Конь дико всхрапнул и шарахнулся в сторону так, что Сашко едва удержался в седле, вонзил пятки в бока и изо всех сил, натянув узду, заорал:

– Стоять!

– Стоять! – многоголосо вторила ему ватага.

Но волк выл так, что душу наизнанку выворачивал, и кони обезумели, хрипя и пятясь. Над самым ухом свистнула и бесследно канула в густеющую тьму леса стрела, заставив Сашко замахнуться плетью.

– Вы что, с ума сошли?!

Огольцы смотрели на него одинаково круглыми глазами, и по белым их лицам было понятно, что напуганы все до невозможности. Пяток волков-одногодков кружил вокруг, не давая ватаге разбежаться. Парни понимали, что стоит сейчас дать мальцам кинуться в лес – и всех разорвут по одному. Волк бесновался, хрипел и кидался на дорогу, ломая грудью кусты. Еще кто-то, не выдержав, швырнул нож. В волка не попал, зато поранил чужого коня, и тот заплясал на двух ногах, страшно молотя воздух копытами. Чудо, что никому не снес голову на куцей полянке, куда их загнали Фроськины звери.

– Сашко! Кони безумеют! – отчаянно орала ребятня. И Скорохвату хотелось плакать.

Вместо того чтобы помогать сейчас Ланке с Маришкой в Вершинине, он завел всю ватагу в ловушку и даже понятия не имел, в каком направлении двигаться. Он-то верил, что выучил местные леса не хуже трущоб столицы, из которых забрала его Марта, и надо ж тебе – заблудился. Местные парни были умнее: жизнь рядом с нечистью научила их такой осторожности, какой нигде в другом месте не встретишь. Они с детства пугали друг друга страшилками о том, как пацаненок из одного двора в другой побежал огородами и пропал. Пошел парень на свидание – и в трех березах заблудился; вышел мужик на охоту, а нашли его одичавшим, полубезумным аж в Лаквилле.

Потому местные сразу начали на деревьях зарубки делать, как только ворвались в лес. Тюкали прямо на скаку по стволам и срубали доступные сучья. Сашко посмеивался, но, когда вдруг под копытами его лошади хрупнула свежесрубленная ветка, удивился, поскольку скакал с самого утра прямо и нигде не сворачивал, даже развилок на его тропе не встретилось ни одной. Местных мальчишек, знавших этот лес вдоль и поперек, это насторожило раньше, чем Скорохвата. Когда они и в третий раз вылетели к одной и той же приметной березе, даже ему стало понятно, что их попросту кружат. Вот тут и началось.

Лес завыл, затявкал, захохотал, кинулся на ватагу медведь, раздирая ближайшей лошади горло; скакнул на тропу зло ощерившийся волк. Кто-то из парней начал звать маму, кто-то хлестнул зверя плетью, но это не помогло. Их взяли в оборот, как овечье стадо. Парни повзрослей хватали коней за узду, заворачивали их, били безжалостно по мордам, но Сашко понимал, что все это бессмысленно. С коней надо было прыгать, но и прыгать было нельзя, потому что заворочалось, закряхтело, зашлось стоном в лесу что-то черное, чужое и страшное. Чудились десятки красных глаз и стремительные тени, а небо над головой темнело так быстро, словно не желало видеть того, что сейчас произойдет.

– Мама!!! – в голос, не стесняясь, заревел самый младший в ватаге Сашко чернявый мальчишка. Сашко заорал:

– В круг! В круг!!! – понимая, что нельзя уходить в лес и растягиваться по тропе – сожрут по одному.

Над головой простуженно закаркала ворона, волк радостно взрыкнул и высоко прыгнул, словно сам намеревался взлететь, но черная птица, упав сверху, тюкнула зарвавшегося зверя жестким клювом в голову, едва не выбив хищнику глаз.

В следующий миг Сашко с удивлением понял, что смотрит на тетку Августу, которая клюкой хлестала зверя, не разбирая, по хребту и по голове, до тех пор, пока он не начал айкать по-человечески. Шкура на нем болезненно дергалась, и с каждым мигом становилось все меньше звериного, пока Скорохват не увидел, что ведьма хлещет жилистого, болезненно морщащегося мужика. Медведь взревел, торопясь другу на помощь, но те из ватаги, кто не потерял головы, стали кидать в него прихваченным для драки оружием. Когда тяжелый цеп глухо бухнул в звериную голову, медведь неистово заревел, а Удачливые вояки попятились сами, испугавшись собственной смелости. На выручку им пришла Августа.

– Пошел вон отсюда! – хрипло каркнула она, ткнув в сторону оборотня пальцем.

При этом Сашко с изумлением заметил, что вся ее рука, до локтя, унизана браслетами и оберегами, они и на шее ее были накручены, как разноцветное монисто.

Стоило Августе взмахнуть рукой, как медведя начало корежить, и он благоразумно кинулся в лес. Волк тоже уполз в кусты. Коней кое-как усмирили, но те все равно выкатывали глаза, косясь по сторонам, и встревоженно ржали, да и чувство того, что беда миновала, не появилось ни у кого. Оглядевшись внимательно вокруг, ведьма только сейчас повернулась к ребятне, а в первую очередь к Сашко, хрипнув:

– Ну, чего замер истуканом? И вы все, а ну живо с коней слезай! – и замахала клюкой, гоня прочь оставшийся без всадников табун.

