Бабушка у меня мировая. Особенно когда не ворчит.

Она тогда и колбасу самую вкусную покупает. И борщ готовит — закачаешься. И пироги.

Бабушкины пироги я обожаю. Почти так же, как саму бабушку. Особенно с яблоками — большие, круглые, как автомобильные покрышки, с приляпанными сверху вензелями и косичками. Начинаю я обычно с косичек. Я их отколупываю и съедаю, пока никто не видит. Потом выковыриваю начинку. В пироге начинка — самое главное. А потом, если хватит сил, доедаю остальное.

Только бабушка не любит, когда так обращаются с пирогами. От этого она сразу начинает ворчать. И у неё пропадает настроение. А без настроения бабушка не мировая, а так себе… обычная. От неё не то что пирогов и борща, колбасы — и той не дождёшься. Вместо яблок и теста в доме запахнет валерьянкой и сердечными каплями…

…В то утро бабушка как раз была не в духе. Она сердито хлопала дверцами буфета, грозно кромсала ножом кочан капусты, заглядывала с веником под стол и диван — искала своё настроение. Но настроение не находилось. И бабушка продолжала хлопать, кромсать и воинственно размахивать веником, напевая себе под нос что-то героическое.

Я сидела, поджав ноги под табуретку. Тихо сдувала с каши застывшие пенки. Ложка медленно погружалась в манную глубину. И я становилась водолазом, обходила пенные мины, пряталась от бабушкиных радаров в жирной плёнке сливочного масла.

— Во-о-от!

Водолаз превратился в подводную лодку. Лодка — в батискаф. Батискаф вылетел на поверхность кипящим от любопытства воздушным пузырём.

— Вот! Полюбуйся! — бабушка принялась изо всех сил лупить веником по полу.

Из-за её обширной фигуры мне было не видно, кем я должна любоваться. Веник скакал по полу, как живой, а бабушка грузно подпрыгивала и притоптывала ему в такт:

— Куда?! Куда?! Ишь ты!

Веник громко пискнул.

Бабушка отпрыгнула в сторону.

Ошалевший от страха, взъерошенный мышонок вихрем крутанулся на месте и пулей вылетел в коридор.

— Житья от вас нет, проклятых, — со слезами в голосе простонала бабушка и сунула веник в мусорное ведро.

— От мышей? — сообразила я.

— Каких мышей?! — бабушка посмотрела на меня так, будто в первый раз увидела. — Что мусолишь? В школу опоздаешь!

— А от кого? — не сдавалась я.

— От этих… как их… пст… пст… — бабушка принялась пробуксовывать, как захлебнувшийся бензином мотор, — пст… пуст… пустел…

— Пустельгей? — подсказала я. — Пустельгов?

— Пустелюг! — рассердилась бабушка. — Чтоб им неладно!

Мы живём на последнем этаже, под самой крышей. Выше нас только солнце, облака и небо. И когда в середине весны над нами стали скрести исполинские когти, мы почувствовали себя словно внутри огромной железной бочки. Из-за этого у бабушки ещё тогда улетучилось настроение. А вместе с ним — мои мечты о пирогах, вензелях и начинке.

— Вы кто?! — ругалась бабушка с балкона.

«Кто-кто?» — передразнивали её незваные гости резкими голосами, вспарывая небо узкими острыми крыльями.

— Кто это? — строго, как милиционер, допрашивала нас бабушка.

Мы терялись в догадках и выдвигали гипотезы. Кончилось тем, что папа притащил из чулана стремянку, достал с книжной полки потрёпанную энциклопедию и досконально сличил профиль, анфас и прочие приметы.

— Пустельга! Хищная птица семейства соколиных, — объявил папа, захлопнул книгу и ушёл на работу, попросив больше его по этому вопросу не беспокоить.

Но покоя и так ни у кого не было. Над головой всё время топало, цокало и скребло когтями. Мимо окон мелькали загнутые клювы, скрюченные лапы, рябые отметины на спине.

