Фроська ж меж тем все пела и пела, и, повинуясь ее голосу, шевелились могильные холмы на полянке, оживало забытое кладбище.

– Вставайте, вставайте! – требовательно вздымала она руки к небу, и земля стонала. Стонали мертвецы, прикрываясь костлявыми руками хоть и от закатного, но злого солнца. – Вставайте! – визжала Фроська.

И Митяй сползал по коряге, тыча пальцами вокруг.

– Эта… эта…

– Эх, утопи меня болотник! – не веря собственным глазам, сползал за Митьком по коряге царек.

Августа и Рогнеда шипели, приседая около молодцев, требуя указать им на ведьму. Да только Фроську ни тот ни другой не видели, поскольку стояла она на другом конце полянки, и только эхо доносило ее визгливый голос, путая ведьм еще больше.

– Где ты, покажись! – не выдержала Рогнеда.

Августа ткнула ее в бок, да было поздно, поскольку Фроська, услыхав их, захохотала.

– Ну, теперь держись, – расстроенно хлопнула себя по ляжкам носатая архиведьма, а Рогнеда, поняв свою ошибку, испуганно забормотала:

– Лес-батюшка, земля-матушка, помогите, защитите. Лес-батюшка, земля-матушка, помогите, защитите.

Августа, напротив, присев прямо на землю, закрыла глаза и, словно перед детской зыбкой, затянула колыбельную.

– Чего они? – испуганно пополз Митяй, боясь даже взглянуть на лужок, где натужно, через силу из могил поднимались мертвецы.

Васек кривился от боли, но, поняв, что с саблей, раненный, не управится, поймал за штаны Кожемяку.

– Куда, дурень? На тебе саблю, хотя нет, сломаешь, медведище! Вон выверни ту березку – кажись, еле сидит – и бей всех, кто подойдет.

– Всех? – не понял перепуганный Митяй, заставив разбойника тяжело вздохнуть.

– Вот по виду ты парень – просто загляденье, но рот тебе лучше не раскрывать.

Митяй пристыженно замолк и, повиснув на березе, сумел-таки вывернуть ее из земли. Взял ее покрепче и стиснул зубы, чтобы не клацали от страха. На далеких, но отлично видимых хуторках собаки завыли, да забеспокоились лошади на дороге. Люди вертели головами, не понимая в чем дело, а по лужку шли, покачиваясь, мертвецы.

Ефросинья стояла, закрыв глаза, и чувствовала то, о чем раньше читала только в книгах, будто каждый из поднятых ею мертвецов стал частью и продолжением ее. Она смотрела их пустыми глазницами, слышала их давно сгнившими ушами. И в воображении ее мелькали одна за другой возможности расправы над двумя старухами, пока в какой-то момент она не поняла, что попросту засыпает вместе со своими мертвецами под колыбельную носатой грымзы.

– Ах ты! – взвизгнула она, обиженная, и ближайший к Августе мертвец вскинул заржавленный меч.

Но тотчас ноги его опутала трава, а из леса хлынула волна разнообразного зверья. Мыши, белки, лисицы, куницы так яростно вгрызлись в умертвие, что от него вмиг осталась одна труха.

– А лечить их потом, чтобы чуму не разнесли, кто будет? – буркнула Августа, отвлекаясь от колыбельной.

Но Рогнеде некогда было думать про потом, потому что мертвые вставали и вставали, словно здесь зарыли целое войско.

Марта Лапоткова корила себя за безголовость, потому что нет ничего глупее, чем носиться вот так по лесу за одним-единственным человеком. Отвыкла она все-таки за годы безмятежной жизни думать быстро и правильно, забыла, как саму облавами в болото загоняли, а она утекала, как вода промеж пальцев.

– И Фроська утекет, если ее так бестолково ловить! – попеняла себе Марта. – А ну думай, старуха, думай впредь.

Сначала она кинулась на Ланкин визг, который очень скоро удалился и затих, так что немыслимо его было и догнать. Но потом ее заставил повернуться не менее истошный визг Митяя.

