его и поднял глаза, всем своим видом выражая удивленное непонимание: «Это какая-то шутка? Где вычеты текущих расходов? Вы забыли о стоимости перевозки и пропитания, не говоря уже о деньгах, полученных вами на карманные расходы».
«Насколько я понимаю, ты говоришь о так называемых «расходах на содержание труппы», — заметила Хунцель. — От нас не требуется учет таких расходов, они покрываются помимо заработной платы».
Монкриф отбросил счет: «Ваши цифры никуда не годятся. К счастью, я веду свои собственные записи. Надлежащая система учета проста. В кредит зачисляется заработная плата, из которой вычитаются ваши личные расходы на проезд, проживание и пропитание». Монкриф вынул из кармана учетную ведомость, а также пакет с фишками, которые он выиграл у Шватцендейла. Сверившись с ведомостью, он записал цифру на счете клутов: «Вот сумма, которую я вам должен в данный момент. Вам все еще предстоит рассчитаться с суперкарго или с капитаном Малуфом за проезд из Медового Цвета в Какс».
Сиглаф и Хунцель смотрели на цифру Монкрифа, дрожа от гнева.
«Возмутительно! — воскликнула Хунцель. — Мы отказываемся подвергаться такому грабежу!»
«Тем не менее, это сумма, которую я готов уплатить. Если вам так угодно, вы можете проверить мои расчеты».
«В любом случае, уплати хотя бы часть! Лучше хоть какие-то деньги, чем никаких! В Каксе мы подадим жалобу «красным мундирам», и они заставят тебя рассчитаться сполна!»
Монкриф благодушно пожал плечами: «Мне все еще потребуется расписка, подтверждающая получение вами любой выплаченной суммы». Он начал подсчитывать фишки. Клуты с подозрением наблюдали за его действиями. «Почему ты считаешь какие-то грязные кругляшки из картона?» — потребовала объяснений Сиглаф.
Монкриф с достоинством ответил: «Это ценные бумаги, выпущенные паломниками. Каждая фишка стóит десять сольдо и обеспечена ценными реквизитами, находящимися в сундуках пилигримов. Эти фишки следует рассматривать как законные долговые обязательства, позволяющие нам рассчитаться».
Сиглаф и Хунцель оглушительно расхохотались.
«Не пройдет!» — закричала Сиглаф. — «Не принимай нас за деревенских дур!»
«Плати настоящими деньгами и плати сию минуту! — взревела Хунцель. — Иначе мы выдадим тебя «красным мундирам» — и тебя утащат, как визгливого брыкающегося поросенка, в работный дом на острове Аквабель!»
«Я предъявлю встречные обвинения, — возразил Монкриф. — Это вас, а не меня, утащат в трудовой лагерь».
«Ничего подобного! Наш иск неопровержим, потому что ты нам должен! Один этот факт достаточно свидетельствует о твоем уклонении от исполнения договора, и дело будет в шляпе!»
«Чепуха, детский лепет! — заявил Монкриф. — Правда восторжествует!»
Хунцель отозвалась презрительной усмешкой: «Не забывай: в исправительном лагере на Аквабеле содержат насильников и головорезов. Кроме того, там кормят гнилыми объедками — если вообще кормят».
Клуты раздраженно покинули «Гликку» и принялись расхаживать по пляжу. Монкриф остался за столом, размышляя о событиях прошедшего дня. Размышления не исправили ему настроение. Всюду, куда ни взгляни, притаились тревожные неопределенности. Кроме того, самый ужасный враг из всех — колоссальное и неумолимое Время — надвигался все ближе и становился все огромнее в перспективе воображения. Годы проходили безвозвратно.
Монкриф поморщился и выпрямился на стуле. Подобных бесполезных дум следовало избегать. Верно — он больше не был проворным молодым шарлатаном, но умственные способности его не покинули и все эти годы только развивались! Он остался таким же коварным, проницательным и дерзким, как всегда — хотя, по правде говоря, в последнее время расслабился и обленился. Тем не менее, с другой стороны, разве склонность к легкой жизни и потворству своим прихотям не была ему свойственна изначально? Ведь ему не было суждено стать акробатом и ходить колесом на потеху толпе до конца его дней? Конечно, нет! Что же делать? Ответ был ясен. Необходимо было возродить живость характера, сопротивляясь стареющему телу, потерявшему быстроту реакции и неспособному разгорячить кровь мощными гормональными стимулами.
«Поднять якорь, поставить все паруса! Отдать концы — и в путь!» — подбодрял себя Монкриф еле слышным бормотанием. Давно пора положить конец бездействию! Вопреки всему он — Чародей Монкриф, тот самый Марсель Монкриф, возвысивший шарлатанство до уровня изящного искусства! Несмотря на отдельные поражения, сколько раз он торжествовал! Даже теперь оказавшаяся на корабле труппа могла принести ему новые славные победы, если он сможет ее удержать! Да, настало время встрепенуться и подчинить себе мелкие — и не такие уж мелкие — превратности судьбы.
Прежде всего необходимо было поправить финансовое положение! Практически единственным его существенным активом оставались фишки, выигранные у Шватцендейла. Какова была их реальная ценность? Монкриф поднялся на ноги и спустился в трюм, где хранились сундуки пилигримов. К разочарованию антрепренера, он обнаружил в трюме капризного старца Бартхольда, сторожившего сундуки в отсутствие остальных пилигримов, бродивших по сельскому рынку. Небольшого роста, с жестким ежиком седых волос, мутно-голубыми глазами и вызывающе выпяченным подбородком, Бартхольд хромал — одна его нога неправильно срослась после перелома. Теперь он сидел на бочонке, с посохом и кружкой можжевелового пива под рукой. У него за спиной была распахнута откидная панель, служившая сходнями — из открытого проема в трюм проникали отраженный свет Пфитца и порывы прохладного ветерка, приносившего резковатый запах моря.
«Почему вы не на берегу, со своими спутниками?» — поинтересовался Монкриф.
Опираясь на посох, Бартхольд рывком встал на ноги и махнул посохом в сторону сундуков: «Кто-то должен сторожить сакральные реквизиты. Братья-пилигримы доверили мне эту обязанность».
