Локлоры бежали трусцой по степи; за ними, спотыкаясь, бежал со связанными за спиной руками Мэйхак. Табор локлоров оказался всего лишь в полутора километрах от космодрома. Конец веревки, сдавившей шею Мэйхака, привязали к колесу фургона. Прошел час; солнце опускалось к горизонту, озаряя облака желтым и оранжевым пламенем. Мэйхак пытался осторожно ослабить узел на шее, но безрезультатно. Локлоры медлительно занимались повседневными делами, но при этом не сводили глаз с пленника. Мэйхак изучал их внешность и повадки. Взрослые бойцы так называемой «третьей когорты» — мускулистые и грузные, почти на голову выше Мэйхака — носили свободные штаны до колен. Их ороговевшие горбатые носы переходили в шишковатые костистые гребни, пересекавшие покатые лбы и продолжавшиеся до затылка. Женщины красили лица грязновато-белой пастой и носили черные юбки, грязно-белые блузы и конические кожаные шапки с торчащими в стороны наушниками.

Над степью сгущались сумерки. На открытой площадке развели большой костер. Один из кочевников подошел к сидевшему у колеса Мэйхаку и взглянул на него сверху: «Пора плясать! Каждый, кого приводят в табор, пляшет с бабами. Они проворны — не зевай! А после пляски мы с тобой покончим — таковы полученные указания».

«Получите новые указания! — громко сказал Мэйхак. — Снимите с меня веревку и отведите обратно на космодром!»

Локлор с недоумением пожал плечами: «Сначала тебе придется плясать с бабами. Вода падает с неба и течет по земле сверху вниз. Пленники пляшут с бабами. Так заведено. Потом посмотрим, что с тобой делать».

Мэйхака подтащили к костру; там его ожидали шесть молодых женщин, находившихся в постоянном беспокойном движении — они подпрыгивали, сгибая и разгибая руки, мотали головами и оценивающе разглядывали Мэйхака, обмениваясь хрипловато-певучими возбужденными возгласами.

Мэйхаку развязали руки; с него сняли веревочную петлю. В то же время старуха стала извлекать стонущие звуки, водя смычком по единственной струне инструмента с высоким и узким резонатором. Звуки сливались в нечто вроде унылой монотонной мелодии с неравномерными акцентами; старуха подпевала: «Фам-дам-дам! Фам-дам-дам! Пора плясать, пора плясать вокруг трескучего костра! Пора плясать под черным небом ночи! Наш древний танец — древний, как песок степей! Древний, как огонь костров! Так испокон веков мы пляшем на Отмире!»

Однострунный инструмент стонал и мяукал; женщины начали перемещаться вокруг костра пружинистыми прыжками, взбрыкивая толстыми ногами и поглядывая искоса на свою жертву. Мэйхака с силой толкнули сзади; чтобы удержаться на ногах, ему пришлось, спотыкаясь, пробежать несколько шагов. Он оказался в окружении танцовщиц; ближайшая ловко схватила его, прижала к себе и принялась кружиться с ним вокруг костра, выделывая пируэты. Мэйхак задыхался от кислой вони, исходившей от ее тела; он пытался оттолкнуть ее, но его тут же перехватила следующая плясунья. Эта стала подталкивать его к костру: «Скачи через огонь! Покажи, как умеешь прыгать! Что, не хочешь? А вот я тебя укушу, так ты сразу подпрыгнешь! Давай, скачи, а не то башку обглодаю!» Она уставилась ему прямо в лицо, сверкнув зубами: «Прыгай!»

