Промелькнувшую, словно на одном дыхании, осень сменила долгая, морозная зима. А потом, неожиданно для Нади, потерявшей счет времени в круговороте работы и учебы, город наполнился пением птиц и весенними цветами. Солнца на улицах было столько, что от него негде было спрятаться. На лицах людей расцветали улыбки.

Надя ходила по утрам на учебу, щурясь от утреннего солнца, и подставляла лицо легкому ветру, путавшему ее каштановые волосы. Лу сказала носить их распущенными хотя бы на улице, потому что считала, что скрывать такую красоту — грех.

Той весной Надя расцвела, словно прелестный цветок. Из худощавого подростка она превратилась в стройную девушку с точеной фигурой и прямой осанкой. Весь ее девичий облик был романтичен, нежен и неповторим. Пятнадцатого апреля ей исполнилось шестнадцать. Только шестнадцать! А столько всего за плечами, она уже такая мудрая, эта юная девочка. Весна ее шестнадцати лет была такой легкой, радостной и прекрасной, что, несмотря на запреты, установленные самой себе, Надя влюбилась.

Его звали Виктор Одинцов. Темноволосый, высокий молодой человек двадцати пяти лет — он напоминал Наде киноактера. Общительный, умный, спокойный, он совсем не был похож на Тимофея. Надя с радостью осознавала это различие.

Девушка работала на фабрике под его руководством. Вскоре после того, как Витя ненавязчиво перешел с ней на «ты», он попросил разрешения подвезти ее до дома после работы. Надя согласилась. Не потому, что была очарована им, а потому, что ей было очень удобно доехать до дома на машине, а не идти пешком под дождем по темным улицам.

Вскоре это стало традицией — Витя каждый раз после работы стал подвозить Надю. По пути они болтали, смеялись, обсуждали фильмы и разные рабочие моменты. Девушка чувствовала себя легко и непринужденно в его обществе. Это было необычное, вдохновляющее ощущение.

На работе их стали считать парой, всем было очевидно, что они нравятся друг другу. Несмотря на то, что на работе Витя любил показать свое превосходство, подшучивая над молодостью и неопытностью Нади, она чувствовала, что находится под его постоянной защитой и неусыпным контролем.

Узнав о том, сколько Наде лет, Витя познакомился с Лу и получил разрешение на то, что он будет подвозить девушку после рабочей смены. Наде нравилось его серьезное отношение. Постепенно она поймала себя на мысли, что думает о Вите каждую свободную минуту, с упоением произносит перед сном его имя, много раз прокручивает в голове их разговоры. Для нее, такой юной, Витя казался взрослым мужчиной, на которого она могла положиться.

— Да ты, пожалуй, влюбилась? — спросила ее Лу, видя, что девушка за завтраком мечтательно смотрит в окно, что было на нее совсем не похоже.

— Да что ты, Лу, я просто думала о том, как лучше выполнить заданный эскиз, — Надя покраснела и торопливо продолжила есть.

— Ах, Надя, Надя! Любовь — это всегда хорошо. И даже здорово! Можешь не скрывать от меня своих чувств. Только думай в первую очередь о себе, о своем комфорте. Ну, и не будь дурой. От любви бывают дети, ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой, — Лу чмокнула покрасневшую девушку в щеку и убежала на работу.

«Что бы я без нее делала,» — подумала Надя, для которой Лу стала ангелом-хранителем, той понимающей наставницей, о которой она всегда мечтала. Она снова с улыбкой посмотрела в окно. Все ее дальнейшие мысли занимал Витя.

Витя тоже часто думал о Наде и строил на нее далеко идущие планы. Его предыдущая девушка, гламурная блондинка из богатой семьи, объявила молодому человеку о том, что выйдет за него замуж только тогда, когда он заработает миллион. После чего бросила его, объяснив, что, вероятно, с ним это случится еще не скоро. Мир романтичного юноши тогда разбился на мелкие осколки. После такого разочарования он настороженно относился к женщинам.

Поэтому Надя казалась ему маленьким, светлым и чистым ангелом. Она не была его идеалом красоты, но она была не такой, как другие девушки, в чьем обществе он любил проводить время до нее. В ней было что-то первобытное и притягательное — он называл это самобытностью, чистотой и внутренним огнем.

