Покинув кабинет Хильера, Джаро вышел в коридор. В нескольких шагах находились двойные двери, ведущие в отделанные лакированным деревом помещения административного управления декана Хутценрайтера. Когда Джаро проходил мимо, двери раздвинулись, и ему навстречу вышла стройная темноволосая девушка. На ней были блузка и короткая юбка из бледно-голубой саржи; она держалась прямо, ходила упруго, голову держала высоко, слегка приподняв брови и поджимая губы. Заметив Джаро, она тут же остановилась и подождала его приближения.

Джаро решил, что она мало изменилась. Упрямые локоны коротко подстриженных темных волос по-прежнему обрамляли ее лицо, причем не было заметно никаких признаков целенаправленных попыток их укротить; манеры ее по-прежнему отличались легендарным, свойственным только ей одной небрежно-развязным самодовольством. Пожалуй, она выросла на вершок, а ее фигура больше не напоминала голодающее привидение. Она казалась спокойнее, чем раньше, не такой капризной, какой ее помнил Джаро — в связи с чем он не слишком удивился, когда Скирлет, вместо того, чтобы сказать какую-нибудь колкость, констатировала факт: «Ты — Джаро Фат!»

«Конечно, я — Джаро Фат! За кого еще меня можно принять?»

Скирлет безрадостно улыбнулась: «Пожалуй, ни за кого. Я просто попыталась начать разговор, как полагается».

Джаро недоуменно взглянул ей в глаза, и улыбка медленно сползла с его лица: «Я слышал, что ты вернулась, и надеялся, что мы как-нибудь встретимся».

Скирлет обернулась, с опаской взглянув на двери, ведущие в управление ее отца: «Здесь лучше не говорить. Пойдем куда-нибудь».

Они спустились на улицу, перешли широкий проспект Фламмариона и уселись за столиком в кафе на открытом воздухе, под зонтом из зеленых и синих секторов. Вскоре им подали фруктовый сок со льдом.

Поначалу они молчали, чувствуя себя скованно и неудобно. Наконец Джаро вежливо спросил: «Ты собираешься поступать в Институт?»

Скирлет рассмеялась — странным горьким смехом, как если бы ей задали безнадежно наивный вопрос: «Нет».

Джаро поднял брови. Ее ответ прозвучал как окончательно принятое решение. Он попробовал снова: «Что ты делала с тех пор, как уехала?»

Скирлет неподвижно смотрела на него и молчала. Джаро начинал терять уверенность. «По сути дела, это не так уж важно, — поторопился прибавить он. — Ты не обязана мне ничего рассказывать».

Скирлет с достоинством ответила: «Прошу прощения. Я собиралась с мыслями. На самом деле все очень просто. Меня отправили учиться в Эолийскую академию в Гильсте, на планете Аксельбаррен. Я ее закончила с отличием. Там я познакомилась со множеством разных людей, пережила несколько любопытных приключений, а теперь вернулась домой».

«Звучит неплохо, — заметил Джаро. — Ты хочешь сказать, что приятно провела время?»

«Не совсем».

Джаро ждал, пока Скирлет перебирала в уме воспоминания. Наконец она произнесла бесцветным тоном: «Иногда я проводила время приятно, иногда — нет. Я многому научилась. И все же, я не хочу возвращаться на Аксельбаррен — ни сейчас, ни когда бы то ни было». Помолчав, она спросила: «Как насчет тебя? Ты еще не удрал в космос, как я вижу».

«Нет, еще не удрал. Но мои планы не изменились».

«Ты решительно намерен раскопать свое прошлое?»

Джаро кивнул: «И как можно скорее — то есть сразу после того, как получу ученую степень в Институте. Фаты на этом настаивают, у меня нет выбора».

Скирлет бесстрастно изучала его: «И ты не злишься на Фатов?»

Джаро уселся поудобнее, повел плечами: «Нет».