Пламя бушевало слишком высоко, костер был слишком широк — Мэйхак отшатнулся, но его тут же схватила третья плясунья, кружась на цыпочках вокруг костра, как пародия на балерину; после очередного разворота она с радостным хихиканьем попыталась швырнуть его в огонь. Мэйхак ожидал этого. Вместо того, чтобы сопротивляться, он внезапно обмяк, схватил танцовщицу за вытянутую руку и, пользуясь моментом ее движения, заставил ее пробежаться задом наперед. Хватаясь руками за воздух, плясунья наткнулась пяткой на горящее полено и повалилась спиной в пламя, дрыгая конечностями, как перевернутый жук. Со стороны кочевников-зрителей послышалось одобрительное прищелкивание языков — они словно аплодировали удачному акробатическому трюку. Женщины отозвались возбужденным визгом и продолжали плясать, подпрыгивая и кружась с удвоенной энергией. Мэйхака снова схватили и стали раскручивать, перекидывая из рук в руки, чтобы с разгона бросить в огонь. Когда очередная плясунья явно приготовилась это сделать, Мэйхак не стал ждать — он схватил ее за поднятую в пируэте ногу, повалил на землю и пнул ее в голову. Второй пинок заставил треснуть хрящ между переносицей и лбом: кочевница больше не двигалась. Мэйхак выхватил нож из ножен у нее на поясе, упал на колени и, когда его попыталась схватить следующая плясунья, бросился вперед и вверх, раскроив ей живот, и откатился в сторону. Кочевница яростно завопила и упала на спину, судорожно сжимая руками брешь, из которой вываливались кишки.

Стонущая музыка внезапно прервалась. Старуха закричала: «Так нельзя! Так не пойдет! Что это за пляски? Забейте его железными кольями!»

Воин-локлор спокойно сказал: «Заткнись, карга! Указания выполнены: он отплясал с бабами, мы получили железо. Пусть живет бвискидом. Может быть, за него еще железа дадут».

Кочевницы презрительно оттащили Мэйхака от костра, осыпая его ударами. Защищаясь по мере возможности от кулаков и пинков, Мэйхак ощутил прилив сил — он остался в живых. Одна из женщин закричала: «Теперь ты — бвискид, презреннейшая из тварей! Носи воду и подтирай грязь!» Мэйхак вернулся к фургону и присел, прислонившись к колесу. Больше никто его не замечал, кроме пары похожих на чертенят детенышей локлоров, присевших на корточки поблизости и не сводивших с него глаза. Подождав немного, Мэйхак залез под фургон и попытался заснуть.

Так начался самый отчаянный период в жизни Мэйхака. В сущности бвискид был рабом, принадлежавшим всему племени. Его подвергали всевозможным издевательствам и болезненным наказаниям. Проводя дни и ночи с локлорами, он наблюдал такие жестокости, что жизнь перестала казаться ему действительностью. Нередко ему едва удавалось избежать участия в смертоносных схватках и не менее смертоносных обрядах. Он жил от минуты к минуте; минуты складывались в дни, дни складывались в месяцы — и все это время, каждую секунду, его жизнь висела на волоске. Он постоянно удивлялся тому, что его еще не убили. Ни одно из предположений по этому поводу не казалось Мэйхаку убедительным. В конце концов он решил, что имела место какая-то ошибка — или, может быть, в качестве «бвискида» он был полезнее локлорам, нежели в качестве трупа. Наконец в нем зародилась даже какая-то надежда: кто знает? Может быть, удача, бдительность и животные инстинкты — но главным образом, конечно, удача — позволят ему выжить?

Будучи «бвискидом», Мэйхак вынужден был тяжело работать, выполняя приказы любого кочевника; в зависимости от настроения, локлоры часто сопровождали приказы побоями. Тем не менее, локлоры не проявляли к нему никакой особой враждебности — как поручения, так и побои распределялись бесстрастно, даже с некоторой долей рассеянности. Мэйхак скоро понял, что в психологическом отношении локлоры были исключительно примитивны. Эмоциональные привязанности были им неизвестны, они никогда и ни с кем не дружили; старая вражда скоро забывалась, смытая волной новых обид, драк и мстительных жестокостей. Группа, пленником которой оказался Мэйхак, принадлежала к породе гинко, свирепостью не уступавших — по их собственному мнению — знаменитым стренке. Они не знали ни любви, ни ненависти, но руководствовались преданностью интересам племени. Локлоры совокуплялись с женщинами случайно, без разбора; беременная кочевница удалялась в особый табор, где рожала нескольких детенышей-чертенят, после чего присоединялась к соплеменникам, оставляя детей на попечение пленных сейшани. Раздражительные воины-локлоры часто дрались. В случаях мелких размолвок дело ограничивалось, как правило, непродолжительной потасовкой. Если, однако, соперники ни за что не хотели уступать друг другу, они дрались насмерть — или, по меньшей мере, до тех пор, пока тяжелая травма не приводила к невозможности дальнейшей конкуренции. Карантин, введенный роумами, строго соблюдался — у локлоров не было огнестрельного или лучевого оружия; они вооружались ножами, пиками с железными наконечниками и топорами с короткими рукоятками и полукруглыми лезвиями. Мэйхак внимательно наблюдал за приемами боя, применявшимися локлорами, выявляя недостатки, которые могли бы пригодиться при случае.

