С утра 23 августа на командном пункте корпусного района ПВО стояла напряженная тишина. С особой резкостью звучали телефонные звонки. В 9 часов с постов ВНОС донесли, что севернее Большой Россошки обнаружено свыше ста немецких танков, которые движутся в направлении на восток.

Полковник Райнин нахмурился, сдерживая волнение.

Услышанное ему показалось невероятным, и он потребовал уточнить донесение. С главного поста ВНОС доложили, что о движении танков противника сообщают с нескольких расположенных к западу от Сталинграда постов. В правильности сообщений сомнений быть не могло.

О тревожном сигнале, поступившем из района Большой Россошки, Райнин доложил в штаб фронта. И тут же приказал зенитным частям быть готовыми к отражению. Этак не только с воздуха, но и наземного противника.

Прошло несколько часов, и посты ВНОС донесли, что танки противника настигли между станцией Котлубань и Конным разъездом эшелон с боеприпасами и расстреляли его. Взрывы снарядов слышны по всей округе. Танки продолжают движение на Орловку, Спартановку.

Райнин вызвал к телефону Германа.

— Фашистские танки на пути к боевым порядкам вашего полка. Не пропустить врага! Любой ценой остановить! — требовал командующий от подполковника Германа, возглавлявшего в то же время первый сектор противовоздушной обороны города.

Из, КП корпусного района ПВО передавались в боевые секторы распоряжения, смысл которых был один: отражать атаки врага с воздуха и не пропустить к городу танки. Командный пункт осуществлял прямую связь с зенитными, авиационными частями противовоздушной обороны, батальонными постами ВНОС, прожекторными подразделениями, боевыми позициями аэростатов воздушного заграждения. Беспрерывно поступали доклады об обстановке на земле и в воздухе.

И вот поступило первое боевое донесение, вызвавшее у всех, кто услышал его на КП, тревожную настороженность.

— Пятая батарея отбивает атаки вражеских танков! — докладывал из Спартановки подполковник Герман.

Райнину на какое-то мгновение вспомнилась поездка к сбитому «юнкерсу», встреча с бойцами зенитной батареи, занявшей огневые позиции близ Орловки. Взглянув на карту, он силился представить, как действуют сейчас зенитчики, отбивая атаки врага…

Сняв телефонную трубку, Райнин доложил в штаб фронта генералу Еременко:

— В район Орловки прорвались фашистские танки. Зенитчики ведут с ними бой…

И снова в руках Райнина телефон прямой связи с Германом, его командным пунктом, расположенным в Спартановке.

* * *

В то время когда пятая батарея вступила в бой с вражескими танками, комиссар полка, оставив КП, ехал на запад от Спартановки. Пропагандист, секретарь партийного бюро и секретарь комсомольского бюро с утра находились на батареях. Манухин только что возвратился из третьего дивизиона, теперь же решил снова ехать на огневые, где приняли бой зенитчики.

Местность к западу от Спартановки напоминает штормовое море: холмы, овраги, косогоры. Дорога выскакивает на мост и уходит дальше, к городу. Рядом с мостом огневые позиции. Машина остановилась, к Манухину быстро подошел невысокий плечистый артиллерист — политрук Василий Егупов — комиссар батареи. Он доложил, что орудия только прибыли и ставятся для стрельбы прямой наводкой. Манухин направился к бойцам.

— Слышите бой у Орловки? Это второй дивизион отражает атаку танков. К Волге метят, гады! Нельзя пропустить их через мост! Любой ценой держать рубеж!

— Не отойдем! Не отступим! — отозвались бойцы, продолжая свою работу по оборудованию окопов.

Манухин направился во 2-й дивизион. Раскатисто гремели орудия. С резким свистом проносились снаряды. Над степью, к северу и западу от Спартановки, пыль и дым застилали землю.

Газик выскочил на возвышенность. Манухин взглянул в сторону Сталинграда. Над ним кружили десятки самолетов. Доносились глухие взрывы. Багровые языки пламени лизали городские здания. Над нефтебазой поднимался огромный бушующий столб огня, который выбрасывал вверх массу копоти, дыма. Такие же облака дыма клубились на огромном пространстве вдоль Волги. Голубизна над городом исчезла, и, казалось, над ним висело тяжелое черное небо.

