Начался месяц октябрь. Испортилась погода, дни стали короткими, ночи — длинными, а от беспрерывных дождей вышли из берегов реки, и все дороги превратились в сплошное месиво из жидкой грязи. Деревья пожелтели и начали сбрасывать листья. Теперь уже можно было без труда разглядеть, что творится в осажденных замках на вершине горы Гедиминаса .

Уже целый месяц многочисленные отряды союзного войска били по крепостям Вильнюса и никак не могли разрушить их прочные каменные стены. Днем и ночью гремели пушки, трудились тараны; сотни рыцарей, прикрываясь металлическими крышами, приближались к стенам замков, пытались подкопаться под фундамент, били по ним и сверху и снизу, но все тщетно. Осажденные с не меньшим успехом разбивали из пушек тараны и катапульты штурмующих, лили им на головы расплавленную смолу, ошпаривали их крутым кипятком, а когда рыцари наконец поднимались к гребню стены, снимали им головы секирами на длинных древках.

Приуныли крестоносцы, не так уж рьяно рвались в бой и чужеземные рыцари, а как только зарядили затяжные дожди и подул холодный северный ветер, все расстроились, проявляли недовольство и только поглядывали в сторону дома. Еще больше портило всем настроение то, что теперь, после того как развезло дороги и вышли из берегов реки и речушки, уже нельзя было пускаться в окрестные селения и грабить местных жителей. Кроме того, стало не хватать провианта для людей и корма для лошадей. А каждый день уносил сотни новых жертв, так что в обоих костелах Вильнюса отцы монахи с утра до вечера служили панихиды за упокой души погибших и в сумерках хоронили их на Антакальнисе в общих могилах. Земля вокруг замков и в самом городе, ежедневно разрезаемая колесами тысяч повозок, размешиваемая тысячами человеческих ног и лошадиных копыт, превратилась в кашу. Рыцари вязли вместе со своими доспехами, повозки застревали, и по грязи никуда нельзя было пройти. Промокшие насквозь шатры не хранили тепла, а дома и избушки в городе все уже были разрушены и сожжены.

У осажденных положение было куда лучше: пищи они имели вдоволь, воды тоже; промокшие стены крепости становились еще неприступнее, да и опасность возникновения пожаров уменьшилась. К тому же старосты замков, напуганные участью Казимира Каригайлы, защищались из последних сил и даже не подумывали о сдаче.

С первого же дня осады вильнюсской крепости рыцаря Греже назначили командовать пушками и таранами крестоносцев, а дела у него шли не ахти как: две пушки взорвались, и он сам только чудом остался жив; две другие испортились, а починить их было негде. Отсырел порох. Бывало, пушкари из всех оставшихся четырех пушек ордена не могли сделать ни единого выстрела. Да и стрельба не очень-то удавалась: пушкари брали или слишком высоко, или слишком низко; ядро то не долетало до цели, то проносилось над ней, и только изредка попадало туда, куда хотелось. Единственное утешение для рыцаря Греже было в том, что и французским пушкарям не везло: и они часто ругались, ссорились и обвиняли или дождь, или язычников, которые, мол, своим взглядом отводят ядра в сторону. Достаточно хлопот причиняли также тараны: они и сами портились, и защитники замка разбивали их пушечными выстрелами, а чинить тоже было негде. И вообще, рыцарь сам не знал, что с ним творится, ибо ему вообще перестала сопутствовать удача. Когда рыцарь Греже выехал из Ужубаляйского замка, он, пока ни с кем не воевал и не проливал человеческую кровь, был самым счастливым человеком; все вокруг казалось ему прекрасным, приятным, милым, и все люди для него были братья. И проезжая верхом на коне через рощицу, и поднимаясь по Неману на лодке, и ночью у костра он не расставался со своей мечтой, со своей любовью к Лайме. Поднимаясь по Неману к Каунасу, он нарочно остановился в устье Дубисы и расспрашивал жемайтийцев, прибывших с верховьев этой реки, нет ли у них каких-нибудь вестей о замке боярина Книстаутаса и его дочери красавице Лайме. Любезны были ему и воды Дубисы, притекающие из тех краев. С нетерпением ждал он встречи с самим боярином или с его сыновьями, которые тоже должны были идти на Вильнюс. Правда, в Вильнюсе Греже встретился с ними, но в первый же день этой встречи боярин Книстаутас был убит. После смерти отца сыновья стали неразговорчивыми. Рыцарь Греже чувствовал себя страшно одиноким и несчастным. Несчастным он почувствовал себя уже раньше, как только вместе с комтуром Германом начал усмирять арёгальских бояр. Несчастье принесли ему те же самые литовцы, когда под Каунасом состоялась битва с войском Скиргайлы. В ней участвовал и рыцарь Греже; здесь впервые после встречи с Лаймой, пробудившей в нем любовь, обагрил он свой меч кровью литовца. Его жертвой стал молодой литовец, голубоглазый, светловолосый. Эти волосы живо напомнили рыцарю желтые косы Лаймуте, ее янтарные бусы… и дрожь пробежала по его телу. После этого рыцарь Греже уже не нападал, а только защищался. Когда кончилась битва, у него появилось такое чувство, какое бывает у полководца, проигравшего сражение. Ночью снился рыцарю Греже этот убитый литовец, и потом, поднявшись рано утром, он уже не так ласково поприветствовал солнышко. Весь путь до Вильнюса, да и в самом Вильнюсе казалось ему, будто он потерял свою любовь. Уже не радовали и не волновали его ни птицы, ни люди, ни прекрасная природа окрестностей Вильнюса. Часто вспоминал рыцарь песнь старого кривиса о высоком боярском замке, ночью захваченном врагами и обращенном в пепел…

