Постепенно жизнь входила в привычную колею. Я втянулась в работу, окунулась в нее с головой, чтобы ничего не замечать вокруг. Боль несколько притупилась и отступила. Иногда я бередила затягивающуюся душевную рану, снова и снова перечитывая строчки, написанные моим призрачным, будто придуманным любимым человеком.

Прочитал рукопись и брат. Долго смотрел на меня, не в силах вымолвить ни слова, потом обнял меня и сказал:

— Жизнь продолжается, Аленушка! А ты должна быть счастливой оттого, что знаешь — он любил тебя всю свою жизнь. В каждой строчке сквозит эта его любовь. Именно любовь и заставила его взяться за создание этого труда.

Прошло три месяца. Коля, не без трудностей, все же добился восстановления в Институте археологии. Испанская археологическая наука от многочисленных организаций забросала русских археологов запросами на имя Быстрова Николая. Наконец, подключился Ветров, теперь уже не лично Коле, а всему институту, торжественно обещавший спонсировать археологические изыскания Быстрова в Испании. Осознав, что денег от него не требуется, Институт археологии восстановил Николая в должности старшего научного сотрудника и командировал в Испанию на поиски таинственного, полулегендарного Тартесса.

Уже в середине марта, Коля сорвал все свое семейство с насиженного московского гнезда и отправился на встречу со своей мечтой. Эти три месяца Люда вся светилась от счастья и во всем поддерживала мужа. Наблюдая за их отношениями, Ветров признался мне:

— Ты знаешь, хотя я и активно не одобряю этих шлимановских наклонностей твоего брательника, я вдруг понял, что мешал ему все эти годы.

— Не бери на себя слишком много, — успокоила я его. — Сейчас все хорошо так, как есть. А что было, и кто какую роль играл, теперь не важно.

Игорь часто появлялся в моем доме, по-прежнему помогал мне во многом. Но в свою жизнь и в свою душу я его ни в какую не пускала.

И еще одного человека я упорно не желала пускать в свою жизнь и всячески избегала лишнего общения с ним. Владимир Рахманов слишком напоминал мне Святогора. И дело не только во внешнем сходстве. Просто, он невольно ассоциировался со своим предком и вызывал в моей памяти события, которые я усиленно пыталась забыть.

Однако, Рахманов вошел в жизнь моих родственников. Его часто приглашали к себе мои родители. Он постоянно общался с Николаем. Вместе они всерьез планировали его участие в экспедиции в качестве кинокорреспондента. И невольно я иногда встречала его у родителей или брата. Через сына Владимир передавал мне кассеты со своими фильмами, которые я сама же просила посмотреть. И я звонила ему, чтобы выразить благодарность и обменяться впечатлениями.

Обычно после таких бесед я начинала ковыряться в собственных ощущениях и ловила себя на мысли, что, подобно тому, как манила к себе Святогора похожая на меня Звенислава, притягивал меня Владимир. Я внушала себе, что никто мне не заменит моего древнего друга. Тем более не стоит увлекаться человеком семейным, отцом моего студента. Я гнала от себя прочь этот сон, ставший явью, в котором Святогор приснился мне в современном одеянии. И в борьбе с этим реальным человеком, дабы не допустить даже мыслей о нем, я хваталась за рукопись и изводила себя воспоминаниями об утраченном.

Март выдался тяжелым. Я совершенно погрязла в занятиях, наверстывая пропущенные осенью два месяца. Я, как проклятая, готовилась к лекциям, и читала их студентам все дни напролет, теряя голос. Целый месяц я практически ни с кем не виделась, не могла даже выбраться к родителям, а с Колей простилась, забежав к ним накануне отъезда ровно на час. Я ужасно уставала, а ночью падала и засыпала без сновидений. Я с радостью приветствовала подобную усталость, ибо она лишала меня возможности копаться в собственных чувствах.

Однажды, в конце марта, я брела по грязному серо-коричневому месиву из снега, песка, соли и воды, с трудом волоча ноги. Мокрый снег слепил глаза, затмевая день. Морозная сырость пробирала до мозга костей. Из-за снега я практически не в состоянии была поднять взгляд, и непролазная жижа под ногами, единственная картина, доступная моему взору, не добавляла оптимизма. Только одна мысль занимала меня: добраться поскорее домой. Я освободилась пораньше в тот день, потому что студентов сняли с занятий на спектакль. И теперь я предвкушала отдых дома с ногами на диване, чашкой горячего чаю и совершенно ненаучной книжкой в руках.

В толпе я с кем-то столкнулась и, бросив на ходу вежливое извинение, ринулась дальше, с опущенной головой, наперекор стихии. Кто-то преградил мне путь. Я подняла глаза и обожглась о взгляд до боли знакомых зеленых глаз. Я на секунду потеряла ощущение реальности, чувствуя лишь, как тепло разливается по моей замерзшей душе. Но я быстро спустилась с небес. Передо мной стоял Рахманов.