На полянке сразу стало просторней, зато парни, лишившись лошадей, вдруг вспомнили, что это вообще-то их скотина, если она погибнет в лесу, родители не то что руки – голову оторвут за самоуправство.

– О жизни своей беспокойтесь лучше, – хмуро посоветовала Августа и, обойдя поляну по кругу, воткнула в землю клюку, заявив: – Вот здесь мне чтобы через миг поленницу сложили. Вот такой высоты. – И она показала гору на три ладони выше клюки. После недолгих раздумий добавила: – А то завтрашнего солнышка не увидите.

Ребятня разом и думать забыла о неприятностях дома и с ужасом уставилась на черный лес.

– Тетя Августа, – жалобно заканючили голоса, но ведьма топнула ногой и рявкнула на весь лес:

– Живо!!!

Брюнхильда встала, навострив уши, как раз в тот миг, когда у Марты носом хлынула кровь.

– Ах ты ж! – взвизгнула магистерша, резко откидываясь назад на тюки и выхватывая платок.

Тряпица вся разом сделалась красной. Рогнеда перекатилась со своего места к Марте и раскинула над ней руки, как наседка над цыпленком, быстро-быстро зашептав заговор на кровь.

– Уйди, дура, – оттолкнула ведьму неблагодарная Марта и, змеей выскользнув из-под пухлого тела шаманки, сварливо приказала: – Вокруг смотрите, а не на меня.

– А что такое? Что? – встрепенулась задремавшая Маргоша.

Ехавший позади телеги Васек как бы невзначай прикрыл Турусканскую конем от большей части леса. Позади нее были тюки, прямо перед ней раздувал бока черный мохноногий битюг разбойника, здорово пострадавший во время первой встречи с логовскими ведьмами не столько телом, сколько душою. Время от времени конь вспоминал, как неслась на него, ошалело распахнув глаза и лязгая желтыми стертыми зубами, Брюнхильда, и вздрагивал. Митяй, который скакал впереди за разведчика, тоже попридержал коня, и сейчас они на пару пятились от казавшегося на первый взгляд безобидным куста черемухи. Та цвела, вся в белом, как невеста, но отчего-то навевала жуть своим праздничным видом. Марта, отбросив один насквозь пропитавшийся кровью платок и вынув другой, досадливо выругалась, глядя на закатное небо:

– Не успели! Готовь-ка, Рогнеда, свои снадобья, щас нам, похоже, небо с овчинку покажется.

– Сразу не покажется, – успокоила ее шаманка, то нервно оглядываясь по сторонам, то глядя вверх и по-собачьи принюхиваясь к воздуху.

Куст впереди ей тоже не нравился. А больше всего не нравилось то, что вокруг началось шевеление, которое можно было увидеть лишь самым-самым краешком глаза, а стоило развернуться и посмотреть в упор – все пропадало.

– Марта, Марго, а ну-ка живо под телегу! – велела она. – Митяй, распряги Брюху. Да, – спохватилась она, – Зюку тоже под телегу.

Про дурочку они все как-то забыли. Зюке очень понравилось спать в ларе, он казался ей просторным, несмотря на ее рост, и умилял своей чистотою. В нем было уютно и не сыро. Зюка, привыкшая перед сном забиваться в какие-нибудь щели-коряги, а если спала в доме, то в углы, решила, что ларь будет самым подходящим для нее местом. Особенно ей нравились насверленные в нем потайные дырочки: если не спалось, то можно было подсматривать, что творится снаружи. Погуляв в начале пути по лесу, она сплела себе из жестких ивовых ветвей подобие короны, нарвала подснежников и медуницы, устала и улеглась спать. И даже теперь, когда ее сняли с телеги, не проснулась. Зато Брюха распрягаться не далась, куснув по очереди сначала Митяя, потом Васька.

– Ты чего буянишь? – укорила ее из-под телеги Марта.

Брюха недоверчиво покосилась назад, насколько позволяли оглобли, потом фыркнула, увидев магистершу в интересном положении, и ржанула, после чего надменно выкатила нижнюю губу и с гордой королевской мордой замерла, глядя вдаль, всем своим видом показывая, что она в человеческой глупости участвовать не собирается, а уж тем более – впрягаться и выпрягаться по десять раз на дню.

Рогнеда, быстро разложившая прямо на дороге небольшой костерок, воткнула над трепещущим пламенем треножник и, едва успев повесить на крюк прокопченный медный казанчик, схватилась за сердце.

– Что? – тут же уставилась на нее сквозь спицы колес Марта. – Опять? – И проклиная все на свете, она ящерицей поползла к шаманке, но на полдороге, сморщившись, заскулила и схватилась пальцами за виски.