По вечерам Витя отвозил Надю домой, долго и томительно целовал ее в тени старого дуба, заставляя сердце девушки биться с бешеной скоростью. Она не могла сказать, что испытывает непреодолимое желание, но близость мужчины волновала ее. Витя никогда не заходил дальше поцелуя, Надя была благодарна ему за это. Она боялась, что если они станут близки, то ей придется рассказать Вите свою историю. Хотя тот жар, который охватывал ее тело и его самые потайные уголки, поначалу не давал ей спокойно спать.

Тимофея Надя не вспоминала, не всматривалась больше в прохожих, не видела в каждом голубоглазом блондине родные черты. Она хотела навсегда оставить его в прошлом, через которое она перешагнула, которое с облегчением забыла бы, если бы не Алена, которая подрастала в Андреевке.

В начале лета мать просила приехать Надю домой на каникулы, но Наде эта поездка казалась кошмаром. Она ответила, что не может взять отпуск на фабрике. Понимая, что Надя старательно учится и много работает, чтобы обеспечить себе и дочери будущее, Александра собрала внучку и приехала в город сама. Надиному счастью не было предела, она радовалась, словно ребенок, получивший на праздник долгожданную игрушку, целовала пухлые щечки своей полуторагодовалой дочки, кружила ее на руках по комнате, отчего та заливисто смеялась. Алена, казалось, стала еще милее, чем была. Словно белокурый маленький ангел, смотрела она на Надю и что-то лепетала на своем языке. От этого пронзительного взгляда голубых глаз Наде становилось стыдно.

Мать была немногословна в своих рассказах об их жизни. Но по ее частой улыбке Надя поняла, что у них с Аленой все хорошо, и она не злится на Надю за то, что та живет не с ними.

В один из вечеров, когда Алена уже спала, а Лу еще не вернулась из театра, мать сказала Наде, когда она сели на кухне пить чай:

— Видела я с месяц назад в Андреевке эту тварь, Женю Селиванову, — Надя поперхнулась чаем, прокашлялась и отодвинула от себя чашку. Мать продолжала, — Приезжала с племянником на похороны к кому-то из андреевской родни. Я ее, Надя, как увидела, так и высказала все, что у меня на душе накипело за тебя и за Алену.

— Что ты ей сказала?

— Сперва ткнула ей в рожу Алену — без всяких слов в ней можно Тимофея признать. И спросила, ее, паскуду такую, не тяжело ли ей с таким грузом на свете жить, ведь к могиле может придавить такая тяжесть.

— Мама, ты… — начала было Надя, но голос дрогнул от слез, наполнивших глаза.

— Ничего, Надя, пусть ей жизнь станет не мила. Какая тоска мелькнула в ее глазах при виде Алены. Видела бы ты, сразу бы тебе легче стало.

Мать помолчала, вздохнула, как будто думая, продолжать дальше или нет. Потом снова заговорила:

— У Тимофея девка другая появилась, городская. Жениться, наверное, будут. Наговорила эта сволочь ему про тебя, он тебя и знать больше не желает. Это мне его двоюродный брат потом рассказал. Прибегал специально по просьбе Тимофея прямо к нашему дому. Записку тебе принес, — тут мать замолчала. Пальцы нервно затеребили угол скатерти.

— Какую записку? Где она?

— Не хотела тебе ее передавать, да так лучше будет.

Мать достала из своей старой сумки небольшой мятый конверт, Надя развернула его и взяла листок бумаги, сложенный вдвое. На нем было написано до боли знакомым мелким почерком: «Ненавижу тебя и всегда буду ненавидеть. Т.» У Нади перед глазами все потемнело, закружилось, листок выпал из рук, и она соскользнула на пол, растворившись в вязкой темноте.

Через несколько дней Александра с Аленой уехали, оставив Надю в полнейшем смятении. Слова Тимофея звучали у нее в ушах несколько дней. Что он чувствовал, когда писал эти строки? Зачем писал? Что думал о ней, да думал ли вообще?

Обида от несправедливости — самая едкая, как будто отравляющая человека и весь его окружающий мир, не дающая спокойно дышать, жить. Казалось бы, что может быть проще, чем отпустить и забыть то, что доставляет боль. Но нет. Раз за разом люди голыми руками раздирают рубцы на старых ранах. Страдают и оплакивают то, что изменить невозможно.