Было воскресенье. Крестоносцы запретили крещеным жемайтийцам в этот день не только работать в поле, но и в лесу охотиться. На такой запрет никто не обращал внимания, но все-таки люди побаивались, что слух об этом может дойти до ближайшего замка, до комтура и тогда крестоносцы явятся наказывать их за непослушание. Кроме того, было велено, чтобы в воскресенье, когда солнце поднимется к зениту, все собирались в какую-нибудь избу помолиться христианским богам, которых немецкие монахи и ксендзы раздавали в жемайтийских селениях как распятия, образа и деревянные или оловянные крестики.

В одно такое воскресенье в деревне Парайсчяй собрались после завтрака в избу старика Гинутиса соседи. Некоторые пришли и из далеких деревень, с хуторов, из лесов. Собрались в основном старики, женщины и девушки, так как все крепкие мужчины и отроки ушли со своими командирами на войну — помогать крестоносцам и Витаутасу бить Скиргайлу и Ягайлу. Собрались не по случаю воскресенья, не христианских богов восхвалять, но поговорить, повидаться, новостями поделиться, про своих ушедших на войну мужей, сыновей вспомнить и о новом порядке и вере посудачить. В деревушку ползли слухи о том, что Ягайла подарил Жемайтию ордену, что вскоре и жемайтийские воины должны будут носить белые плащи с черными крестами, что в Кельме крестоносцы задумали построить свой храм, что будет запрещено каждый третий день есть мясо зверя и птицу, что вдоль Немана в пущах скитаются отдельные отряды крестоносцев, которые из леса нападают на деревушки, грабят скарб, увозят женщин и жестоко карают тех, кто не придерживается новой веры и все еще молится старым богам. Все эти слухи вызывали у людей тревогу, и настроение у них было подавленное.

— Да, гостюшки, такие-то делишки: скоро уж не отличишь, кто свой, а кто крестоносец; все одних и тех же богов славить будем, все в один храм ходить станем, — вздыхал старик Гинутис, вместе со своими соседями сидящий на дубовой лавочке возле избы.

— А я думаю, если только удастся им разбить стены Вильнюса, тогда не только Жемайтию, но еще и Тракай у Витаутаса потребуют, — зловеще пророчествовал его сосед Индре. — Разве можно насытить крестоносца?!

— Как же не удастся, Индре, как же не удастся, — поддержал соседа Гинутис, — столько войска понасобирали, тьму тьмущую — и своих, и чужаков, да и наших сколько присоединилось. Говорят, три дня по обоим берегам Немана шли.

— А уж таранов этих, таранов и машин всяких, чтоб стены Вильнюса разбивать, говорят, столько по Неману на судах везли, что прямо как город, как город.

— Да, говорят, одна такая башня под Скирпстауей перекувырнулась и в воду свалилась, говорят, половину Немана перегородила. Потом сотня мужчин целый день трудилась, пока вытащили.

— Вот же сила у проклятущих, вот же сила! Говорят, все в доспехах, и иных даже кони доспехами закрыты.

— Говорят, Ягайла тоже сильно Вильнюс укрепил: из Кракова и пушки, и доспехи прислал.

— Вот, как вспомню наши времена — и пушек этих не было, и в доспехах никто не ходил. У крестоносцев, бывало, и то не у всех доспехи имелись, а уж наши — одними копьями и палицами ихние полки расшибали…

— Но разве войны такие бывали: случалось, они тайком проберутся в Жемайтию, мы — в Пруссию, поразбойничаем день-другой — и побыстрее домой с добычей. А теперь уже не так на добычу смотрят, как стараются побольше кровушки пролить.

— Видишь, раньше, может, их тоже меньше было, не собирались такие полчища, как нынче.

— Да и мы разве так в прежние времена воевали. Бывало…

— Смотри, и кривис Талунда ковыляет, — прервал собеседника Гинутис и всмотрелся в поле. — Да еще не один, с девками. И копье несет.

— Вот же беспокойный старик — мужиков нет, так он хоть девкам головы забивает. Смотри, чего доброго, еще и он уйдет на войну.

— Раньше ушел бы, если бы с крестоносцами воевать, но теперь, когда против своих же идут, не поднимет старик руку.

— А богов он еще в своей избе славит?

— В избе нет, но в лесу новый жертвенник построил. Думаешь, он теперь из дома с женщинами идет? Из святилища, Пикуолису молились.

— Донесет кто-нибудь крестоносцам, снова всем худо будет. Намедни как пригрозил комтур: мол, если я узнаю, что вы все еще старых богов славите, то не только ваши леса и избы спалю, но и вас самих в Пруссию выгоню.

— Немураса уже нет, а больше доносить вроде некому.