Машина Манухина прошла по лощине, поднялась на холм. Здесь занимала огневую позицию четвертая батарея. Командир ее, старший лейтенант Николай Скакун, находился на КП, когда ему сообщили о прибытии комиссара полка. Комбат доложил, что батарея отразила атаки группы пикировщиков. Сбила пять.

— Два до сих пор чадят! — и тут Скакун показал на распластанных вблизи «юнкерсов».

— Вижу, вижу, — тоном, в котором чувствовалась удовлетворенность боевыми делами батарейцев, сказал Манухин, а затем добавил:

— У Орловки вражеские танки, это вы знаете?

— Нас предупредили из дивизиона. Разговор прервал звонкий голос наблюдателя:

— Пикировщики!

Три Ю-87 заходили в атаку на батарею. Расчеты открыли огонь. Самолеты поспешно сбросили бомбы, которые разорвались в стороне. А огневую лишь окутал горячий пыльный воздух.

Орудия стихли, и Манухин через КП 2-го дивизиона вызвал пятую батарею. Черный доложил, что бойцы батареи отражают атаку танков. Больше ничего не мог услышать комиссар: телефон замолк. Лицо Манухина нахмурилось, будто перед ним раскрылась вся тяжелая картина боя. Он обратился к Скакуну:

— Сколько у вас бронебойных снарядов, гранат, бутылок с горючей смесью?

Комбат сообщил о наличии боеприпасов, а затем добавил, что на огневой сделано все необходимое для противотанковой обороны. Манухин взглянул на Скакуна. Затем помолчал, словно что-то обдумывая.

— Надеемся на тебя, товарищ Скакун, — пожимая на прощание его руку, сказал Манухин. — Как бы трудно ни пришлось — стойте! Наша огневая позиция — это позиция верности Родине…

Отсюда, с четвертой батареи, хорошо был виден ураган боя возле Орловки. Там сражалась батарея. Черного. Манухин понял, что на пятую ему не проехать на газике. Путь уже перехватили вражеские танки.

Стоявшая на посту девушка-боец громко оповестила:

— С западной стороны вижу движущиеся машины! Манухин настороженно посмотрел на холмистую степь, раскинувшуюся к западу от Сухой Мечетки. Лицо его вдруг нахмурилось, а с губ сорвались слова:

— Танки фашистские… Настал, друзья, наш черед…

— Спешки пороть не будем, — рассудительно произнес Скакун. — Пусть гитлеровцы подойдут поближе. Уж коль схватка — то лоб в лоб!

Подошел комиссар батареи — младший политрук Дмитрий Киселев, высокий, худощавый, с обветренным лицом. Рядом с ним встала темно-русая в ладно сидевшей гимнастерке девушка, которая только что стала комсоргом второго дивизиона, — Римма Давыденко.

— И вы здесь воюете? — с улыбкой посмотрел Манухин на комсомольского вожака.

— Утром прибыла, товарищ комиссар, — ответила Давыденко. — Провели накоротке собрание с вопросом: «Личный пример комсомольца в бою»,

— Правильно сделали, — ответил Манухин. — Вдохновляющий пример — это большая сила. И его, как всегда, покажут коммунисты, комсомольцы.

На батареях Манухин был желанным человеком. Зенитчики постоянно слышали его напутствия и советы. И сейчас Киселев и Давыденко хотели послушать, что скажет комиссар перед трудным испытанием. Киселеву вспомнилось, как совсем недавно был на батарее Манухин. Обойдя расчеты, отделения, он неожиданно спросил: «Песни строевые поете?» Он, Киселев, ответил тогда комиссару полка, что бойцы так заняты тренировками, оборудованием позиций, что даже петь разучились. Манухин предложил: «Не может быть. Постройте батарею, проверим, как поете». Построились бойцы в четыре шеренги. Зашагали по площадке. А петь никто не начинает. «А ну-ка, комиссар, в голову колонны. Песню!» — ободряюще сказал Манухин. Киселев затянул:

Броня крепка и танки наши быстры,

И наши люди мужества полны…

Подхватили бойцы знакомую мелодию, и понеслась она быстрокрылой птицей над степью, над близко протекающей Волгой. «Ну вот, — улыбался Манухин. — Отлично поете! Задора сколько, огонька!»

И комиссар не забыл то посещение батареи, потому он сейчас сказал:

— Помните, как песни пела батарея? Дружно, с задором. Вот так же дружно, с азартом надо бить врага. И как ни трудно будет — стоять насмерть!