Рогнеда, перестав растирать объемистую грудь, начала кашлять, надрывно, со свистом, нехорошо. Митяй, озираясь вокруг, нервно перекидывал из руки в руку окованную железом дубинку, позаимствованную у Афиногеныча. Васек стоял на одном колене около шаманки, сцепив зубы от бессилия. Ничем он Рогнеде помочь не мог, и это его бесило, а мысль о том, что сейчас ведьма может помереть, оставив на его руках беспомощных Маргошу и аферистку Марту, пугала его. Митяй в таких делах был не помощник, да и себя царек не считал хоть сколько-нибудь значимой силой. В ведьмовских делах такая соплюшка, как Фроська, могла наделать куда больше бед, чем целая ватага лихих молодцев. Хотя… если ей срубить голову… Дак опять же, где ее найдешь, прячется ведь.

– Да что ж это такое? – прошипела Марта, с удивлением глядя на словно не свою руку. Пальцы Марты жутко шевелились, каждый сам по себе, как черви. – А ну прекратите! – взвизгнула магистерша с истерикой в голосе, а Рогнеда, на миг поборов кашель, рассмеялась:

– А ведь она тебя мертвой считает!

– Что? – подняла черные от ужаса глаза Марта на подругу, и та после очередного приступа выдавила бледную улыбку на лице:

– Она тебя из мертвых поднять пытается.

– Ах ты гадина! – взвизгнула непонятно чем больше уязвленная Марта: тем, что какая-то малахольная деваха возомнила, что может запросто погубить ее, магистершу Ведьминого Круга, или тем, что она еще собиралась играться ею после смерти, как куклой.

Маргоша до этого только зыркала вокруг затравленно, но, увидев, как у Рогнеды дрожат руки и что она больше рассыпает снадобье, чем сыплет его в казанчик, выругалась, как сапожник, и тоже, по-собачьи резво, выскочила из-под телеги. Хлопнула крышкой ларя, выползла и уселась напротив кашляющей шаманки улыбающаяся Зюка. Царек сам не ожидал, но при виде серокожей большеглазой дурочки и бледной, но красивой Марго, которая кривила в брезгливой усмешке превосходства ярко-красные губы и сдувала змейку выбившихся волос, у него потеплело на душе.

– Чего скалишься? – тут же осадила его Турусканская. – Тащи сюда телогрейки, тащи снадобья, саблю вынь, а то мало ли кто прыгнет, – и тут же взвыла: – Да двумя руками все неси! И железку свою дурацкую брось, а то сейчас всем глаза повытыкиваешь!

Царек оторопел было от обилия приказов, но исполнил все быстро, про себя подумав, что не дай бог на такой жениться – безо всякого колдовства замордует, – и тут же, искоса глянув на Марго, сам себе противореча, признался, что, пожалуй, на такой-то и можно было бы жениться. Такая любого разбойничьего атамана за пояс заткнет. Одно слово – ведьма.

Когда в котле закипела вода и совместными усилиями три ведьмы нашептали наговор, шаманка поманила к себе Митяя, зачерпнула варево черпачком и ласково, как Баба-яга Жихарку, попросила:

– А ну-ка пивни.

Марго же без всякой ласковости забрала у Васька саблю и протерла ее тем же отваром. Сталь почернела, Митяй открыл рот и замотал головой, намекая, что это он пить не будет, но ведьмы не очень интересовались его мнением. Рогнеда щелкнула пальцами, и он на миг словно окаменел, этого хватило Марте, чтобы влить отвар и, как маленькому, рот утереть.

– Вот и славно, – потрепала она его по щеке.

Митяй собрался было возмутиться, однако вместо слов замычал, потом у него отнялись ноги, и он тяжело опустился на землю, с удивлением отмечая, как странно и причудливо вокруг него изменяется мир.

Подаренкова Ефросинья, бывшая воспитанница Жабихи, стояла, раскинув руки, и хохотала, а по сторонам от нее скрипели и стонали, раскачиваясь, деревья, словно вокруг неистовствовала буря. Глаза ведьмы закатились и казались белыми бельмами, зверье, птицы и нежить бежали прочь, но никому из них не было спасения. Подаренка творила волшбу. Страшную. И раньше известную лишь немногим, а теперь, после смерти Жабихи, и вовсе – одной ей. Ничто разумное не могло устоять, спастись бегством или скрыться от нее.

Духи деревьев, родников, троп, лешие, кикиморы – все, от кого, казалось бы, уже давно не осталось ни памяти, ни следа, с воем и плачем восставали от спячки, поднимались из нор. Их многовековой сон был прерван грубо и жестоко. Они свирепствовали, требуя ответа за это самоуправство, и не находили виновного. Слепо брели они мимо ведьмы, а она шептала им: «Там, там…» Древние, великие и ужасные хозяева лесов с отчаяньем затыкали уши, трясли головами, стараясь прогнать это наваждение и не умея от него избавиться. И тогда они начинали понимать, что единственный способ обрести покой – это идти туда и наказать обидчиков. А их было много, они жгли огромный костер на поляне, стараясь найти защиту у извечного врага леса, они варили снадобья, пытаясь укрыться за туманами и обманными миражами.

Но Подаренка разбивала все их коварство, пригибая пламя к земле ураганным ветром, развевая в клочья миражи. Не помогал даже огненный бык, в которого ведьмы обратили одного из своих приспешников. Он топтал копытами мелочь, сокрушал рогами сильных, но звери и нежить шли волна за волной. И тогда в дело приходилось вступать воину с зачарованным мечом. Не сталь пугала ожившую нечисть, но страшные слова на ней, давно забытый язык обещал всем, кто будет убит этим оружием, больше, чем смерть и забвение. И духи отступали на время, но только на время.