– Это что ж такое?! – удивилась она. И, подтыкая надоевшие юбки, развернулась обратно, охнула, увидев толпы мертвецов, и поняла, что толку от нее здесь мало. Можно, конечно, отыскать обнаглевшую Подаренку да тихонечко ей по темени стукнуть. Понадеявшись, что архиведьмы продержатся и без нее, стала красться в обход лужка, жалея, что ни осинового кола при ней нет, ни какого другого оружия.

– Привыкла, старая балаболка, авторитетом давить! – костерила она себя. – Вот щас как схватят тебя за дряблый попец, как выпьют всю кровушку! – Но намерений своих не оставляла, иначе не была б она Мартой Лапотковой, магистершей Ведьминого Круга, которой сама Аглая завещала свой великий пост, и не за красивые глазки.

Солнце лениво, но неуклонно падало за горизонт. Становилось все темнее. Илиодору очень не нравились багрово-черные тени вокруг.

– Сиди здесь. Я осмотрюсь. Если что – ори, – сбросил он с плеча давно замолкшую Ланку, та согласно икнула.

Лес вокруг казался знакомым, во всяком случае, на одной из веток он нашел обрывок знакомого манжета с рисунком точь-в-точь как у него.

– А ведь я здесь был, – обрадовался Илиодор, не замечая, как из-под ели на него смотрят, не мигая, в упор холодные волчьи глаза.

«Разве ж это лес? – с тоской думал Волк. – Не, это не лес, это гостиный двор какой-то! Ступить нельзя, чтобы с кем-нибудь не столкнуться!» Он чувствовал, как его изо всех сил тянет призыв чужой ведьмы схлестнуться с нежитью. Хорек в сумке бился так, что его пришлось придушить слегка. Он хохотнул, представив, как Медведь сейчас пластает когтями, на удивление хозяйки, нежить и тут же сам припал к земле, едва не застонав. «Нет, терпеть нельзя!» – решился он и, легко оттолкнувшись от земли, кинулся прочь, отшвырнув златоградца с дороги.

Илиодор же перед этим, бросив рассматривать манжет, с удивлением услышал стон, идущий как бы из-под земли, и заинтересовался. Под разлапистой елью, в небольшой ямине, зашевелилась хвоя. Он наклонился ниже и вздрогнул, когда девичья рука вцепилась в землю прямо перед его носом, а потом со стоном поднялась и сама девица. Знакомая до дрожи.

– Бася?! – неуверенно удивился Илиодор.

– Черт! – поприветствовала его знакомая покойница. – Сколько я тут лежу?

Илиодор поспешно попытался подсчитать, когда было последнее нашествие с запада, и получалось, что лет пятьсот, хотя если судить по ее монетам, то и больше. Однако сказать этого он не успел, неведомая сила подняла его над тропой, а потом швырнула прямо в покойницу, завизжавшую так пронзительно, что Илиодору сделалось дурно. В обнимку они рухнули в ямину, и, прежде чем в глазах потемнело, он еще успел с интересом подумать: «А где ж ее могилка? Что она, как крот, все время в новых местах вылазит?»

– Ну надо же! – с досадой простонала я.

На дне ямины был один-единственный камень, о который златоградец и приложился виском. Глаза его закатились, а тело обмякло. Я испуганно припала к его груди и поблагодарила Пречистую Деву, услышав, что сердце бьется.

– Вы чего это там делаете? – склонилась над нами серая тень.

Косы сестрицы мелькнули так соблазнительно близко перед моим лицом, что я не удержалась и вцепилась в них обеими руками, по косе в руку.

– Кстати, с каких пор мы отбиваем парней у сестры?

– А-а! – заблеяла Лана по-козьи на весь лес, и, словно услышав ее, на нашу тропу вышел Мытный.

Вид у него был как у пьяного. Глаза закрывались, а ноги подкашивались. Он вяло хватался руками за гибкие ветки, которые никак не могли служить ему опорой, и оттого приседал вдвое чаще, чем следовало. Добравшись до моей ямины, он мутными глазами оглядел нас и, невнятно пробормотав:

– Я всегда к вашим услугам, – головой вперед ухнул на Ланку.

– Чего это с ним? – заинтересовались мы с сестрой.

А Мытный беззаботно храпел поверх раненого Илиодора, всем своим видом намекая, что он опоен.

– Здесь еще где-то медведь ходит, – не к месту добавила Ланка, – говорит, всех заломает.

