— Когда мои папа умрет, — Лёка лениво ковыряет ложкой утреннюю кашу, утопив задумчивый взгляд в её густой молочной глубине, — его скелет поставят в музее. И мы будем туда ходить и на него смотреть…
Лёка мне сестра. Вообще-то её зовут Элеонора. Но на полное имя она пока ещё не тянет. И мы называем её просто Лёка. Ей четыре года, и вчера её первый раз в жизни взяли в музей.
— Музей-зей-зей! Музей для друзей! — распевала она по дороге из дома, и в троллейбусе, и в очереди в кассу. И нетерпеливо дёргала папу за рукав, а меня — за косу. И веселилась. И корчила всем рожи. И самые страшные — мне. И приплясывала, и подпрыгивала, и ни минуты не могла устоять на месте.
В Лёкином незатейливом воображении музей — что-то вроде балагана, с клоунами, ряжеными и тележками, полными лимонада.
— Ну же! Ну! — бормотала Лёка и налегала толстым боком на тяжёлую дубовую дверь, и прижимала руки к груди, и кусала губы, и предвкушала, и замирала, и…
Дверь неохотно, со скрежетом подалась.
— Билеты!
Сбоку от входа стояла унылая пожилая смотрительница в скучном коричневом пиджаке. Меньше всего на свете она походила на клоуна.
Пахло нафталином и мастикой.
— Тапочки!
Из огромного короба торчали корявые войлочные уродцы с оборванными завязками. Лёка пугливо заглянула внутрь. Рот её скривился. Нос жалобно сморщился и всхлипнул.
— Там начало экспозиции, — коричневый пиджак вяло махнул рукавом в неопределённом направлении.
— Экс-зи-пиции?! — ужаснулась Лёка и булькнула утробно.
Экзекуции! — неудачно пошутил папа.
Лёка вся сжалась, побелела от страха и, оглушительно шаркая музейными штиблетами, покорно шагнула в неизвестность.
— Яванский ящер! Кистепёрая рыба латимерия! Пищеварительная система панцирного крокодила!
В царстве окаменелых и засушенных экспонатов папа чувствовал себя, как мастер спорта по плаванию посреди бассейна. Он бодро метался между витринами. Поднимал Лёку на вытянутых руках. Тыкал её носом в графики, схемы и распятых на стендах насекомых. Щедро сыпал латинскими словами и непонятными учёными терминами. Лёка пыхтела, вырывалась и требовала поставить её на пол.
Папа прищёлкивал пальцами, ловил разбегающиеся мысли и пытался запихнуть их в наши головы.
Я внимала.
Лёка зевала, грызла ноготь на большом пальце и равнодушно ковыряла в носу. Время от времени с неё сваливались тапки, мы с папой дружно падали ниц и приматывали непослушные растрёпанные завязки к её пухлым коренастым ногам.
Стенд «Сообщества водоёмов юры и мела» стал нашим последним пристанищем.
— До-о-омо-о-ой!!!
С Лёки в очередной раз слетел тапок. Злым прицельным пинком она зашвырнула его в дальний конец зала, набычилась и застыла музейным изваянием.
У-у-упс!
Папа тяжко вздохнул. Взял Лёку за руку. И повернулся в сторону выхода.
Наша маленькая печальная процессия торжественно прошествовала мимо панциря астеролеписа, черепа лабиринтодонта, кладки яиц протоцератопса…
— Что это?!
Лёка затормозила неожиданно и резко. Папа дёрнулся и пошатнулся. Я чуть не сломала об его спину нос.
Что это?! — Лёка запрокинула голову, широко открыв глаза и рот.
Над нами кровожадно улыбался, скалил огромные острые зубы и хищно сверкал пустыми глазницами скелет — тираннозавра. Ноги его были согнуты перед решающим прыжком. Длинный хвост упирался в пол. Маленькие никчёмные ручки болтались на недосягаемой высоте, под самым тираннозавриным подбородком. По обе стороны могучего позвоночника торчал частокол загнутых вовнутрь исполинских рёбер. Даже в таком — предельно обнажённом и растерзанном виде — тираннозавр был величествен и страшен.
Лёка спряталась за папу.
— Что это?
— Тираннозавр, — бодро начал папа, вдохновлённый возможностью продолжить экскурсию, — род вымерших гигантских динозавров. Длина тела больше пятнадцати метров. Передние конечности редуцированы, а задние…
— Что это? — повторила Лёка.
— Где?
— Вот! — Лёкин толстый палец ткнул в направлении огромного, собранного из множества отдельных костяных звеньев, хвоста.
— Хвост, — объяснил папа, — вместе с развитыми задними конечностями тираннозавра он образует…
— Хвост лохматый, — снисходительно объяснила Лёка папе и постучала кулаком по своему упрямому выпуклому лбу. — А это что?
— Хвост, — ещё больше растерялся папа, — только скелет…
— Какой скелет? — не поняла Лёка.
— Ну, скелет — то, что внутри.
— Внутри чего?
— Ну… — папа пребывал в замешательстве, — внутри хвоста.
— Хвост лохматый! — Лёка гневно топнула ногой, покраснела как рак и собрала в гармошку нос, готовая разреветься.
Папа схватился за голову. Его педагогические способности моментально капитулировали перед самоуверенным Лёкиным невежеством.
— А вот у тебя, — сделал неуклюжую попытку папа, — у тебя что внутри?