«Хм. Тем не менее, если бы у тебя была такая возможность, ты немедленно отправился бы в космос?»

«Вероятно. Не уверен. До тех пор еще многое нужно сделать».

«Гм. И что ты изучаешь в Институте?»

«Техническое проектирование, анализ динамических процессов, космическую навигацию и космическую механику. А также историю Ойкумены и музыковедение — чтобы ублажить Фатов».

«Как ты думаешь, я изменилась с тех пор, как мы виделись в последний раз?» — спросила Скирлет.

Джаро поразмыслил: «Не знаю, что ты хотела бы услышать. На мой взгляд, ты осталась той же Скирлет Хутценрайтер, только в тебе стало еще больше Скирлет Хутценрайтер. То есть… я всегда считал, что ты… трудно подыскать правильное слово. Привлекательна? Красива? Возмутительна? Пленительна? Изумительна? Ни одно определение не подходит».

«Как насчет «обворожительна»?»

«Можно и так сказать».

Скирлет задумчиво кивнула, словно Джаро подтвердил какое-то ее внутреннее глубокое убеждение: «Годы проходят. Я представляла их себе, как медленные, трагические биения сердца». Она чуть отвернулась, глядя вдоль проспекта: «Помню, давным-давно я встретила пригожего мальчика. Он был чистый и аккуратный, у него были длинные ресницы и лицо, погруженное в романтические мечты. Однажды, солнечным вечером, я поддалась внезапному порыву и поцеловала его. Ты помнишь?»

«Помню. У меня закружилась голова, я летал в облаках. Я снова стану тем мальчиком, если ты меня снова поцелуешь».

«Ты не можешь вернуться в прошлое, Джаро. Еще хуже то, что я никогда не смогу стать той девочкой. Когда я об этом думаю, мне хочется плакать».

Джаро взял ее за руку: «Может быть, мы не так уж сильно изменились».

Скирлет покачала головой: «Ты не знаешь, что со мной случилось. Скорее всего, ты даже не можешь себе представить, что со мной случилось».

«Расскажи».

«Хорошо! — с внезапной решительностью сказала Скирлет. — Если тебе интересно, я расскажу. Но тебе придется кое-что для этого сделать. Девочку, уехавшую отсюда четыре года тому назад, звали «Скирлет». Она стала девушкой по имени «Скирль», и теперь ты должен называть меня только так».

«Как хочешь».

«Расскажу, что произошло, в общих чертах. Но только в общих чертах — если бы я стала описывать все подробности, я говорила бы месяц без перерыва. С другой стороны, опускать детали трудно, потому что даже они не уступают странностью и сложностью всему остальному».

«Я слушаю».

Скирль откинулась на спинку стула: «Произошли сотни, тысячи событий. Их трудно изложить по порядку». Она еще немного подумала: «После того, как я закончила Ланголенскую гимназию, отец заявил, что собирается закрыть Сассунское Эйри, и что мне придется жить с матерью на Мармоне. Я объяснила ему, что ее дворец — эротические джунгли. Отец шутливо погрозил мне пальцем и сказал, что мне придется самой справляться с трудностями жизни на Мармоне и участвовать в местных обычаях в той мере, в какой это меня устроит. Я ответила, что вопрос исчерпан, так как я отказываюсь лететь на Мармон. Я напомнила ему, что он обещал отправить меня в Эолийскую академию — о ней с похвалой отзываются специалисты на многих планетах. Персонал академии не только преподает, но и делает все возможное для того, чтобы студенты чувствовали себя хорошо и удобно. Там прекрасные виды — к северу простирается море, к югу — леса, а за ними — горные луга. При этом до города Гильста рукой подать.

