1

Познакомился он с ней самым тривиальным образом, если не считать очень раннего часа — не было еще и семи утра. В ту субботу он проснулся рано и в таком бодром настроении, а утро было такое свежее и обещало такой ясный день, что захотелось за город, и он решил навестить приятеля, который жил в дачной местности и давно к себе приглашал. Спустился в метро, почти пустое в этот ранний час, и поехал на Курский вокзал. В электричке, переходя из одного конца вагона в другой, он мельком увидел в окно проходившую по перрону женщину. Одного взгляда было достаточно, чтобы заметить, как она хороша. Не долго думая, он выскочил из готовой отойти электрички… Он был уверен потом, что ощутил какой-то толчок в сердце, какой-то приказ сойти немедленно, но, возможно, это стало казаться впоследствии, а в тот момент ему просто захотелось новой интрижки, тем более, что никто не мешал.

На соседнем пути стоял недавно прибывший скорый поезд, но толпа пассажиров уже схлынула, и в длинном коридоре между поездом и электричкой женщина неторопливо шла к выходу с перрона одна. В руке она несла большой и, кажется, тяжелый чемодан и шла медленно, как человек, которому некуда спешить, которого никто не встречает. И со спины она была хороша. Во всей ее точеной фигурке было то редкое, гармоничное сочетание благородной стройности и изящной полноты, которое свойственно породе особенно красивых женщин, изначально красивых и долго, до седины, не стареющих. Ее ноги, в юбке выше колен, ее шея и руки, открытые до плеч, были тронуты смуглым южным загаром.

Пройдя до середины платформы, она поставила чемодан на перрон и остановилась, то ли разглядывая вокзал, то ли просто отдыхая. Увидев ее случайно на улице в толпе, он и тогда заметил бы, как она хороша, но скорее всего, оглянувшись, прошел бы мимо. Здесь же, на пустом перроне, они, как нарочно, были одни, и он почувствовал, что долго себе не простит, если не попробует эту красотку «склеить». Женщина подняла чемодан, оттянувший ей руку, и чуть подламывающейся походкой двинулась к выходу с перрона. Не давая себе времени на раздумья, боясь волнения, которое может помешать, он быстро нагнал ее и взялся за ручку чемодана.

— Позвольте, я вам помогу? — сказал он легко и просто. Она не слишком приветливо глянула сбоку, но не испугалась, не отшатнулась, а спокойно свой чемодан отдала.

— Носильщики у нас еще спят, — начал он, сразу идя на сближение. — А вам явно нужен носильщик…

— Обошлась бы и так, — проговорила она безразлично, как отвечают на случайный вопрос случайного прохожего, и тон этот несколько смутил его. Он не стал продолжать в прежнем духе, но и тушеваться было не в его правилах.

— Я Сергей, — выдержав паузу, сообщил он просто.

— Нина, — ответила она тоже просто, без тени удивления или кокетства, без всякого интереса к нему.

На площади он двинулся было к стоянке такси, но женщина сказала, что такси ей не нужно, и повернула к метро, даже не оглянувшись, идет он за ней или нет. За все время, пока лестница эскалатора текла вниз, она ни разу не посмотрела на него, нисколько не интересовалась им, словно он был каким-то служебным лицом, направленным лишь встретить ее и куда-то препроводить. Он не привык к такому отношению и не сразу смог найти нужный тон. Пока что он держался скромно и сдержанно, как если бы и впрямь был неким служащим, не претендующим ни на что. Он не знал, куда она поедет: к родным, в гостиницу, или все-таки домой, где ее ждут муж и ребенок, но пока не спрашивал ни о чем. Стоя сбоку (встать на ступеньку ниже и лицом лицу он почему-то не решался), он что-то говорил о Москве, о метро, о только что установившейся хорошей летней погоде, и она слушала с безучастным спокойствием, а в какой-то момент зевнула, прикрыв рот узкой смуглой ладошкой. Зевнула так просто и естественно, что это даже не обидело. Ни показной скуки, ни пренебрежения к нему — просто сладкий утренний зевок недоспавшего в поезде человека.

Тут, стоя рядом с ней на эскалаторе, он поразился, до чего она все-таки хороша, хотя чем именно определил бы не сразу. Но эти нежные, чуть подсохшие губы, этот ровный точеный нос, эти брови под гладким лбом, будто мастерски прочерченные углем, и глаза, темно-синие за густыми и темными, но без признаков туши ресницами… Эти темно-синие глаза на смуглом лице особенно нравились ему. Но в ее красоте не было ничего броского, деланного, вызывающего. Казалось, скажи ей, как она хороша, и она с удивлением вскинет свои тонкие брови: о чем это он?..

Он не в первый раз вот так на улице знакомился с женщиной, знал правила съема, знал, как женщину «зацепить», и если не всегда добивался успеха, то резкого отпора тоже не встречал. Он знал многих женщин и уже давно научился по некоторым едва заметным признакам определять, пойдет дело на лад или нет. Легко угадывал прятавшийся за внешней холодностью интерес, но знал и то, что легкомысленный, даже фривольный разговор ничего еще не значит, что на него часто идут женщины совсем не легкомысленные, а особы твердые и уверенные в себе, которые умеют поставить на место увлекшегося ухажера и потому не боятся мимолетных знакомств.

С Ниной было непонятно. Она держалась так спокойно и безучастно, так мало замечала его (будто он и вправду просто встречающий), что он не знал, как лучше повести себя с ней. Ее спокойствие и обнадеживало и пугало: это могла быть и доступность привыкшей к таким легким знакомствам женщины и совсем даже наоборот. Скорее, наоборот. Он уже чувствовал, что она как-то особенно нравится ему, и это делало его каким-то непривычно робким. Его и напрягало это и странно нравилось в себе уже забытым юношеским, мучительным, и в то же время сладким, волненьем. Он, как всегда в таких случаях болтал ни о чем, пытался острить, и раз или два Нина улыбнулась его шуткам, но он был не в ударе — сам это чувствовал, а хотелось быть особенно обаятельным и остроумным. Может, оттого, что очень хотелось, как раз и не выходило.

Хоть и односложно, она все-таки отвечала на его вопросы, и слово за слово он узнал, что она приехала поездом из Таганрога, у нее какой-то семинар, что занятия начнутся в понедельник, но она решила приехать на два дня раньше, чтобы Москву посмотреть, побывать в театрах и, может быть, хотя знает, что это нереально, даже в Большой попасть, а на эти два дня рассчитывает устроиться в гостинице. Он сказал, что летом в Москве это трудно, почти невозможно, придется объехать десяток гостиниц, да и то не факт, что поселят в какой-то из них. Она выслушала, но пожала плечами, как будто на нее лично это не распространяется. Все складывалось удачно, и он решил действовать наобум. «Я знаю одну гостиницу, где можно устроиться, — сказал он, — но это не в центре, в Черемушках». Она спросила, как называется гостиница, и он ответил: «Мечта». Усмехнулась: «Название подходящее».

 

2

Он повез ее к себе в Черемушки, в свою кооперативную однокомнатную квартиру, отделку и обстановку которой только недавно завершил. Пока ехали в метро и шли к его дому, Нина немножко оживилась и потеплела к нему. Он с юмором рассказал о своих командировочных приключениях с гостиницами в разных городах, и она слушала с интересом, смеялась от души. Он почувствовал себя уверенней, но и сейчас держался в рамках простого дружелюбия, не претендующего ни на что. Его беспокоило, как Нина воспримет сюрприз, который он ей приготовил, но будь, что будет, успокаивал он себя. В крайнем случае извинюсь и сам устрою ее в гостиницу. Позвоню Семе, он поможет. Особенно, если его «материально стимулировать».

— Но это же не гостиница, — сказала Нина, когда вошли во двор.

— Гостиница, — сказал он, улыбаясь. — Вывеска с другой стороны.

Она настороженно огляделась, но все-таки вошла вместе с ним в подъезд, а там и в лифт. На своем этаже, не мешкая, он отомкнул дверь и вошел с чемоданом в прихожую. Нерешительно Нина вошла за ним.

— Но это же не гостиница… — сказала она, глядя на него строго и в упор. — Чья это квартира? Вы за кого меня принимаете?..

— Не велите казнить, велите миловать, — сложив руки на груди, склонился он пред ней. — Для вас это гостиница, и она в вашем распоряжении, а я в ней ваш покорный слуга… Чемодан мы положим вот сюда. — Он спрятал чемодан в стенной шкаф. — Входите, располагайтесь..

Нина хмуро стояла в передней, прислонившись к двери.

— Я ухожу, — сказала она. — Отдайте мой чемодан.

— Но куда вы пойдете? Летом в Москве нереально без брони устроиться в гостиницу. А здесь к вашим услугам все. Вот кухня, вот ванная… — Он распахнул дверь в ванную, сияющую новеньким расписным кафелем. — Можно принять душ, пока я приготовлю завтрак. — Он подошел, осторожно взял ее за руку. — Ну чего вы боитесь? Вы же видите, что перед вами не Джек-потрошитель, а интеллигентный, вполне воспитанный человек. — Он был сама кротость и смирение. — Давайте позавтракаем, вы немного отдохнете, а после что-нибудь придумаем, где-нибудь вас пристроим.

— Отдайте чемодан, — сказала она спокойно, ничуть не нервничая, но каким-то усталым голосом.

— Ну куда вы пойдете? — умоляюще сложил руки он. — Вы же устали, хотите спать… Ведь не выспались в поезде?

— Не выспалась, — просто, без жеманства сказала она, — но из этого ничего не следует.