Ведьма смеялась, по ней текла кровь, шрамы возникали один за другим, словно невидимка полосовал ее тонкой бритвой. Порезы тут же затягивались, но возникали новые, рубцевались и снова разрывали кожу, иногда она вздрагивала, как от сильных ударов, но не прекращала смеяться. Ей никогда не было так страшно, и никогда она не чувствовала в себе столько силы. Годы, проведенные у Жабихи, не прошли даром, а ведь это было только начало, и у ног ее лежала раскрытая книга. Скоро придет время и для заклятий из нее.

Поначалу был миг ужаса, когда Мытный не откликнулся через шар даже с кровью, молчал, словно умер. На мгновение сердце окутал холод и показалось, что кончено все и она осталась одна. Накатившая жуть лишила ее сил, бросила на землю, но Подаренка сумела себя взять в руки, сцепила зубы и дико закричала:

– Я добьюсь своего!

И на смену страху пришло такое звенящее, нечеловеческое спокойствие, которое случается только у совершенно сумасшедших. Она стала хватать руками мох и траву, сплетая из них фигурки, при этом даже не заботясь, чтобы было сколько-нибудь похоже, просто баюкала их на руках, лила воду и нарекала одну за другой – Рогнеда, Августа, Лана, Маришка. Она не забыла ни колдуна, ни разбойника, ни боярина Кое-как утоптав ногой землю, она принялась рисовать на ней узоры, ежеминутно вскрикивая и теряя свое орудие мести, оттого что руки пронзала невыносимая боль, но упорно, слизывая кровь с пальцев, продолжала свое действо.

– Так лучше… С кровью даже веселей.

Ни у одной фигурки рисунки не повторялись, каждой была своя месть, своя кара.

– Что, ворона, прячешься от меня за огонь? Ну дак гореть тебе пламенем! – хихикала она. – Ты, жирная корова, – хватала она фигурку Рогнеды и горстями вбивала в нее сосновые иголки, – сдохнешь, сдохнешь! А это у нас кто? О! Гроссмейстерша Лана Лапоткова! – И, вцепившись в фигурку так, что она чуть не развалилась у нее в руках лохмотьями травы, начала резать ей лицо и рвать волосы, визжа: – Гадина! Гадина! – бросила ее, схватила Маришку и, с ненавистью прошипев: – Я буду магистершей! – вбила ей лезвие ножа в лоб, насмерть припечатав к земле, оскверненной пентаграммой.

Прочие тоже не избежали своей доли проклятий, и только архимага она решила приворожить. Выла свадебную песню, накручивая и накручивая на фигурку бесконечную серебряную цепь, пока не получился один сплошной серебряный кокон, такого хватило бы на целую связку каторжан, однако, не зная, на что способен архимаг, она и этим не ограничилась, нашептав с десяток заговоров. Счастье златоградца было в том, что архимагом он вовсе не был, а имя его она не смогла вызнать, все опрошенные называли каждый раз разные.

Ланка каталась по земле, вереща. Сквозь пальцы капала кровь. Я холодела, представляя себе разные ужасы, но хрипящего Мытного бросить не могла. Бедолага споткнулся, не дойдя до Надиного дома, и вдруг, кашлянув, начал давиться водой. Я была насквозь мокра, а из него все текли и текли потоки, словно изо рта каменной горгульи в дождь. И, если б не златоградец, Мытный меня попросту бы раздавил. Взгляд боярина был полон ужаса, но надо сказать, к его чести, он не бросился кататься по земле, разрывая одежду на груди, а изо всех сил старался помочь мне. Во всяком случае, в том, что ноги его не несли, не страх был виноват.

Златоградец, сунув голову ему под мышку, поволок дружка, встревоженно поглядывая на меня, но я, как ни странно, все еще была цела. Только голову сдавило так, что я света не видела, но это явно от черного ветра, который Фроська пустила на поселок. От него бесновалась скотина в стойлах, выли собаки и заходились смертным криком младенцы. Вершининцы, которые днем гоняли от своих дворов Серьгу, теперь с проклятиями бороздили сохами круги вокруг домов, поспешно загоняя скотину прямо в избы, рисуя охранные знаки и выставляя образа Пречистой Девы в каждом окне.

Серьга плясал, как умалишенный, что-то бессвязно выкрикивая и всплескивая руками и задирая к небу лицо с закатившимися глазами. Силантий тащил его за хлястик кафтана, иногда роняя, но тут же легко вздергивая. В другой руке кузнеца беспомощной тряпкой висел Селуян. В лице дурневского воеводы не было ни кровинки, а у забора, вцепившись в штакетины огромными ручищами, стояла Надя. За чертой круга. И я надеялась, что она не сорвется к своему любимому кузнецу. Про сестрицу-то мою она явно не думала, хотя та всхлипывала у нее под ногами, цепляясь за юбку.

Илиодор чуть не каждый миг удивленно вскрикивал. Каких-то двенадцать шагов, которые мы не дошли до убежища, приготовленного Ланкой, казалось, просто невозможно сделать: ноги словно прирастали к дороге. Стоило чуть задержаться – и я проваливалась в утоптанную землю по щиколотку, словно в грязь, а потом выдирала ноги через силу так, что подошвы на сапогах трещали.