Так или иначе, я твердо вознамерилась поступить в Эолийскую академию, но отец говорил, что обучение в ней обойдется слишком дорого, и что ему нужны были все его деньги для того, чтобы финансировать поездку на Древнюю Землю. Деньги на эту поездку он «позаимствовал» в одном из моих доверительных фондов — это означало, конечно, что я больше никогда их не увижу. Я сказала ему, что, если он не пошлет меня в Эолийскую академию, я подам жалобу в комитет «Устричных кексов», и что они несомненно примут решение в мою пользу и наложат на него ограничения так называемой «исправительной юрисдикции», после чего он лишится большинства возможностей. У меня оставались еще несколько сот сольдо в другом доверительном фонде. Отец взял эти деньги и сказал: «Хорошо! Ты хочешь посещать самую дорогую школу? Ты будешь ее посещать!» При этом он усмехнулся особенной усмешкой, похожей на оскал старой лисы, пожирающей мусор на свалке, и я сразу поняла, что он устроит какой-то подвох. Тем не менее, он приказал мне собираться в дорогу и сообщил, что меня зачислили в Эолийскую академию. Уже на следующий день я улетела». Скирль помолчала: «Теперь мне придется пропустить множество событий, происходивших на протяжении длительного времени. Попытаюсь на них намекнуть, но тебе придется пользоваться воображением — что достойно сожаления, так как действительность носила яркий, причудливый, даже дикий характер. Не буду даже пытаться описывать Аксельбаррен как таковой.

Я прибыла в Гильст, и меня отвезли в Эолийскую академию. Я тут же влюбилась в это место. Эйфория продолжалась до тех пор, пока я не узнала, что меня зачислили не как наследницу «устричного кекса», с частными апартаментами и питанием по персональному заказу, а прописали в так называемом «Вшивом общежитии» — своего рода спальном бараке для неимущих студентов, принятых в академию на благотворительных началах. Меня кормили за длинным общим столом в трапезной, где на стене кто-то написал большими буквами: «Лучше заворот кишок, чем такой жратвы горшок!» Я мылась в коллективном душе. Кроме того, мне приходилось работать двенадцать часов в неделю, чтобы хотя бы частично покрывать расходы, связанные с моим проживанием. Я пришла к суперинтенданту и объяснила, что была допущена какая-то ошибка, что я — Скирль Хутценрайтер, дочь «устричного кекса», и что мне требуются удобства, соответствующие моему высокому происхождению». Скирль улыбнулась воспоминанию: «Суперинтендант рассмеялся, и вместе с ним рассмеялись все присутствующие. Я нисколько не смутилась и сказала, что они ведут себя по-хамски и, если они не потрудятся соблюдать правила хорошего тона, я прослежу за тем, чтобы им сделали выговор. «Кто нам сделает выговор?» — спросили они. «Если не найдется вышестоящая инстанция, я сама вам сделаю выговор!» — пригрозила я. Суперинтендант потерял терпение, ударил кулаком по столу и заявил: «Я здесь — высшая инстанция!» Мне сказали, что я обязана прочесть, усвоить и выполнять все академические правила, если я не хочу, чтобы меня исключили. Когда я повернулась, чтобы уйти, суперинтендант прибавил, однако, что я могла бы отрабатывать расходы на обучение в качестве репетитора. Я согласилась, и меня вскоре познакомили с моей подопечной, девушкой примерно моих лет, из очень богатой семьи. Ее звали Томба Сандер. Она была вполне сообразительна, у нее не было никаких умственных недостатков. Учиться ей мешали, судя по всему, рассеянность и нежелание выполнять скучные школьные задания. Хрупкая, томная, изящная, с длинными темными волосами и большими темными глазами, она производила впечатление романтической бледной затворницы. Мы сразу подружились, и она настояла на том, чтобы я разделила с ней ее частные апартаменты, достаточно просторные для нас обеих. Я познакомилась с ее отцом, Мирлем Сандером — он представился юрисконсультом. Господин Сандер был человек небольшого роста, но ловкий и сильный, с аристократическим лицом и мягкой седой шевелюрой, выделявшейся на фоне потемневшей от солнца кожи. Его жена погибла за пять лет до того в какой-то аварии, и он никогда о ней не упоминал. Томба тоже не любила о ней говорить.