— Ну, выпьем хотя бы чаю… — он попробовал увлечь ее в комнату, но Нина вырвала свою руку и осталась у двери. — Ну хорошо, — сказал он со вздохом. — Давайте сядем и спокойно обсудим положение. — Он принес из кухни две табуретки, и Нина у самого порога присела на одну из них, а он уселся напротив, коленями почти касаясь ее колен. Она смотрела на него спокойно, с легкой иронией, словно говоря: «Ну что вы еще скажете, синьор?»

— Вы любите приключения? — таинственно понизив голос, спросил он.

— Смотря какие… — ответила она, с некоторым интересом ожидая продолжения.

— Безвредные, — поспешил заверить он. — Подумайте, ну разве это не приключение?.. Приехать в Москву и вместо скучной гостиницы, где вам без брони дадут разве что койку за рубль двадцать в номере на шестерых, жить в прекрасной благоустроенной квартире, а вместо банальных экскурсий на автобусе иметь своего личного гида, который подарит вам в столице все, что пожелаете. Неужели вам никогда в жизни не хотелось испытать приключение?… Вы не знаете, кто я — я не знаю, кто вы. Ну и что? Так даже интереснее. Ну как, идет?.. — спросил он замирая, но с ухмылкой на лице.

Она смотрела спокойно, задумчиво, но смотрела как-то мимо него, будто раздумывая.

— Ну что ж… — помедлив, сказала она и тут же строго нахмурила брови. — Но только без глупостей!.. Понятно, о чем я говорю?..

— Клянусь Аллахом, Буддой и Юпитером! — смиренно сложил он руки на груди.

Окрыленный, он кинулся в ванную, отвернул краны до упора, и мощная струя воды с клекотом ударила, рассыпалась крупными брызгами по белоснежной эмали. В кухне он зажег газ, поставил кофейник и вернулся в комнату. Нина со скептическим интересом разглядывала репродукции на стенах, полки с книгами, обстановку. Он ждал, какое впечатление произведет его благоустроенная холостяцкая квартира. И произвела…

— Шика-арно!.. — протянула она, правда, несколько иронически.

— Номер люкс в пятизвездочном отеле, — напрашиваясь на комплименты сказал он.

— И кто это все устраивал?

— Сам. Все до последней занавески сам…

— Похвально. Достойно восхищения, — небрежно бросила она, и снова иронии, пожалуй, было больше, чем одобрения.

Его слегка задело, что эта провинциалка не оценила его шикарно отделанную и обставленную квартиру, которую хвалили даже многие знакомые москвичи. Паркет и кафель, импортную сантехнику, румынский мебельный гарнитур — все это не просто было достать. Чистота идеальная — беспорядка и грязи он не терпел. Книг много, но не те ровные томики подписных изданий, которые заполняют полки иных «шикарных» квартир, и не те серые груды старинных изданий и библиографических редкостей, от которых разбегаются глаза у любителя. Это была хорошо подобранная библиотека, которую читают, а не только демонстрируют. Были и старые, и редкие книги, но мало — в основном классика. Кремовые шторы, на подоконнике статуэтка Венеры из желтоватого мрамора. Бара у него не было. Их сейчас много развелось, поэтому у него не было. Выпивку он держал в резном шкафчике хорошей работы. В холодильнике всегда в наличии нарзан и апельсиновый сок. На кухне порядок идеальный, продуманный, на который тоже ушло много денег и сил. Но он давно уже понял, что порядок себя окупает.

Пока он нарезал колбасу тонкими ломтиками и аккуратно вскрывал консервные банки, Нина, щелкнув замками, достала свои вещи из чемодана и вошла в ванную. Задвижки в ванной у него не было, дверь открывалась простым поворотом ручки, и, вспомнив сейчас об этом, он почувствовал, как сладко напряглось все внутри. Он давно уже был не мальчик, давно уже не терялся, имея дело с женщинами, но сейчас, прислушиваясь к шуршанью ее одежды и плеску воды в ванной, так завелся, что вспотели ладони, как у мальчишки.

Он закурил, открыл окно в кухне и подставил лицо прохладному ветерку с улицы. Он вдруг понял, что будет несчастен, будет долго жалеть, если с Ниной ничего не получится, если выйдет пустой номер. А так и будет, ведь она потому и смела и уверенна в себе, что равнодушна к нему и слегка его презирает… Надо было что-то предпринять, чтобы этот страх не парализовал его, чтобы не сделаться смешным и жалким… Он смял и выбросил сигарету, подошел к двери в ванную, взялся за дверную ручку, но не решился открыть эту дверь, снова вернулся в кухню… Едва сознавая, что делает, зачем-то накапал зубного эликсира в стакан и прополоскал рот над раковиной… Чувствуя свою растерянность, он понял, что и впрямь становится смешным, и это заставило его действовать смелее. Пошел в комнату, достал большое махровое полотенце из шкафа и, держа его в вытянутой руке, с бьющимся сердцем открыл дверь в ванную.

Нина не испугалась, не вскрикнула, только чуть подобрала ноги и быстрым движением положила руки на сомкнутые колени. Своими темно-синими расширившимися глазами она смотрела на него с холодной досадой и раздражением. Под этим взглядом он потерялся, вся нахальная небрежность, с которой готовился войти, улетучилась куда-то: он не мог смотреть ей в глаза и не смел глядеть вниз, где в голубоватой колеблющейся воде золотилось ее нагое тело, но каким-то общим боковым зрением он видел ее всю, и она была так прекрасна, что даже не казалась нагой — красота незримо окутывала ее.

— Я принес тебе полотенце… — пробормотал он, не найдя, что еще сказать.

— Повесь на крючок и вон отсюда! — сказала она жестко.

Он повесил полотенце, однако не вышел, а с какой-то глуповатой улыбкой, но с чувством почти благоговейным, наклонился и потянулся губами к ее смуглому влажному плечу. Нина отстранилась и швырнула пригоршню воды ему в лицо.

— Очнись! — сказала она насмешливо.

Он сконфуженно вытер лицо рукавом рубашки и вышел, прикрыв дверь. Рубашка намокла на груди. Он достал из шкафа другую и, дурацки-счастливо улыбаясь, переоделся и причесался перед зеркалом. Он свалял дурака, конечно, он был нелеп и смешон, но она, хоть и рассердилась на него, сказала ему, однако же, «ты» и этим его осчастливила. В этом обращении на «ты» было что-то принижающее, оно как бы ставило Сергея в подчиненное положение, но было и что-то интимное, связывающее, а учитывая обстановку, даже обещающее.

Он ушел на кухню и принялся жарить яичницу, заваривать кофе и готовить закуски, стараясь все делать как можно лучше и тщательней. Накрыл стол в комнате, постелил красивую вышитую скатерть, расставил приборы и закуски с педантичной симметрией. В центре стола поставил коньяк и нарзан. Нарезал тонкими ломтиками лимон и посыпал его сахаром. Придвинул кресло к столу для Нины, себе поставил простой стул. Окно наполовину прикрыл шторой, чтобы создать легкий полумрак. Рюмки и фужеры поставил хрустальные, тщательно протерев чистым полотенцем. И уселся за стол, чинно сложив руки на коленях, на лице нарочито скромная, постная мина.

Таким и увидела его, выйдя в длинном фланелевом халате, раскрасневшаяся после ванны Нина. Взгляд у нее был сердитый, если не откровенно злой, но, увидев его за накрытым столом таким постником, едва заметно усмехнулась. Она прибрала волосы перед зеркалом, а, как только повернулась к столу, он, карауливший каждое ее движение, вскочил, галантно отодвинул «людовика» и потупился, держась за спинку кресла. Она помедлила, но за стол села.

— Я не против приключений, — сказала она серьезно и строго. — Но против пошлых глупостей.

— Каюсь… — поник он головой и смиренно добавил, — я больше не буду…

Открутив колпачок с бутылки, он аккуратно разлил по рюмкам коньяк, наполнил фужеры шипучим нарзаном.

— Хорошо живешь, — сказала она, заметив на столе икру и балык. — Откуда все это?..

— Бог послал, — молитвенно сложив руки, ответил он постным голосом. И добавил, оживляясь, пытаясь оживить и ее: — Сегодня день чудес и приключений. Открываю холодильник — там икра, пошарил еще — нашелся балык. Коньяк не из холодильника: он обнаружился в шкафу. Коньяк нельзя пить холодным, а тем более этот, французский.

— Я пить не буду, — решительно отодвинула рюмку она. — Что за дурацкая манера — пить с утра! — Она взглянула на часы. — Девяти еще нет?.. Чу-уд-ные дела твои, господи!..

— Хорошее вино даже лучше пить с утра, — продолжал уговаривать он. — С утра все чувства обострены, все оттенки вкуса тонко воспринимаются. Я тебя научу пить коньяк. Сначала ощути этот дивный аромат. Потом сделай крохотный глоток и задержи немного во рту. И скоро сквозь изысканную горечь ты ощутишь его божественную сладость…

Нина взяла, наконец, свою рюмку и храбро, хотя и неумело отхлебнула из нее. Сморщилась, поперхнулась.

— Фу, дрянь! Никакой божественной сладости. Клопами пахнет, вот и все.

Поднявшиеся рано в этот день, они оба изрядно проголодались, а потому набросились на закуски с большим аппетитом. Разговаривали за столом, но о всяких пустяках. Сергей с расспросами не приставал, а сама она о себе не говорила. Через час такого разговора они так же ничего не знали друг о друге, как и раньше. Он надеялся, что после рюмочки коньяка Нина размякнет и подобреет к нему, и она действительно стала оживленней и проще, но никакой особой близости не возникло — дистанция осталась прежней. Встав из-за стола после кофе, она устало прошлась по комнате и присела на тахту. Тахта была широкая, двуспальная, уютно поместившаяся в дальнем от окна углу.