Скакун подал команду открыть огонь. Первым выпустило снаряд орудие сержанта Олейника. Султан земли поднялся перед танками, и гитлеровцы тут же ответили частой пальбой.

— Ишь, как взбесились, — зло выговорил Сергей Олейник. — Сейчас запляшете! — По его команде наводчик внес поправку в прицел, и заряжающий вновь послал тяжелый снаряд в казенник пушки. В тот же миг один из танков загорелся.

Ударили другие зенитки. Несколько ползущих бронированных машин задымили, вспыхнули кострами.

В душе Олейника творилось что-то невероятное: боль, досада, гнев — все переплелось в один тугой узел. Из украинского города Лисичанска его жена с шестилетним сыном эвакуировалась на Волгу и поселилась в приволжском селе недалеко от Сталинграда. И надо же было так случиться, что именно в это утро жена с сынишкой добралась сюда, на батарею. Увидеть друг друга, поговорить… Встреча была радостной. Но вот батарея стала вести огонь по самолетам. Жена с ребенком укрылась в ближайшем кустарнике, чтобы там переждать бомбежку, затем еще раз встретиться с мужем, дать ему возможность насмотреться на сына. «Вот так переждала», — горечь раздирала душу Олейника, сердце разрывалось на части. Но не мог он ни шага сделать в сторону от орудия, от бахареи, чтобы выяснить, что стало с его близкими, попавшими под огненную метель.

Вражеские танки держались на удалении, ведя с батареей огневую дуэль. Потеряв уже не одну машину, гитлеровцы не решались приблизиться, видимо, надеясь и с дальнего расстояния смести с пути пушки.

Появилась над огневой позицией группа бомбардировщиков. По команде Скакуна два орудия перенесли огонь по самолетам. «Хейнкели», побросав бомбы куда попало, удалились. А «рама», пришедшая следом за группой, летела над батареей.

— Сбить «раму»! — приказал комбат, понимающий, что воздушный корректировщик опасен.

Орудие сержанта Калинина, всегда отличавшееся меткостью огня, со второго выстрела превратило «раму» в обломки.

Теперь все четыре орудия стреляли по танкам. С косогора увидели, что танковая колонна, оставив в районе Орловки немало сожженных и подбитых машин, разделилась на две группы. Одна из них взяла направление к Латошинке. Продвигалась медленно, встретив яростный отпор зенитных батарей. Вторая группа танков двигалась на Спартановку, рядом с которой поднимались корпуса тракторного завода. Этими двумя клиньями враг намеревался пробиться к берегу Волги.

Обстановка складывалась серьезная. Манухин видел, с какой стойкостью сражались зенитчики 4-й батареи. Четвертая, как огненный остров, воюет без связи с дивизионом, полком. Но каково положение на других батареях? Сдержит ли дивизион вражеские танки, что двинулись к Спартановке? Комиссар понимал, что и он несет ответственность за исход боя, который ведут дивизионы полка.

Манухин подозвал Киселева, находившегося у прибористов, и вместе с ним подошел к Скакуну.

— Товарищ комбат, товарищ комиссар батареи! — В голосе Манухина и теплота и строгость. — Ценю ваше мужество, друзья, отвагу всех бойцов батареи. Так и стойте! С этого рубежа ни на шаг! Я же направляюсь в первый дивизион. Там напор врага будет еще сильнее…

Между тем четвертая продолжала трудный бой. Осколки вражеских снарядов все чаще осыпали позиции зенитчиков. Все больше бойцов появлялось с белыми марлевыми повязками. Но все, кто мог держаться на ногах, оставались на огневой позиции, помогали расчетам подносить снаряды, отбрасывать стреляные гильзы. Дело находилось каждому.

Но вот осколком вражеского снаряда пробило накатник, повредило поворотный механизм орудия. В расчете два бойца погибли, трое ранены. Ранен и сержант Олейник. Он упал лицом вниз, широко раскинув руки, словно хотел обнять землю, прикрыть ее своей грудью. «Где жена, где сын?» — подумал он, и, превозмогая боль, поднялся и тут увидел, что пушка покорежена, не может стрелять, прислонился к ней и не смог сдержать слез. Потом, очнувшись, побежал к соседнему орудию, крича охрипшим голосом:

— Огонь! Ого-о-нь! Бей их, паразитов! — Подхватил тяжелый снаряд и шагнул с ним к заряжающему. — Давай, браток!