– Что это такое! – возмущался, высоко поднимая ноги, Илиодор, а я скрипела зубами: мне самой бы хотелось знать, такому нас не учили ни Августа, ни Рогнеда.

– Митруха, ну-ка живо в дом! – рявкнул кузнец.

Я подняла глаза и обнаружила черта. Он прыгал как-то кривенько от палисадника соседнего дома, явно нам наперерез, и мне не понравилось, как перекошена его фигура, словно черт решил поиграть в ребенка-утопленника. Лицо отекло, глаза налились дурной злобой, а от головы шел дым, словно он за спиной прятал головню.

– Ланка!!! – заверещала я, первой почуяв недоброе.

Всполошившийся Илиодор понес что-то о ведьмах и необходимости срочно прятаться в оградительном круге и попытался его цапнуть. Я уцепилась за Илиодорову руку, бросив судорожно свистевшего горлом боярина. Мытного мотнуло, и мы все трое упали на дорогу как раз в тот миг, когда от черта пошел волной жар, а потом бабахнуло так, словно взорвался винокуренный заводик. Дышать стало нечем, спину припекло. Я вскинулась, радуясь тому, что не сняла разорванный кафтан, и только тут поняла, что визжу. Прокопченную Надю отшвырнуло от забора, Силантий устоял, но борода его дымилась, и он смотрел с непониманием на мальца.

А черта корежило, личина сползала с него, и под ней что-то шипело, потрескивало угольями. Илиодор, поднявшийся на локте, потрясенно смотрел на Митруху, не замечая тлеющего рукава. Мытный дернулся и затих, захлебнувшись болотной тиной, зато Лана, оторвав руки от лица, резво бросилась в избу.

– Надо его обойти, – зашептала я, дергая Илиодора за рукав.

Златоградец растерянно кивнул, и немудрено: черт не отрывал от нас злобного взгляда. Я терялась в догадках – отчего он не кинется. Казалось, прыгни он сейчас – и ничто нас не спасет. Силищи в нем было столько, что он на спор подковы рвал.

Словно прочитав мои мысли, Пантерий заулыбался, пригнулся к земле и скакнул к нам, да так резво, что я только взвизгнуть успела, не поняв, каким чудом между мной и чертом оказался Илиодор. Кулак его смачно чавкнул о чертиный пятак. Пантерия бросило назад, а сам златоградец сморщился, видимо отбив себе руку.

– Маришка-а-а! Плаку-ун!!! – закричала еще от крыльца сестра, а добежав до границы, швырнула два мешочка.

Один, неудачно завязанный, рассыпался по дороге, другой шлепнулся у моих ног.

Я ухватила сенную труху молотого корня плакуна и швырнула горсть навстречу взрычавшему от неудачи черту. Выдрала ноги из липкой земли и побежала вокруг Пантерия, рисуя плакун-травой круг. Он бешено кинулся на меня, но златоградец, хоть и не понимая, что я делаю, накрепко ухватил его за хвост. За это озверевшая нечисть вмиг разодрала ему когтями руки, но Илиодор не выпустил ставшего таким боевым и страшным Митруху, хоть и выглядел потрясенным до невозможности.

– Мытного тащи в дом, откачивай! – велела я. – С Митрухой разберусь сама.

Лана кусала губы, теперь они на пару с Надей вцепились в забор, чуть не плача оттого, что ничем не могут нам помочь.

– Что ж это такое? – бесконечно повторяла костоправша.

Черт всхлипнул и внезапно осел на землю. Но я не успела порадоваться крупной слезе, скатившейся у него по щеке. В поселке вдруг разом умолкли все собаки.

– Это что? – вскинул голову Илиодор.

Мытного он едва-едва сумел перетолкнуть за черту, при этом вид у него был такой, словно он с кем-то сражался и этот невидимый мешал ему совершить задуманное. Надя и Ланка тут же принялись откачивать боярина, костоправша, с легкостью бросив боярина через колено, с уханьем выдавливала из него целые фонтаны воды, как из настоящего утопленника, Ланка суетилась вокруг него с тряпицей, озабоченно охая.

Силантий тоже доковылял-таки до границы и аккуратно положил на землю Селуяна и Серьгу. Воевода всхлипнул облегченно и потерял сознание. Серьга же, наоборот, повел вокруг мутным взглядом, как пьяница, у которого отобрали бутыль. Ему показалось, что он увидел что-то на улице, он развернулся было обратно, но Силантий одним ударом кулака в темя угомонил его, снова аккуратно пристроив рядом с воеводой.

– Все кончилось? – высказал глупую надежду Илиодор, косясь одним глазом на рыдающего черта, другим зыркая вдоль улицы.

Я покачала головой, понимая, что все как раз только начинается.

– Маришка, прости! – стукнул себя во впалую грудь волосатым кулаком Пантерий, хлюпнув носом.

– Пречистая Дева простит, – бормотнула я, запоздало сообразив, что забыла про сестру, но у той, к счастью, все было в порядке: и глаза на месте, и нос не откушен, только вся мордаха в мелких порезах, словно ее по шиповнику возили. – Странно, отчего же мы-то на ногах, даже не пораненные? – произнесла я, пытаясь понять, какую гадость на нас сейчас обрушит Подаренка.