Ороговевшая шкура локлоров служила защитным панцирем — уязвимые тонкие места находились только с тыльной стороны коленного сустава, под подбородком и под затылком. Учитывая результаты наблюдений, Мэйхак мало-помалу изготовил для себя необычное оружие: железную пику с заостренным наконечником, длиной примерно равную размаху рук, с закрепленным под прямым углом, на другом конце, тонким кривым лезвием, напоминавшим серп. Мэйхак заточил внутренний край этого серпа, как бритву. Никто не мешал ему заниматься этой работой — несмотря на то, что два детеныша-локлора непрерывно следили за ним днем и ночью; судя по всему, на них возложили ответственность за предотвращение его побега, хотя было не совсем ясно, с какой целью локлоры вообще продолжали содержать его в плену. Насколько понимал Мэйхак, врожденный характер локлоров не позволял им изменять однажды заведенный порядок вещей, пока какое-либо событие или чье-нибудь целенаправленное усилие не приводили к необходимости изменения. А ленивые кочевники прежде всего стремились избегать приложения усилий. Мэйхак уже привык к постоянному надзору: куда бы он ни пошел и чем бы он ни занимался, рядом на корточках сидели два чертенка, вперив в него черные пуговки глаз.

Возможность проверить эффективность самодельного оружия представилась скоро. Молодой самец, потерпевший поражение в потасовке со взрослым соперником, решил отработать боевые приемы на ком-нибудь послабее — короче говоря, выместить злобу и прикончить беззащитного бвискида.

Мэйхак заметил целенаправленное приближение подростка-локлора. Молодцеватый кочевник с грязноватой темно-оранжевой шкурой мог похвастаться костистым гребнем черепа с высокими, почти принявшими окончательную грибовидную форму наростами. Он был выше и значительно тяжелее Мэйхака. Локлор подобрал горсть песка и швырнул ее в лицо Мэйхаку — ритуальный жест, предупреждавший о нападении. Мэйхак взял в руки пику с серпом. Локлор остановился, издал режущий уши вопль и, развернувшись наподобие метателя ядра, подбросил топор высоко в воздух, тем самым демонстрируя глубокое презрение к противнику и запугивая его.

Мэйхак быстро шагнул вперед, захватил шею локлора серпом пики и подтащил его к себе так, чтобы падающий топор ошеломил его, ударив по покатому лбу. Сразу после этого Мэйхак резким движением потянул серп на себя и в сторону: лезвие глубоко погрузилось в складку шкуры и наполовину разрезало жилистую шею. Локлор медленно опустился на землю, конвульсивно перевернулся и больше не двигался. Оказавшиеся поблизости соплеменники убитого что-то недовольно проворчали и разошлись — схватка закончилась слишком быстро и не доставила им ожидаемого развлечения.

Никто не стал бы извещать Мэйхака о том, что его статус в иерархии племени повысился — ему предстояло самому утвердиться в новом положении, причем любой из локлоров мог возразить против этого, вызвав его на поединок. Мэйхак немедленно прекратил выполнение унизительной работы. Это привлекло к нему пару недовольных взглядов из-под полуопущенных век, но никто не потрудился прибегать к принуждению. Функции бывшего бвискида снова стали выполнять женщины; таким образом, условия жизни Мэйхака в плену несколько улучшились.

Прошла неделя, и Мэйхак, не терявший бдительности, снова заметил признаки приближения опасности. Группа бойцов-локлоров «первой когорты» намеревалась использовать Мэйхака в одной из своих игр — скорее всего, в качестве жертвы, которую прогоняли сквозь строй. Обычно эту роль отводили пленникам из других кочевых племен. Если пленник проходил сквозь строй и выживал, ему разрешали вернуться к родному племени. Нередко, однако, представитель другого клана гордо отказывался участвовать в забаве и стоически сохранял неподвижность, пока воины сдирали с него толстую шкуру, превращая его в истекающую кровью, чудовищную оранжево-желтую карикатуру на человеческое существо. После этого полумертвого пленника объявляли свободным, и он плелся по степи, едва волоча ноги, в направлении своего табора.