— Внутри? — Лёка любовно похлопала себя по животу. — Суп. Котлета. Компот. Два печенья… нет, три с половиной…
— При чём здесь компот! — папа начал раздражаться. — Что у тебя внутри ручек, ножек?
— Ручек? — Лёка заинтересованно поднесла к своему носу потную ладонь и принялась изучать неровную царапину, оставленную ей на память дворовой кошкой Дуськой. — Кр-р-ровь!
Глаза у неё сверкнули радостно и хищно. Почти как у жившего миллионы лет назад тираннозавра.
— Скелет! — вышел из себя папа. — У тебя внутри скелет!
— Скелет? — дрожащим голосом повторила Лёка. — У меня? Внутри?!
— Скелет! — торжествовал папа. — У тебя! И у него!
Папа махнул рукой в сторону парящего под потолком птеродактиля.
— И у него!
Папин перст ткнул тираннозавру в нос. На мгновение показалось, что тираннозавр ухмыльнулся и удовлетворённо кивнул своим огромным плотоядным черепом.
По отношению к Лёке это было жестоко.
Она растерянно переводила взгляд с массивных мослов ископаемых ящеров на свои маленькие крепкие ноги. По её лицу катились большие блестящие слёзы. Плечи поникли под тяжким грузом непредсказуемости и коварности жизни. Она показала тираннозавру язык, уткнулась в папин пиджак и разрыдалась — громко и самозабвенно.
Лёкин утробный вой заблудился в гулких музейных залах.
Скрипя паркетом, в нашу сторону засеменила служительница в вязаном жакете. На её груди колыхалась табличка, криво прицепленная булавкой…
Всю дорогу домой, пока мы долго тряслись в троллейбусе и шли пешком от остановки, папа втолковывал зарёванной Лёке, что скелет есть у всех. Во всяком случае, у многих.
— И у со-со-собаки? — всхлипывала она.
— И у собаки.
— И у рыбки?
— Конечно.
— И у Мухи-Цокотухи?
— Нет, у мухи нету.
— Жалко, — вздыхала Лёка.
И хмурила в недоумении лоб.
— А у Дуськи?
— Кто это?
— Ну кошка! — Лёка совала папе под нос свою царапину как верный признак принадлежности Дуськи к кошачьему семейству.
— У кошки есть, — кивал папа.
— А у тебя?
— Ещё какой! — папа гулко стучал кулаком в свою грудную клетку.
— И у Аньки? — с сомнением в голосе спрашивала Лёка, видимо, подозревая, что если у меня скелет и есть, то совсем плохонький и никудышный.
Папа объяснял, что людей без скелета не бывает, потому что без него мы, люди, не могли бы ходить. И руки у нас гнулись бы во все стороны, как резиновые. И мы бы растеклись по сиденью троллейбуса, как медузы. И Лёка даже развеселилась. И хихикала, косясь на меня. Представляла небось, как я превращаюсь в амёбу. Или неуклюжую каракатицу.
А ещё папа рассказал, как много-много лет назад все динозавры в одночасье вымерли. И превратились в собственные скелеты. Их засыпало песком и землёй. И теперь археологи откапывают их и несут в музей. А люди специально приходят туда, чтобы на них посмотреть.
За ужином Лёка съела всё пюре и дочиста обглодала куриную ногу. Долго вертела её в руках. Разглядывала со всех сторон. Примеряла к своей круглой коленке. По-моему, даже легла с ней спать.
Не знаю, что там ей снилось — в её глупых малышовских снах. Но только к утру интерес к скелетной теме у Лёки не только не утих, а разгорелся с новой силой.
— Интересно, — Лёка сидит за столом, подогнув под себя ногу, и перекатывает во рту свою кашу, и от этого у неё получается невнятно и шепеляво — «интэрэшно», — какой у папы шкэлет?
Внутри у меня ревниво кольнуло. Всё-то у неё папа да папа. Почему её не интересует мамин скелет? Или, к примеру, мой?
— Он похож на тир… зир… тирзирзавра?
— Ни капельки, — отрезаю я. — И в музей его не возьмут.
— Пошэму это? — расстраивается Лёка.
— По кочану, — объясняю я. И для ясности добавляю, что кого попало в музей не берут. И что там нужны только очень ценные экспонаты. А папин скелет никакой научной ценности не представляет.
— Как это? — Лёка громко сглатывает овсяный комок.
— Вот если бы он был Петром Первым. Или Екатериной Второй. Тогда конечно… А таких скелетов, как у папы, навалом. Пруд пруди.
— Ты, Анька, — Лёка смачно облизывает ложку и грохает ею об стол, — дура! А папин скелет возьмут!
— Не возьмут!
— Возьмут!!!
— Не возьмут!!!
— Возьмут!!!
Лёка отшвырнула ложку и разревелась. И проревела весь день.
А вечером пришёл с работы папа. И пообещал непременно прославиться и приобрести научную ценность.
— Только, — попросил папа, — можно я пока не буду скелетом? Мне с вами лучше, чем с тираннозавром в музее.
— Ла-а-адно, — смилостивилась Лёка, игриво дёрнула папу за нос и заглянула ему внутрь уха.
Нос у папы великолепный: крупный, мясистый. Да и уши ничего себе — торчат из головы розовыми мягкими лопухами. Лёка склоняет голову набок. Рассматривает папу, как художник, прицеливающийся к натуре. Чешет в затылке. Хитро щурит глаз.
В общем, завтра Лёку первый раз поведут в зоопарк.