Илиодор улыбнулся скептически и, задрав рукава до локтей, укорил меня:

– Знаете ли, я себя невредимым не считаю.

Я уставилась на длинные рваные порезы, но тут вдали, на самой окраине, заголосили бабы, так истошно, словно их уже резали.

Я встряхнула головой и впервые с того момента, как Ланка закричала – хватаясь за лицо, пытаясь этим простым, но таким естественным для всех движением удержать кровь, брызнувшую из мелких царапин, – огляделась вокруг. Мне захотелось выругаться. Народа моровым ветром зацепило немало. Прямо посреди улицы кружилась, прыгая на одной ноге и вскидывая невпопад руки, незнакомая баба в зеленом сарафане. Лицо ее уже покраснело от натуги, глаза даже отсюда казались красными – это набухли сосудики. Взяв с места хороший разбег, я ударилась в нее грудью, вышибая во двор к соседям, которые успели-таки опахать плугом избу с пристройками и теперь стояли взмыленные и смотрели вокруг с ужасом и растерянностью. В окнах мелькали бледные лица молодух, пытающихся унять кричащих детей. Ну да этим ничего не грозит, поорут и успокоятся. Я затравленно глянула вдоль улицы, туда, откуда тянулись к нам щупальца сквозняка с запахом тлена и страха, не сдержавшись, все-таки выматерилась. Там уже горели дома и мелькали черные ломаные тени. В самом конце улицы кто-то бился в пыли, как кликуша. Рыкнув и взбодрив себя самыми страшными обещаниями в адрес Фроськи, я со всех ног устремилась туда, заранее пугаясь того, что сейчас увижу.

Вся окраина словно браги перепила. Орали, хохотали и бегали по улицам кто с факелами, кто с топорами в руках. Я ежилась, натыкаясь на слепые горячечные взгляды и, лишь когда попыталась ухватить ведро воды, оставленное кем-то у колодца, сообразила, что стрелой пролетела улицу уже в кошачьем виде, оттого и жива еще, не получила ни поленом по голове, ни вилами в бок. Бессильно шкрябнув когтями по ведру, я с визгом крутнулась юлой. Лекарств в таких случаях немного – водой в лицо, а потом кулаком в ухо, чтобы исцеленный в себя пришел раньше, чем его по второму разу скрутит. Спешно хлебнув воды через край, я едва успела фыркнуть ею в лицо набегавшему на меня мужику. Он встал как вкопанный, занеся надо мной серп, а я от ужаса ударила по лицу так хлестко, что его повело в сторону, а щека сделалась алой.

– Где твоя жена, дурак? Тащи ее сюда!!!

От крика я едва не сорвала голос, и немудрено перепугаться: здоровенный бугай располосовал бы меня своей железякою надвое не глядя. Шагах в пяти, странно мотыляясь, словно воображала себя русалкой, покачивалась расхристанная деваха. Косы уж расплела, теперь рвала платье, тонкие полосочки ткани падали к ее ногам. Материя, казалось, даже не пыталась сопротивляться ее побелевшим от усилия пальцам. Я дернула ведро – тяжелое, блин! И тут сзади подскочил Илиодор:

– Я понесу.

Вдвоем мы кинулись к дальним домам, где народ хороводился как на гулянии, и через какое-то время щеки у меня стали ныть нестерпимо, вся грудь была залита водой, а у Илиодора над бровью появилась ссадина: какой-то стервец метко метнул чурбак прямо в голову.

– Всех порешу!!! – надрывался детина-кровельщик.

Он уж пять домов поджег, теперь опомнившиеся соседи вжимали его в землю. Кровельщик бесновался, а у меня на пути встало неожиданное препятствие – мертвяк. Человек лежал, вольно раскинув руки, голова была в корке запекшейся крови: чья-то лошадь саданула, когда вырвалась из пожара. И вдруг он застонал, задергался. Я кинулась, думая помочь, и едва успела отскочить в сторону. Резким движением мертвяк подался вперед, и его зубы клацнули у самой моей шеи.

– Гадство какое! – запрыгала я вокруг мертвяка.

Воды в ведре оставалось чуть, а односельчане перестали вжимать кровельщика в землю, сделавшись вновь задумчивыми и рассеянными. Один повернул ко мне пустое равнодушное лицо, и я поняла, что тут проиграла Фроське вчистую.

– Надо немедленно уходить, – дернул меня за рукав Илиодор и, увидев, что мы в плотном кольце одержимых, потянул к красным, в резьбе, воротам, надеясь задами и огородами выбраться из ловушки.

Прямо около крыльца валялась заколотая свинья. Видимо, хозяева едва отбились от ее нападения. Но стоило нам грохнуть калиткой – она задергалась и пронзительно завизжала, пытаясь встать.

– Успеем, – поволок меня Илиодор мимо ворочающейся скотины.