«И у них, надо полагать, на это были все основания», — пробормотал Монкриф. Он сделал еще несколько шагов и присмотрелся к сундукам. Изготовленные из плотного темного дерева, они были окованы бронзовыми полосами с выдавленным сложным орнаментом. На каждом сундуке висел тяжелый бронзовый замок. «Какой из сундуков открыт для осмотра?» — простовато-невинным тоном спросил Монкриф.
«Никакой! Все они опломбированы, на каждой пломбе — оттиск церемониальной печати владельца. И не вздумайте проказничать — к сундукам не велено никого подпускать. Причем я ни для кого не делаю исключений!»
Монкриф придал голосу авторитетную весомость: «Будьте добры, отойдите! Я желаю осмотреть сундуки — и вправе это сделать, так как мне принадлежит, как вам известно, львиная доля их содержимого».
«Ха-ха! Не наводите тень на плетень! Вполне может быть, что вам принадлежат какие-то реквизиты, но вам не принадлежат ни сундуки, ни бронза, ни пломбы со священными символами! Кроме того, я вам не доверяю!» Старец взмахнул посохом: «Ничто не заставит меня нарушить свой долг!»
«Если капитан Малуф заглянет в трюм и вы трахнете его по голове своей тростью, вам не поздоровится!» — предупредил его Монкриф.
Бартхольд только презрительно хрюкнул и угрожающе повертел посохом. Монкриф вернулся в салон. В ту же минуту Шватцендейл вышел из камбуза, где он пробовал «полинезийский пунш» Винго — любопытное сочетание свежего кокосового молока, [2] лаймового сока и рома, приправленное чайной ложкой абрикосового бренди. Заметив призывную жестикуляцию Монкрифа, механик присоединился к нему за столом салона: «У вас мрачный и недовольный вид. Что случилось?»
«Если хотите знать, я боюсь бедности — не говоря уже о ее побочных эффектах».
«Вполне разделяю вашу боязнь. Только страхом нищеты я оправдываю опустошение казны пилигримов — хотя, признаться, мне доставила немалое удовольствие возможность натянуть нос этим мошенникам».
Монкриф хмыкнул: «Скорее всего, и мой, и ваш выигрыш — не более, чем фикция».
«Неужели? Почему же?»
«Мы играли с пилигримами, доверяя их словам, словно они отчеканены из чистопробного серебра. Мы рисковали полновесной монетой, а они подсунули нам кусочки картона, оценив их в десять сольдо каждый. Все это очень хорошо и замечательно — но где можно выкупить эти фишки? Только на планете Кирил, в Бесовской Высадке. Но «Гликка» не долетит до Кирила, и у нас на руках останется груда бесполезного картона!»
Шватцендейл поднял руки, выставив вперед растопыренные пальцы и широко расставив острые локти — по-видимому, этот жест означал возмущение, смешанное с иронической насмешкой над собой: «Подлецы паломники провели нас на мякине!»
Монкриф угрюмо кивнул: «Таково мое понимание ситуации, что заставило меня серьезно задуматься. Как я уже упомянул, «Гликка» не направляется на Кирил. Пилигримов и сундуки с драгоценными реквизитами выгрузят в Коро-Коро, где им предстоит найти попутный корабль, чтобы добраться до Бесовской Высадки, в то время как мы продолжим полет к Бленкинсопу, положив в кубышку кусочки картона, как последние идиоты».
«Вы правы — позорный провал!»
«Но отчаиваться рано! Остается искра надежды. Фишки обеспечены содержимым сундуков. Утверждается, что это содержимое имеет ценность, хотя никто толком не объяснил, почему реквизитам паломников приписывается какая-то стоимость. Может быть, они везут древние реликвии, инкрустированные драгоценными камнями! Или хорасанские миниатюры! Или розовые тюрбаны, расшитые черными узорами! Мы просто-напросто не располагаем достаточной информацией».
Шватцендейл хлопнул в ладоши: «Следует немедленно реализовать наш выигрыш — и чем скорее, тем лучше! Конечно же, паломники взвоют и будут упираться, но что с того?»
«Мы вправе получить то, что нам причитается, — отозвался Монкриф. — По меньшей мере, у нас есть достаточные основания требовать передачи собственности. С этим паломникам будет трудно спорить».
Шватцендейл вскочил на ноги: «Предлагаю действовать немедленно. Пилигримы на рынке — скорее всего, торгуются с местными проститутками».
Монкриф тоже встал: «Прежде всего следует преодолеть одно несущественное препятствие. Сундуки сторожит старый хрыч по имени Бартхольд — наглец, каких мало. Если бы мы смогли как-нибудь его отвлечь, сумели бы вы открыть один из сундуков?»
«Несомненно! Это нетрудно».
«В таком случае приступим к делу».
Монкриф нашел Фрук, Плук и Снук в камбузе, где они в свою очередь оценивали достоинства «полинезийского пунша». Монкриф привел их в салон и усадил в кресла вокруг низкого столика, после чего доверительно обратился к девушкам: «Мне нужно многое с вами обсудить, но всему свое время. В данный момент возник важнейший вопрос, требующий безотлагательного решения».
«Ага! — воскликнула Снук. — Значит, вы тоже считаете, что Сиглаф не хватает очарования, и что ей следует брать уроки изящных манер?»
«Конечно, я так считаю, но это не совсем то, что я имею в виду». Монкриф приступил к объяснениям и дал девушкам подробные указания. Им не понравился его замысел.
«Слишком скучно! — заявила Фрук. — Это не в нашем стиле».
«Даже в каком-то смысле неприлично, — заметила Плук. — После этого, чего еще вы от нас потребуете?»
Снук повела плечом: «Не хотела бы даже догадываться».
«В любом случае, с этим можно подождать денек-другой», — уверенно заявила Фрук.
«А я догадалась, как решить этот вопрос! — воскликнула Плук. — Сиглаф и Хунцель справятся гораздо лучше нас! Им все равно больше нечего делать».
Монкриф придал голосу всю возможную суровость: «Девочки, я не хочу слышать никаких отговорок! Вы обязаны мне помочь!»
Плук жалобно протянула: «Имейте сострадание! Мы неспособны на такие проказы — тем более, что придется иметь дело с каким-то сквернословом, пропахшим чесноком и перегаром».