Мне сразу захотелось к бабуле – пусть отругает, но ведь потом все равно пожалеет. Вдалеке что-то скрежетало и стонало, словно боролись деревья-великаны, а прямо по нашим спинам проскакал барсук, так целеустремленно, словно его настойчиво звали в гости.

– Пошли отсюда, – предложила я сестре.

– А этих? Бросим?

Я посмотрела на боярина со златоградцем и поняла, что мне совесть не позволит бросить их вот так здесь, но на всякий случай проворчала:

– Твои же оба, вот и забирай.

Ланка тут же обиженно засопела, у Маргоши научилась, а я цыкнула, как бабуля:

– А ну не смей! – и, порывшись в памяти, добавила: – Сопля вертихвосточная!

– Чего не смей! – тут же обиделась Ланка. – Я просто возмущаюсь. Чего это две слабые девушки должны таскать этих обломов? Когда у нас под командой столько парней. Где они все, а? – И от ее визгливого «а?» что-то произошло в лесу.

Стало так тихо-тихо, что даже страшно. А потом как бабахнуло, и мы, не сговариваясь, вцепились в обморочных и потащили их из ямины, матюгаясь и плача.

– А вдруг это медведь идет? – шептала Ланка. – Ломать?

– Дура, – нервно оглядывалась я, волоча Илиодора за руки, – ты уж не медведя расписала, а просто чудище какое-то!

– Ух и тяжелый! – жаловалась Ланка. – Как бы грыжа не выскочила!

И я ее понимала. Тяжело было до слез и бросить было страшно. Вот сожрут его – и ходи потом с грузом вины до самой старости. Дураку ж понятно, что это не медведь гуляет.

Черный от копоти Пантерий сказал что-то похожее на «Й-ех!» и сел посреди обгоревшей полянки, а потом тихо завалился на бок. От хуторков прытко бежал народ с кольями и вилами, но разгулявшихся мертвецов уж не было и в помине. Только по окраине лужка валялись обугленные косточки. Фроська изо всех сил улепетывала, пытаясь на ходу сообразить: что ж это такое было? По виду белый зверь походил на медведя, однако не бывает от медведей такой волны жара. Что-то рвануло во все стороны. Перебрав все небогатое количество вариантов, она сообразила, что это дал о себе знать колдун, и зябко передернула плечами.

– Все, – сказала я, устало плюхаясь задом на придорожный камень. Тащить Илиодора последние десять шагов было сущим наказанием. По дороге метался народ, среди которого я увидела Сашко и Маргошу. Вяло махнула рукой и расслабилась, понимая, что вымотана до предела. «Зато спина не болит», – попробовала я утешить себя. Ланка села рядом, тяжело отпыхиваясь.

– Ну вы как, поймали Фроську? – спрыгнула с телеги Марго.

– Да как тебе сказать… – начала было дипломатично Ланка.

– Мы ее даже не видели, – отрезала я.

Народ вдалеке зашумел, заволновался, и я по восклицаниям поняла, что прославленные дурневские архиведьмы совершили очередной подвиг, усмирив целое кладбище упырей, ни с того ни с сего поднявшихся средь бела дня.

Бабуля же вынырнула оттуда, откуда мы совсем не ожидали. Раздвинула ветки придорожных кустов, с ехидцей посмотрела на нас, убедилась, что живы, и снова растворилась в стремительно чернеющем лесу, откуда через минуту, пристыженные и виноватые, вышли Серьга с Селуяном.

– Ну, чего расселись? Трогаем? – раздалось у нас за спиной.

Мы с Ланой удивленно оглянулись, видя, что бабуля уже гордо восседает на телеге с поводьями в руках.

– У! – сказала Ланка.

– Сущая ведьма, – подтвердила я. Вставать совершенно не хотелось, а на лбу еще и зрела шишка.

В «Веселую ночку» мы явились так: сначала Митяй внес Васька и протопал мимо хозяина, не замечая его, прямо в комнаты боярина; следом нес самого боярина Серьга, а за Серьгою вошел Селуян с Илиодором на плече. Последней вошла Ланка, держа для разнообразия на руках кошку.

– А с вами еще мальчик был, – вспомнил хозяин «Веселой ночки», и, словно дожидаясь его слов, дверь скрипнула, и на пороге показался Сашко с прокопченным мальчиком на руках.