Я, послушавшись его, собралась было показать всю прыть, на которую была способна, но он вдруг пригнул мою шею, заставив ткнуться себе в грудь, и накрыл наши головы полой кафтана. Тут же по спине начали колотить палками. Я завизжала, вообразив, что бесноватые добрались до нас, собралась ринуться слепо, без дороги, и повисла в руках златоградца, все так же пытавшегося укрыть мою голову кафтаном. Между нами, пища и отчаянно царапаясь, вклинилась летучая мышь. Ее жесткие крылья били меня по лицу, и я от омерзения и внезапной паники испытала такой прилив сил, что сумела оттолкнуть Илиодора, сразу об этом пожалев. Летучих тварей было вокруг без счету. Они кружились и бились обо все подряд, норовя выбрать мишенью нас со златоградцем. Я вскинула руки, и время стало тягучим, как мед, а жуткий хоровод вокруг нас – медленным, как листья на воде в безветрие. Мы протолкались сквозь летунов к огороду и там упали в грядки.

– Что ж это делается?! – взъерошил волосы Илиодор. – Я-то уж думал – вы не пострадали, поскольку про вас попросту забыли, а с вами, похоже, решили отдельно позабавиться.

– Черта лысого она забавится! – Я, с трудом поднимаясь, отряхнула с отвращением штаны от давленого порея и с тоской посмотрела вокруг.

Незадетых людей вокруг уже не было, кто не бился в агонии – беспомощно брел к дому Беленькой. Одни выворачивали из забора жерди, другие, словно забыв, как правильно держать в руках косу или топор, волокли это оружие, иногда сами ранясь, и глупо удивлялись виду собственной крови, с интересом слизывая ее с порезов.

– Убью, – вдруг с холодным ужасом поняла я. – Нормальный человек такого не сделает, а ненормального не жалко. Знаете, бывают такие люди, с виду как все, а потом – хлоп! И в них что-то ломается. Я думаю, эта Фроська с самого начала была такой сломанной. А то, что мы не разглядели, – я вздохнула, – что ж, наша вина. – Я поправила волосы, краем глаза заметив, что руки, на удивление, не дрожат, хотя внутри все напряжено как струна. Я сделала ручкой Илиодору: – Вы давайте как-нибудь задами…

– Куда ж я без вас? – Он растерянно похлопал голубыми глазами и показал руками, как я останавливала мышей. – Вы меня так потрясли.

– Не прибедняйтесь, вы вон как Архипа отметелили! А он первый вершининский драчун, – пресекла я любые разговоры, способные меня расхолодить и отвратить от задуманного. Зажмурилась крепко-крепко, прося помощи сразу у всех: Пречистой Девы, бабули, Архиносквена и богов-дармоедов. И кинулась в черное небо, как в омут.

Мир выгнулся подо мной, словно чаша. Сорочье зрение, конечно, не совиное, но и таких глаз мне хватало, чтобы увидеть, как корчился в агонии лес, зеленый туман колыхался меж стволов, ели стояли желтые, как седые старухи, лопалась гнойными нарывами земля, выпуская из своих недр мертвецов. Но страшней мертвецов, страшней обезумевшего зверья были жуткие угловатые тени – древняя нежить, давно забывшая себя, шла теперь к Вершинину. Это после нее оставались просеки мертвых деревьев, дохлые птицы под ногами, рассыпавшиеся в прах мертвецы. Меня словно ударило что-то, я закувыркалась, падая, пробила телом преграду тонких ветвей и чудом не переломала крылья. Приземлившись, встала, пошатываясь, и даже нашла в себе достаточно сил, чтобы хихикнуть, тряхнув в воздухе обрывками Ланкиного кафтана. Вот теперь я была сущая ворона: щеку ободрала, рассадила лоб. Я скинула остатки одежды, нимало не заботясь о том, что теперь – в белой рубашке – я видна за сто шагов. Меня и так заметили.

Подаренка стояла и улыбалась. На ней было черное бархатное платье с разрезами, тяжелая золотая цепь, сделанная явно не для красоты. Зеленые камни зловеще тлели, в ушах покачивались длинные серьги, и все это было с чужого плеча, поскольку кольцо ей было велико, она просто сжимала его в кулаке. Возле ног Фроськи лежала раскрытая книга. Страницы ее были черны. Она скорее угадывалась в темноте. Блаженная улыбка на отрешенном лице пугала страшней, чем все виденное мною в лесу. Она действительно была сумасшедшей. Она видела меня, она ждала меня, чтобы расправиться собственными руками.

На удивление, Подаренка не высказала мне ни одной претензии, она не стала по-детски перечислять давние обиды и пугать, расписывая, как она мне будет вырывать ручки и ножки, а запела гортанно – и ножки у меня отнялись сами. Я буквально рухнула перед ней на колени, не чувствуя тела, схватила с земли засохший сучок и, отчаянно крича защитное заклятие, нарисовала одной рукой полкруга и другой рукой половину. Стало легче, но что-то дрожало внутри, и я, вспомнив уроки Архиносквена, передала эту дрожь земле, выдохнув формулу вместе со страхом. Фроська вскрикнула, повалились деревья, земля вокруг меня" кипела, словно вода в котле. Я вскочила, но в грудь меня ударила зеленая беззвучная молния. В первый миг мне показалось, что, ослабленная кругом, она не причинила вреда. Вскинув руки, чтобы добить Подаренку огненным шаром, я едва не лишилась сознания – до локтей кожа была покрыта струпьями, лопалась и сочилась гнилью, так что срочно пришлось читать заклятие на изгнание скверны, тяжелое, отнимающее много сил. Фроська, воспользовавшись моей заминкой, выкарабкалась из земляного котла и, в очередной раз прохрипев что-то из своей книги, подняла руки.