«Довольно, без шуток! — Монкриф погрозил девушкам пальцем. — Если не будете слушаться, больше не получите никаких сладостей и деликатесов!»
«Неправда! — деловито заявила Снук. — Мы можем у вас выпросить все, чего захотим».
Монкриф усмехнулся: «Тем не менее! Сегодня вы должны сделать то, о чем я прошу — и за это каждая получит коробку фруктовых леденцов».
«А, это другое дело!»
Девушки бегом спустились в трюм и принялись дразнить старого Бартхольда. Они садились ему на колени, тянули за нос, дули ему в уши. Плук задрала ему рубаху, и Снук стала щекотать ему спину соломинкой.
«Вы на удивление хорошо сохранились! — говорили они ему. — Где еще можно встретить такого отважного, свирепого силача! Мы трепещем!»
«Вы надо мной смеетесь! — Бартхольд освежился парой внушительных глотков можжевелового пива. — Тем не менее, я и вправду все еще силен и на все готов! Еще как готов!» Он схватил Плук, посадил ее на колени, прижал к себе и стал лапать: «Да уж, девочки, таких, как вы, поискать надо! Приятные штучки! Ха-ха! А это у нас что такое?»
«О! Сами знаете — мы все сделаны одинаково».
«Ха-ха! А что, если я возьмусь за обе сразу?»
«Пожалуйста! Разве мы не ваши маленькие невинные подружки? Но не я одна такая — видите, мы все раскраснелись и тяжело дышим!»
Бартхольд скорбно покачал головой: «Жаль, что первой может быть только одна».
«Верно — но кто из нас?»
«А мы это определим тайным голосованием. Выстраивайтесь в ряд, а я буду совать руку под ваши милые попки, и таким образом выбор будет сделан».
«Но только не в этом ужасном трюме. Панель открыта — спустимся на пляж!» Девушки сбежали по сходням, и Бартхольд поспешил за ними.
«А теперь становитесь строем, как договорились», — сказал запыхавшийся старик.
«Ха-ха! Сначала нас поймайте!» — девушки отскочили и принялись бегать по пляжу. Умоляя их повременить, хромой Бартхольд пустился в погоню, опираясь на посох одной рукой, а другой размахивая кружкой с остатками пива.
Тем временем Монкриф сказал Шватцендейлу: «Берите инструменты — давайте посмотрим, чего стóит фишка паломников». Они спустились в трюм, подняли панель, служившую сходнями, и наглухо закрепили ее зажимами изнутри, после чего Шватцендейл закрыл мастер-ключом дверь трюма, ведущую на лестницу, чтобы Бартхольд не мог вернуться. Механик взял инструменты и приступил к взлому ближайшего сундука. Наскоро осмотрев замок, пломбы и бронзовые полосы, он осторожно вскрыл монтировкой соединения тыльной доски сундука, не повредив при этом ни одной пломбы. Содержимое было аккуратно упаковано в картонные коробки: множество маленьких мешочков, не содержавших ничего, кроме сухого грунта или компоста, очевидно не представлявшего собой никакой ценности.
Обменявшись взглядами, Монкриф и Шватцендейл обреченно пожали плечами — их надежды не оправдались. Не говоря ни слова, Шватцендейл восстановил целостность сундука. Открыв дверь, ведущую в трюм, они поднялись по лестнице.
2
Неподалеку от того места, где Абель Мерклинт когда-то построил свой первый и последний дом, расположился салун «Сонк» с роскошным видом на залив Сонгерль — скрипучее обветшавшее сооружение из обесцвеченных морским ветром тесаных брусьев, с обширной верандой и крышей, разделенной дюжиной причудливых слуховых окон. Боковая пристройка служила обеденным залом, где столы были расставлены вокруг танцевальной площадки.
Направляясь в трактир, Шватцендейл и Монкриф повстречались с тремя танцовщицами — Фрук, Плук и Снук играли в прибое, запрыгивая в пенящуюся воду и отбегая, когда накатывалась волна. Увидев антрепренера, они прервали это занятие, подбежали и, возбужденно перебивая одна другую, рассказали о том, как они сбежали от старого Бартхольда, оставив его барахтаться в лабиринте колючего кустарника; теперь они намеревались раздеться и поплавать в прибое голышом. Монкриф хлопнул себя ладонью по лбу и, поначалу не находя слов, указал пальцем на нечто вроде черной трубы, поднявшейся метра на два над поверхностью моря, довольно далеко от берега: «Видите эту трубу? У нее на конце — глаз чудовищной твари, известной под наименованием «монитор-трапеноид». Как только вы войдете в воду по пояс, три или четыре щупальца дотянутся до вас, схватят за лодыжки и затащат в черную подводную пасть. Даже если бы здесь не было монитора, в заливе водится рыба-нож — ее спинные плавники, твердые, как металл, острее бритвы. Налетев стаей, рыбы-ножи тут же разрежут вас на кусочки и растащат их, чтобы спуститься на дно и накормить свой молодняк. Кроме того, тут водятся нефринги с носами-иглами, а также гакко — рыбы с головами, напоминающими маленькие губки. Когда такая губка прикасается к человеку, на коже вспухает зеленая язва, быстро разъедающая плоть, если ее сразу не вырезать. Плескаться в водах залива Сонгерль не рекомендуется».
Три девушки в ужасе пискнули и отскочили от воды. «Наша жизнь висела на волоске», — упавшим голосом сказала Плук.
«Подумать только! — воскликнула Фрук. — Мы едва не познали то, что Полоскун называет «потусторонними тайнами»».
«На корабле все стали бы нас оплакивать! — почтительным тоном прибавила Снук. — И, конечно, здесь — на этом самом месте — нам поставили бы памятник!»
«Ну вот, морские чудища испортили нам весь день! — пожаловалась Плук. — Что теперь делать?»
«Прежде всего, нам нужно серьезно поговорить, — властным тоном произнес Монкриф. — Необходимо подумать о будущем».
«Нет никакой необходимости думать о будущем! — торжественно заявила Плук. — По словам Сиглаф, она уже обо всем подумала, и нам предстоит самое замечательное будущее».