– Ваше? – лицемерно поинтересовался он.

Черт застонал и картинно свесил руку, заставив всех кухарок засуетиться и забегать.

Умывалась я без всякого желания, к тому же голова разболелась так, что, встреться мы сейчас с Подаренкой, я сдалась бы без боя – попросту не смогла бы прочесть ни одного заклинания. То ли от переживаний, то ли от ломоты во всем теле, но уснуть я никак не могла, а стало быть, и сестрице не давала, лежала бревном, тупо пялясь в потолок, и канючила:

– Не поймаем мы так Подаренку.

– Почему? – зевала во весь рот Лана.

– Потому что бестолково все как-то. Этак мы ее десять лет ловить будем.

– С чего б десять? – вяло возражала сестрица. – Она ж вон какая наглая, я думала, что за десять верст сбежала, а она рядом трется, словно ей тут медом намазано.

– Вот это тоже не понимаю, – нудила я, – неужто она всерьез думает Ведьмин Круг в одиночку одолеть?

– А чего ты хочешь от лягушки помойной? Мозгов-то нету! – хмыкнула сестра.

За стеной игриво взвизгнули и завозились. Я насторожилась:

– Чего это?

– Ну дак Илиодор твой очнулся, – улыбнулась невидимая в темноте сестра, – ему как раз нюхательные соли несли, когда я воду выплескивала. А у него этот… хватательный рефлекс гипертрофирован.

Я минуту помолчала, а потом вдруг сообразила, что уже сплю, и снились мне одни медведи, которые танцевали со мной в обнимку, самозабвенно рыча: «Бася».

Утром случился конфуз. Гаврила Спиридоныч, Серебрянский князь, кое-как успокоивший малгородцев и отправившийся себе потихоньку за Мытным, в надежде, что сумеет усмирить этого молодого буяна, если тот еще что-то учудит в его землях, – явился на постоялый двор. Он был румян и улыбчив, как весеннее утро, поскольку слухи ходили самые радужные. По этим слухам, боярин не только распустил войска, о чем, впрочем, Гаврила Спиридоныч знал еще вчера, но и примирился-таки с ведьмами, по крайней мере с самыми важными.

У Мытного болела голова, зелье, выдуманное когда-то Васьком и Афиногенычем, давало жуткий похмельный эффект, что во времена шальной юности разбойникам было на руку. И Адриану казалось теперь, что в голове поселился настойчивый и нудный дятел. Он плохо понимал гудящего и радующегося Гаврилу Спиридоныча, и на его бодрый вопрос, где поселились Рогнеда с Августой, Адриан честно ответил:

– На дне Шалуньи, – и сунул ему список подвергнутых утоплению малгородских ведьм, где Рогнеда и Августа значились как «ворона и мышь, умершие по естественным причинам».

Гаврила Спиридоныч загрустил, видя состояние Мытного и зная, как бессмысленно искать правду среди нагромождения сплетен. И решил, что разберется с этим попозже, хоть и сильно переживал за все, что творится в его землях. Серебрянск был вообще местом гиблым, и сколько ни тужился князь, так и не мог представить, что же замечательного нашли когда-то народы эльфов в холмах, заросших полынью, и серебристо-серых тополях. Конечно, с годами они поняли свою ошибку и убрались отсюда, но предки Гаврилы Спиридоныча оказались не так сообразительны. Позарившись на сказочные замки, они как-то упустили из виду, что крестьянствовать на этих тощих землях невозможно. Вот и жило теперь княжество одним-единственным доходом – широким златоградским трактом, в ужасе думая о тех днях, когда замирятся буйные западные соседи и купцы пойдут на юг по удобным широким рекам.

Гаврила Спиридоныч собрался было задержаться, перекусить, а там, глядишь, и Мытный придет в себя. Хозяин трактира уже любезно улыбнулся, ожидая, что вот сейчас дорогой гость решится, да тут со второго этажа, где заселились приезжие бояре, вдруг заорали басом:

– Етить твою…!!!