Когда пролетали над Вильнюсом на юг вереницы журавлей, рыцарю Греже тоже хотелось бежать от этого кровопролития и лететь туда, где шумит пуща Падубисиса, где возвышается посреди спокойных болот зубчатый Ужубаляйский замок.

Теперь, когда его пушкарям удавалось точно поразить врага или когда железное ядро пробивало стену замка, рыцарь Греже уже не радовался вместе с остальными. Несколько успокоился рыцарь только после того, как увидел, что князь Витаутас ни победам не радуется, ни из-за поражений не переживает. И еще заметил рыцарь, что князь и воюет, и политикой занимается, и живет, не интересуясь событиями сегодняшнего дня, а думая о целях, известных, может быть, только ему одному. Это помогало рыцарю Греже хладнокровнее относится ко всему происходящему вокруг и ждать более светлых дней.

Иногда, чтобы не привлекать к себе внимания, рыцарь Греже вместе с другими рыцарями тоже выезжал из Вильнюса в окрестные леса поохотиться, в селения награбить кормов для лошадей и провианта для себя. Из каждого такого похода рыцари привозили не столько дичь, сколько разное добро, награбленное у людей. Приводили с собой и пленных, которых ловили в лесах или на болотах. И ни одна такая «охота» не обходилась без пожаров, без людских слез, страданий и кровопролития. Сам рыцарь Греже не грабил и людей не убивал, но чувствовал себя виноватым уже только потому, что присутствовал при этом.

А дожди все не прекращались. Иногда по нескольку дней кряду лило как из ведра.

В конце октября, после длившейся шесть недель безуспешной осады Вильнюсской крепости, собрался в шатре маршалка ордена военный совет. Были приглашены: князь Витаутас со своими вельможными боярами, все немецкие и чужеземные рыцари знатного рода; возглавляемые маршалком ордена; они начали совещаться. Настроение у всех было подавленное, тем более, что среди собравшихся не оказалось брата Витаутаса князя Конрада Таутвилы, жемайтийского вельможи боярина Книстаутаса, отважного боярина Баублиса и нескольких крестоносцев и чужеземных рыцарей знатного рода. Все они сложили головы при штурме крепости. Перед началом совета его участники встали и помолились за упокой души погибших, а потом принялись решать, что делать: то ли продолжать осаду крепости, то ли повернуть домой.

Первым заговорил маршалок ордена Энгельгард Рабе:

— Я думаю, почтеннейшие рыцари, что мы не должны падать духом: честь рыцарям приносят не унынье и отказ от своего похода, а выдержка и победа.

Сделав такое вступление, маршалок переплел пальцы и, широко раздвинув на столе локти, стал говорить дальше:

— Мы начали воевать с одним врагом, а теперь ему на помощь пришли еще и союзники: это — дождь, ненастье и холодная погода. Но требуется лишь терпение и выдержка, и нам уже недолго придется ждать победы. Правда, наши ряды тают, но они с каждым днем пополняются литовцами и белорусами, переходящими на сторону князя Витаутаса. Они и провиантом достаточно запаслись, и кормами для лошадей. У осажденных потери не меньше, чем у нас, притом их ряды не пополняются. Да и продуктов у них с каждым днем становится все меньше. Нам надо вооружиться терпением и подождать хотя бы до первых морозов, когда просохнут дороги и войдут в русло реки… Я думаю, что если до той поры нам и не удастся разрушить стены, то осажденные, измученные голодом и усталостью, сами сдадут крепость. А тогда мы снова сможем направить свои отряды за провиантом и кормами в окрестные селения или даже привезти все это из ближайших замков, что возле Немана или в Жемайтии.

Маршалок стал путаться, противоречить сам себе, и, когда он замолчал, никто не смог понять, хочет он отступать или призывает продолжить осаду. Теперь все ждали, что скажет князь Витаутас, но князь сидел, опершись на меч, чуть повернувшись в сторону, и молчал, глядя за распахнутый полог шатра, где ветер раскачивал деревья на горе Гедиминаса. Сидевшие позади него бояре тоже ждали, чтобы первым заговорил князь.