— Не город, а тайга, — сокрушалась бабушка. — То утки по чердакам ходят, то эти… пст… пст… хищные птицы…

Утки — это ещё раньше, до хищных птиц было. Их стая однажды приземлилась на крыше дома напротив и осталась там блуждать в частоколе антенн, шлёпая красными треугольными ступнями.

Вообще-то это были не совсем утки. То есть утки, но какие-то не такие. С расцветкой у них вышла неувязка: тело однотонное, светло-коричневое, а голова почти что белая. Как будто кто-то взял их за шеи и поболтал туловища в ведре с бежевой краской.

— Огарь! Водоплавающая птица семейства утиных, — объявил папа, изучив энциклопедию, и ушёл на работу.

— О… что?! — не поняла бабушка.

— Но папы уже и след простыл. У него такая привычка — уходить на работу на самом интересном месте. Впрочем, бабушке было всё равно.

— Что ж это творится?! — кричала она на всю улицу с балкона. — Водоплавающие по крышам ходят! Скоро медведи в трамваях ездить будут! Кыш!

А потом случилось ужасное: огари вывели на крыше потомство. Разинутые рты торчали из маленьких слуховых окошек под самой кровлей.

— Эй! — ругалась бабушка. — Здесь вам не болото!

То ли она жалела утят. То ли её раздражало несовершенство мироздания. Но настроение в тот раз к ней не возвращалось долго. До тех пор, пока утки-огари не снялись всем выводком и не оставили навсегда крышу, дом и весь наш большой неспокойный город. Пироги, которые испекла по такому случаю бабушка, были в тот раз особенно вкусными…

И вот теперь эти пустельги.

— Пст… пст… — всхлипывала бабушка, выметая с балкона яичную скорлупу, мелкие косточки и прочие следы разгульного хищного пиршества.

Мне было жалко бабушку: она не могла привыкнуть к тому, что наш город превратился в тайгу. И к мусору не могла привыкнуть, и к беспорядку. И к мышам. Точнее, к мышатам. Ещё точнее, к одному маленькому мышонку. Чудом спасшийся из хищных когтей и затерявшийся в недрах нашей квартиры, он стал для бабушки последней каплей.

— Доигрались?! — погрозила бабушка кулаком в сторону крыши. — В прокуратуру буду жаловаться! Живо вас выметут!

Всю дорогу в школу, и все уроки, и все перемены у меня из головы не выходила прокуратура. В моём представлении она походила на дворника дядю Колю. Прокуратура мусолила во рту скрюченную папиросу. Вытирала нос рукавом засаленного, насквозь прокуренного ватника. Зловеще размахивая перед моим лицом метлой, она плотоядно щурила глаза и кровожадно щёлкала зубами. И выметала… выметала… выметала… кособокие осенние листья, опустевшие гнёзда, птенцов, мышей, пустелюг, меня, бабушку, её настроение…

Не помню точно, что мы проходили в тот день. Вроде, каких-то беркутов, канюков и сапсанов. К счастью, Елена Павловна всё равно меня не спросила…

Дверь в квартиру я открыла своим ключом. Тихо-тихо, чтобы не беспокоить бабушку.

— Давай, малыш! Не бойся!

Я замерла с портфелем в руке. Бабушка давно не называла меня малышом.

— Не стой столбом! Шевелись!

Я мигом сбросила с себя пальто и ботинки и, подгоняемая криками «Давай-давай, шевелись!», поспешила на бабушкин голос, доносившийся со стороны кухни.

От увиденной картины я остолбенела.

Бабушка стояла у раскрытого настежь балкона, спиной ко мне, и, прижав к бокам локти, часто-часто махала кистями рук. Прямо как порхающий на лугу мотылёк.

— Что стоишь, как истукан?! — не оборачиваясь ко мне, сердито сказала бабушка. — Делай, как я!

Она раскинула руки широко в стороны и, подобно реактивному лайнеру, заходящему на посадку, принялась крениться всем корпусом из стороны в сторону.