И безвестный героический мальчуган пролетел по лестнице вниз, сметая и кабатчика, и князя, ворвался на кухню, откуда тотчас понеслись истошные кухаркины визги. Ворвавшийся следом за мальцом народ оторопел, увидев, как парнишка жадно грызет вырванный из рук поварихи окорок, запивая его большими глотками дорогого златоградского вина из ведерного бочонка. Живот его раздувался на глазах, содержимое бочонка убывало, а малец, резво сгрызя окорок, начал хватать прямо со сковород горячие блины, из мисок – упревшую кашу горстями и вчерашние пирожки, которые давали работникам.

– Ты что творишь, стервец! – втиснулся бочком Селуян и хотел было ухватить черта за ухо, но тот обвел толпу осоловевшими глазами и, жалобно промямлив:

– Етить… – грузно осел на бок.

– Угорел постреленок, – посочувствовал ему кабатчик, прикидывая, на сколько тот успел так быстро нажрать.

Гаврила Спиридоныч, нерешительно погладив свой живот, высказал дельную мысль:

– Может, его к шептунье сводить, ишь как перепугался мальчонка.

О том, что это тот самый героический постреленок, что служит златоградцу, князю уже успели шепнуть. Правда, те же самые люди довели до сведения князя, что и сам златоградец – колдун, да и у Мытного черт на посылках, чему хозяин Серебрянска старался не верить, но сомнения все же одолевали, поскольку такие достались ему земли, где все может быть.

– Чего он? – высунула нос в двери Ланка.

Селуян и Серьга водворяли малолетнего скандалиста на место. Сам Илиодор, бледный, болезненно морщился, осторожно трогая шишку на виске, и тоже мало что понимал. Митруха хныкал жалостливо и ничего путного не говорил, пока не увидел гроссмейстершу и кошку, любопытно высовывавшую заспанную мордочку. Забился в руках, тащивших его, и, басом завопив: «Ланочка!» – кинулся к ней, как к мамке, изливать горе.

Дверь захлопнулась перед самым носом парней, и они недоуменно пожали плечами, а Пантерий забегал по Ланкиной комнате, вцепившись в свою кудлатую шевелюру, вопя на разные лады:

– Кошмар, ужас, ужас, все кончено! Жизнь потеряла смысл! – При этом он пытался заскочить на стену и пробежать по ней, но шмякался, ударялся боками и от этого хныкал еще больше.

Я жалась на всякий случай к ногам сестрицы, испытывая огромное желание взобраться ей на плечи для пущей безопасности. А Ланка в обнимку с подушкой изображала цаплю посреди комнаты, опасаясь, что возбужденный черт оттопчет ей бахилами голые ноги. На улице уж вовсю солнце светило, но, если б Пантерий не заорал, мы бы и дальше спали. У сестрицы были заплывшие спросонья глаза, да и я выглядела не лучше. Впервые в жизни узрела в зеркале такую заспанную кошку.

– Тебе чего, кошмар приснился? – поинтересовалась я наконец, а черт, словно этого и ждал, кинулся к Ланке и, начав трясти ее, закричал с надрывом:

– Ланка, я – человек!!! Ты понимаешь, человек я!!!

– Ух ты! – не поверила сестра, и черт, видя, что его не понимают, сделал трагическое лицо, пророкотав мне в ухо:

– Я человек навсегда, – и так вот, стоя на коленях, закатил глаза к небу, поинтересовался жалостливо: – За что мне это?

– В обморок падать будешь? – поинтересовалась на всякий случай Ланка.

Дверь мы ночью закрывали, поэтому в маленькую печурку никто полешков не подбрасывал. В комнате под утро сделалось прохладно, и замерзшие пальцы на ногах у сестрицы сразу стали красными, как у гуся лапки. Ей хотелось либо нырнуть обратно в теплую постель, либо уж забыть про сон и, выставив всех за дверь, заняться утренним туалетом, но никак не смотреть на коленопреклоненного черта. Кап-кап – упали на пол две соленые тяжелые капли, и я не поверила собственным глазам, перекинулась обратно в человека и, преисполнившись жалости к черту, обняла его за плечи:

– Ты чего?

– Я ни в кого больше не могу перекинуться, Маришечка, – тут же уткнулся мне в плечо и промочил слезами всю ночную рубашку Пантерий.

Мы с сестрой почтительно замерли.

– Не может быть! – протянула Ланка.