Ужа несколько часов высота, где стояла четвертая, напоминала вулкан, изрыгающий горячую лаву. От выстрелов орудий пыль, земля поднимались вверх столбом. Вокруг с грохотом рвались снаряды, рассеивавшиеся осколочным градом.

Стрельбой орудий теперь управлял командир огневого взвода лейтенант Петр Комаров. Охрипший от крика, он напрягал голосовые связки, стараясь, чтобы его услышали батарейцы,

Николай Скакун то и дело прикладывал к глазам бинокль, определяя очередные цели. При этом он из своего окопчика поднимался на бруствер и становился во весь рост.

— Опасно, товарищ командир, осколки… — предупреждал его ординарец, оберегавший жизнь командира батареи.

— Пуля смелого боится, — кричал Скакун, пренебрегая опасностью.

Комбат увидел, как за танками появились бронетранспортеры, вынырнула легковая машина. «Наверно, там какой-то туз едет», — подумал Скакун и тут же подал сигнал командиру огневого взвода:

— Комаров! Ударь-ка по легковой машине!

Зенитка выстрелила — и легковую машину разнесло на куски. Один за другим загорались, окутываясь дымом бронетранспортеры.

Новая группа вражеских танков, которые держались на удалении, ринулась вперед. Стволы танковых пушек беспрерывно озарялись вспышками. Один из снарядов пробил накат землянки, но взрыва не последовало.

— Киселев! — окрикнул комбат. — Убери людей от землянки, обозначь опасную зону!

Комиссар подбежал к разрушенной землянке, осторожно открыл дверь. К счастью, там никого не оказалось. А снаряд, поломав нары, лежал на земляном полу. В любой момент он мог взорваться, разбросать на десятки метров землю и бревна, наделать беды. Тут возле Киселева появился старшина батареи Василий Морозов, суровый с виду, широкой кости северянин. Хлопотал, чтобы каким-то образом кормить людей во время боя, собирал разлетевшееся из разбитой от обстрела каптерки имущество, спасал боеприпасы, чтобы не взорвались от загоревшихся снарядных ящиков. А нынче старшина притащил вешки с флажками, расставил вокруг землянки, где поселился вражеский снаряд. И при входе в землянку воткнул табличку: «Не входить. Смертельно!»

Шестнадцать бронированных машин, обглоданных огнем, закопченных, зияющих пробоинами, виднелись на подступах к батарее. Но вражеские танки, невзирая на потери, лезли напролом, подходили все ближе к батарее. Теперь расстояние от них не превышало четырехсот метров. Но на их пути — балка — Сухая Мечетка. Тянется она на многие километры с севера на юго-восток, делая повороты, изгибы. Весной собирает талые воды и отдает их Волге. А в летнюю пору ее русло покрывается травой, зарастает бурьяном.

Сухая Мечетка не представляла серьезной преграды для танков. Подошедшие к ней с запада вражеские бронированные машины засыпали батарею снарядами. А у батарейцев оставалось в строю лишь три орудия.

Прошло еще несколько часов тяжелого боя. Но вот замолкла еще одна зенитка, а затем осколками была повреждена другая. Теперь стреляла только одна пушка.

Солнце клонилось к горизонту, а на батарее продолжалась все та же тяжелая работа, имя которой — бой. Под осколочным дождем бойцы самоотверженно выполняли свое дело. Девушки переносили снаряды, гасили очаги пожаров. Здесь, среди зенитчиков, была и комсомольский секретарь Римма Давыденко. Вот она увидела, как санинструктор, выбиваясь из сил, тащит раненого в укрытие, и поспешила на помощь.

— Сейчас возьмем вдвоем, — прокричала она санинструктору, а раненому бойцу: — Потерпи, дружок, заживет твоя рана…

Раненого отнесли в укрытие, а Римма вновь возвратилась на огневую, где стреляло уцелевшее орудие. Танки по-прежнему били бронебойными и осколочными снарядами.

Молоденькая учительница из Камышина Римма Давыденко видела сейчас то, что превосходило все ее представления о войне. И ее больше всего удивляло, что она сама окунулась в такой кромешный ад. Сумела подавить страх в себе, нашла силы призывать к стойкости других, будто она закаленный в боях солдат. А ведь это было ее боевое крещение… Но, видно, думалось ей, такие, как она, девчата и ребята, что здесь сражались, гибли, но удерживали рубеж, прошли закалку раньше — в школе, пионерском отряде, комсомоле, закалку на верность своей Родине. И тут такая закалка стала непреодолимым заслоном на пути врага.