В темноте леса раздался гул, скрипнули, ломаясь, деревья, и я с замиранием сердца поняла, что наши чахлые леса хранили в себе мертвого волота. Отчаянно рыча, я швырнула, разворачивая во все стороны, ловчую сеть. Этой липкой паутиной мы с Ланкой один раз, забавы ради, спеленали племенного бугая. Я надеялась, что волота она хоть на сколько-нибудь остановит, даже не догадалась, что, швыряя это заклятие вокруг, зацеплю и Фроську, а она забилась, словно рыба на берегу. Ее Руки прилипли к земле, она дернулась туда и сюда, не понимая, что происходит, и я, безнадежно заскулив, бросилась на нее из своего круга с одним сухим сучком в руках, понимая что именно им сейчас должна буду убить человека.

За три шага до Подаренки меня начало колотить от еле сдерживаемого истерического смеха, и я захохотала, со слезами, с подвываниями, сама пугаясь себя, успев только подумать, что теперь мы с безумной Фроськой пара хоть куда! Она задрала голову, в глазах мелькнуло отчаяние, а потом, с перекошенной рожей, кинулась на меня, безжалостно разрывая паутину, и мы, сцепившись, покатились по земле прямо под ноги плененного волота. Великан был мохнат и давно мертв. Не сгнили только ноги. Желтые кости прикрывала зеленая от времени броня, в костлявых руках он сжимал молот. Череп был у него расщеплен надвое, и, наверное, поэтому орясина соображала туго.

Увидев нас, он замычал и вскинул над головой свое страшное оружие, нисколько не задумываясь, что прихлопнет и меня, и хозяйку. Я хотела сигануть в кусты, но сумасшедшая так вцепилась в меня руками, хрипя проклятия в ухо и норовя вгрызться в горло, что непонятно, каким чудом мы сумели откатиться. Ухнуло, сотрясая землю рядом с нами. И, пока великанище выдирал свое орудие обратно, я, с удовольствием оседлав Подаренку, начала отвешивать ей оплеухи с двух рук, рыдая оттого, что потеряла свой сучок, а стало быть, придется душить эту гадину. Моя замотанная коса расплелась, и Фроська, воспользовавшись этим, уцепилась за нее, начав гнуть меня к земле. Все происходящее напоминало бы драку базарных торговок, если бы не армада нечисти, которая шла к Вершинину. Волот задрал свой молот над головой, и я решила с Фроськи соскочить, но та дернула меня за волосы – и это спасло мне жизнь: там, где я только что стояла, с хлюпаньем упал молот великана.

Я собрала всю ярость и на миг ослепла от яркой, толстой, как змея, молнии, которая, ударив чудище в грудь, разметала его кости по всей поляне. Подаренка ж тем временем обхватила меня рукой за горло, и я поняла, что эта тварь раздумывать, как я, не стала и решила меня придушить без всякого колдовства. Дыхание перехватило, я била ногами, лежа на Фроське, но сквозь толстое платье сумасшедшая, похоже, ничего не чувствовала. Мне иногда удавалось ткнуть ее кулаком вслепую, получив еще один маленький глоточек воздуха, но чем все кончится – и так было понятно. Темнело в глазах, и не было смысла звать на помощь, я жалела только об одном: что, когда была возможность, я не решилась ее придушить сама.

Из темноты на нас внезапно налетела какая-то новая напасть, мелькнула черная тень среди черных теней, мне в бок сильно наподдали, и я не поверила собственным глазам, увидев, что это катится споткнувшийся о нас златоградец. Сабля его отлетела в сторону, зато я от пинка съехала вбок и смогла изо всех сил дать Фроське локтем под дых. Мы кашляли обе, стоя друг напротив друга на четвереньках.

– Признаться, я как-то по-другому представлял себе битву ведьм! – хохотнул, потерянно шаря руками вокруг, Илиодор. – Думал, молнии небо чертят…

Я не успела даже похолодеть, Фроська выбросила руку в сторону златоградца, в воздухе резко свистнуло, и он с хрипом упал, разом замолкнув.

– Ну что, у тебя есть еще помощники? – просипела, нехорошо улыбаясь, Подаренка.

– Зюка, – сообщила я поднимающейся на ноги Фроське.

Та не поняла, нахмурилась и тут же всхлипнула. Мы обе уставились на кончик сабли, торчащий из ее груди.

Когда улыбчивая дурочка выступила у Ефросиньи из-за спины, я подумала, что сейчас та отвлечет ее своим появлением, а я брошусь и уж теперь точно добью гадину без всяких раздумий о гуманности, а улыбающаяся Зюка взяла и воткнула в Подаренку саблю златоградца. Нервно сглотнув, пошатывающаяся Жабихина воспитанница обернулась к своей убийце, вскрикнула, вскинув руки, когда ее увидела, и упала на бок. Лес охнул, словно сбросил с плеч тяжесть, я потянулась к Фроське, и тут все вокруг меня закрутилось, и навалилась темнота.