— А если кто и донесет, то так уж мы и позволим, чтобы и леса, и избы спалили. Ах, мужики, мужики! Комтура испугались! Немецкие молитвы творить собрались! Чужих богов славить! — пристыдил всех долго молчавший и о чем-то думавший Мишку Йотайкис.

— Тогда почему мы детей против своих воевать отпустили?! Где это видано, чтобы свой своего душил! — вспыхнул Седгайлис и продолжал: — Иногда и между своими ссоры случаются, но чтобы свой против своего шел да еще общего врага на помощь звал, этого в Жемайтии еще не бывало! Разве слышали вы что-нибудь подобное во времена Кестутиса и Альгирдаса? Разве дружили с псами-крестоносцами князья Миндаугас и Гедиминас ? О Праамжюс , неслыханное это дело!

Услышав ссору мужчин, спрыгнули с приклетка женщины и девушки, окружили стариков и прислушались к их разговору. Увидев приближающегося со стайкой женщин Талунду, мужчины замолчали, и каждый задумчиво стал смотреть себе под ноги.

— Да хранит вас Перкунас и все наши боги! — еще издали приветствовал собравшихся старик Талунда и вонзил копье в землю.

— Да хранят и тебя наши боги, — нестройно ответили собравшиеся и, казалось, неохотно подняли опущенные головы.

— Ну, мужчины, женщины, почему приумолкли? Почему не славите Праамжюса? Разве он уже от вас солнце спрятал? Разве Жемина уже не благословляет хлеба на наших полях? Разве сладкая Милда любовь в ваших сердцах в ненависть превратила? Чего приумолкли, гостюшки?

— По твоим речам слышим, Талунда, что и для тебя Праамжюс солнышко затмил и сердце местью наполнил, — ответил старик Индре и снова стал смотреть себе под ноги.

— Садись, дядя, гостем будешь, — пригласил хозяин избы Гинутис и, подвинувшись, освободил место на лавке.

— А чего ж вы носы повесили? Почему вы без оружия? — оглядываясь, спрашивал кривис Талунда.

А вы, девушки, женщины, почему вы не танцуете, почему не поете?

— Мы уже молились в пуще, под священным дубом; Праамжюсу и сладкой Милде свои думы поведали.

— Хорошо, женщины, хорошо. Да не забудет про вас и она, сладкая Милда. А вы, мужчины, почему нахмурились? Молились ли вы Перкунасу? А где ваше оружие? Повсюду крестоносцы рыщут, как псы, а вы даже оружие с собой не носите! Меч — он и есть меч, а сулицей всегда можно из-за куста крестоносца уложить, как я вчера одного…

— Нынче уже не те времена, Талунда, чтобы без оружия даже на порог нельзя было ступить; сегодня хоть мы, старики, можем себе спокойно отдыхать дома, — умиротворенно вздохнул Кулгайлис и добавил: — А крестоносцы не враги нам более; веселиться запрещено, ибо воскресенье!

— Так вот какой ты верный раб крестоносцев: не наградили ли тебя ксендзы заодно с белой рубашкой еще и платьем витинга?! — уязвил его старый Талунда и, зло улыбнувшись, уставился на Кулгайлиса.

— Воскресенье праздновать не только крестоносцами, но и самим князем наказано, — оправдывался Кулгайлис.

— А почему же ты его не празднуешь, почему же сидишь нос повесивши, почему горе горюешь? Празднуй. Бери себе ихнего бога и празднуй: молись, крестись, а мы поглядим, как он для тебя осень в весну превратит или сердце любовью наполнит, — зло говорил кривис Талунда.

Все слушали понурив головы и не смели смотреть Талунде в глаза. Вздыхали сжавшиеся в кучку женщины, приумолкли девушки. Никто не хотел ни начинать молиться христианским богам, ни своих славить. Всем было тревожно, боязно и грустно. Тревожно, ибо повсюду видели они разоренные святилища, погашенный священный огонь, своих опозоренных богов. Боязно, ибо страшились они мести старых богов и не верили в могущество новых. Грустно, ибо сыновья и мужья уехали помогать крестоносцам воевать против своих же, да и вообще не знали они, что сулит им завтрашний день. Приходили слухи, что где-то жемайтийцы отказались входить в воду и креститься; там — не позволили вырубать священные дубравы, заливать вечный огонь. Говорили, что где-то за Вентой разъяренный Перкунас сжег всю деревню и молнией поразил крест нового бога, установленный на месте святилищ; что Пикуолис напустил мор на скот выкрестов и что все лесные звери уходят за Венту в пущи, где еще теплится священный огонь.