«Даже так! — отозвался Монкриф. — И, конечно же, мудрые дуэньи рассказали вам об этом замечательном будущем во всех подробностях?»
«Рассказали, а как еще? — рассеянно обронила Флук. — В Каксе мы станем принцессами — хотя это не так-то просто и не у всех получается. Нужно иметь связи и знать влиятельных людей».
«В Каксе статус важнее всего, — пояснила Снук. — Нас познакомят с местной элитой».
«Сиглаф и Хунцель уже несколько раз объясняли, чтó мы будем делать на Бленкинсопе, — серьезно прибавила Плук. — Нас ждет приятная и обеспеченная жизнь. Нас будут возить в золоченых экипажах и кормить деликатесами. Нам все будут завидовать!»
Монкриф вздохнул и покачал головой: «Ох, девочки, девочки! Такие галантные, такие доверчивые! Боюсь, что правда вас очень разочарует. Пойдемте, сядем подальше от прибоя, и я расскажу все, что вам нужно знать».
Шватцендейл прошелся дальше по пляжу к салуну «Сонк». Вся остальная команда «Гликки» уже сидела на веранде, распивая ромовый пунш и наслаждаясь видом на залив. К астронавтам присоединились два пилигрима: Полоскун и эрудированный седовласый господин по имени Линус Кершо. Оба до сих пор воздерживались от участия в азартных играх и поэтому сохранили бóльшую часть своих сбережений. Узнав, что Кершо был магистром доксологии и доктором онтологических наук, Винго завязал с теологом разговор, интересуясь его взглядами. Они обсудили несколько различных вопросов, в том числе доктрину клантических расколоборцев. Винго признался в своем невежестве и попросил дать понятное определение этого учения, что вызвало улыбку на лице Линуса Кершо.
«Это сложный и многогранный комплекс представлений, маловразумительный по своей природе. Тем не менее, я могу предложить определение, если можно так выразиться, «костяка» нашей доктрины — надеюсь, этого будет достаточно».
Полоскун прокашлялся и произнес самым «культурно-образованным» тоном: «Если я могу позволить себе подобающее случаю замечание, я уже давно размышлял на эту тему и, по сути дела, завершил компиляцию кодифицированных формулировок «тринадцати скрупулезных уточнений»…»
«Благодарю вас, — прервал его Кершо. — В данном случае нет необходимости углубляться за пределы диспозитивных свидетельств, так как мы не хотим обременять ум господина Винго более чем самыми основными замысловатостями».
Полоскун довольно-таки высокомерно пожал плечами: «Никакие разъяснения не позволят проникнуть в суть вещей, если мы не упомянем об обращенных умозаключениях».
«Лучше синица в руке, чем журавль в небе, — сказал Винго. — На мой взгляд, эта древняя пословица все еще не потеряла свой смысл».
«Совершенно верно, — согласился Кершо. — Что ж, я сделаю все, что могу».
Полоскун отважно вмешался: «Если, паче чаяния, Кершо упустит какую-нибудь деталь доктрины, я, конечно же, смогу о ней напомнить. Или, если хотите, я могу сопровождать его изложение периодическими комментариями».
Кершо устремил на молодого паломника вопросительный взгляд — тот внезапно замолчал. Через некоторое время Полоскун спустился с веранды на пляж и стал сосредоточенно швырять камешки в прибой.
«Наш символ веры нельзя назвать непосредственно доступным случайному любителю философии, — сказал Кершо. — Тем не менее, в каком-то смысле он предельно прост. Основное учение заключается в том, что каждый индивидуум волей-неволей создает свою собственную вселенную, в которой он является верховным существом. Как вы могли заметить, мы не используем термин «бог», так как влияние индивидуума не носит всеобъемлющий или всепроникающий характер — у каждого человека свое неповторимое представление о характере и цели мироздания. Допускается, что тот или иной индивидуум способен в какой-то степени манипулировать тенденциями развития или — если можно так выразиться — наклонностями объективной Вселенной. В результате каждый индивидуум населяет такую вселенную, какой он заслуживает — как если бы условия среды его обитания выделялись, подобно поту, из пор его интеллектуальной оболочки. Поэтому, если окружающая его личная вселенная лишена очарования, он нередко уклоняется от необходимости признать свою ответственность и притязает на контроль исключительно над ограниченной персональной средой».
Винго поджал губы: «Возможно, такие люди руководствуются скромностью или даже смирением, что, принимая во внимание характер их вероучения, представляется вполне целесообразным».
«Любопытное наблюдение! — вежливо отозвался Кершо. — Тем не менее, согласно клантической доктрине, каждый индивидуум живет в условиях, формируемых его способностями. Следствия такого взгляда на вещи часто нарушают душевный покой».
«Вполне вас понимаю, — кивнул Винго. — К этому можно было бы прибавить, что преодоление трудностей перекрестной кодификации, по-видимому, становится бесконечной задачей».
«Вот именно! Окончательное преодоление таких препятствий было бы эквивалентно однозначному решению системы огромного множества уравнений, содержащих неопределенное число неизвестных переменных, причем без использования матриц. Работая в Институте, в свое время я пытался сформулировать уравнение, которое позволяло бы согласовать все возникающие диссонансы. Мой метод заключался в исключении взаимно сокращающихся элементов, которые я называл «аберрациями» и «агрессивными членами», с обеих сторон уравнения».
«И что же?»
«Я добился успеха, но успех скорее привел меня в замешательство, нежели внес какую-либо ясность. В конечном разрешении я получил в высшей степени многозначительное равенство: небытие есть небытие».
«Странно, очень странно! — пробормотал Винго. — По-видимому, на этом уровне мы углубляемся в мистическую сферу. Так, как если бы мы шли по ночной дороге, озаренной лунным светом, и нам преградила путь, поднимая руку, высокая фигура без лица».
Кершо мрачно кивнул: «В тот памятный день все, что мне нужно было знать, стало предельно ясно, без фанфар и церемоний. С тех пор я отказался от дальнейших исследований, хотя продолжаю размышлять о многообразных пертурбациях жизни по мере того, как блуждаю в пространстве».