Господин Сандер вел себя прилично и вежливо. Я немного рассказала ему о себе и о своем происхождении, упомянув о том, что мой отец состоит в клубе «Устричных кексов», и попыталась объяснить ему, что такое Семпитерналы и как они соотносятся с не предоставляющими наследственные привилегии клубами нижестоящих иерархических ступеней. Боюсь, однако, что я только привела его в замешательство — с тех пор я перестала упоминать о своем статусе.

Мирль Сандер обожал свою мечтательную рассеянную дочь. Он был рад тому, что мне удавалось помогать ей учитья. Учебный материал сам по себе был достаточно прост, но Томба начинала предаваться снам наяву, если я не привлекала ее внимание к задаче, требовавшей решения. Мы никогда не ссорились; Томба оказалась девушкой на редкость покладистой и привязчивой. В голове у нее вечно копошились чудесные и странные идеи. Когда я ее слушала, меня ее фантазии часто завораживали, хотя меня слегка отпугивал их жутковатый, зловещий характер. Томба весело болтала о своих эротических экспериментах, скорее забавных, нежели чреватых последствиями, а я рассказывала ей рискованные анекдоты из жизни посетителей дворца Пири-Пири. И все это время я не могла понять, почему кто бы то ни было мог считать Томбу в чем-либо отсталой. Мы разговаривали часами, засиживаясь по вечерам, и мне всегда удавалось услышать от нее что-нибудь неожиданное или необычное. Иногда ее посещали мысли настолько таинственные и чуждые окружающей действительности, что они словно проникали в ее сознание из какого-то другого, более высокого психического измерения.

Томба любила подолгу размышлять о вопросах, не имеющих ответа. Что было перед тем, как все началось? Будет ли существовать Вселенная, если все живое в ней погибнет, и никто не сможет ее наблюдать? Какова разница между «чем-то» и «ничем»? Кроме того, она размышляла о смысле смерти. Томба предполагала, что жизнь — не более чем репетиция, подготовка к тому, что нас ждет после смерти. К этому вопросу она возвращалась так часто, что в конце концов мне пришлось настаивать на обсуждении более жизнерадостных тем.

Начался второй семестр. Меня сложившаяся ситуация более чем устраивала. Я жила в роскошных апартаментах, денег у меня было достаточно. Отец никогда со мной не связывался. Со временем Томба и я перестали быть близкими подругами, хотя характер моей ученицы по существу не изменился. У нее были другие друзья — скульптор, музыкант, помощники преподавателей с факультета философии. В ее отношениях с окружающими на первый взгляд не было ничего особенного. Когда закончился второй семестр, мы переехали на лето в прибрежную усадьбу Сандеров на Облачном острове. Там произошло много странных событий, но я не буду отвлекаться. Хотя об одном следует упомянуть. Томба проводила много времени на пляже, глядя на равномерный спокойный прибой. Затем она увлеклась строительством зáмков из мокрого песка, укрепляя их соком розовых морских пузырей, застывавшим и покрывавшим песок прозрачной пенистой корочкой. Она сооружала из этого материала купола, шпили, обрамленные арочными галереями внутренние дворы, балюстрады и аркады, мосты и балконы. Ее архитектурные фантазии воплощались в каком-то зачарованном стиле, вызывавшем странное настроение. Томба всегда казалась беспокойной, когда я сопровождала ее на пляже, в связи с чем бóльшую часть времени я оставляла ее в одиночестве. Как-то раз, спустившись к морю, я обнаружила, что она ничем не занята и, по-видимому, не прочь поговорить. Она объявила, что зáмок закончен и что она больше не будет ничего строить. Я похвалила ее произведение за красоту и спросила, где она видела подобную архитектуру. Томба пожала плечами и сказала, что так принято строить на планете, отделенной от нашей двенадцатью Вселенными. Она указала на окно песчаного замка: «Посмотри туда». Я заглянула в окно и не могла поверить своим глазам: на стенах внутреннего помещения висели великолепные ковры, там стояли кресла и столы, а на широкой постели лежала спящая девушка.