– Да как же не может! – тут же вскинулся на нас черт. – Смотри! – И встал на четвереньки, затряс задом, как лихорадочный. – В кота не могу! – Он вскочил, выставив вперед растопыренные пальцы, а мы, ойкнув, начали пятиться. – В медведя не могу! – упал на пол и начал, извиваясь, ползти к нам.

– Юродивый! – прижалась ко мне сестрица.

– Даже в гада не могу!

А я не к месту вспомнила сказочку, шепнула Ланке в ухо:

– «…Коль ты милая девица, значит, будешь нам сестрицей…»

А та не раздумывая, подхватила:

– А коль мальчишка зассанный – будешь братик названый!

– Издеваетесь?! – зарычал черт, краснея пуще свеклы, и даже волосы на его голове встали дыбом, заалели, и от них повалил дым.

– Вот, – ткнула я пальцем, – ты просто надорвался!

– Ага! – кивнула головой Ланка. – Стареешь, старый черт.

Пантерий захлопнул рот, отодвинул нас с дороги и вышел вон, при этом каждая багровая веснушка на его курносом лице вопила о том, как он нас всех презирает.

– Ну ниче так утро началось, да? – спросила у меня Ланка, теребя подол ночнушки.

Я, ойкнув, нырнула за косяк, а Илиодор, которому спросонья показалось аж две гроссмейстерши, тут же попытался сунуться в нашу комнату и получил дверью по носу.

– Я еще не готова! – игриво взвизгнула Ланка.

Я подумала, что раз она у меня так нагло парня отбивает, то я имею полное право рыться в ее вещах, чтобы подобрать себе одежду. Сложила всю грязную вчерашнюю Ланке в руки вместе с кроличьей безрукавкой, велев:

– Отдай постирать.

– Чего это? – погнала волну сестрица.

– Хорошо, щас перекинусь кошкой и сама отнесу! – согласилась я, но, увидев, как супятся ее брови, тут же вильнула, попеняв с укоризной: – Лана, ты же старшая, должна заботиться обо мне.

И, ловко выдернув из мешка ее любимую тонкую миренскую рубашку, бархатный кафтан и запасные штаны, предложила, предупреждая скандал:

– Я потом голубые штанишки отдам, они тебе нравились, я помню.

– Они нам уже коротки!

– Зато летом не жарко!

Сестра только засопела, не зная, что ответить. За эти штанишки она одно время со мной билась, и носили мы их по очереди, кто у кого сворует, а тут сама предлагаю, вот она и думала: удастся ли ей их чем-нибудь надставить? Видя ее раздумья, я сунулась к тазу с холодной водой и, повизгивая, стала умываться.

Илиодор еще пару раз толкался в наши двери: то приглашая к завтраку, то предлагая какие-то услуги с водой и по растопке печки. Мы его в два голоса чуть не послали обратно в Златоград.

– И чего он тут ходит? – недоумевала Ланка.

А я думала, что никакой он не бабник. Бабник знает, что женщине нужно дать время, чтобы она явилась во всей красоте, а этот ломится, как медведь в малинник! Я закрутила косу вокруг головы, чтобы не мешала. Получилась шишка на затылке, Ланка захохотала:

– У тебя теперь и спереди и сзади по рогу!

Я в отместку подергала ее за косы, как за узду. Ржать она прекратила, зато начала лягаться, как настоящая лошадь. Я со вздохом обняла колени, а потом вспомнила Пантерия и встала на четвереньки, «вильнув хвостиком».

– О! – удивилась Ланка, видя, как у меня получается, а я показала ей язык и пошла к двери гордой кошачьей походкой, завтракать.

Услышав, как позади меня в комнате что-то шмякнулось, я едва устояла на ногах, обернувшись. С пола на меня смотрел уж, который выглядел так, будто обожрался мышей, – толстый и лоснящийся.

– Вот только скажи мне что-нибудь! – предупредила сестра и стала извиваться, сворачиваясь кольцами.

– Фу! – выразила я свои чувства и побежала, вся передергиваясь от отвращения.

К завтраку Ланка спустилась злая и смущенная и так поглядывала на меня, что Илиодор поневоле отодвинул свое храмовое сокровище от нее подальше, спросив:

– Вам чем-то не угодила моя кошка?