Два человека сидели молча, глядя на набегающие и отступающие волны прибоя. Тем временем Полоскун продолжал швырять камни, время от времени почти попадая в перископ монитора-трапеноида, находившийся теперь гораздо ближе к берегу, чем раньше. Один из официантов трактира позвал Полоскуна и обратил его внимание на поведение монстра, волнообразно изгибавшего ранее неподвижную шею-трубу. Полоскун испугался, отошел подальше от воды и перестал кидать камни. Перископ морского хищника несколько раз раздраженно дернулся из стороны в сторону, после чего стал удаляться от берега, возвращаясь на прежнюю позицию. Полоскун сел на бревно, обратившись лицом к белой звезде Пфитц, погружавшейся в гряду кучевых облаков на горизонте.
Кершо заметил: «Если не ошибаюсь, у Полоскуна несчастный вид. Хотел бы я знать, что вызвало у него такое огорчение».
Винго усмехнулся: «Думаю, что причина мне известна. Он считает, что Монкриф надул его, тем или иным образом, и выудил у него пять сольдо».
«Странно! Полоскун исключительно осторожно расходует свои деньги».
«Не сомневаюсь. Ему показалось, однако, что он заметил промах в одном из фокусов Монкрифа, и он не удержался от пари, рассчитывая с легкостью избавить Монкрифа от десяти сольдо».
«Увы! Во многих отношениях Полоскун слишком наивен и доверчив. Но что подвело его на этот раз?»
«Боюсь, всему виной его собственная алчность. Монкриф вертел в руках тонкое веревочное кольцо, надевал его на пальцы и растягивал, демонстрируя различные сетчатые узоры — так называемые «кошкины люльки». Перед тем, как растянуть кольцо, Монкриф утверждал, рискуя десятью грошами, что Полоскун не сможет предсказать следующую конфигурацию. Полоскун, однако, внимательно наблюдал за движениями пальцев и правильно предсказывал результаты, каждый раз выигрывая по десять грошей. Поэтому Полоскун уверился в своей способности разгадать ухищрения Монкрифа к тому времени, когда тот вручил ему острый перочинный нож и, растянув переплетенное кольцо пальцами обеих рук, заявил, что Полоскун не сможет разрéзать веревку так, чтобы кольцо распалось и превратилось в отрезок с двумя концами. Полоскун утверждал, что сможет это сделать без малейшего труда. Монкриф предложил ему доказать свою правоту, говоря, что готов рискнуть десятью сольдо против пяти сольдо Полоскуна. Полоскун с готовностью выложил на стол пять монет и разрéзал верхнюю часть веревки, туго натянутой между пальцами Монкрифа. «Абракадабра! — провозгласил Монкриф. — Пусть кольцо срастется снова!» Полоскун взял веревочное кольцо и убедился в его неразрывности. Тем временем Монкриф собрал со стола пять сольдо. Полоскун пинал стулья и рвал себя за волосы, но тщетно! Он все еще носит с собой это веревочное кольцо и время от времени рассматривает его, надеясь найти разрез».
Кершо иронически покачал головой: «Полоскуну не следует придавать слишком большое значение этой неудаче — это может подвергнуть сомнению его понимание неповторимой вселенной, находящейся под его личной ответственностью».
Винго взглянул на Полоскуна, продолжавшего сидеть на бревне лицом к закату и возобновившего, на безопасном расстоянии от моря, бомбардировку прибоя камешками.
«Увы! — снова нарушил молчание Кершо. — Полоскун может не последовать моим рекомендациям».
Два собеседника осушили бокалы и подали знак официанту, чтобы тот снова их наполнил. Через некоторое время Винго сказал: «Пока вы рассказывали об уравнении небытия, я вспомнил пару эпизодов из своего не слишком бурного прошлого. Вас могло бы заинтересовать присущее им отсутствие логики».
«Говорите! — фаталистически махнул рукой Кершо. — Каждый миг существования сам по себе — чудо, так же, как каждая песчинка этого пляжа».
«Я тоже так думаю, — заявил Винго. — Так же, как вы, я давно надеялся синтезировать случайности космоса и обнаружить в них гармонию единства. Я прошел в этом направлении долгий путь, и время от времени мне удавалось находить решение некоторых очевидных парадоксов — но мне все еще не дает покоя пара неразрешимых противоречий».
«Всего лишь пара? — Кершо сардонически усмехнулся. — Надо полагать, вы на самом деле глубокий мыслитель! Так в чем же состоят эти противоречия?»
Винго собрался с мыслями: «Оба носят основополагающий характер, хотя относятся к различным аспектам. С первым противоречием я столкнулся еще в молодости, присутствуя на диспуте двух многоуважаемых ученых мужей. Они придерживались фундаментально противоположных точек зрения. Один заявлял, что Вселенную сотворило извечное божество; другой утверждал, что извечный космос сам по себе выполняет оплодотворяющую функцию и периодически генерирует очередное «сотворение Вселенной» исключительно с целью создания самовоспроизводящейся модели себя самого. Мало-помалу аргументы мудрецов стали напоминать перепалку базарных торговок, так как их гипотезы были взаимоисключающими — допустив одну, необходимо было отвергнуть другую. Тогда я никак не мог понять, какое из двух мировоззрений соответствует действительности, и до сих пор не могу сделать окончательный вывод».
«Вы оказались в неудобном положении, — признал Кершо. — Безмятежное философское отношение к жизни возможно только в том случае, если оно зиждется на неоспоримой истине».
Сидевший поблизости Мирон прислушивался к разговору и решился вставить замечание: «Говорят, что от барона Бодиссея Невыразимого однажды потребовали, чтобы он определил Истину. Его взгляды не обязательно имеют непосредственное отношение к предмету вашего разговора, но, как всегда, заставляют взглянуть на вещи с неожиданной точки зрения».
«Так что же? — подбодрил его Шватцендейл, также примкнувший к беседе. — Что сказал по этому поводу достопочтенный барон?»
«Дело обстояло таким образом. Однажды в полночь ученик заглянул в темную спальню барона и разбудил его: «Учитель! Меня снедает тревога, я не могу спать! Скажите сразу, объясните наконец: чтó есть Истина?»
Барон стонал и ругался, но в конце концов поднял голову и проревел: «Почему ты беспокоишь меня из-за такой ерунды?»