«Ее зовут Эарна, — сказала Томба. — Она примерно нашего возраста, это ее дворец. Она известила двух своих лучших паладинов о том, что они должны к ней спешить, и что она примет того, кто прибудет первым. С запада мчится Шинг, из черного металла с серебряными прожилками. С востока мчится Шанг, из меди с прожилками зеленого муадра. Они встретятся у входа во дворец и будут биться на смерть. Победитель поднимется к Эарне в спальню и овладеет ею. Кто из них возьмет верх? Один, если победит, обеспечит ей жизнь, полную радостей преданной любви. Другой сулит ей череду кошмарных унизительных мучений».

На мой вкус, Томба нарисовала слишком фаталистическую картину. Я снова наклонилась, чтобы заглянуть в окно замка, но увидела только песок — там больше ничего не было.

Смеркалось, с моря налетал холодный ветер. Томба отвернулась, и мы молча вернулись домой.

Впоследствии Томба потеряла интерес к пляжу. Ветер и брызги прибоя разрушили замок — он осел и превратился в груду песка. Каждый раз, когда я проходила мимо, я пыталась представить себе, что случилось с Эарной. Кто завладел ею: Шинг или Шанг? Но я так и не задала Томбе этот вопрос.

Лето прошло, начался третий семестр. Все было как прежде. Однажды, поздно вечером, мы сидели вместе в темноте. Мы пили мягкое вино — оно называется «Голубой цветок» — и нас обеих охватило необычное волнение. Томба сказала — между прочим, словно говорила о повседневных делах — что ждет скорой смерти, что она меня любит и хочет оставить мне свои вещи, чтобы я ими пользовалась по своему усмотрению.

Я ответила, что это не более чем несуразная фантазия, и что ей не придется делать ничего подобного. Кроме того, я посоветовала ей не уделять слишком много внимания мрачным мыслям.

Томба только наклонила голову свойственным ей мечтательным жестом и улыбнулась. Она сказала, что к ней снизошло откровение — перед ней открылся безграничный простор. Теперь она столько знала, у нее в уме накопилось столько всевозможных сведений, что на протяжении любого промежутка времени она могла постигать лишь малую толику доступных ей истин.

Я согласилась с тем, что это замечательно и любопытно, но усомнилась в том, что подобное откровение должно было обязательно привести к ее скоропостижной кончине.

«Это неизбежно», — ответила Томба. Она объяснила, что пять способов восприятия, доступных человеку, образуют нечто вроде картонного фасада, вводящего ум в заблуждение. Проникнув просвещенным взором сквозь этот фасад, она постигла трагическую перспективу реальности. Ужасная правда скрывается за фальшивой маской повседневного бытия! От нее нет спасения, ей лучше сразу покориться вместо того, чтобы затягивать сопротивление. Подчинение истине — единственный способ избавиться от мучительной агонии надежд, любви и стремления к познанию.

«Таков ответ на все вопросы, — утверждала Томба. — Полное самоотречение перед лицом близкой смерти. Только так можно положить конец надеждам».

Я возразила: «Такие вещи можно говорить только в состоянии истерики или умопомрачения! Откуда ты знаешь, например, что ты скоро умрешь?» Томба заверила меня, что может видеть свое тело со стороны в форме трехмерной конструкции из контурных линий, переливающихся разными цветами — розовым, желтым, лазурным, вишневым. Согласно ее представлению, эти цветовые волны, пробегавшие по координатной сетке ее фигуры, отображали различные фазы повседневного существования. Но в последнее время цветные линии приобрели бледный ржавый оттенок, что свидетельствовало о начале омертвения.

С меня было довольно этих бредней! Я вскочила на ноги и включила светильники. Я сказала Томбе, что такие рассуждения, в конце концов, непристойны и отвратительны.