— Я сейчас постелю, — сказал Сергей.

— Еще чего! — отрезала она холодно. — Принеси мне подушку и что-нибудь накрыться, я немного полежу…

Он послушно принес подушку и покрывало. Она легла с краю, свернувшись калачиком. Он задернул и вторую штору, в комнате стало темней. Он подсел с краю у ее ног и вкрадчиво потянулся к ней.

— Отстань! — шлепнула она его по руке. — Я спать хочу… Не мешай.

— А мне что делать? — грустно сказал он. — Я-то спать не хочу.

— Убери со стола, — пробормотала она сонно. — И вымой посуду…

Через минуту она уже спала, сладко посапывая в подушку. Он не поверил, осторожно взял ее за руку — рука, действительно, была сонной и вялой. Спящая Нина казалась проще и доступней ему, но, протомившисьс четверть часа возле нее, он так и не решился потревожить ее поцелуем.

Вместо этого пошел на кухню мыть посуду. Тщательно все тарелки и рюмки перемыл, насухо вытер, расставил по полкам и вернулся в комнату. Нина крепко спала, но теперь вытянувшись на спине, а под тонким покрывалом прорисовывались ее острые высокие груди. Он вспомнил, что какой-нибудь час назад он видел всю ее без одежды, видел, хоть и мельком, эти нежные с темными сосками груди, и жаркая тугая волна окатила его с головы до ног. Но и сейчас он не решился потревожить ее сон. Он взял ключи, проверил, есть ли в кармане двухкопеечные монеты для телефона-автомата, и вышел, тихо затворив дверь. Уже двинулся к лифту, но тут же вернулся. Запер дверь на нижний замок, так что без ключа отпереть ее изнутри было теперь невозможно.

 

3

Из автомата он позвонил Семе, самому деловому из своих знакомых, который при его обширных связях любой дефицит хоть из под земли мог достать. Особенно если, как он сам говорил, его «материально стимулировать».

— Привет, старик! — услышав его голос, оживился Сема. — Где пропадал?.. Гони ко мне. У меня вечером сабантуйчик. Будут девочки, новенькие! Ляля и Мила. За Лялей, правда, тут Эдик таскается, но она от него киснет — материально он ее не стимулирует. Я уже про тебя вспоминал. Ты бы ее скоренько положил на лопатки…

— Старик! — прервал его Сергей. — Сегодня не могу. Сегодня занят…

— Что, закадрил кого-нибудь? — сразу заинтересовался Сема.

— Точно, угадал, — с мелким смешком, который самому был неприятен, но вырвался по привычке, сказал Сергей.

— Москвичка?

— Нет, южанка. Из Таганрога.

— В командировке заклеил или здесь?.. Ну, не тяни, выдавай подробности. Сам знаешь, время дорого: двадцатый век на исходе.

— Подробности письмом, — сказал Сергей. — У меня к тебе просьба, как к другу. Ей надо показать, Москву, и все такое… Достань на сегодня билеты в Большой, на что угодно, но на сегодня.

Сема на другом конце провода выразительно присвистнул:

— Ты в своем уме, старик? Ты бы хоть за пару дней предупредил.

Сергей и сам понимал, как это нелегко, и заранее прикинул, чем его «материально стимулировать».

— Помнишь того Бальмонта, за которого ты мне тридцатку предлагал? Достанешь билеты — он твой.

— Старик, я уж лучше тридцатку отдам. Ну ты сам подумай…

— Деньгами не беру. Предлагаю бартер — ты мне билеты, я тебе Бальмонта.

— Ну лады, попробую, — сдался, наконец, Сема. — Но это — кроме стоимости билетов, — на всякий случай уточнил он.

— Само собой, — согласился Сергей. Было немного жаль с таким трудом добытого Бальмонта, но он тут же решил, что Нина стоит того. На обратном пути купил букет роз (тоже стоит) и заторопился домой.

Нина на его тахте все так же сладко спала. Стараясь не шуметь, он наполнил водой вазу, расщепил стебли, чтобы подольше стояли, и поставил цветы на тумбочку в изголовье. Потом, чтобы чем-то занять себя, принялся тушить мясо к обеду. Он успел приготовить обед, когда Нина проснулась. Проснулась она в хорошем настроении. Сразу увидела цветы, улыбнулась:

— Откуда это? Такие роскошные…

— Стараемся, — скромно потупился он. И бросил небрежно, как бы между прочим. — А вечером в программе Большой театр. Мне обещали достать билеты.

Нина удивленно раскрыла еще сонные глаза.

— Приключение продолжается, господа присяжные заседатели, — сладко потягиваясь, сказала она.

После обеда Нина достала из чемодана туалетные принадлежности и села перед зеркалом причесываться и краситься, а ему опять досталось мыть посуду. Управившись с этим, он тщательно побрился, надел свой английский костюм, купленный в турпоездке в Венгрии, навел глянец на туфли. Они кончили одеваться одновременно и встретились в прихожей.

— Неплохо, — сказала Нина, — А ты ничего… смотришься.

Он даже покраснел, кажется, отт этой снисходительной похвалы: наконец-то хоть заметила, что и он недурен собой.

— Так, значит, ничего? — переспросил он с самодовольной ухмылкой.

— Годишься, — небрежно бросила она, поворачиваясь к нему спиной и поправляя перед зеркалом волосы. Сама она в кремовом летнем костюме, простом, но хорошо облегающем ее ладную фигуру, нравилась ему еще больше, чем утром, и, осмелев от ее небрежной похвалы, он обнял ее сзади. Тотчас же он получил такой удар по руке, что запястье заныло. Ручка у этой провинциалки была неслабая, и кулачок твердый, как камень.

— Не шали! — сказала она, строго сдвинув брови, и он поднял руки: «Сдаюсь!»

Проездом, Нина уже бывала в Москве, но знала только Кремль, улицу Горького и всем известные достопримечательности столицы. Сергей взял такси и повез ее на Чистые пруды, прокатил по Бульварному кольцу, по тихим переулкам Замоскворечья, показал старинные церквушки и особнячки, и всё она разглядывала с живым интересом, но без восторженных «охов» и «ахов», которых он втайне ожидал от нее. Новизна интересовала ее больше, чем старина: она спрашивала о новых высотках, которые попадались по пути, разглядывала афиши и витрины магазинов, замечала, что носят женщины на улицах.

— Пончо мне не нравится, — перебивала она Сергея посреди его исторических экскурсов. — Сделают дырку в одеяле и напялят на себя. Может, в Мексике это и смотрится, а у нас просто глупо… А вот джинсовый костюм я хочу. Посмотри, какой миленький костюмчик на той блондинке! Ну прекрасно сидит! Где у вас можно купить такой?..

На Калининском проспекте, в этом европейском коридоре, прорубленном от запада Москвы к седому Кремлю, они отпустили такси, прошлись по магазинам. Всюду Нина просила подать ей то одно, то другое, рассматривала платья, примеряла перед зеркалом пальто, но ничего не купила.

— Это и у нас есть, — сказала она разочарованно. — Если бы что-нибудь особенное, столичное…

— Особенное и у нас дефицит, — сказал он, — но достать можно.

Выйдя из «Москвички», она сказала, что ей нужно еще заглянуть в «Детский мир», купить платьица для дочки. Сергей не ожидал этого. Он не видел у нее обручального кольца и почему-то решил, что она не замужем и тем более у нее нет детей.

— У тебя есть дочь? — натянуто спросил он.

— Да. — ответила она. — Ей четыре года.

— Ты что же, не носишь кольца?..

— Я не замужем, — сказала она просто.

— Дочка есть, а мужа нет, — усмехнулся он.

— Мужа нет, а дочка есть… И есть жених, — добавила она, как будто иметь дочку и в то же время жениха вполне естественно.

Этот разговор немного сбил его с толку, а Нина, похоже, не придала ему особого значения.

— Смотри! — улыбнулась она, кивнув на чету весьма пожилых, но ярко одетых иностранцев. — Старуха ведь, а нарядилась, как девочка: в клешах, футболке… — Она сказала это так живо и непосредственно, что иностранцы обернулись, и старушка поджала губы, а ее сухощавый седовласый спутник откровенно загляделся на Нину и, пройдя несколько шагов, оглянулся еще.

К Большому они подошли за час до спектакля. Сергей посмотрел, что сегодня идет, и пал духом. Вечер одноактных балетов: «Кармен», «Шопениана»… Тут и Сема бессилен — пропащее дело. На широких ступенях подъезда, на тротуаре перед ним уже толпились жаждущие лишнего билетика, но лица у них были такие унылые, что становилось ясно: никто не надеялся, а не расходились они только потому, что не было сил преодолеть притяжение театра. Подъезжали интуристские «Икарусы» с иностранцами, стекались парами и всходили по ступеням счастливые соотечественники с билетами… Вечер был ясный и тихий. Глухой шум города и гомон толпы у подъезда как будто смягчались этим тихим предзакатным светом, в них уже не было дневной жесткости, сквозь них будто незримо пробивались скрипки настраиваемого там в театре оркестра.

Сема возник как всегда неожиданно, сбоку, словно из-под земли. Напористый и верткий, с черными, чуть навыкате глазами, со своим большим, язвительного склада ртом, он выделялся в любой компания, но почему-то легко растворялся на улице, в толпе. Торопливо обняв и чмокнув Сергея, он тут же обернулся к Нине и застыл с восхищенным, почти раболепным взором.

— Меня зовут Сема, — сообщил он после некой торжественной паузы.

— Нина, — сказала она, подавая ему руку лодочкой. Сема взял ее руку и, почтительно склонившись, поцеловал. Нина фыркнула, удивленная таким обращением.