— Елена Андреевна, здравствуйте! — он широко улыбался. — Еле догнал вас. Вы спешите?

— Спешу добраться до метро и домой, — призналась я. — Очень уж неприятная погода.

— Я на машине. Увидел вас и остановился. Давайте я отвезу вас.

— Что вы, не стоит, — отнекивалась я. — Вот уже метро рядом. А там…

— А там — вам еще пятнадцать минут ковылять по такому паркету. Пойдемте, не стесняйтесь, — настаивал он.

Он взял меня за руку, как когда-то делал Святогор, повел к машине и устроил на переднем сидении. В машине было тепло и, конечно же, сухо. Приемник наигрывал душевные мелодии. И я разомлела и потеряла бдительность.

— Вы ведь ни разу у меня не были. Мой дом отсюда совсем недалеко, — произнес Рахманов, когда мы тронулись.

Я испугалась и напряглась, представляя, как он, с какой-то стати, приводит меня в свой дом, где жена поит меня чаем, а сын, мой студент, недоумевает, зачем это отец привел его преподавателя.

— Давайте заедем ко мне, я напою вас отменным чаем. Я давно собирался поговорить с вами. А потом я отвезу вас домой, а?

Я молчала, съежившись от страха. Проще всего сослаться на занятость и неотложные дела. И я уже открыла рот, чтобы озвучить эту мысль.

— А знаете что? Я же могу показать вам оригинал рукописи Святогора. Она сейчас хранится у меня. Отец, узнав о ваших приключениях, решил, что уже пора передать ее мне, раз я стал каким-то образом причастен к этой истории, — уговаривал Владимир. — Кстати, Николай уже бывал у меня. Теперь ваша очередь.

— Это неудобно, — собралась я, наконец, с мыслями. — Врываться без приглашения в дом, нарушать какие-то семейные планы.

Он рассмеялся:

— Так я же приглашаю вас!

И я сдалась. Корила себя за слабость, но, согласившись, уже не отважилась идти на попятную. Так я оказалась в доме у человека, которого боялась узнать ближе, оберегая свое едва достигнутое и очень шаткое душевное равновесие. Ни жены, ни сына дома не оказалось.

Рахманов провел меня в комнату, походившую на гостиную, устроил на мягком, уютном кресле и, извинившись, ушел хлопотать о чае. От моего предложения чем-нибудь помочь он наотрез отказался. Оставшись одна, я стала осматриваться, изучая интерьер. Стены были украшены разномастными картинками — вероятно, сувенирами, привезенными из многочисленных поездок. Самое большое впечатление на меня произвела миниатюра с изображением Церкви Покрова на Нерли весной во время половодья. Залюбовалась я папирусом, сюжет которого был посвящен семейству мятежного фараона Эхнатона /*Фараон Эхнатон (Аменхотеп IV), живший приблизительно в XV–XIV вв. до н. э., восстал против жрецов бога Амона и попытался заменить поклонение многим египетским богам единобожием — верой в бога Атона/, купающегося в ласковых солнечных лучах. На другой стене висело несколько фотографий: три портрета Алеши в разном возрасте, портретный снимок самого Владимира, фотография съемочной группы во главе со своим режиссером на фоне Новгородской Софии. Последняя фотография запечатлела счастливую молодую пару в одежде пятидесятых годов — вероятно, родителей Рахманова. На комоде мое внимание привлекла необычная композиция — на круглом толстом срезе какого-то дерева полукругом расположились деревянные идолы. С подносом в дверях появился Владимир и, заметив, как я пристально разглядывала истуканов, улыбнулся:

— Это отец мой сам вырезал из дерева. Я уже, кажется, упоминал о его увлечении русским язычеством. Это его подарок.

Он водрузил поднос на журнальный столик.

— Вот теперь распоряжайтесь, а я еще покину вас на мгновенье.

Он вернулся через пару минут с большой пластиковой коробкой, которую торжественно положил ко мне на колени и открыл. Я затаила дыхание. Я всегда ощущала неизъяснимый восторг, когда соприкасалась с древностью. Но, казалось бы, два месяца я только и делала, что терлась о древность, ставшую для меня практически буднями, и можно было бы устать от обилия восторга. Пожалуй, сейчас сердце екнуло в груди не от встречи с тайнами давно ушедших веков, а оттого, что эти листы арабской бумаги и пергамента хранили память о прикосновении рук Святогора. Это сближало меня со старинным манускриптом. В самом глубоком тайнике своей души я берегла воспоминание о ласковых сильных руках своего возлюбленного. Различало нас лишь то, что документ намного позже меня простился со своим автором. Но в этом же состоял и парадокс: да, манускрипт намного дольше находился со своим автором, однако, прошла уже тысяча лет, как они расстались. Я же простилась со Святогором даже еще до его написания, а разлучились мы всего четыре месяца назад.