Охали жемайтийцы, сокрушались, вздыхали, а старый кривис старался еще сильнее принизить их:

— Стыдно нам, стыдно, жемайтийцы. Перед волей чужаков склонились. Рабами крестоносцев стали. А что еще будет, когда в каждой деревне поселятся войт и ксендз крестоносцев!!! Вот если бы воскрес вдруг отважный Миндаугас, ох принялся бы он потрошить крестоносцев, ох принялся бы, только гул разносился бы по пущам.

— Погоди, кривис, не горячись, еще неизвестно, что запоет крестоносцам наш князь, когда сядет в Вильнюсе на трон князей всей Литвы. Миндаугас тоже от крестоносцев крещение принял и полученную от них корону себе на голову возложил, но потом, когда с силами собрался, так им всыпал, что до самого Караляучюса погнал. Как бы и наш Витаутас так же не поступил, ведь и его терпению придет конец, — спорил с кривисом Мишку Йотайкис.

— Вот именно, гостюшки, — еще злее набросился кривис Талунда, — не слишком ли рано отвернулись мы от своих богов? Не слишком ли рано начали поклоняться чужим? Никогда крестоносцы не были нашими друзьями. Они уничтожают нас, жгут, грабят наше добро, а кто в живых остается, тех крестят и учат любить их, страдать и быть терпеливыми ихними рабами. Этого их боги требуют. Разве требуют наши боги чего-либо подобного от нас или рабов наших?.. Наши боги наказывают за зло и благословляют на добрые дела… Так что давайте вернемся к своей старой вере и будем славить только своих богов, а чужих сожжем.

Кривис воздел руки к небесам, начал молиться и призывать богов, чтобы они отомстили крестоносцам. Помолившись, он с помощью девушек и женщин развел костер и велел всем принести образы немецких богов и распятия и бросить в огонь. Сначала все охали и боялись мести крестоносцев, боялись, как бы кто не выдал. Правда, предателя Немураса кто-то задушил в пуще; все думали, что сделал это бог Пикуолис, но теперь еще побаивались благосклонного к крестоносцам Кулгайлиса. Комтур приказал ему приглядывать, чтобы жемайтийцы не поклонялись своим богам, не собирались в пущах под священными дубами, и следить, чтобы в каждой избе было изображение Христа или распятие.

— Если ты, Кулгайлис, — обратился к нему Талунда, — уже с потрохами продался крестоносцам и отрекся от своих богов, тогда убирайся с наших глаз долой, пусть и тебя побыстрее настигнет в пуще мстительная рука Пикуолиса и пусть поразит молнией твою избу грозный Перкунас!.. Или убирайся с наших глаз, или тоже неси из своей избы немецких богов и бросай их в огонь!

— Подумай, кривис, какую месть, какую беду навлекаешь ты на своих людей. Хорошо, я не выдам тебя комтуру. Я боюсь мстительного Пикуолиса и грозного Перкунаса, но ты, кривис, помни, что и христианские боги мстительны. Они тоже могут напустить на нас болезни, неурожай; они тоже могут уничтожить зверя в лесах, заморить рыбу в реках и озерах. Ихние боги тоже могущественные. Мало ли вырезали крестоносцы арёгальцев за сожжение ихнего креста; мало ли они, заковав в железо руки и ноги, вывезли в Пруссию наших кривисов, вайдилут  и других жемайтийцев, которые не пожелали креститься и руку на них подняли?! Кривис, — говорил Кулгайлис, уже поднявшись на ноги, — мы будем поклоняться своим богам и в лесах тайно приносить им жертвы, но, чтобы избежать мести и великого кровопролития, давайте не трогать чужих богов, хотя бы пока не вернутся с войны наши сыновья.

— Кулгайлис, наши боги ни на один день не могут оставаться под одной крышей с богами крестоносцев. Если мы не выбросим немецких богов, в нашу землю придет голод, чума, начнется падеж скота, звери уйдут из наших пущ, отвернется от нас сладкая Милда, не будет появляться из лесов Жемина. И горе тогда нам, жемайтийцам, горе! — И кривис, воздев руки, начал взывать к богам.

Первым принес из своей избы распятого бога крестоносцев Гинутис и бросил его в огонь. Все приутихли и, затаив дыхание, смотрели, как языки пламени лижут немецкого божка. Когда перегорела одна веточка и распятие, вздрогнув, повалилось набок, все зрители тоже вздрогнули; но потом, увидев, что никакого чуда не случилось, осмелели и стали дружно носить из своих изб оставленные крестоносцами распятия, крестики, образа и бросать все это в огонь, с восхищением наблюдая, как языки пламени лижут немецких богов. Кулгайлис тоже принес из своей избы бога крестоносцев и сказал:

— Ладно, кривис, не хочу я быть предателем своего народа, но если что, ты за все ответишь! — И с этими словами он бросил в огонь оловянный крестик.