Запинаясь, ученик ответил: «Потому что я — невежда, а вы — мудрец!»
«Ну хорошо! Да будет тебе известно, что Истина — веревка с одним концом!»
Ученик не отставал: «Я все-таки чего-то не понимаю! Как быть с дальним, недостижимым концом?»
«Идиот! — взорвался барон. — Это и есть единственный конец веревки!» С этими словами барон опустил голову на подушку и снова заснул».
«Забавно! — одобрил Кершо. — Я не смог бы лучше сформулировать сущность затруднения, с которым столкнулся Винго». Повернувшись к Винго, он спросил: «А в чем заключалась ваша вторая проблема?»
«Это парадокс, вызывающий у меня постоянное беспокойство, — сказал Винго. — Судя по всему, он не поддается критике чистого разума».
«Как минимум, вы можете предложить нам любопытную задачу, — отозвался Кершо. — Будьте добры, продолжайте».
«Мне снова придется вспомнить дни моей молодости, когда я был студентом в Органоне. Наш профессор математики придерживался весьма нетипичных взглядов; кроме того, он терпеть не мог ханжество и лицемерие. По его словам, традиционная математика была сплошным жульничеством и обманом, потерявшим всякую связь с действительностью. Основным изъяном он считал использование символа нуля в качестве целого числа, обозначающего «ничто». Применение нуля, по мнению профессора, было смехотворным извращением, так как «ничто» не существует. Он указывал на тот факт, что «отсутствие чего-либо» ни в коем случае не эквивалентно существованию «ничего», утверждая, что производить расчеты с помощью нуля в качестве целого числа значило издеваться над логикой и здравым смыслом, и что рассматривать «нуль» как полезную фикцию могли только идиоты. Думаю, что его аргументы убедительны — тем не менее, когда я применяю таблицу умножения на основе его обоснованных, приближенных к реальности математических принципов, я получаю, сплошь и рядом, ошибочные результаты».
Кершо с сомнением покачал головой: «Даже если традиционная таблица умножения — олицетворение ханжества и жульничества, теперь уже поздно что-либо менять. Разрушать до основания устоявшиеся представления опасно».
«Я тоже так считаю, — поддакнул Мирон. — Лучше уж пользоваться привычной системой, даже если она неправильна. Иначе каждый раз, покупая что-нибудь, придется бесконечно спорить о сдаче».
Винго разочарованно хмыкнул и пригубил пунш: «Во всем этом скрывается какая-то ошибка».
Белое солнце Пфитц опускалось за горизонт в суматохе кучевых облаков. Небо разгорелось пунцовыми и розовыми тонами, после чего стало меркнуть — сполохи становились темно-малиновыми и сливовыми: сумерки снизошли на залив Сонгерль. Вдоль берега перемигивались небольшие костры — местные жители готовили в котелках какое-то варево из множества дразнивших обоняние ингредиентов.
В пристройке салуна «Сонк» за цветными абажурами зажглись тусклые лампы, таинственно озарявшие настенные холсты, искусно расписанные сепией, сажей и умброй. На эстраде в дальнем конце трактирного зала стояла старая обшарпанная маримба, явно самодельная, с пластинками из твердого дерева, подвешенными на бамбуковой раме. Слева от эстрады, у выхода в кухню, Мирон заметил Монкрифа, увлеченного разговором с дородным краснолицым субъектом в белом переднике и высоком белом колпаке. Оба размахивали руками и постукивали пальцами одной руки по ладони другой, очевидно договариваясь об условиях какой-то сделки.
Места за столами на веранде и в пристройке заполнялись, кухонный персонал начинал подавать ужин: миски с ухой, хлеб, сыр и холодное мясо с маринованными овощами. В песке на пляже два официанта вырыли неглубокую канаву метра три длиной, заполнили ее сучковатыми черными поленьями и развели огонь. Поверх канавы установили длинную решетку на шести раскосых опорах и, когда пламя унялось и поленья превратились в пышущие жаром угли, на решетку положили жариться нечто длинное, завернутое в банановые листья.
Тем временем в пристройке происходили драматические события, а именно ссора между дородным трактирщиком, Айзелем Траппом, и одним из его подчиненных, хилым подростком по имени Фритцен. Что-то привело трактирщика в неописуемую ярость. Он выкрикивал изобретательные ругательства и дико жестикулировал — так, что Фритцену не раз приходилось отшатываться, чтобы не препятствовать движению угрожавших ему мясистых дланей. В какой-то момент Трапп швырнул на пол свой белый колпак и принялся топтать его ногами. Фритцен стоял, ссутулившись и опустив голову. Когда он осмелился что-то пробормотать в свое оправдание, Трапп заорал еще громче, и подросток, в отчаянии всплеснув руками, стал вертеть головой в поисках какого-нибудь убежища. В конце концов он поспешил туда, где эстрада примыкала к правой стене, и вытащил из-за маримбы видавший виды большой барабан. Судя по живописному изображению на некогда глянцевой поверхности, барабан сей, переживший немало музыкальных битв, был некогда изготовлен на Древней Земле: кот в ботфортах и черном сомбреро с колокольчиками полулежал на мраморной скамье, перебирая струны гитары и обратив восторженную сладостными звуками мордочку к желтому месяцу в темно-синем небе. На заднем плане клонились к морю три кокосовые пальмы, придававшие картине романтически-тропическое настроение.