— Снаряды! Давайте снаряды! — кричали бойцы расчета уцелевшего орудия.

Вспотевший, с потемневшим лицом Николай Скакун остановился возле зенитчиков, перевязывавших друг другу раны.

— Ребята, а ну-ка бери, кто может! — обратился к ним комбат и сам взвалил на плечо снаряд. — Пошли…

Командир орудия сержант Мишанин после каждого выстрела твердил: «Выстоим, братцы, не пропустим врага через Сухую Мечетку!» И орудие с раскалившимся стволом посылало в противника снаряд за снарядом.

— Выстоим, братцы! — крикнул Мишанин, произведя очередной выстрел. Но тут орудие вздрогнуло, заколебалось, заскрежетал металл. Вражеский снаряд ударил в тумбу зенитки, градом осколков осыпало орудийный окоп. Три бойца расчета свалились с ног.

Геннадий Мишанин поднялся, влез на сиденье наводчика и неизвестно кому подал команду:

— Заряжай!

У пушки очутился Киселев, схватил снаряд, толкнул его в казенник.

— По танку справа. Огонь!

Бойцов у зенитки не хватало. И вот среди грохота послышался клич командира батареи:

— Кто может стрелять — к орудию! Прихрамывая, крепясь от боли, устремились бойцы к пушке. Еще два фашистских танка поразило четвертое орудие.

А по батарее били десятка два вражеских машин, осыпая снарядами огневую. Один из них угодил в единственную стрелявшую пушку. Упругая волна воздуха сбила с ног всех, кто стоял возле орудия. С трудом поднялся раненый Комаров. Опираясь на плечо бойца, он направился к траншее, служившей укрытием.

Шок долго не отпускал Киселева. И когда он приподнял голову, увидел бездыханное тело сержанта Мишанина и еще несколько бойцов. Видимо, и его, Киселева, посчитали мертвым. Встал и, облизывая запекшуюся на губах кровь, медленно пошагал к укрытию. Возле траншеи услышал: «Киселев погиб», «Землей его завалило». Он не стал ничего говорить в ответ, лишь тихо запел:

Услышал радостные возгласы:

— Комиссар идет! Он жив…

Теперь, когда умолкла последняя пушка, обстановка на огневой стала еще более напряженной. Было ясно, что сюда двинутся танки, чтобы все сровнять с землей: Сухая Мечетка для гусеничных машин не преграда. Это понимал комбат Скакун, обдумывая, что следует предпринять.

— Все, кто может держать оружие, в окопы, занять оборону! — распорядился командир батареи. — Морозов, — приказал он старшине: — Раздать гранаты, бутылки с горючей жидкостью!

Солнце клонилось к закату. Потянуло свежим ветерком. Предвечерняя прохлада придавала силы уставшим, изможденным бойцам, готовившимся принять новый бой. И когда все ждали, что танки вот-вот преодолеют балку и обрушатся на батарею, кто-то из зенитчиков закричал:

— Сдрейфили, гады! К Волге идут, а Сухой Мечетки побоялись! Глядите, в северную сторону повернули!

Танки не пошли на четвертую батарею. То ли посчитали, что здесь нет ни живой души, то ли опасались сюрпризов, ожидавших их на этом маршруте. А сюрпризы и в самом деле были подготовлены: по распоряжению Скакуна подступы к огневой позиции были заминированы. Урча и лязгая гусеницами, вражеские машины стороной обходили замолчавшую, но кажущуюся им страшной зенитную батарею. А может быть, непреодолимой показалась для вражеских танков Сухая Мечетка?

* * *

Сухая Мечетка…

Здесь билась не только батарея Скакуна. В пяти километрах от нее, близ восточных скатов балки, с такой же ожесточенностью сражалась 6-я батарея.

Отбивая воздушные атаки, зенитчики шестой сбили три пикировщика. Во время этих беспрерывных атак «юнкерсам» удалось одну бомбу сбросить на батарею. Крупные осколки основательно повредили ПУАЗО, рассекли провода телефонной связи. Связисты восстановили связь, чего нельзя было сделать с ПУАЗО. И командир огневого взвода лейтенант Мкртычев, только что закончивший военное училище, сокрушенно качал головой:

— Как же теперь стрелять по самолетам без прибора?