Я очень осторожно перелистывала драгоценные страницы, ничего не понимая в древних письменах ни на одном из языков, но черпая силы в невидимой одухотворенности рукописи. Рахманов наблюдал за мной: я чувствовала на себе его внимательный взгляд.

— Я рассказывал о ваших с Николаем приключениях своему отцу, главному хранителю рукописи, — заговорил вдруг Владимир. — Он очень заинтересовался и сказал, что вся тысячелетняя череда поколений привыкла верить автору этого жизнеописания, и поэтому он нисколько не удивляется тому, что произошло с вами. Именно эти события и мое участие в них побудили отца передать мне рукопись уже сейчас. И сегодня важный день, потому что отец давно настаивал на том, чтобы я показал оригинал рукописи вам. Особенно вам!

Я была чрезвычайно тронута этим и смущенно кивнула, не найдя, что ответить. Несколько минут мы молча отогревались чаем. Наконец, Владимир снова нарушил молчание:

— Лена, мы редко видимся с вами. У меня даже сложилось впечатление, что вы избегаете меня.

Я улыбнулась и собралась было возразить.

— Значит, я прав, — прочитал он ответ в моей улыбке.

Я молчала.

— Что ж, оставим эту тему. Видите ли, я давно хотел посоветоваться с вами.

— Вы? Со мной? — изумилась я.

— Испанские археологи действительно приглашали меня сделать фильм об их поисках. Да и брат ваш уговаривал меня, уверяя, что материал будет особенно интересным. Мне важно ваше мнение.

— Володя, если честно, то я думаю, что вы уже опоздали на съемки самого значительного.

— Почему?

— Коля, ни дня не будет ждать и, наверняка, уже проник в святилище Святогора. И если святыня действительно на месте, он, конечно, уже извлек ее оттуда.

— Вы ошибаетесь, — сказал Владимир. — Сегодня Николай звонил мне и спрашивал, могу ли я прибыть со своей съемочной группой через неделю. Поездка в Сантрелью запланирована на начало апреля.

— Зачем же тогда вам мой совет? — поразилась я.

Я действительно недоумевала, зачем ему понадобилось советоваться со мной, когда было совершенно очевидно, что ответ известен заранее.

— У вас нет сомнений в необходимости моей поездки? — в свою очередь удивился он.

— В этом у меня действительно сомнений нет. Но почему вы спрашиваете меня, а не своих близких — жену, сына, родителей?

— Сын даже настаивает на моей поездке. Что касается жены, то… жены у меня нет. С Алешкиной матерью мы расстались уже несколько лет назад, — просто сказал он.

И я почувствовала, что почему-то краснею.

— Правда? — глупо спросила я.

— Мы поженились еще в студенческие годы. А в двадцать три года я уже стал отцом семейства. Распределили меня на завод, где я честно трудился как простой советский инженер, — начал вдруг рассказывать Владимир. — И на уровне простого советского инженера кормил семью. Я уже говорил вам, что искал возможности стать достойным своего замечательного предка. И я увлекся кино. Надежда, моя жена, не одобряла моего увлечения. Она не любила, когда я отвлекался на что-то кроме работы. И еще она требовала, чтобы я "не маялся дурью" — это ее слова — и вместо учебы на режиссера лучше пошел бы в кооператив и зарабатывал побольше. Несмотря ни на что, я закончил ВГИК и добился своего. Однако, когда с деньгами стало хуже, когда на глазах разваливался большой кинематограф, не говоря уже о документальном кино, супруга моя заявила, что вышла замуж за неудачника, забрала Алексея и ушла к своим родителям.

Он замолчал. Я не торопила его.

— Боже! Зачем я все это рассказываю вам? Это же совсем вам не интересно! — встрепенулся он.

Я ничего не ответила. Не могу же сказать ему, что, наоборот, мне очень интересно, и что в душе я испытала почти ликованье оттого, что имела право теперь снять с себя запрет на общение с ним.

— Можно, я сыграю вам? — неожиданно спросил он.

— Конечно!

Он подошел к черному пианино, так просто и в то же время благородно вписавшемуся в интерьер гостиной.

— Я немного импровизирую, — смущенно произнес Владимир, обнажая белые зубы инструмента.

Он заиграл. Необычная, в джазовом стиле музыка вырывалась из-под его пальцев. В центральную тему, довольно мелодичную и подчас драматичную, вплетались элементы народных мотивов. От бурных, натянутых джазовых пассажей через веселые напевы и разухабистые аккорды он переходил к тонким лиричным мелодиям с блюзовыми интонациями. Закончил он глубокой лирикой без надрыва, без печали, солнечной и светлой.