Айзель Трапп подобрал с пола свой поварской колпак, отряхнул его об колено, чтобы расправить, и натянул на лысину с довольным выражением человека, хорошо сделавшего дело, после чего вернулся на кухню. Как только трактирщик удалился, Фритцен начал угрюмо постукивать полумягкими молоточками по пластинкам маримбы, производя нестройные случайные сочетания звуков. Тут же, как по сигналу, с заднего хода в трактирный зал проскользнуло любопытное существо: карлик с синевато-серой кожей, настолько мутировавший во многих отношениях, что он казался представителем нечеловеческой расы. На его большой пучеглазой голове торчала серовато-желтая щетина, жесткая, как стержни птичьих перьев. Длинные тощие ноги поддерживали небольшой пузатый торс. Он носил потрепанную бурую блузу и словно приросшие к нему тускло-зеленые трико в обтяжку. Вскочив на эстраду, карлик уселся, скрестив ноги, за барабаном. Фритцен продолжал что-то несвязно наигрывать на маримбе. Остановившись, подросток отложил молоточки, отрегулировал резонирующие пластинки, снова взял молоточки и сыграл длинное арпеджио снизу вверх, проверяя на слух весь диапазон. Это занятие ему явно наскучило. Бросив молоточки, Фритцен уселся, свесив ноги, на краю эстрады. Карлик принялся постукивать по барабану подушечками и костяшками пальцев, негромко наигрывая пульсирующий ритм. Айзель Трапп выскочил из кухни и что-то проревел; Фритцен притворился, что не слышит. Трапп угрожающе шагнул к эстраде. Фритцен лениво поднялся на ноги, отмахнулся от Траппа, вернувшегося на кухню, подобрал молоточки и атаковал маримбу. Сначала он бесцельно перебирал пластинки, извлекая из инструмента позвякивающие и глухо вибрирующие диссонансы, но мало-помалу сосредоточился, и с эстрады донеслась тоскливо подвывающая мелодия.
Наконец Фритцен исполнил изобретательную восьмитактовую коду, и музыка смолкла. Обернувшись к карлику-барабанщику, паренек усмехнулся, по-волчьи оскалив зубы — тот ответил невозмутимым взглядом выпученных глаз.
Вспомнив о необходимости сохранять достоинство, однако, Фритцен стер с лица улыбку прежде, чем ее успел заметить Трапп, благосклонно выглянувший из кухни.
Теперь, словно не понимая, чем еще он мог бы заняться, Фритцен нахмурился, глядя на маримбу, и стал регулировать пластинки, непрерывно что-то бормоча или, возможно, ругаясь вполголоса. Через некоторое время, будучи удовлетворен настройкой, он пробежался молоточками вверх и вниз по пластинкам — маримба отозвалась переливчатым фейерверком звуков. Фритцен приступил к исполнению новой, синкопированной мелодии в бодром темпе, заканчивая паузами вопросительно звучащие каденции, чтобы барабанщик мог вставить очередной импровизированный вихрь шелестящих перестуков и глухих ударов.
Таким образом исполнение продолжалось минут двадцать — маримба производила глуховатые, нерезкие, чуть плавающие звуки, а барабан, тоже приглушенный, обеспечивал ненавязчиво подгоняющий ритм. Мелодии следовали одна за другой — тоскливые, задумчивые, мрачно маршеобразные. Веселых наигрышей не было: никаких джиг, тарантелл, быстрых вальсов или других танцевальных мотивов — ничего, что побуждало бы пуститься в пляс и кружиться, притопывая, подпрыгивая и размахивая руками.
«Любопытно!» — подумал Мирон. Он задержал одного из официантов: «У вас тут необычные музыканты! Они здесь постоянно выступают?»
Официант критически взглянул на эстраду: «Только не барабанщик. Он — дикарь-клугаш из Гаммы, забрел сюда просить милостыню. Трапп решил, что, как любой другой клугаш, он сумеет неплохо стучать по барабану. Маримба — другое дело. В свое время бабка Траппа заказала инструкции и сама ее изготовила из всяких обломков и обрезков. Но маримба только пылилась в сарае, пока Траппу не пришло в голову, что кухонный персонал слишком много получает и слишком мало работает. Он собрал всех судомоек, поварят и прочих бездельников и объявил, что больше не позволит им слоняться вокруг да около, притворяясь, что они чем-то занимаются. Теперь им придется выходить на эстраду и играть на маримбе. Поварята стали наперебой возражать, утверждая, что у них нет никакого слуха, но Трапп сказал, что ему известен способ исправить этот недостаток, не прибегая к немедленному увольнению. Он взял сборник нот, принадлежавший его бабке, разорвал его на части и вручил каждому поваренку по разделу. Фритцену достался раздел погребальных гимнов, скорбных баллад и тому подобного». Официант усмехнулся: «Фритцену вообще не везет. Сегодня, ошпаривая лук-порей в кипящем масле, он прервался, чтобы высморкаться — Трапп это заметил и набросился на него, как бешеный пес. И вот, теперь Фритцену приходится играть на маримбе». Заметив выходящего из кухни Траппа, официант поспешил выполнять свои обязанности.
Прошло десять минут, и Мирон стал свидетелем еще одного странного события. В пристройку через задний вход проникли три молодые женщины. Держась в тени, они потихоньку приблизились к эстраде. Цветные фонари, тусклые и мерцающие, не позволяли хорошо разглядеть их лица, но Мирон не преминул заметить грациозную гибкость темно-коричневых тел; их черные волосы, подстриженные спереди на уровне середины лба, спускались до плеч, закрывая уши. Выше пояса они были обнажены — только небольшие колпачки прикрывали их груди; ниже пояса на них были длинные юбки из плетеных пальмовых волокон — волнообразно покачиваясь при ходьбе, волокна эти то и дело приоткрывали стройные ноги. У каждой в руках была небольшая гитара; ненавязчиво пристроившись сбоку у эстрады, они стали перебирать струны, подстраиваясь к звукам маримбы.
Мелодия смолкла. Фритцен поглядывал вниз, на трех темнокожих девушек, без всякого энтузиазма.
Девушки сыграли короткое вступление и принялись тихо напевать — по-видимому, на каком-то экзотическом наречии, потому что слова не поддавались пониманию. Но это не имело значения: музыка достаточно передавала настроение. Фритцен прислушался, пожал плечами и стал наигрывать приглушенный аккомпанемент. Девушки пели сладкими тихими голосами, полными тоски по далеким, неизвестным родным местам — они пели об увядающих воспоминаниях детства, о невыносимом бремени предательской судьбы.
Еще один сюрприз! В тенях у эстрады появилась фигура в наряде странствующего музыканта — в свободном черном плаще с высоким воротником «готического» покроя, в мягкой шляпе с широкими опущенными полями, надвинутой на лицо, и так уже наполовину скрытое пышными черными усами и бакенбардами. Музыкант нес подвешенную на наплечном ремне гармонь; усевшись на краю эстрады рядом с девушками, он раздвинул гармонь и стал перебирать пальцами кнопки, слегка подчеркивая ритм переливчатым бисером арпеджированных аккордов.