Приготовления носили зловещий характер, уже собирались зрители. Среди тех, кто решил поглазеть на развлечение, был некий Бабуджа, боец-ветеран второй когорты, отличавшийся грузной непропорциональностью: ростом больше двух метров, широкоплечий, с грудью колесом, он передвигался вперевалку на коротких кривых ногах. На гребне его черепа угрожающе торчали костистые шипы высотой с ладонь; ороговевшие пластины шкуры на груди были покрыты шрамами и примитивной узорной резьбой цвета высохшей крови. Соплеменники обходили Бабуджу стороной — не только потому, что он отличался сокрушительной силой удара, но и потому, что в бою он впадал в слепую ярость и бросался на всех подряд подобно бешеному быку. Будучи исключительно туп, однако, неповоротливый Бабуджа никак не мог подняться до «первой когорты» — ему приходилось довольствоваться статусом второго ранга. В спокойном состоянии Бабуджа был сравнительно благодушен, хотя и упрям; подобно большинству локлоров, он старался по возможности не прилагать никаких усилий.

Мэйхак колебался лишь пару секунд — другого выхода не оставалось. Подобрав горсть песка, он потихоньку приблизился к Бабудже и швырнул песок прямо в черные, как пуговицы, глаза сидевшего на корточках великана. Ошеломленный Бабуджа вскочил с яростным ревом, размахивая руками — при этом он угодил Мэйхаку кулаком в грудь, и тому пришлось отбежать назад, чтобы не упасть. Стряхивая песок с лица, Бабуджа озирался: кто его вызвал на поединок? Неужели этот щуплый тонкокожий недоносок-роум? Выяснение причин такого поведения выходило за рамки умственных способностей Бабуджи. Вызов есть вызов: его нельзя было не принять. Высокие молодые воины, намеревавшиеся прогнать Мэйхака через строй, угрюмо отошли в сторону — с их развлечением приходилось повременить.

Бабуджа обрел, наконец, дар речи: «Ты что, шутки шутить вздумал? Тебе это дорого обойдется! Готовься к смерти — сегодня бабы сварят твою башку!»

«Твоя башка больше — навар будет крепче!»

«Языком болтать ты умеешь. Это тебе не поможет».

«Если победа будет за мной, я стану бойцом второй когорты».

«Само собой, — пожал плечами Бабуджа. — Только этому не бывать». Условия поединка не имели для него значения, так как результат был предрешен; в любом случае, локлоры часто игнорировали договорные обязательства.

Солнце зашло. Над чернеющей вдоль горизонта неровной линией пологих холмов плыли две бронзовые луны. У яркого костра, скрестив ноги, сидели на земле кочевницы — из-под черных юбок выглядывали их темно-красные и темно-синие панталоны. Воины стояли поодаль, неподвижно и молча — каждый сам по себе.

Переваливаясь с ноги на ногу, Бабуджа сделал несколько шагов в сторону Мэйхака и поманил его: «Подходи, дурачок. Я разрублю тебя сначала сверху вниз, а потом поперек. Ты успеешь увидеть, как твои ноги полетят в костер. А потом бабы сварят твою башку в котелке».

Мэйхак осторожно, бочком, перемещался по кругу, не приближаясь к тяжеловесному противнику. Бабуджа с презрением наблюдал за его маневрами — он не позаботился даже поднять топор.

