В солнечный и морозный январский день Надя родила дочку. Ребенок появился на свет раньше срока, но роды прошли легко и быстро. Пожилая акушерка с добрыми глазами подбадривала Надю, не осуждая ее за столь юный для роженицы возраст. По девушке и так было видно, что ей и без того приходится сейчас нелегко.

Несмотря на улыбку доброй морщинистой акушерки, сами роды оставили в душе Нади отвратительное воспоминание об адской боли. Она терпеливо сжимала зубы во время схваток, сдерживая крик. Ее раздражали больничные запахи, белый, с заплатой, халат акушерки, бледно-розовая, облупившаяся краска на стенах. Хотелось, чтобы все поскорее закончилось.

Когда Надя впервые посмотрела в лицо ребенка, то не смогла сдержать слез. Но это были слезы освобождения. Материнских чувств в ее душе не было. Была какая-то пугающая пустота. Она смотрела на крошечную головку новорожденной девочки и не могла сопоставить ее с собой. Ей не верилось, что несколько часов назад этот младенец был внутри нее.

Малышка была очень красивой, об этом ей говорили врачи, это видела и сама Надя: крошечная светловолосая девочка с правильными чертами лица, маленьким носиком и аккуратными пухлыми губками. «Похожа на Тима,» — подумала Надя, но тут же с раздражением отогнала от себя эти мысли.

— Имя-то, небось, уже выбрала? — спросила улыбчивая акушерка, внимательно рассматривая лицо ребенка, — у такой красавицы должно быть громкое, звучное имя.

— Нет, имя не выбрала, — безразлично ответила Надя, смотря в окно. Солнце на улице золотило снег так, что на него невозможно было смотреть — из глаз сразу катились слезы. Или, может быть, ей просто хотелось плакать?

Она вдруг вспомнила, что в детстве у нее был пупсик по имени Аленка. У Аленки была одежда из лоскутков ткани и деревянная кроватка. Сейчас у Нади есть живой пупсик.

— Наверное, Аленой назову…

В поселковой больнице, куда ездили рожать женщины из близлежащих сел и деревень, Надя ни с кем не общалась. Ей были не интересны женские разговоры о родах, детях, мужьях и скотине. Девушка изо всех сил старалась не привлекать к себе внимания и быть незаметной в палате.

Ей было сложно пеленать и укачивать ребенка, но она ни к кому не обращалась за помощью. Труднее всего было привыкнуть к тому, что сейчас ей нужно вставать среди ночи по несколько раз, чтобы покормить и перепеленать истошно кричащего младенца.

Когда Алена плакала, Надя пугалась, иногда даже не могла взять ее на руки. Рядом с ней лежала женщина, родившая третьего ребенка. Однажды она не выдержала, подошла к кричащей Алене, взяла ее на руки и стала качать. Когда девочка успокоилась, женщина спокойно, не торопясь, показала Наде, как правильно пеленать и укачивать. Надя даже смутилась от такой доброты, от которой она отвыкла.

Вплоть до выписки женщина подсказывала Наде, как обращаться с ребенком, давала советы на будущее. Выписываясь, Надя не сдержалась и крепко обняла свою более опытную и добрую наставницу. Когда ждешь от людей только осуждения и непонимания, проявление самых элементарных человеческих чувств вызывает удивление и радость.

Дома Надя села на свою кровать и долго сидела так в одном положении. Мать качала внучку, рассматривала ее, улыбалась от радости. Тихо, чтобы не потревожить сон маленькой Алены, мать расспрашивала Надю о родах, рассказывала, как ей удалось передать посылку с яблоками и печеньем через тетю Свету, поломойку из хирургического отделения.

Монотонное жужжание матери утомило Надю, ей больше всего на свете сейчас хотелось побыть в одиночестве. Она вдруг уронила голову на подушку и зарыдала — так, как рыдает юная девчонка, для которой любое огорчение кажется огромной бедой, а каждая ошибка — катастрофой.

— Все кончено! Все кончено! Все кончено! — кричала она на весь дом.

Мать испугалась, Алена проснулась от громких звуков и заплакала.

— Я ненавижу тебя, себя и ее тоже ненавижу! Ненавижу Петьку, Тима, эту злобную ведьму, которая все это устроила! Всех ненавижу, всех! Все кончено! Убирайся к черту и унеси ее отсюда!