— Что, прокол, старик? — спросил Сергей о билетах, грустно, но с робкой надеждой.

Сема посмотрел на него долгим укоряющим взглядом.

— У меня проколов не бывает, гражданин, — сказал он тоном милиционера и жестом фокусника вынул из кармана два билета.

— Ну, ты гений! — обрадовался Сергей. — Считай, что Бальмонт твой.

— За такую услугу, парень, — сказал тот, — я бы содрал с тебя еще и Ахматову, но ради вас, — обернулся он к Нине, — проявляю глупое бескорыстие.

Они поднялись по ступеням, и Сема пошел проводить их до входа. А когда они с Сергеем чуть поотстали, пропустив Нину вперед, тот выразительно показав глазами в ее сторону, поднял большой палец. «Но простовата», — беззвучно шепнул он на ухо.

— Катись к своей Лялечке! — одними губами ответил Сергей.

Смешавшись в вестибюле с нарядной толпой, они начали неспешное восхождение по ступеням беломраморной лестницы. Нина взяла его под руку, будто боясь потеряться в этой оживленной, сдержанно гудящей толпе, и он с какой-то особой радостью, точно с ним это случилось впервые, ощутил доверчивую женскую ладонь на своей руке. В больших зеркалах вдоль лестницы, в той нарядной, отражавшейся в них толпе они выделялись, они были заметной парой, и он с удовольствием отметил это про себя. Наконец-то он растопил этот лед: Нина восхищалась и зеркалами, и люстрами, и шелковыми портьерами на окнах, иногда останавливалась, наивно запрокидывая голову, чтобы получше рассмотреть бронзовое кружево светильников, расписной орнамент на потолке… В буфете Сергей взял шампанского, и на этот раз ее не пришлось уговаривать — она выпила свой бокал и похвалила: «Вот это другое дело! Не то что твой вонючий коньяк».

Нет, я не стану описывать то, что происходило в тот вечер на сцене. Я знаю возможности прозы, но танец и музыка недоступны ей! Где найти мне слова, в каком порядке расставить их, чтобы передать чарующе дерзкий танец Плисецкой-Кармен, ее полет, ее батман, и смерч ее фуэте, и откровения пируэтов?.. В тот вечер на сцене игралась вечная мистерия: поединок женщины, свободной, как птица, но взыскующей покорности, плена, и мужчины, плененного ею, который, любя, способен убить, но так и не смог покорить…

Впервые в жизни Нина видела настоящий балет — музыка, танец совершенно захватили ее, и Сергею приятно было сознавать, что это он доставил ей такое удовольствие. Когда очередной шквал аплодисментов сменял музыку и артисты выходили на авансцену кланяться, она некоторое время так и оставалась неподвижной, уронив руки на алый бархат ложи, а потом оборачивалась к нему оживленно сияющим лицом и смотрела на него с такой нежной признательностью, что у него прерывалось дыхание. Уж если хмурая и резкая она ему нравилась, то за такую он бросился бы в огонь.

Вернувшись из театра, они поужинали на кухне и в какой-то неловкости остались сидеть за столом. За окном было темно, пора было спать. Сергей включил транзистор, повертел ручку настройки. «О любви немало песен сложено, я спою тебе, спою еще одну…» — без голоса, но душевно пел по радио Марк Бернес. На другой волне диктор зачитывал отчет о пленуме ЦК КПСС, решавшем хозяйственные вопросы.

— Не надо, — сказала Нина, и он выключил приемник.

— Тебе понравился спектакль? — спросил он.

— Да, — кивнула она. — Очень!.. — и добавила: — Жалко Хозе…

— Он убил Кармен, а ты его пожалела, — улыбнулся Сергей.

— Но ведь она его довела… — и, подумав, сказала. — Тогда уж убил бы лучше тореадора. А она поревела бы день-другой, и позабыла….

Сергей усмехнулся, но не сказал ничего. Они посидели в молчанье еще. Потом Нина решительно поднялась, повязала фартук и принялась мыть посуду. Сергей тоже встал. «Я постелю», — сказал он уходя.

Когда Нина вошла в комнату, свет был погашен, слабо горел только торшер у стены, а в полумраке белела чистыми простынями застеленная тахта. В изголовье, тесно соприкасаясь, лежали две подушки.

— А ты где ляжешь? — спросила она.

— Вот здесь с краешку, — показал он на тахту.

— Еще чего!.. — грозно сказала она. — И не выдумывай!

— Но у меня нет раскладушки…

— Ложись на полу!

— На полу холодно…

— Перезимуешь!..

Она решительно взяла крайнюю подушку и положила ее в кресло на другом конце комнаты.

— Ладно, — покорно сказал Сергей. — Укладывайся. Я как-нибудь устроюсь.

Он покурил на балконе, а когда вернулся, Нина лежала, натянув одеяло до подбородка и прикрыв глаза. Он тихо разделся, поколебавшись, снял и майку, обнажив свой загорелый, с сухими четкими мышцами торс теннисиста. Потом подошел и сел с краюшку к ней на тахту.

Нина открыла глаза.

— Во, явился, Аполлон Бельведерский! — насмешливо сказала она.

— Нина, не будь жестокой, — проникновенно попросил он. — Я окоченею на полу, и завтра ты найдешь мой хладный труп. У меня даже постелить нечего… Можно, я лягу с краю, но под другим одеялом? Я буду паинькой…

— Ну, что с тобой сделаешь… — вздохнула она, отодвигаясь к самой стенке и подтыкая под себя одеяло со всех сторон. — Но чтобы без этих пошлых глупостей!

С лихорадочно бьющимся сердцем он взял свою подушку, еще одно одеяло, лег с краюшку и погасил торшер. Но не выдержал и минуты, обнял ее вместе с одеялом и начал целовать в шею, губы, глаза.

— Остань! Отвяжись!.. — ругалась она, пытаясь вырваться.

— Ну почему?.. — бормотал он, уже задыхаясь. — Чего ты боишься?..

— Ничего я не боюсь, — сказала она довольно спокойно. — Просто противно так сразу. — Ни с того ни с сего.

— Я тебе противен? Да?..

— Да, нет, не противен, — сказала она просто, — но как-то так…

— Но ведь это же приключение, — сказал он. — Так пусть будет все.

— Приключение!.. — с отвращением сказала она. — Слово какое-то гадкое.

Он отпустил ее, оставил только руку на плече. Он пересилил себя, давая ей немного привыкнуть. Потом заговорил, как-то бессвязно, но искренне, а может, потому и бессвязно, что искренне.

— Ты, наверное, думаешь, что для меня это так… Просто приключение?.. Нет, я, как только увидел тебя, сразу потерялся. Ты какая-то особенная. Я тогда еще на вокзале подумал: «Вот женщина, о которой я всегда мечтал». Я тогда смеялся, шутил, а сам очень боялся, что ты скажешь, спасибо, что поднес чемодан, а потом уйдешь, и мы больше не встретимся. И в прихожей проклинал себя за обман, — боялся, что не простишь… И в театре я смотрел на тебя, как мальчишка… Знаешь, для меня все это, как сон. Неужели на самом деле? Неужели ты мне не снишься?..

Он говорил что-то бессвязное, мучаясь, что глупо выходит, — обычно у него лучше получалось, может, потому, что обычно он меньше волновался. Нина слушала его молча, но слушала — он это чувствовал. А когда он робко повторил попытку, к радости своей, не встретил прежнего решительного отпора.

…В конце концов она уступила ему. Именно уступила, без трепета, но с мягкой, нежной покорностью, какой он не ожидал при ее довольно-таки решительном характере. И эта неожиданная покорная уступчивость потрясла его больше, чем самые пылкие ласки других. Ничего подобного он никогда не испытывал, хотя многое уже в постели познал… И потому, когда, еще держа ее в объятьях, немного отдышался и пришел в себя, то даже не уверен был, что все это случилось с ним не во сне, что эта удивительная, так нежданно доставшаяся ему женщина не снится ему.

— Чудные дела твои, господи!.. — сказала вдруг Нина с каким-то недоумением. — Утром познакомились — и на тебе… — Она приподнялась на локте и в лунном полусвете посмотрела на него, словно пытаясь разглядеть, что за человек перед ней. Потом мягко провела ладонью по щеке и положила голову ему на плечо. И он понял, теперь уже наверняка, что лучшей женщины у него точно не было.

Но прежде чем уснуть, она опять отодвинулась к стенке, завернулась в свое одеяло, подоткнула со всех сторон, опять территориально отделившись от него… Она быстро уснула, а он долго еще не спал, лежал рядом, вдыхая нежный запах ее волос, сладко терзаясь новым, еще не утоленным желанием, но не решаясь ее разбудить. Казалось, целую вечность он мог бы вот так не спать, лежа рядом, счастливый, хоть и неудовлетворенный, лежать рядом с ней и оберегать ее сон.

 

4

Что представлял из себя Сергей? Ему в ту пору едва перевалило за тридцать, и он работал в престижном московском НИИ — неважно в каком. Занимался он прикладной математикой. Всего в своей жизни он добился сам: того, что его оставили после института в Москве, того, что у него была интересная, хорошо оплачиваемая работа; сам «пробил» и построил себе хорошую кооперативную квартиру в Черемушках, сам обставил ее, как мы уже видели, удобно и со вкусом.