Томба только тихо рассмеялась и сказала, что истину невозможно изменить оскорблениями. Зачем отшатываться от сладостной, пленительной смерти с такой нравоучительной страстностью?

Я спросила ее: «Кто внушает тебе такие мысли? С кем ты говорила? Может быть, ты вступила в любовную связь с человеком, подталкивающим тебя к самоубийству?» Томба уклонилась от прямого ответа и сказала, что такие вопросы ведут только в тупик, и что значение имеет истина, а не личности. На этом наша беседа закончилась».

Скирль помолчала и продолжила: «Опять же, невозможно рассказать обо всем. Упомяну только самое важное. Я сообщила о происходящем Мирлю Сандеру. Он пришел в ярость. Он узнал от меня все, что мне было известно, и все, о чем я подозревала. Он изменился на глазах — стал человеком, преследующим единственную цель. Он намеревался найти мерзавца, совратившего ум его дочери — а также, скорее всего, ее тело — и расправиться с ним. Внезапно я поняла, что Мирль Сандер — очень опасный человек. Он объяснил мне, что только представляется окружающим юрисконсультом, что на самом деле он судебный исполнитель — частный подрядчик, выслеживающий осужденных преступников и приводящий приговор в исполнение. Он сказал также, что вместе мы разберемся в происходящем. Прежде всего он организовал медицинское обследование для меня и для Томбы. Нас обеих объявили здоровыми, хотя в случае Томбы наблюдались симптомы странного, не поддающегося точному определению психического расстройства, по поводу которого врачи не могли ничего рекомендовать.

Томба с возмущением отнеслась к вмешательству в ее жизнь. Она считала, что я злоупотребила ее доверием — несмотря на то, что меня подвергли такому же обследованию. Она сразу догадалась, в чем дело, и наши отношения стали довольно прохладными.

Я снова посоветовалась с господином Сандером. Он указал на то, что в моем положении компаньонки и репетитора было легче всего выяснить, кто оказывал влияние на Томбу, и поручил мне выполнение этой задачи. Принимая все меры предосторожности, я стала наводить справки. Улики оказались на виду. Следы вели к некоему Бен-Лану Дантену и двум другим преподавателям с факультета религиозной философии. Томба проходила курс истории производных вероисповеданий под руководством Дантена; они вели длительные обсуждения после занятий, а также встречались по вечерам.

Когда я рассказала ему о том, что мне удалось выведать, Мирль Сандер навестил Дантена. И романтические свидания, и преподавание его курса немедленно прекратились. Дантен объяснил это Томбе каким-то изменением расписания. Томба удивилась, но не слишком встревожилась. Мне это показалось странным, и мои подозрения в отношении Дантена только приумножились. Это был незаурядный человек: стройный, изящный, еще довольно молодой, но интеллектуально развитый не по годам, с серьезной бледной физиономией в ореоле темных кудрей. Глаза у Дантена были огромные, сияющие, темного золотисто-орехового оттенка; у него были такие нежные губы и такая пленительная улыбка, что многим девушкам хотелось поцеловать его при первой встрече. Я не относилась к их числу. У меня его внешность вызывала приступ тошноты. Я считала, что он — пресыщенный, развращенный декадент, хотя и достопримечательный с патологической точки зрения.

Томба ничего не знала о моем участии в расследовании, и через некоторое время наши прежние отношения восстановились. Однажды она сказала мне, опять словно между прочим, что решила умереть вечером следующего дня.

Меня это потрясло. Я спорила с ней целый час, но она продолжала утверждать, что так будет лучше всего. Я напомнила ей, что ее смерть причинит большое горе ее отцу и мне. Томба ответила, что проблема решалась очень просто: нам следовало умереть всем вместе. Я возражала, говоря, что мы хотим жить, но она только смеялась над тем, что называла наивным упрямством. Я не стала с ней больше спорить и поспешила сообщить Мирлю Сандеру о ее намерении.