Песня кончилась. Странствующий музыкант сбросил черный плащ — под ним оказалась черная бархатная куртка, украшенная серебряными пуговицами и двумя симметричными вышивками из искристых красных и синих нитей. Теперь музыкант надвинул шляпу на лоб еще ниже — так, что она почти прикасалась к висящим пушистым усам. Сыграв четыре протяжных аккорда, он кивнул девушкам, и те спели протяжную балладу — так тихо, что слова снова нельзя было разобрать, хотя их трагический смысл был очевиден.
Баллада закончилась, разговоры в трактире затихли, и минуту-другую можно было слышать только почти беспрерывный шорох прибоя, набегавшего по диагонали на песчаный берег. Но тихо звенящие струны гитар проснулись — зазвучала новая, тихая и медленная песня, сладостно тоскующая о чем-то безвозвратно потерянном. Песня постепенно замедлялась и растягивалась, маримба умолкла, голоса превратились в еле слышные мелодичные вздохи, словно улетающие с ветром, и наступила тишина. Музыки больше не было.
Фритцен спустился с эстрады и присел на скамье в темном углу. Барабанщик тоже спрыгнул на пол. пробежал трусцой к заднему выходу и скрылся. Музыкант в черной бархатной куртке отложил гармонь, обменялся парой слов с Фритценом, сходил на кухню, вернулся с широким круглым блюдом и бросил в него пригоршню монет.
«Ага! — подумал Мирон. — Наживка на крючке, не так ли?» Будь под рукой Монкриф, он воспользовался бы таким трюком без малейших угрызений совести. Мирона осенило внезапное подозрение. Приглядевшись, он внимательно изучил внешность странствующего музыканта. Разумеется! Не могло быть никаких сомнений. Игравший на гармони бродяга, скрывавший физиономию обвисшими полями шляпы, бакенбардами и пышными усами, был не кто иной, как Проныра Монкриф!
И еще одно неожиданное прозрение тут же осенило Мирона. Три темнокожие черноволосые девушки — кто они? Когда он решил рассмотреть их получше, они уже потихоньку исчезли, одна за другой, за дверью черного входа. Но и в этом случае напрашивался неизбежный вывод! Снук, Плук и Фрук выкрасили кожу, переоделись и напялили парики — так, что их почти невозможно было узнать! Но и в таком виде они были настолько притягательны, что воображение невольно дорисовывало головокружительные картины.
Монкриф ходил от стола к столу, встряхивая звенящее монетами блюдо и в то же время вступая в оживленные непродолжительные беседы с туристами из гостиниц Сонка, находившими его исключительно колоритной личностью. После того, как блюдо пополнялось достаточно щедрыми чаевыми, Монкриф переходил к следующему столу, и процедура повторялась.
Наконец находчивый шарлатан приблизился к столу Мирона и жалобным голосом произнес: «Сударь, перед вами бедный гармонист, родившийся в семье странствующих паяцев и обреченный вечно скитаться, зарабатывая тяжким трудом на скудное пропитание! Сегодня я сделал для уважаемых посетителей салуна все, что мог, услаждая их слух голосами очаровательных певиц. Наши благородные усилия заслуживают вознаграждения, и мы от него не откажемся. Проявите щедрость, несомненно присущую такому ценителю музыки, как вы! Не скупитесь! Черпайте обеими руками из карманов, полных монет — пусть прольется золотой дождь благодарности!»
Мирон бросил в блюдо одно сольдо, и Монкриф продолжил свой обход.
На веранду вышли Фрук, Плук и Снук. Они сняли парики и смыли с кожи темный пигмент — на них снова были голубые блузы с белыми отворотами и белые юбки в голубую полоску. Преображение было полным. Девушки подошли туда, где отдыхали Винго, Шватцендейл и несколько пассажиров «Гликки»; стюард и механик галантно нашли для них стулья и предложили им сесть. Через некоторое время явился и Монкриф, теперь уже в обычном костюме.
Официанты вынесли из вестибюля гостиницы длинный стол и поставили его на пляже неподалеку от очага, тлевшего в песчаной яме. Окружив этот стол стульями, они расстелили на нем скатерть и разместили на нем миски с зеленым острым соусом, блюда с караваями хлеба и свежими овощами, тарелки и столовые приборы. Монкриф спустился с веранды в сопровождении трех девушек. Фрук, Плук, Снук и их антрепренер расселись за длинным столом; вслед за ними с веранды стали спускаться другие, и вскоре за столом не осталось свободных мест.
Официанты принесли к пляжной жаровне широкую доску и перетащили на нее продолговатый сверток, коптившийся уже почти полтора часа. Доску со свертком водрузили на столе; когда обугленные банановые листья развернули, под ними оказался огромный морской червь-броненосец, диаметром почти с локоть и длиной два с половиной метра, окаймленный двумя противоположными рядами маленьких членистых ножек. Официанты отрубили передний хоботок и головные органы червя, а также хвостовые органы, выделявшие под давлением желтоватую пену. Отсоединив от туловища членистые ножки, они нарезали туловище на круглые ломти дюймовой толщины и разложили их по тарелкам клещевыми захватами. В каждом ломте содержался центральный слой кроваво-красных клеток, напоминавших зернышки граната; едоки выскребали этот слой ложками в миски с зеленым соусом, резали куски пополам и ели пикантную белую мякоть так, как едят мякоть арбуза, используя хлеб с зеленым соусом и красными зернышками в качестве гарнира.
К полуночи посетителям салуна, собравшимся возвращаться к «Гликке», выдали фонари и факелы, освещавшие пляж и в то же время отпугивавшие крылатых хищников-никталопов, нередко нападавших на людей. Защищенные таким образом, команда и пассажиры вернулись в космопорт и нашли безопасное убежище в своих каютах.
Поутру в трюмы загрузили еще несколько ящиков, после чего экспедитор сообщил, что дальнейшие грузы, нуждавшиеся в перевозке, должны были прибыть только через неделю. Капитан Малуф сразу же переместил «Гликку» на станцию C, в окрестностях городка Высадка Фелькера на Гамме.
~