Он умел «пахать», хотя нельзя сказать, чтобы очень любил свою работу. Конечно, интересней было бы заниматься чистой наукой, но там было мало шансов на успех, а ему пора было уже прочно устраиваться в жизни. В работе ему нравилась изобретательность и сила своего ума. Он не понимал тех «шизиков», которые брались за неразрешимые задачи с ничтожными шансами на успех. Но не любил и легких задач. Он любил задачи трудные, но, в принципе, разрешимые. Тогда он с азартом набрасывался на работу, заранее чувствуя, что хоть задача сложна и потребует много сил и времени, но все-таки будет им решена. К тому же решение именно таких задач приветствовало начальство, именно это приносило успех. Он чувствовал себя в той поре профессиональной зрелости, когда любые, даже очень трудные задачи по плечу, когда то, что другим, еще не достигшим этого уровня или уже постаревшим, трудно, им будет сделано легко. Он любил чувствовать свою компетентность, любил консультировать. Это было престижно, выгодно и не слишком обременительно. Временами он чувствовал, что наступила пора для какой-то другой, куда более сложной работы, но пока что не спешил за нее приниматься. Такая работа тяжела, она поработит на многие годы, но совсем не обещает стопроцентного успеха. А без гарантии он уже работать не мог, хотя и не желал себе в этом признаться.

К тому же хотелось немного отдохнуть, немного пожить в свое удовольствие. У него было нелегкое детство, без отца, с матерью, которая мало зарабатывала и не умела в жизни устроиться; ему было нелегко в студенческие годы, ему все время чего-то не хватало. И вот теперь, когда, к тридцати трем годам, он сумел добиться всего: хорошей работы, достатка, комфорта, хотелось расслабиться и немного «покайфовать». Не только в профессиональном отношении, но и физически он чувствовал себя превосходно — два раза в неделю занимался теннисом и, хотя давно не прогрессировал в спорте, уверенно держался на уровне первого разряда. У него были друзья (одного из них, Сему, мы уже видели), и среди них не было подонков, хотя, он сознавал это, не было и по-настоящему интересных людей: нормальные, неглупые и вполне современные парни — чего же еще?.. В последнее время, как и многие из московской интеллигенции, он собирал библиотеку (в основном, поэзию Серебряного века) не пропускал ни одной крупной выставки, совершал вылазки в театр. Все у него было в полном порядке, но иногда было такое чувство, что он остановился или идет куда-то не туда. Он думал, что это временно.

У него была в жизни любовь, еще в студенческие годы. Лена была из хорошей семьи, ее мать и отец служили в Моссовете. Он был принят в доме как жених, но его сразу предупредили, чтобы сдерживал свои порывы: Лена еще слишком молода, ей надо закончить хотя бы первый и второй курс, а то пойдут дети и будет не до учебы. Да и каким образом он обеспечит семью, сам только что поступивший в аспирантуру, где они будут жить, если нет квартиры. Уж кому-кому, а ему можно было и не говорить — он и сам все понимал, был достаточно сознательным и трезвым. С Леной он ходил в кино, на каток, играл в теннис, а для «порывов» у него были другие девушки, постарше и побойчее. Сначала это получалось как-то нечаянно, а потом он и сам понял, что так удобнее. Красивый, стильный, общительный, он нравился женщинам, умел легко сближаться с ними и расставался тоже легко. Его тщеславию льстило и внимание женщин, и откровенная зависть друзей. Он не был каким-то донжуаном, неугомонным ловеласом, нет, он не стремился к количеству, и очередная связь иногда длилась полгода или год, но понемногу он привык к разнообразию и ему уже странно было представить, как это можно жить с одной и той же женщиной год за годом, всю жизнь. Впрочем, женись он на Лене, готовый опыт подсказал бы, как выйти из положения. Женщины, с которыми он вступал в связь, были симпатичные и нравились ему, но в каждой он находил какие-то недостатки, хотя и умел не фиксироваться на них. Они же, как и свойственно женщинам, стремились к замужеству, но уз Гименея ему пока что удавалось избежать. Хотя, стремиться-то они стремились, но не так чтобы очень уж настойчиво, тоже довольно легко расставаясь с ним. Это было удобно, конечно, но с некоторых пор стало даже задевать.

Когда Лена закончила третий курс, а он к тому времени закончил аспирантуру и не без помощи будущего тестя (правда, номинальной) устроился в этот свой НИИ, встал вопрос о свадьбе. И тут Леночка, неизвестно когда повзрослевшая и выросшая, выкинула фокус. У нее оказался другой жених, лохматый и очкастый студент-историк, а Сергею она сказала, что очень уважает его, очень благодарна ему за все, но они так долго дружили и она так привыкла к нему, что он стал ей как будто братом. Неприятный был момент в его жизни. Мама с папой горой стояли за Сергея, но теперь не феодальные времена, и Леночка настояла на своем, сообщив для убедительности, что у них скоро будет внук и переигрывать уже поздно.

Неприятный был момент, но кое-что и упрощал в жизни. По правде говоря, Сергей побаивался тогда жениться, не очень ему хотелось этого. Он видел на примере многих своих приятелей, как, женившись, человек быстро обрастает заботами, как они, бедняги, разрываясь между работой и устройством быта, между кандидатской и детской молочной кухней, между производственными проблемами и проблемой колготок, очень быстро из жизнерадостных спортивных парней превращаются в мешковатых и вечно озабоченных отцов семейства. Из их интеллигентной холостой компании этим не слишком завидным путем уже отправились многие. Так или иначе, он устроил свое холостое житье и обставил очень удобно. В своем НИИ он считался завидным женихом, и многие девушки были бы не прочь пойти за него, но он не торопился. Он отнюдь не искал идеала — он в него просто не верил. Все женщины были для него более или менее одинаковы, и он твердо знал, что, когда понадобится, он просто выберет себе одну из них. Он понимал, что когда-нибудь все равно надо женится, но намечал это годам к тридцати пяти. Тогда он упрочит свое положение и тяготы быта не так будут давить на него. Он умел все рассчитывать, у него всегда все получалось именно так, как задумано. За редким исключением. С Леночкой, например…

Когда утром следующего дня он проснулся, Нина уже гремела на кухне сковородками. Оттуда доносился запах жареного, а запахов из кухни он в комнату не допускал, всегда плотно закрывал дверь во время готовки. Но Нина, конечно, этого не знала.

— Эй ты, приключенец, вставай! Завтрак готов, — весело сказала она, услышав, как он завозился.

Он встал, прикрыл дверь в комнату, а для свежего воздуха открыл балконную дверь. А когда после душа, свежий и бодрый, он вошел к ней на кухню, завтрак был уже на столе. Он заметил, что хлеб нарезан толстыми ломтями, по-деревенски, и яичницу с салом он не любил. Но ничего не сказал Нине, ел и нахваливал. Приятно все-таки не возиться у плиты самому, а съесть завтрак, приготовленный хорошенькой женщиной. Нина была спокойна и чуть насмешлива, как вчера, она как будто уже освоилась в своей роли, в ней незаметно было неловкости или смущения. «Не впервой, наверное» — мимолетно подумал он, и эта мысль неприятно задела. Когда Нина встала к мойке помыть посуду, он игриво обнял ее сзади, но получил по рукам так же решительно, как и вчера. Морщась, потер ушибленное запястье, но счел за благо не напоминать ей, что, проведя эту ночь в одной постели, они как-никак гораздо ближе знакомы, чем вчера.

День обещал быть жарким, безоблачным, и ему пришло в голову поехать за город искупаться. Они быстро собрались и отправились на Рублевский пляж. Народу в воскресный день уже с утра было много. И голубой простор водохранилища, и белые острые паруса яхт, скользящие по нему, и плеск воды, и гомон купающихся, и яркое солнце, и бравурная музыка над пляжем — все настраивало на бодрый, веселый лад, хотелось двигаться, бегать, резвиться. Нина плавала на удивление хорошо, и они заплыли очень далеко, так что к ним, разгневанно хрипя мегафоном, помчался спасательный катер с другого конца пляжа, но они, повернув к берегу, поднажали и примкнули к купающимся у берега прежде, чем катер настиг их.

— Ты классно плаваешь, — сказал Сергей, когда они вышли из воды.

— Я выросла у моря.

— Ах да, — сказал он. — Таганрог ведь на Азовском море… Ты хохлушка? — спросил он. — В тебе есть что-то украинское.

— У меня бабка была хохлушка. А я казачка — из донских казаков у меня отец.

— Я тоже как будто бы из вольных казаков, — сказал Сергей. — Только это преданья старины глубокой.

— Что-то не похож ты на казака, — с сомнением сказала Нина. — Ты какой-то типичный москвич.

Они расстелили на песке одеяло и легли погреться на солнышке неподалеку от компании, азартно игравшей в волейбол.

— А чем ты занимаешься в своём Таганроге? — спросил Сергей.

— Это тебе знать ни к чему.

— Что-нибудь секретное? Работаешь в госбезопасности?

— Да ничего секретного, но тебе это знать ни к чему. В приключении должна быть таинственность.

— И фамилию не скажешь?

— И фамилию не скажу.

— Ах да, — вспомнил он, — у тебя ведь скоро будет другая фамилия.

— Может, будет, а может, и нет… — сказала она как-то врастяжку. — Это я еще погляжу. — И тут же быстро встала, потянула его за руку. — Пойдем поиграем в волейбол.

 

5

В понедельник Нина собрала чемодан и сказала, что «приключение» кончилось, что она благодарит его за гостеприимство, но ей надо отправляться на семинар, что там она встретит своих коллег и будет жить с ними в гостинице. Сергей упрашивал, умолял, потом запер дверь и ключ положил в карман, сказав, что не выпустит ее, пока она не оставит чемодан и не даст слово вечером вернуться к нему. В конце концов она уступила. А сам он смотался в НИИ и договорился с начальством, что всю неделю будет работать в библиотеке и в институте не появится. Он позволял себе «пофилонить» иногда, зная, что потом все наверстает. Вечером Нина вернулась к нему, а он приготовил прекрасный ужин. Они выпили немного и никуда не пошли. Смотрели «Женитьбу Фигаро», и весь вечер просидели перед телевизором, как семейная пара, прожившая вместе немало лет.