День и ночь прошли без происшествий. На следующий день господин Сандер пригласил нас на ленч в «Облачную страну» — ресторан, реющий высоко в небе под кучевыми облаками. Это замечательное, лучезарное заведение, единственное во всей Ойкумене — посетив его, самое печальное и подавленное человеческое существо захочет жить снова. Мы сидели за столом у низкой балюстрады, обозревая сверху город Гильст и его окрестности. Томба не хотела есть и молчала, погруженная в свои мысли, но выпила стакан сока, а господин Сандер успел насыпать в него сильнодействующее успокоительное средство. К тому времени, когда мы спустились на землю, Томба уже дремала, а ближе к вечеру крепко заснула у себя в постели.

Солнце скрылось за горизонтом, сгущались сумерки. Томба перестала дышать и скончалась».

Скирль поколебалась и заметила: «Не хочу углубляться во все подробности, но в целом и в общем дальше случилось вот что. Я уже упоминала о том, что Мирль Сандер по профессии был судебным исполнителем — ему пришлось пройти через огонь, воду и медные трубы, зарабатывая большие деньги. Я продолжала жить у него в доме — он поручил мне привести в порядок личные вещи Томбы. Это было печальное занятие. Сортируя ее письма и дневники в хронологическом порядке, я обнаружила имена. Продолжая посещать занятия в академии, я узнала все, что требовалось, хотя мне и пришлось пережить несколько опасных приключений. Томбу побудили к смерти несколько причин. Самым таинственным обстоятельством была ее принадлежность к кружку любителей чего-то вроде утонченной некрофилии, приправленной изобретательными ритуалами, вызывавшими эротические психогенные ощущения. Предводителем кружка был Дантен. Он сформулировал основные принципы и предпосылки этого культа, рассматривая его как своего рода экспериментальное упражнение в рамках редкой формы интеллектуально-сексуального извращения. Два апостола Дантена, Флюэн и Рауд, не уступали ему развратностью. Томба оказалась уже четвертой их жертвой и позволила им испытать причудливое наслаждение, не поддающееся описанию в общепринятых терминах.

Когда я сообщила о своем открытии, господин Сандер был очень доволен. Он тщательно планировал действия, так как три извращенца были умны и осторожны. Ему удалось захватить их с моей помощью, и мы отвезли их к его летнему дому на морском берегу, где Томба строила волшебный дворец из песка.

Выполняя указания Сандера, я ушла на кухню, чтобы готовить ужин. Пока я этим занималась, Сандер отвел пленников на пляж.

Примерно через час Мирль Сандер вернулся. Он улыбался. Я подала суп и спросила его: «Что случилось?» Он рассказал, ничего не скрывая. Наступало время вечернего отлива. Сандер закопал связанных извращенцев по шею в песок, лицом к морю, и оставил их наблюдать за приближением прилива. Он надеялся, что их собственная смерть не доставит им никакого удовольствия — особенно учитывая тот факт, что они, скорее всего, не утонут, а будут обглоданы песчаными крабами гораздо раньше.

Тем временем мы обсудили с ним планы на будущее. Господин Сандер искренне признался, что привязался ко мне, и что я в какой-то мере заменяла ему дочь, у него глазах погрузившуюся в гибельную мглу воображения. Он хотел, чтобы я осталась у него в доме; при этом я могла продолжать учебу в Эолийской академии. Кроме того, если бы я захотела, я могла бы стать его ассистенткой, и он научил бы меня профессиональным методам частных судебных исполнителей. Так и случилось. Я выбрала дополнительные курсы в академии и получила диплом досрочно. Я помогала Сандеру в его работе и — что гораздо важнее — заменяла ему несчастную Томбу, покончившую с собой каким-то способом, все еще не поддающимся моему пониманию.