Мать унесла и положила кричащую Алену на кровать в своей комнате, вернулась к Наде, стала судорожно гладить ее по лицу, по волосам. Она не знала, что ей сейчас сказать, как успокоить. Она помнила себя и свои чувства после родов и знала, как это тяжело — осознавать, что теперь ты в ответе за маленького человека, но сама ты при этом никому не нужна.

— Успокойся, Надя, мы справимся, все будет хорошо, я обещаю тебе! Я тебя не оставлю. Главное — верить в лучшее.

— Это говоришь мне ты? Ты? Которая никогда ни во что не верила, а только пила водку, смотрела на меня пустым, безразличным взглядом и говорила «отстань от меня»? Убирайся прочь! Прочь! Прочь!

Надя металась на кровати, рыдая в подушку, крича и визжа на весь дом. Мать в недоумении, заламывая пальцы, вышла из ее комнаты и прикрыла дверь. Взяв Алену на руки, она стала качать ее. Качала до тех пор, пока девочка не уснула. Рыдания и всхлипывания в комнате Нади стихли спустя два часа. Она вышла из комнаты, покормила Алену и в полнейшем изнеможении уснула, а мать боялась ее будить и ходила по дому на цыпочках, качая внучку. Она подумала, что сон поможет дочери избавиться от этого тяжелого груза, который она несет на своих хрупких, совсем еще детских, плечах. Надя спала, и ей снился Тимофей. Он был со своей матерью, улыбался и махал рукой, стоя на берегу маленького лесного водопада.

Шли дни, постепенно Надя приходила в себя. Алена была спокойным ребенком, во время кормления смотрела на нее большими голубыми глазами — глазами Тимофея. Надя улыбалась ей. Она не понимала, как у нее, такой несчастной, могла родиться такая улыбчивая и красивая девочка.

Александра совершенно переменилась с появлением на свет внучки. То, что она не пила, уже само по себе, было чудом для Нади. Вместе они привели в порядок хлев и обзавелись небольших хозяйством: купили козу и пять кур. Александра много времени уделяла домашним хлопотам. Сейчас у них всегда было свое молоко, творог, сыр и яйца.

Из холодной, строгой матери, не привыкшей проявлять свои эмоции, Александра превратилась в улыбчивую и добрую бабушку. Дети делают женщину ответственной и строгой. Внуки делают ее доброй и душевной. Улыбка удивительным образом изменила лицо Александры. Она стала красивой женщиной, а когда смотрела в ясные голубые глаза внучки, то по-настоящему светилась от переполняющей ее нежности.

Александра с радостью водилась с Аленой: гуляла с ней по заснеженному двору, качая на руках конверт из ватного одеяла. Вставала к ней по ночам, называла ласково «внученька» и «солнышко».

Надя потихоньку оживала. В Алену невозможно было не влюбиться, она была поистине чудесной малышкой: спокойная, улыбчивая, жизнерадостная. Эта искренняя радость жизни была удивительной, врожденной чертой ее характера. Своим беспричинным счастьем она заряжала и Надю, и Александру.

Светловолосая и голубоглазая малышка ни капли не была похожа на рыжего Петьку, Александра сразу же это заметила. Носик у девочки был точь-в-точь такой же, как у Тимофея Селиванова, да и глаза она, расплываясь в улыбке, прищуривала точно так же, как и он. Александра обо всем догадалась без Надиных объяснений, но она не могла понять одного — как в этой истории оказался замешан Петька.

В конце концов, Надя все рассказала матери, предварительно попросив ее, что она не пойдет разбираться к матери Тимофея. Мать не пошла, все равно, это бы уже ни к чему не привело. Тимофей в Андреевку больше не приезжал, а сама Женя Селиванова тоже готовилась к отъезду и продавала свое хозяйство и домашнее имущество.

— Вырастим, Надя. Все у Аленушки будет хорошо, — сказала Александра.

Так они и жили втроем, мать — вполне счастливо, Надя — превозмогая тоску. Жили до тех пор, пока однажды в Андреевку не приехала двоюродная сестра Александры. Она, словно ураганный ветер, распахнула двери их деревянного дома на краю села и впустила внутрь долгожданный свежий воздух.