Видя, что князь Витаутас задумался и не собирается высказываться, заговорил английский граф Дерби:

— Кто начинает дело и бросает его не доведенным до конца, тому не следовало и браться за него; а для рыцаря не должно быть ничего невозможного. Крепость давно бы взяли, если б в самом начале не была совершена главная ошибка: сарацины, напуганные тем, что замок, павший только благодаря предательству, был сметен с лица земли, теперь не смеют рассчитывать на нашу милость, и замки не сдадутся, пока не погибнет последний их защитник. И сколько языческих душ в таком случае попадет в ад. Когда мы возьмем замки, крестить нам уже будет некого. Поэтому я считаю, что сейчас надо оставить язычников в покое и возвращаться домой, а потом организовать второй поход, согласно рыцарским правилам и традициям.

Граф Дерби кончил. Один крестоносец перевел его речь сначала на немецкий, потом на литовский и французский языки.

И опять все молчали, ибо никто не хотел откровенно и при всех признаться, что замки неодолимы, что надо возвращаться домой, так как в противном случае гарнизон крепости еще, чего доброго, предпримет вылазку и перебьет всех вымокших рыцарей.

— Мои рыцари не рыбы, чтоб плавать и сражаться в воде, после продолжительной паузы заговорил герцог Саксонский. — Я не понимаю, почему нас пригласили в поход в такое время. Мы, саксы, бьемся только с равными себе. А здесь моим рыцарям негде проявить ни свою отвагу, ни свое благородство. Если враги прячутся в болотах и топях, если они общаются с чертями и нечистой силой, то пусть против такого войска воюют ксендзы и монахи с крестами, но не рыцари с мечами. Поэтому я со своими рыцарями уже нынешней ночью уйду в чистое поле, и пусть желающие там потягаются с нами за рыцарскую честь. Мы сами никогда не станем уклоняться от честного боя с честным врагом, но издали будем обходить поганые леса и болота!

На этом герцог кончил. Он говорил по-немецки, поэтому его слова сначала перевели на литовский, потом на английский и французский языки.

— Я тоже согласен с мнением военного совета почтеннейших рыцарей, что еще этой ночью мы должны отойти от стен Вильнюса и поспешить по своим домам! — сказал Витаутас и оперся на меч.

Князь Витаутас посмотрел себе под ноги; постукивая мечом о землю, и этим как бы еще сильнее подчеркивая свои слова, продолжал:

— Правда, мои полки ежедневно пополняются все новыми отрядами, приходящими из литовских и белорусских земель, но я один не пойду против воли всех рыцарей и отступлю вместе с ними. А если говорить о предательстве, благодаря которому мы взяли Кривой замок, то он был подожжен изнутри моими сторонниками, каковых у меня немало и в других замках; если бы не поляки, которых в гарнизонах больше, чем литовцев, то и остальные замки уже постигла бы участь Кривого… А теперь давайте отдадим приказы своим командирам, чтобы ночью мы могли незаметно отступить.

— А как быть, князь, с моими таранами и пушками, ведь по таким дорогам их не вывезешь? — спросил английский граф Дерби.

— Пушки мы повезем на волокушах, а тараны придется разобрать и бросить в Нерис.

— Князь, но мы не можем возвращаться назад по той же дороге: провианта у нас нет, да и корм для лошадей кончается, — забеспокоился предводитель французских рыцарей, а его товарищи встревожились и заерзали на своих местах.

— Рыцарь, — посмотрев на него, сказал князь Витаутас, — в это время года из Литвы в Пруссию только одна дорога — Нерис и Неман!

— Провиант и корм я доставлю из наших ближайших замков, думаю, не откажут нам в помощи и наши жемайтийцы, — успокоил французов маршалок ордена.

Когда были переведены слова маршалка; жемайтийские бояре тоже заерзали и начали коситься на крестоносцев…

Но в это время за шатром раздался шум. Военный совет увидел, что к шатру приближается группа жемайтийских воинов. Все они говорили, размахивали руками; другие были вооружены и выталкивали вперед каких-то двух грязных людей. Охрана маршалка ордена остановила их и не подпустила к шатру. Жемайтийцы загалдели еще громче. Этот шум встревожил даже самого маршалка. Увидев приближающийся отряд взволнованных жемайтийцев, рыцари схватились за мечи, не понимая, что случилось.

— Wer da?  — стараясь выглядеть спокойным, спросил одного своего стражника маршалок ордена.

— К князю Витаутасу, гонцы из Жемайтии, — ответил тот, не подпуская воинов к шатру.

— Сколько их? — спросил маршалок.

— Двое.

— Введите.

И двое вооруженных стражников ввели в палатку мужчин, с головы до ног забрызганных грязью.