Так и зажили, мирно и уютно. Нина сама хозяйничала на кухне, готовила ему вкусные борщи и котлеты, а однажды даже постирала рубашки. Он с удовольствием видел, что хозяйничает она умело, хотя и не с той педантичной аккуратностью, к которой он сам привык. Она разбрасывала по квартире свои вещи, подолгу оставляла немытую посуду на столе, она нарушила в его квартире тот абсолютный порядок, который он для себя установил, но он терпел и, зная, как она не любит ничего похожего на критику, ни слова ей не говорил. Возвращаясь с семинара, она заходила в магазин за продуктами, но денег, как он ни настаивал, у него не брала. «Я самостоятельная женщина, — заявила она — У меня есть свои деньги». Она так и не сказала ему, что у них за семинар и чем она вообще занимается, и он перестал расспрашивать. Он лишь узнал случайно, в какой гостинице остановились ее коллеги, — это была незнакомая гостиница где-то на Преображенке. Его она тоже не расспрашивала о работе. Он сам кое-что рассказал, нажимая на большую важность своей «фирмы», на ее причастность к спутникам и лунникам, но это не произвело на нее особого впечатления. Она охотно слушала его рассуждения о жизни, хотя частенько иронически воспринимала их и умела при случае съязвить. Они говорили о фильмах, о книгах, и Сергей обнаружил, что она довольно начитана. Правда, Мандельштама и Бальмонта она не читала, но зато очень неплохо знала Пушкина и Толстого и судила о прочитанном довольно свободно и самостоятельно — она была единственная женщина из его знакомых, которая не возмущалась тем, что сделал Толстой из Наташи в финале «Войны и мира», а считала, что он правильно написал.

В отсутствие Нины он пытался работать, то, сидя дома, то в библиотеке, но без особого успеха — мысли были не о том. Уже с утра, лишь только закрыв за ней дверь, когда она отправляляась на семинар, он начинал ждать ее возвращения. Как-то в ее отсутствие забежал Сема и, увидев ее туфли в прихожей, духи и помаду у зеркала, сказал предостерегающе: «Смотри, парень, женит она тебя на себе!» — на что он только усмехнулся. Сема звал его в одну интересную компанию, говорил, что Витька привез из-за рубежа потрясные диски, а Валера достал «Лолиту» Набокова. Но ему не хотелось никуда идти, не хотелось никакой «Лолиты». Уходя, Сема сказал: «Хороша, не спорю, но простушка. И учти, глупость легче совершить, чем исправить. Я знаю, что говорю — сам эту глупость совершил один раз».

Сергей считал, что хорошо знает женщин, но оказалось, что это не совсем так. Кажется, Стендаль сказал, что никогда не разберется в женщинах тот, кто их часто меняет — чтобы узнать их по-настоящему надо прожить лет десять с одной. Сергей знал женщин доселе лишь с той стороны, которая его интересовала, и умел добиться от них того, что ему было нужно. Но, кроме, этого, он мало их знал. Нина была проста, естественна, не хотела и, кажется, не умела притворяться, но он плохо ее понимал. Неясно было, что кроется за ее поступками и суждениями, ее нелегко было определить. Легкомысленная она или нет?.. Стыдливая или нет?.. Умная или нет?.. Много она знала мужчин или нет?.. Простая или нет?.. На все эти вопросы можно было ответить и «да» и «нет». Его как-то напрягала эта неопределенность, неясность. Раньше он, наоборот, не любил разгадывать характер партнерши, не любил, когда слишком личные отношения мешали, усложняя любовную связь. Ему хотелось стандарта с легким разнообразием (блондинка — брюнетка, полненькая — худенькая, страстная — нежная и т. д.). Может быть, оттого, что его женщины слишком торопились выказать себя, характером они его мало интересовали. А Нина интересовала, но в ней он многого не понимал. Но при этом чувствовал, что она-то его понимает, или думает, что понимает, что в нем ничего загадочного нет. Он вполне ощущал, что, хотя она ему все время уступает, инициатива в общем-то принадлежит ей, и Нина крепко держит ее в своих руках, не прилагая к этому особых усилий. Другим женщинам он не старался показать себя в самом лучшем свете, чтобы не возбуждать слишком сильного желания женить его на себе. Ему обычно хватало и того, что видно с первого взгляда: красив, интеллигентен, умен, общителен, умеет жить. Но Нине он хотел больше понравиться, он хотел, чтобы она заметила в нем что-то еще, что отличает его, ставит выше других. Женщины ему льстили. Он привык, что они восхищаются его умом, его успехами, его ладным тренированным торсом, его неутомимостью в любви. Он и от Нины ждал похвалы, но она будто этого не замечала или просто не придавала значения. Наконец он спросил как-то в постели: «Я тебе нравлюсь?»

Она окинула его оценивающим взглядом:

— Ничего…

— Что значит ничего? Если бы я был сутулый, с животиком, с дряблыми мышцами — и тогда бы нравился тебе так же?..

Она пожала плечами:

— Разве это в мужчине главное?

— А что главное?

Она неопределенно улыбнулась.

Он видел, что нравится ей, и понимал, что иначе она не осталась бы у него: не того она сорта. Но она точно не была по уши влюблена, а относилась к тому, что между ними происходило, именно как к легкому приключению. И хотя поначалу он именно этого и хотел, да и сейчас конечно (что бы он делал, если бы это перешло в серьез?), его это немного нервировало и обижало. Нина у него ничего не выпытывала, а он нет-нет да и начинал приставать к ней с расспросами.

— У тебя много было мужчин?

— Не твое дело.

— У тебя был муж?

— Может, и был.

— Значит, был?

— А может, и не был. Чего ты пристаешь? Это уже не приключение, а вечер вопросов и ответов.

Теперь уже ему не нравилось это слово: «приключение». Как-то в шутку она сказала:

— Если бы ты был моим мужем, я бы отучила тебя от этой дурацкой привычки много курить и ставить при ходьбе носки врозь.

— А если бы ты была моей женой, — не остался он в долгу, — я бы не разрешал тебе шмыгать носом и класть так много перцу и лаврового листа в суп.

— Если бы ты был моим мужем, — подхватила Нина, включаясь в игру, — я бы тебя перевоспитала. Ты слишком аккуратный, а мужчина должен быть немного расхристанным. Ты такой аккуратный, что тебе и жены не надо. У тебя жена будет неряха.

— А тебе какой нужен муж?

— Работяга и суровый мужик. Он будет вечером приходить с работы усталый, разбрасывать по углам свои тяжелые сапоги, требовать водки и щей. Будет мощно храпеть во сне… — Непонятно было, шутит она или всерьез.

— Но он не оценит твоей прелести.

— А мне и не надо, чтобы он ценил мои прелести. Пусть ценит во мне надежную подругу и мать его детей.

— А жених такой?

— Жених? — переспросила она. — Жених не такой…

— А какой? Кто он? Где работает?..

— Много будешь знать, — засмеялась она, придавив ему пальцем нос, — скоро состаришься.

— А что, — не отставал он, — таких, как ты описала, дефицит?

— Маловато. На всех не хватает.

— А я думал, что до фига и больше.

— Нет, — сказала она серьезно. — Слишком мало осталось. Дело ведь не в храпе и сапогах…

— А я не такой?

— Сам знаешь.

— Ну и какой же я, по твоему?

— Ты?.. Ты, Сережа, весь из себя классный, видный. Особенно в костюме и при галстуке. Ты такой… — она задумалась, подбирая нужное слово. — Безупречный… Как в мужском отделе универмага манекен. Я всегда удивляюсь, какие они гладкие и красивые — живому мужику не сравниться ни с одним.

Его задело такое сравнение, хотя, казалось бы, оно и льстило ему.

 

6

В четверг они поссорились. Почти как муж и жена, из-за пустяка. Он сказал ей, что она не так жарит картошку, а она была не в настроении и что-то язвительное ему ответила. Он тоже был с утра раздражен, сказал ей какую-то грубость. У него кончились сигареты, он пошел купить их к табачному киоску, а когда вернулся, Нины в квартире не было. Не было и ее вещей, чемодана.

Сгоряча он решил, что так даже лучше — то, что все эти дни у него не было времени ни на что, уже и тяготило. Пора и честь знать, пора и за работу… Но работа не клеилась, прошел час, другой, третий, и он затосковал. Он лежал на тахте, курил одну сигарету за другой, думал себе, об этом приключении, о Нине, о себе и получалось невесело. В сущности, таких приключений у него в жизни было немного — то, что было с другими женщинами, нельзя и назвать приключениями. Обычно все развивалось по шаблону, и каждую приходилось довольно долго уламывать, играя одну и ту же порядком надоевшую роль. Это было утомительно и довольно хлопотно, от всего этого он уже начинал уставать. Нина была редким исключением, и хотя с ней-то как раз все получилось просто, без хлопот, он понимал, что тут редкий случай, подарок судьбы и, может быть, такого приключения у него в жизни больше не будет.

Он не всерьез, а так, теоретически, подумал: а что если жениться на Нине?.. Красивая жена — это хорошо, не будет одиночества — тоже хорошо… Но ведь она привезет дочку, их будет трое в однокомнатной квартире — тесно, крик, шум. Бесконечные семейные заботы, немалые лишения, ссоры, как сегодня… Подумав, он уже готов был отказаться от этого варианта, и только тут ему пришел в голову вопрос: а захочет ли она? В этом можно было сомневаться. Но даже если захочет… Жениться — и тогда уже это не будет приключением, не будет и других приключений. Что лучше: жить от приключения к приключению или жить вовсе без приключений? И та жизнь бедна, и эта, казалось ему.