Мэйхак надеялся уклоняться от топора, оставаясь за пределами досягаемости; любой удар мог убить его на месте. Наступал решающий момент: если его расчеты не оправдаются, вся его жизнь, со всеми ее размышлениями, надеждами и воспоминаниями, мгновенно оборвется. Он приблизился на шаг, пытаясь как можно точнее оценить размах топора Бабуджи. Нужно было выманить противника, заставить его поднять топор и броситься вперед — при этом Бабуджа открылся бы и на какую-то долю секунды стал бы уязвимым. Мэйхак сделал обманное движение вперед. Слишком близко! Мэйхак едва успел отскочить в сторону — топор просвистел у самого уха. Он снова стал потихоньку передвигаться вокруг громадной фигуры — Бабуджа повернулся, размахнулся и резко опустил топор, прыгнув вперед. Но Мэйхака он снова не достал. Локлор раздраженно буркнул и вытаращил глаза, пытаясь понять тактику противника. Почему он не дерется, а бегает вокруг да около? Настоящий поединок должен сопровождаться звоном сталкивающихся топоров, глухим стуком лезвий, врубающихся в жесткую шкуру! В конце поединка самый стойкий из бойцов кромсал обескровленного противника на куски — но глупому роуму традиционные правила боя были явно незнакомы. Бабуджа чуть наклонился вперед и попытался разрубить Мэйхака поперек неожиданным диагональным взмахом снизу вверх — ему уже не раз удавалось успешно применять этот прием. Мэйхак упал плашмя на землю, одновременно вытянув правую руку вперед и зацепив локлора серпом пики чуть выше левой щиколотки. Оттолкнувшись от земли левой рукой, Мэйхак тут же отскочил назад, разрезав подколенное сухожилие противника. Бабуджа больше не мог опираться на левую ногу. Топор снова просвистел у самого уха и глухо ударился в землю; полукруглое лезвие успело разрезать плечо Мэйхака, но не слишком глубоко. Мэйхак лихорадочно откатился подальше и вскочил на ноги. Бабуджа попытался догнать его, прыгнув вперед, но разрезанная нога подвернулась, и он тяжело свалился лицом вниз, раскинув руки и выронив топор. Мэйхак тут же схватил топор и рассек кожистые складки на шее локлора — ему пришлось наносить удар второй и третий раз, пока лысая голова с костистым гребнем не отделилась от тела.

Мэйхак отошел в сторону, тяжело дыша и опираясь на рукоятку топора. Он повелительно вытянул руку: «Принесите пива!» Одна из женщин поспешно забралась в фургон и вернулась с горшком пенистого пива. Мэйхак сделал еще один повелительный жест. Две женщины занялись его раненым плечом. Они промыли разрез, заштопали края и наложили повязку. Указав на голову Бабуджи, Мэйхак приказал сделать с ней все, что положено. Возражений не последовало: женщины отнесли отрубленную голову в сторону и прилежно занялись привычной работой. Они удалили ножами черепные кости, выскоблив мозг и прочие внутренности, после чего вымочили скальп в кипящем растительном масле, очищая его от оставшихся жировых тканей и волокон. Результатом их деятельности стал своеобразный головной убор, состоявший из скальпа с костистым гребнем и прикрепленным к нему железным клювом, который надевался на нос. Мэйхак присвоил также принадлежавшее Бабудже ожерелье из суставов пальцев и его тяжелый топор. Через некоторое время женщины вручили ему трофейный головной убор. Преодолевая брезгливость, Мэйхак надел скальп на голову, растягивая сморщенные складки темно-оранжевой кожи; от скальпа исходила характерная для локлоров кисловатая вонь. Тем не менее, Мэйхаку показалось при этом, что в него впитывается мана Бабуджи — головокружительное, вызывающее трепет ощущение, заставившее его выпрямиться в горделивой позе и уверенно направиться к кормушкам; раньше ему приходилось довольствоваться объедками. Проходя по табору, Мэйхак чувствовал, что отношение к нему изменилось; в какой-то мере ему удалось стать одним из кочевников, занять место в иерархии клана. Тем не менее, каждый раз, когда он бросал взгляд в сторону, он замечал одного из детенышей-чертенят, с неусыпной бдительностью следивших за каждым его шагом.

Мэйхак доказал племени свою полезность, ремонтируя самоходные фургоны. Теперь ему уже не приходилось ежеминутно опасаться случайного нападения, вызванного скукой или раздражением; тем не менее, ему продолжали раздавать пинки и зуботычины, так как молодые локлоры, не находившие выхода избыточной энергии, втягивали его в свои игры. Чаще всего игра напоминала борьбу без правил; в ней применялись любые доступные приемы, причем Мэйхака использовали как живого манекена для отработки этих приемов. Если он пытался уклониться от участия в состязаниях, его безжалостно пинали со всех сторон, пока он, отчаявшись, не вступал в схватку с одним из обидчиков, что заканчивалось дополнительными ушибами и растяжениями. Для того, чтобы не умереть от бесконечных побоев, ему пришлось научиться не только защищаться, но и одерживать верх в таких поединках — чему способствовал многолетний опыт тренировок в МСБР, где преподавалась техника рукопашного боя. Через некоторое время Мэйхак стал наносить противникам настолько ощутимый ущерб, что его перестали насильно втягивать в жестокие игры. Тем не менее, чтобы не терять приобретенный опыт, Мэйхак время от времени сам ввязывался в драку. «Если я когда-нибудь попрощаюсь со степью Тангцанг и покину Отмир, — думал он, — мне никогда больше не придется опасаться поражения в рукопашной схватке».