Я завороженно слушала, а когда он умолк не сдержала своего восхищения.

— Это просто чудо! — вскричала я. — Вы учились?

— Да, немного. Я же говорил вам, что во всем стремился брать пример со своего предка, — усмехнулся Рахманов.

— Да, — согласилась я, — Святогор тоже очень хорошо играл, только на кануне.

— Накануне вашего ухода? — не понял он.

Я развеселилась. Разъяснила Володе его ошибку и случайную игру слов. Он рассмеялся. И я подумала, что Рахманов очень живо откликается на шутки, и лицо его часто озаряется улыбкой.

— А Алеша играет? — поинтересовалась я.

— Да, Алешка освоил фортепиано и гитару. Надежда не возражала против музыки: она сама в детстве закончила музыкалку. А теперь, когда Алексей вырос, она смирилась с тем, что все Рахмановы заражены какой-то особой жизненной энергией, и ничего не смогла противопоставить желанию сына пойти в театральный.

— Думаю, актерское мастерство — это некоторое отступление от ваших традиций? — выразила я мнение. — Во всяком случае, это ремесло совершенно точно не было известно Святогору.

— Но Алешка пока мало знает о Святогоре. По традиции, сын знакомится с рукописью только после того, как она перешла к его отцу. А так как я стал ее обладателем буквально на днях, то он еще не успел ее прочитать, — сказал Рахманов. — Но у Алешки своя теория. Он, конечно же, нацелился на режиссуру, но считает, что без знания актерского дела невозможно стать хорошим режиссером.

— Мне кажется, у вас с сыном существует большая духовная близость? — восхитилась я.

— С Алешкой мы друзья, и мы никогда с ним не расставались, — с гордостью отметил Рахманов. — А жена… жена предлагала мне попробовать начать все сначала.

Я затаила дыхание.

— Дело в том, что мои фильмы получили признание, — продолжал Владимир. — Их демонстрировали на международных симпозиумах. Я стал получать приглашения не только от наших, но и от зарубежных ученых снимать о них фильмы. А Надя за эти годы так толком и не сумела устроить свою жизнь. Делала попытку с кем-то сойтись, но не удачно. Мне жаль ее. Но…ее уход в трудную минуту я расцениваю как предательство. Семья должна быть вместе не только, когда все в порядке, но и когда нелегко. Предательства я не терплю.

— Я тоже, — призналась я.

— Вы извините меня за это сольное выступление. Сам не знаю, что на меня нашло, зачем я все это вам рассказываю. Просто с вами мне очень легко. И я часто ловлю себя на мысли, что готов поделиться с вами своими самыми бредовыми идеями и самыми глупыми размышлениями. Почему-то я уверен, что вы всегда поймете и не осудите. — Он развел руками. — Видите, я готов искать у вас совета, даже если сам знаю, как поступлю. Готов болтать с вами просто так, ни о чем.

Я ободряюще улыбнулась и попросила:

— Поиграйте, пожалуйста, еще.

Он не стал ломаться и подарил мне еще несколько минут чудесной своеобразной музыки. Потом вдруг резко поднялся, сел в кресло напротив и устремил на меня свои Святогоровы зеленые глаза.

— Вы избегаете меня, потому что я, очевидно, напоминаю вам о тяжелых испытаниях, через которые вам пришлось пройти в чужом веке, — произнес он. — А меня, напротив, тянет к вам, потому что вы связующее звено между мною и моим предком, которого все его потомки боготворили.

— Владимир, кто сказал вам, что вы ассоциируетесь у меня с неприятными воспоминаниями? — удивилась я.

— Никто. Просто в ваших глазах я всегда читаю затаенную грусть.

Я невесело усмехнулась про себя: "Если б он только знал, что это как раз он — связующее звено между мной и моим утраченным навсегда возлюбленным!".

Вслух же я сделала ответный реверанс:

— На самом деле, мне тоже очень легко с вами общаться. — И вдруг выпалила: — Пожалуй, я не буду вас больше избегать.

И я засобиралась домой. Покидая гостиную, я бросила случайный взгляд на фотографии, и теперь мне стало понятно, почему среди них не было снимка жены.

Рахманов отвез меня домой. Прощаясь, он сказал:

— Через несколько дней я, вероятно, уезжаю в Испанию. Мне жаль расставаться с вами. Особенно теперь, когда вы пообещали не избегать со мной встреч.

— Спасибо за вечер, Володя! Импровизация удалась на славу! Счастливого пути! — и я вышла из машины.

А спустя три дня он улетел в Мадрид.