Тут я догадалась, что бабушка просто-напросто делает зарядку и сейчас, скорее всего, перейдёт к приседаниям.

И она действительно принялась приседать, и махать руками, и подпрыгивать, и раскачиваться, как дерево на ветру.

— Повторяй за мной! — кричала бабушка. — Повторяй!

И я, чтобы не огорчать бабушку, вслед за ней тоже стала махать, и приседать, и раскачиваться.

— И о чём твои родители думают?! — сердито крикнула она. — Хоть бы летать научили!

«Меня?», — чуть не спросила я и осеклась. Потому что в это время бабушка накренилась особенно сильно и я увидела, кому предназначались эти виражи, и прыжки, и пируэты! Вся эта бабушкина лётная наука. Индивидуальные уроки высшего пилотажа.

Он сидел на краю балкона, судорожно обхватив когтями перила, чтобы не свалиться вниз. Маленький пушистый мячик с огромным носом Бабы Яги. Испуганно таращил круглые глазёнки и топорщил светлые перья. Смешной, похожий на сову… пустельжонок! — догадалась я.

Наверное, я произнесла это вслух, потому что бабушка вышла из пике, растерянно обернулась и принялась смущённо теребить край фартука.

— Вот ведь, — как бы извиняясь, сказала она, — стучался…

— Куда? — не поняла я.

— В дверь. Куда ж ещё?

И бабушка рассказала, как в балконную дверь снаружи кто-то стал стучаться и грохотать. И чуть не выломал её совсем. И как она уже хотела звонить в прокуратуру. Но безобразник, видимо, сам испугался и со страху забрался на перила.

— Уже битый час сидит, — пожаловалась бабушка, — ни туда ни сюда.

Пустельжонок таращился на нас, оцепенев от ужаса, и, по-моему, даже перестал дышать.

А я представила себе бабушку, парящую высоко-высоко в небе, выше облаков — вместе с утками и пустельжатами.

Бабушка широко и неспешно взмахивала руками. Лениво крутила по сторонам головой. Болтала в воздухе ногами, обутыми в старые стоптанные тапки. И фартук её развевался по ветру, как огромный цветастый флаг.

И мне стало очень смешно.

Я раздула щёки и затряслась, чтобы не расхохотаться вслух. А пустельжонок как-то странно булькнул и тоже затрясся. Он трясся и раскачивался, хлопая себя по бокам крыльями. И в какой-то момент провалился вниз. Только что сидел на перилах — и вот его уже нет.

Мы свесились с балкона. Он взмахнул крыльями, как его учила бабушка. — Раз. Другой. И полетел. Поначалу неровно, заваливаясь на бок. Потом выправился. Осмелел. Даже что-то крикнул на своём гортанном языке.

Тут же к нему подлетели его родители, заволновались, закружили вокруг. Мы с бабушкой обрадовались, что всё так хорошо обошлось. И стали подпрыгивать и махать им руками, провожая в дальний путь.

Но, сделав круг, троица благополучно приземлилась на нашей крыше. Над головой привычно зацокало, загрохотало гулкое железо…

Бабушка окаменела лицом, отяжелела фигурой и с минуту стояла совершенно неподвижно, как изваяние. Потом резко захлопнула балконную дверь. Пробурчала себе под нос что-то вроде «вот и ладно». Или «стало прохладно». А может, «будь вы неладны». Я не расслышала.

Не переставая ворчать, она придвинула табуретку к буфету. Кряхтя, взобралась на неё и потянулась к самой верхней полке.

«За валерьянкой», — догадалась я.

Но когда бабушка, всё так же кряхтя и охая, слезла с табуретки, в руках у неё оказались дрожжи и пакет муки.

— А не испечь ли нам сегодня пирого-о-ов? — задумчиво протянула она.

— С яблоками?

— С чем же ещё? Только, чур, начинку не ковырять.

— Да ты что, ба! Я никогда…

— Никогда она… помогай давай… ишь, расселась…

Ну разве я вам не говорила, что бабушка у меня мировая?

Даже когда ворчит.