Но комбат Рощин, о котором говорили, что он профессор в зенитном деле, сказал:

— Не расстраивайся, будем бить их прямой наводкой! И в самом деле, стреляя без прибора, наводчики орудий сумели поджечь еще два пикировщика.

Это происходило в первой половине дня.

А затем сюда, на шестую, донесся грохот боя у Орловки, гневный говор орудий четвертой. И пришел черед вступить в бой с наземным противником шестой…

Рощин понимал, что как бы самоотверженно ни билась с танками пятая, они одолеют батарею Черного. А на дальнейшем их маршруте к Волге, к паромной переправе у Латошинки — зенитные батареи, расположенные вдоль Сухой Мечетки.

Зазвонил телефон. Командир дивизиона капитан Косырев предупредил:

— Видишь, Рощин, танки на тебя идут!

— Вижу. Пусть подойдут поближе. Тогда вернее будет…

— Ну смотри, Рощин! Не пропусти ни одного. Понял? Рощин видел на горизонте среди поднявшейся густой пыли бронированные машины. И он подал команду расчетам приготовиться к отражению танков.

Танки двигались быстро, а затем встали за Сухой Мечеткой перед зенитной батареей. И тут же началась огневая дуэль.

— Второму и третьему орудиям, по танкам — огонь! — скомандовал старший лейтенант Рощин.

— По танку, вышедшему на бугор, бронебойным! — это уточняет задачу расчету сержанта Степуренко командир огневого взвода лейтенант Мкртычев.

Раскаты взрывов потрясали всю округу. Там, где остановился противник, образовались три дымных костра: горели танки. Желтые, выгоревшие от солнца и степных пожаров косогоры потемнели от Дыма.

Две зенитки вели бой. А третье и четвертое орудия располагались так, что вести огонь им мешали находившиеся впереди зенитки. Чтобы бить по танкам всей батареей, нужно было рассредоточить орудия. Но времени на это не имелось. Вот от разорвавшегося вблизи снаряда покачнулось орудие. Упали раненые бойцы расчета. Пушка вышла из строя.

Тут вступил в бой четвертый расчет старшины Михаила Федорова, бывалого фронтовика-зенитчика.

— Захар, бей под корень! — крикнул Федоров наводчику Роменскому. «Под корень» — это означало бить так, чтобы ничего не осталось от вражеского танка. Федоров требовал «бить под корень» каждый раз, когда начинались поединки с противником.

Бойцы расчета уничтожили одну за другой три бронированные машины.

К полыхавшим на западной стороне Сухой Мечетки танкам подходили новые машины, и огонь противника не ослабевал. Чувствовалось, что враг подтягивает свежие силы, чтобы двинуться вперед, к Волге.

Взгляд Рощина задержался на тянувшейся глубокой, словно прорытой гигантским плугом, балке Сухой Мечетки. «Наполнить бы тебя, — подумал он, — кипящей смолой или огненной лавой, и ты сдержала бы рвущегося сюда врага. Но нет, балка останется такой, какая она есть. Но и безводную Сухую Мечетку не преодолеет враг. Разве что пройдет по нашим трупам…»

Рощин направил к каждой пушке своих помощников. У первого орудия стал заместитель комбата лейтенант Липунцов. У второго — лейтенант Мкртычев. У четвертого — командир взвода управления лейтенант Бондарев.

Несколько танков стали обходить огневую батареи слева, чтобы преодолеть Сухую Мечетку и двинуться вперед.

— Второму орудию, по танкам, выдвигающимся слева! — приказал Рощин.

— Хитро задумали, да не выйдет! — проговорил Мкртычев и крикнул наводчику: — Маркин, бей в борт! Не промахнись!

Зорок глаз у Маркина. Посланный им снаряд разворотил танк, порвал и разметал его гусеницы. По танкам, что вышли на фланг, ударили другие орудия. Пламенем и дымом покрылись скаты Сухой Мечетки.

Но тут на батарею ринулись пикирующие бомбардировщики. Первое орудие открыло огонь и не позволило им снизиться.

Полуденная жара спадала — августовское солнце клонилось к закату. Но не спадал накал боя. Раскалились стволы орудий. Дымными кострами пылали вражеские танки. Над Сухой Мечеткой не стихала канонада.

Да разве только здесь так самоотверженно сражались с танками зенитные батареи?