Весь день, до самого вечера он надеялся, что Нина вернется. Она позвонит, он откроет дверь, возьмет у нее чемодан, и они вдвоем сядут ужинать. И только поздно вечером вдруг ясно осознал, что не вернется — не такая она, и глупо на это надеяться. Он почему-то исходил из того, что все, что произошло между ними, для нее очень важно, а тут вдруг дошло, что для нее это тоже лишь мимолетное приключение и, может быть даже меньше значит, чем для него. Ведь не пристань он к ней на вокзале, она бы его вообще не заметила. Чего же ей переживать?.. И хотя она знает дорогу к нему, никогда она не вернется, а сам он не сможет ее найти. Ведь он не знает о ней ничего, не знает даже ее фамилии. Положим, ее можно разыскать в гостинице. А вдруг она соврала про гостиницу?..

Он вскочил как ужаленный. Он поймал такси и поехал искать эту гостиницу — в справочной он уточнил ее адрес. Располагалась она в каком-то глухом тупике на Преображенке между старой заколоченной церквушкой без куполов и стеклянным шалманчиком «Пиво-воды» и больше походила не на гостиницу, а на какую-то общагу — в ней даже не было отдельных номеров. Это был ветхий, не представляющий собой ничего интересного двухэтажный особняк, из тех, которые доживают свой век и которые в Москве сносили повсюду. И внутри веяло каким-то запустением в этой гостинице. Старушка-дежурная указала ему комнату в конце коридора. За дверью слышались оживленные женские голоса, но голоса Нины среди них он не слышал. Вздохнув поглубже, чтобы унять волнение, он негромко постучал. Сразу несколько женских голосов с готовностью откликнулись: «Да». Он вошел и вежливо поздоровался.

В комнате, похожей не на московскую, а скорее на какую-то колхозную гостиницу, стояло несколько простых железных коек, на которых сидели и лежали женщины, молодые и не очень, все в халатиках по-домашнему. При его появлении они смолкли и с интересом уставились на него. Нина лежала с книгой на крайней койке у окна и смотрела — это его сразу ободрило — не холодно и враждебно, как утром, а с легкой удивленной улыбкой на лице, как бы говорившей: ну, синьор, с чем пожаловали, и что вы скажете теперь?..

— Нина, — сказал он первое, что пришло в голову, — ты почему ушла, никого не предупредив? Тетя Мура сходит с ума — она уже воображает невесть что… Я говорил, что ты просто задержалась на семинаре или пошла на вечерний сеанс в кино, но она и слушать не хочет… Чуть было не подняла на ноги милицию…

Нина слушала его отчаянное вранье с той же легкой полуулыбкой, но никак не откликнулась и не сделала движения подняться.

— А вы Нинин родственник, да?.. — с кокетливой улыбочкой спросила сидевшая на койке ближе всех к нему молодая полненькая бабенка.

— Я ей брат, двоюродный, — лихо соврал он. — А тетя Мура — это наша родственница. Она старенькая и очень привязана к Нине. Тетя Мура очень любит ее.

— Ой, Нинк, познакомь с братом, — игриво воскликнула та. — А вы холостой? С вами можно познакомиться?..

— Конечно, — сказал он. — Зовут Сергей!.. — и протянул руку. Та подала свою пухленькую ладошку и шутливо присела, назвавшись Верой.

— Ну давай, собирайся, — подсел он к Нининой кровати. — Тетя Мура напекла пирогов и ждет тебя к ужину. — И видя что Нина не двигается, добавил: — Тетя Мура извиняется. Тетушка погорячилась, она раскаивается… Где твой чемодан? Ну, пойдем, нас такси ждет.

Немного помедлив, Нина поднялась, надела туфли, достала из шкафа свой потертый чемодан. Взяла из него какие-то вещи и ушла переодеваться за занавеску в углу. Женщины, а их было человек семь в одной комнате, по-прежнему с любопытством смотрели на Сергея.

— Возьмите и меня к тете Муре на пироги, — продолжая все в том же духе, игриво попросилась Вера.

— Не знаю… — не сразу нашелся он. — Тетушка так расстроена. Как-нибудь в другой раз.

— А так пирогов хочется!.. — многозначительно, нараспев сказала та, и женщины в комнате засмеялись.

Нина, которая недолго скрывалась за занавеской в углу, вышла уже одетая и причесанная, собрав свои вещи в чемодан.

— До завтра, девочки. Встретимся на семинаре, — попрощалась она, и вместе с Сергеем они вышли за дверь. — Приключение продолжается?.. — насмешливо-грустно спросила она в коридоре. — Ну, а дальше что?..

В такси он покаянно поцеловал ее, и они целовались всю дорогу до дома, так что таксист, молодой парень, видевший их в зеркальце, до того отвлекся, что проскочил на желтый свет и заплатил штраф, да еще получил выговор от постового. Но Сергей, рассчитываясь, дал ему вдвое больше сверх счетчика.

 

7

Вместе они прожили еще два полных чудесных дня, и две ночи, тоже чудесные. Все было хорошо, но он так и не мог понять, как Нина на самом деле относится к нему, нравится он ей по-настоящему или нет. Пару раз он заговаривал с ней об этом, но добиться определенного ответа не мог. По-прежнему она ничего не рассказывала ни о себе, ни о своих семейных делах, ни о работе. Но раньше это было в стиле их игры, а теперь в этом чувствовалось и какое-то упорство.

Все эти дни, которые он провел с Ниной, он не только ни с кем не встречался, никому не звонил из своих приятелей, но и работать как следует не мог. Он чувствовал себя совершенно выбитым из привычной размеренной колеи, чего с ним давненько не случалось, от чего он просто отвык. Работу на целую неделю забросил, а сроки были очень жесткие, и за срыв их от можно было получить от начальства серьезный «втык». И злясь по этому поводу, он переносил свое раздражение на саму работу, на начальство, на друзей… «Работу, к черту, пора менять! — с раздражением думал он. — Так вроде престижно и платят хорошо, а на самом деле каторга. Пашешь, пашешь, а толку не видно… Вон Павловский у себя кандидатскую защитил, Зайцев докторскую строчит, а тут когда еще защитишься… И компания тоже хороша: Милочки, Лялечки… Сема — тоже друг!.. — за билеты, кроме денег, Бальмонта содрал. Нет бы бескорыстно приятелю услугу оказать. Как же, „материальное стимулирование“!..» Так он ругал в душе все и вся и недоволен был своей жизнью, но чего ему надо, чего он хочет, тоже не знал. Ведь, трезво рассуждая, ему не на что было жаловаться.

В субботу вечером Нина сказала, что семинар кончился и завтра утром она уезжает домой. Он упрашивал ее остаться еще на несколько дней, она не соглашалась.

— Ну зачем это? Приключение должно когда-то кончится. Оно не может быть долгим. Меня дома ждут.

— Кто ждет?

— Дочка, работа…

— Жених, — подсказал он с досадой.

— Жених? — переспросила она задумчиво. — Даже и не знаю теперь… А может, и не надо никакого жениха? — усмехнулась она. — Может, теперь так и жить — от приключения к приключению?..

И все-таки она еще раз уступила. Согласилась остаться еще на один день. Они поехали в кассы, взяли билет на понедельник и до закрытия успели еще в «Детский мир», где Нина купила дочери куклу и туфли. Сергей хотел зайти еще и в ГУМ, купить ей самой что-нибудь в подарок, но она отказалась наотрез: «Вот еще! Что мне надо, я и сама куплю. У меня свои деньги есть…» Он обиделся, но почувствовал, что настаивать не следует: еще больше рассердится, а ссориться накануне отъезда он не хотел.

Они прекрасно провели и этот субботний вечер, и воскресенье. Вечером в воскресенье посидели в «Метрополе». Сергей заказал роскошный ужин и опять учил Нину пить коньяк; она еще раз попробовала по его методу, но и тут сказала, что клопами пахнет, и пила только шампанское. В последний день она была ласкова с ним и почти оставила свой насмешливый, колкий тон, но самого главного они все равно не касались, и ничего нового он не узнал ни о ее жизни, ни о ней самой. Серьезных разговоров, боясь испортить эту последнюю из восхитительных ночей, он не заводил — на это было еще завтрашнее утро.

В понедельник утром они рано поднялись, неторопливо позавтракали и за час до отхода поезда на такси поехали на вокзал. Но случилось так, что Сергей накануне забыл завести часы, и, когда вышли из дома, они показывали без пяти девять, а была уже половина десятого. Когда вышли на перрон из здания вокзала, их удивил вид поезда на Таганрог: все провожающие уже вышли из вагонов, махали руками и перекрикивались с пассажирами через окна, а проводницы в форменных синих тужурках стояли не на перроне у дверей, прямо в вагоннных, держа флажки наготове. И тут по громкоговорителю разнеслось: «Поезд номер… Москва — Таганрог отправляется от пятой платформы…». Нина вскрикнула и побежала к своему вагону, Сергей с чемоданом бросился за ней. Когда добежали до вагона, поезд еще стоял, но в любую секунду мог двинуться. Возле вагона он задержал Нину на платформе. Оба запыхались и не могли унять дыхания.

— Прощай, Сережа… — сказала она.

— Подожди… — сказал он, задыхаясь, чувствуя какую-то внезапную отупляющую растерянность. — Не уезжай! Останься… Ну, еще на пару дней.