Сандер научил меня всему, что я была способна перенять. Он подчеркивал, что главным образом его работа сводилась к сбору обрывков информации и складыванию из них общей осмысленной картины — наподобие мозаики. Он предупреждал, однако, что время от времени его профессия становилась очень опасной. Он регулярно перечислял на мой банковский счет небольшие суммы, пока не накопилось пять тысяч сольдо, чего, по его словам, мне должно было хватить на непредвиденные расходы, если его не будет под рукой и он не сможет мне помочь.

Четыре месяца тому назад Сандеру поручили дело на планете Морбихан, в пограничном регионе созвездия Орла, и там его убили бандиты.

Дом унаследовал его младший брат Нессель. Он приказал мне убираться, и как можно скорее. Он конфисковал мой банковский счет, заявив, что пять тысяч сольдо — слишком много, и что я обманом выудила ее из его брата. Он оставил мне тысячу сольдо и сказал, что этого мне хватит за глаза.

Я покинула прибрежную усадьбу Сандера. У меня ничего не осталось, кроме одежды и тысячи сольдо. Меня охватила тоска по дому, и вот — я здесь. У меня снова есть статус «устричного кекса», но по сути дела я нищая, так как отец, как водится, выживает каким-то чудом, жонглируя призрачными банковскими счетами. Через неделю он полетит в Искристую Заводь на планете Юшант, на конгресс ксенологов или что-то в этом роде. Как он намеревается платить за эту поездку, не имею ни малейшего представления».

«Пока он будет в отъезде, ты останешься одна в Сассунском Эйри?»

Скирль рассмеялась: «Все как прежде! Отец собирается заколотить усадьбу, чтобы сэкономить на ее обслуживании».

«Что же ты будешь делать?»

«Стану следователем-исполнителем!» — вызывающе заявила Скирль, словно ожидала, что ее слова покажутся смешными или вызовут возражения.

Джаро тщательно сформулировал следующее замечание: «Сразу, немедленно? Или впоследствии, через какое-то время?»

«Сразу. Что ты на меня уставился? Я работала с Мирлем Сандером и многому научилась».

«Это опасное дело».

«Я знаю. Тем не менее, Сандера убили не потому, что он находился при исполнении обязанностей, а просто потому, что его приняли за богатого туриста».

Джаро нахмурился, обозревая зонт из зеленых и синих секторов: «Перед тем, как ты начнешь этим заниматься, тебе нужно будет изучить законы Ойкумены, протоколы проведения расследований, методы судебной экспертизы и криминальную психологию. Кроме того, ты должна будешь научиться переодеваться и гримироваться, пользоваться различными видами оружия и работать с передатчиками, камерами и прочим оборудованием. Но важнее всего то, что тебе понадобится капитал, покрывающий расходы, связанные с поездками и расследованиями».

«Я все это понимаю, — Скирль поднялась на ноги. — Пойду в библиотеку. Хочу узнать, как сдают экзамены, чтобы получить лицензию следователя-исполнителя. Мне уже выдали удостоверение стажера в Гильсте; может быть, оно действительно и в Танете».

Они вместе покинули кафе и задержались на тротуаре. Джаро осторожно предложил: «Когда Фаты улетят на Юшант, я останусь один в Приюте Сильфид. Если хочешь, переезжай ко мне. Места у нас много — я тебе ни в коем случае не буду мешать».

Скирль, казалось, задумалась. Джаро продолжал: «Когда по вечерам начинается дождь и ветер шумит в листве, у нас приятно сидеть у камина после ужина и слушать, как капли стучат по крыше».

Скирль поджала губы и отвела глаза. Наконец она сказала: «Не вижу, почему бы мне понадобилось к тебе переезжать».

«В этом, конечно, нет необходимости».

«Тогда почему же ты делаешь такие предложения?»

«В порыве дерзкой надежды!»

Скирль пожала плечами: «Если мне станет скучно — или если я замерзну, промокну и проголодаюсь — я буду не прочь к тебе заглянуть».