Локлоры часто снимались с места и делали дальние переходы, кочуя вдоль и поперек континента. Мэйхак не знал, что могло случиться, если бы он попытался уйти своей дорогой. Скорее всего, в таком случае локлоры устроили бы на него охоту — хотя бы просто потому, что им нравились жестокие развлечения — и в конце концов прикончили бы его. Так или иначе, в одиночку он не добрался бы до Флада живым.

Шло время: месяцы, год, два года. Подчиняясь обстоятельствам, Мэйхак усвоил многие из суровых и жестоких привычек локлоров; если бы два года назад он увидел себя таким, каким стал теперь, то, скорее всего, не поверил бы своим глазам.

Племя кочевало на север, иногда встречаясь с другими кланами. Такие встречи порой сопровождались церемониальными приветствиями, а также ритуальным обменом женщинами. Изредка один клан бросал вызов другому, и два защитника репутации племен, назначенные старейшинами, устраивали поединок у костра. Однажды, к удивлению Мэйхака, старейшины — по-видимому, проявив некое подобие мрачноватого чувства юмора — поручили ему отстаивать честь племени гинко в таком поединке.

Намного превосходя противника ловкостью и быстротой реакции, Мэйхак сумел одержать победу, но только после того, как ему была нанесена ужасная рана. Не выражая никакого сочувствия, женщины промыли рану и зашили ее — это входило в их повседневные обязанности. Никто не поздравил Мэйхака с победой, и успех никак не способствовал улучшению его положения. Да, он победил — развлечение закончилось; что было, то прошло — почему бы это каким-нибудь образом повлияло на дальнейшие события?

После этого памятного для Мэйхака события племя стало перемещаться на юго-запад и через несколько недель оказалось на берегу широкой реки. Локлоры не умели плавать, а мысль о сооружении плотов или поплавков даже не приходила им в голову. Они направились по берегу на юг, в темный лес, состоявший из высоких деревьев, напоминавших хвойные. Через несколько дней племя набрело на заброшенные руины белокаменных дворцов давно покинутого города. Один из дворцов локлоры-гинко почему-то считали своим древним убежищем или святилищем; заметив в тенях развалин движение белых призраков-домовых, кочевники пришли в ярость. Они разожгли факелы и занялись очисткой дворца от незваных паразитов. Домовые не оказывали сопротивления, отступая с жалобно-раздраженными восклицаниями и растворяясь в полумраке подземелий.

Призраки исчезли, оставив после себя только характерный неприятный запах. Мэйхак заинтересовался фресками на стенах и потолке помещения, служившего некогда парадным приемным залом. Рассматривая фрески, он услышал шорох за спиной. Обернувшись, Мэйхак оказался лицом к лицу с закутанным в белые лохмотья домовым, стоявшим в двух шагах и протянувшим к Мэйхаку длинную скрюченную руку, словно обвиняя его в непозволительном вторжении. Мэйхак оцепенел. Плотоядно оскалившись, домовой приблизился, чтобы схватить его. Мэйхак ударил по костлявой руке. Домовой взвизгнул и, взметнувшись клубом развевающихся тряпок, бросился на Мэйхака, успевшего пригнуться и откатиться в сторону только благодаря быстроте отточенных локлорами рефлексов. Призрак не отставал — и Мэйхаку, зажатому в угол, пришлось вступить в смертельную схватку с отвратительным, на удивление жестким, неутомимым и когтистым порождением ночного кошмара. Наконец, когда домовой уже повалил Мэйхака на спину, практически содрал с него когтями скальп и принялся глодать ему лицо, Мэйхаку удалось сломать этому существу шею. Неподвижное костлявое чудище лежало на истекающем кровью, едва сохранявшем сознание Мэйхаке. Несколько локлоров наблюдали за схваткой; теперь они отвернулись и ушли. Мэйхак догадался: кочевники решили, что он мертв.