Поезд тронулся, и вагоны медленно поплыли. Повернув голову к уходящему вагону, Нина грустно усмехнулась:

— Сколько можно? Приключение закончилось, дорогой… — Она подхватила свой чемодан, быстрым шагом догнала пока еще очень медленно уплывающий вагон и вошла в тамбур, оказавшись у проводницы за спиной. Сергей шагал рядом, взявшись за поручень.

— Скажи адрес!.. — попросил он. — Дай телефон.

За спиной проводницы Нина прощально помахала ему рукой.

— Дай телефон. У меня скоро отпуск, я приеду…

— Не надо, — отрицательно покачала она головой.

Словно отбирая у него поручень, поезд неприметно, но набирал ход. Держась за поручень, Сергей ускорил шаги.

— Ты приедешь?.. Напишешь?..

— Не знаю, — одними губами сказала она, не отрывая от него синих глаз.

— Отойдите от вагона, гражданин! Я закрываю, — звякнула ключами проводница.

Поезд очень медленно, но набирал ход. Сергей уже почти бежал рядом с вагоном. «Надо прыгать, — подумал он. — Прыгнуть, проехать до следующей станции… Ни о чем не успели договориться…» Но поезд еще прибавил ходу, вагон дернуло, и поручень выскользнул из его руки.

— Напиши!.. — крикнул он, отставая. — Адрес ведь знаешь…

Из-за плеча проводницы Нина прощально помахала рукой и тыльной стороной ладони провела по щеке, словно убирая невидимую ему отсюда слезинку…

Так, с ладонью, прижатой к щеке, она и осталась в его памяти.

Только вернувшись в свою пустую квартиру, он понял, какую же сотворил глупость, как он оплошал. Мог бы у женщин тогда в гостинице спросить, откуда они, из какой организации, на какой приехали семинар. Надо было, ну хоть в чемодан к ней залезть, найти паспорт и посмотреть там прописку. А теперь ни адреса, ни телефона — ничего. Бессильно мучаясь, он ходил по квартире и ругал себя. Оставалась надежда, что Нина напишет, даст знать о себе, но одного этого было мало, как мало надежды, потеряв бриллиант, ждать, что кто-то его найдет и честно сдаст в стол находок. Он успокоился немного лишь, когда пришла облегчающая мысль, что можно поехать в гостиницу и узнать о недавних постоялицах — там, наверное, даже адреса их обязаны записать. Чуть отлегло на душе, но все равно было очень грустно. Ни одной вещи не осталось у него от Нины, хотя все в квартире указывало. что еще каких-то пару часов назад она была еще здесь. Дверца шкафа осталась открытой (доставала платья, укладывая чемодан), неубранная постель еще напоминала о ночных ласках, а эта нежная вмятина на подушке, где покоилась ее голова… Он лег на постель и обнял, прижал к лицу ее подушку. Как же так получилось, что она прожила у него больше недели, а он так и не узнал о ней ничего. Так и осталась для него незнакомкой…

Незнакомка… Он вспомнил, что у Блока есть стихи с таким названием, и взял с полки томик в сиреневом переплете. Он хорошо знал эти стихи, но сейчас, медленно впитывая строку за строкой, читал их словно впервые.

Его поразило явное сходство с Ниной. Не портретное, а иное: словно она жила тогда, еще в начале века, и эти строки поэт написал о ней. «Да нет, — качнув головой, подумал он. — Она проще, это не она….» Но представил на ней эту темную вуаль… эту шляпу… эти упругие шелка… И понял, что сходство не случайно.

Он попробовал представить себе, как это, «в моей душе лежит сокровище», — и не смог. Понимал, что не зря написано, что в этих словах есть какая-то истина, но представить себе не мог. Он мог представить: в моей душе покой, в моей душе забота или в моей душе тоска, но представить себе «в моей душе лежит сокровище»…. Чувствовал, что не пустые это слова, но ясно представить себе не мог..

Всю следующую неделю он, как карла, пахал на работе. С утра до ночи, а потом еще дома прихватывал пару часов. Работой он и глушил тоску по Нине, и наверстывал то, что не успел сделать при ней. И успел, уложился в сроки. На летучке шеф отметил его работу и сказал, что пора закругляться с диссертацией, намекнув, хоть и туманно, на карьерный рост… А на следующий день прямо с утра Сергей поехал в гостиницу, чтобы узнать что-нибудь о Нине, а может, и адрес ее раздобыть. Доехав до Преображенки, он пошел знакомыми переулками — запомнил, когда ехал сюда на такси.

Свернув в тупичок, он увидел недостроенный забор из свежих сосновых досок, которого не заметил, когда проезжал здесь ночью на такси… Он встал и огляделся, ища глазами гостиницу. Вон церквушка, что виднелась тогда за деревьями, вот стекляшка «Пиво — воды», но гостиницы видно не было… Он заглянул за забор, и сердце словно оборвалось. На груде кирпичных развалин, топорщившихся расщепленными досками и изогнутыми металлическими балками, попирая этот прах железными гусеницами, деловито накренившись, стоял кран. На стреле его раскачивалась громадная железная гиря, и стопудовой этой гирей, развернувшись с рокотом, кран ахнул по стене с лепным карнизом, торчащей из развалин, — земля дрогнула, стена треснула змеящимся шрамом и накренилась. Гостиницу доламывали…

Еще не веря своим глазам, он огляделся и увидел то, чего в темноте не заметил здесь в первый раз: по всему порядку домов в переулке то здесь, то там зияли пустоты, в которых под мелким мусором почти вровень с землей проступали следы старых фундаментов. А на углу соседнего переулка высокий башенный кран уже возносил новенькую бетонную панель на четвертый этаж строящегося там дома. В компании нескольких случайных зевак он еще какое-то время в отупении простоял перед сломанной гостиницей. На его глазах после нескольких весомых ударов доконали последнюю стену, и она рухнула, смешавшись с остальной грудой мусора, штукатурки и битого кирпича. Подошли два самосвала, и небольшой экскаватор с другого конца кучи начал грузить этот мусор в кузова машин.

Но еще оставалась надежда. Он кинулся в управление гостиничного хозяйства, надеясь узнать, куда дели записи постояльцев из той, что сломали, он пытался выяснить, какие семинары проходили месяц назад в Москве — на него смотрели, как на безумного… Он вырвал недельный отпуск за свой счет и помчался в Таганрог. Но как ее найти в большом городе?.. Он целыми днями бродил по улицам, заходил во дворы, заглядывал в окна домов и всяческих учреждений, но тщетно — ведь даже, кто она по профессии, и этого он не знал. Он дважды в день обходил многолюдный пляж, а вечером слонялся по аллеям парка. Он ждал у кинотеатров перед сеансом, заглядывал во все подряд магазины, разглядывал всех женщин, которые казались моложе тридцати. В этом городе было много красивых женщин, таких же стройных, и смуглых, как Нина, и синеглазых, и с южной певучестью в голосе — несколько раз он ошибался, бросаясь вслед за очень похожей женщиной, но всякий раз это была не она.

На обратном пути он надеялся, он почти верил, что, вернувшись, найдет дома в почтовом ящике письмо от Нины, но не было письма от нее. Только кипа старых газет и записка от Семы, который звал в компанию, где будут новые девочки.

 

Эпилог

Есть мужчины, которых женитьба меняет в лучшую сторону. Доселе запущенные, неряхи, они становятся какими-то гладкими, ухоженными: щеки их округляются, рубашка всегда свежая и отглаженная, в глазах появляется довольный блеск, в голосе сочная басовитость. И есть мужчины, с которыми происходит обратное явление. Элегантные, неотразимые холостяки с уверенной походкой и хорошо выбритыми щеками, после женитьбы они сникают, понемногу тускнеют, в их облике появляется какая-то мешковатость. Сергей, по-видимому, принадлежал ко второму типу мужчин. Его жена, занятая интеллигентная дама, работает редактором на телевидении. Она всегда в курсе самых последних новостей и слухов, не пропускает ни одной премьеры, ни одной выставки. Любит говорить: «в манере Ренуара», «сублимативный метод». У нее красивый греческий нос, она носит голубоватый парик, и ее находят импозантной, но дома без парика у нее короткие рыжеватые волосы и в облике что-то птичье.

Сам Сергей давно защитился и с карьерой у него все в порядке. У них трехкомнатная кооперативная квартира (выгодно обменяли однокомнатную его и однокомнатную жены), есть дочка четырех лет, которая воспитывается за городом у бабушки. Жена объясняет: «Рановато завели ребенка, но так уж получилось — решили оставить»; а насчет бабушки: «Ляльке там лучше — молоко, свежий воздух». Первое время они с женой готовили и вели хозяйство по очереди, но она все делала так небрежно и торопливо, что постепенно он большую часть домашней работы взял на себя.

За дефицитными книгами он теперь не гоняется, не собирает и не обменивает их, как раньше, но потихоньку перечитывает то, что скопилось на полках за прежние годы. Как-то я взял у него на время сборник древнеиндийских афоризмов, и, листая эту книжицу, среди прочих мудрых мыслей наткнулся на такую, подчеркнутую его рукой: «Отец охраняет ее в детстве, муж в юности, сын в старости. Нельзя предоставлять женщину себе самой». В тридцать шесть он заметил, что седеет, и удивился, как внезапен был перелом: еще вчера был молодым, казалось, жизнь лишь только начинается — и вот уже начал стареть. А он-то думал, что зрелость — самый длинный период в жизни. Оказалось, что нет, самых длинных два: это детство и старость. С чего-то он начал вдруг выпивать, понемножку, но почти каждый день, аккуратно после работы.

А Нину он помнит и ждет, как все мы помним и ждем тот миг нежданного счастья, который когда-то подарила нам жизнь и который, несмотря ни на что, надеемся в жизни еще раз встретить…