– Она мне всю кровать описала! – нагло соврала сестрица.

Я зафыркала, и теперь уж хозяину пришлось меня хватать за загривок с извинениями:

– Ничего не поделаешь, у нее ненависть к ведьмам. Я вообще удивляюсь, как она вместе с вами в комнате спала и загрызть не пыталась.

Лана высоко вскинула подбородок, всем видом показывая, что пыталась, но гроссмейстершу так просто не возьмешь.

Протягивая мне кусочки засахаренных фруктов, которые не поленился лично порезать, Илиодор все боролся с желанием выяснить, откуда у гроссмейстерши Ланы Лапотковой взялась знакомая кроличья безрукавка. У него даже нос удлинился от любопытства, когда он увидел, как на заднем дворе прачка жесткой щеткой и мылом приводит мою одежду в порядок. Даже пальчиками помять не поленился, вызвав неудовольствие тетки.

Несмотря на сумбур вчерашнего вечера, его преследовало стойкое ощущение, что на лестнице трактира и в бане он целовался все-таки с совершенно разными девицами, хоть и схожими внешне, но по сути различными, и эта вот самая суть не давала Илиодору покоя. Свербело у него что-то в душе, будило любопытство и назойливое желание еще раз встретиться с той, послемухоморовой и яминной Басей, что, к сожалению, было невозможно. А так как невозможное вдвойне привлекательно и желанно, то он к середине обеда уж точно знал, что на многое готов пойти для удовлетворения своего любопытства. И, не удержавшись, все-таки поинтересовался:

– А ведь у вас, госпожа Лана, еще где-то имеется сестра, Мариша, если не ошибаюсь?

Я восхитилась: ишь какой сообразительный! А Мытный просто вперил в нее красные глаза и был при этом так страшен, что я подумала: «Вот в каком виде ему надо было в Малгород въезжать, ведьмы бы сами передохли от жути!»

Васька, к моему удивлению, за столом не было. Селуян шепнул, что тот, как только пришел в себя, и минуты не лежал, похромал к своему Афиногенычу, который рыдал накануне весь вечер и грозился повеситься. Теперь, если глянуть в окошко, можно было видеть Брюху, флегматично грызущую коновязь во дворе «Чарочки». То ли бревно попалось сочное, то ли у Брюхи к старости новые зубы полезли, но выглядела коновязь так, словно Афиногеныч бобров приваживает.

Ланка сделала вид, что не заметила вопроса, поинтересовавшись:

– Лучше скажите, куда мы сейчас поедем?

– Э-э… – растерялся, болезненно морща лоб, Мытный, – признаться, я ожидал, что это вы нам скажете.

Лана посмотрела на меня, я – на Пантерия, а Пантерий – на Илиодора, показывая, что не замечает никого, кроме хозяина. Илиодор покосился на охранников Мытного, но те пожали плечами и сделали стеклянные глаза.

Я подумала, что самое разумное в таком деле – это устроить облаву, загнать Фроську с подельниками в болото, а потом сказать, что они сами там утопли по неопытности. А вот этакой маленькой группкой мы на рыбью приманку похожи, и вообще, такое ощущение, что бабуля вчерашнее происшествие сама же и спланировала. Мы у нее были навроде червяков, а она типа рыбачка на берегу, только ушла рыбка-то! Стало быть, теперь сетями надо, а сетей-то и нету.

– Я так думаю, – закрыл глаза Мытный, всем видом намекая, что он думает, а не мучается с похмелья. Но умные мысли его оставили, и он замер, а мы все молча ждали, что же изречет наш главный специалист по сыску преступников.

– Северней Горелок она где-то, там три поселка, вот туда и езжайте, – заявил с порога Васек. Кафтан его был наброшен небрежно, на одно плечо, а под кафтаном была такая яркая рубаха, что сразу было понятно, что всучил ее Афиногеныч, клянясь, что если друг ее сейчас не возьмет, то он ее на помойку выкинет или на тряпки порежет.

Серьга обрадовался визиту разбойника, зато Селуян оценивающе прищурился, не нравилось ему, что этот тип трется около его Маргоши. Вроде бы и без умысла, но всякий раз получалось так, что, помогая Марте, воевода оказывался от Марго подальше, а царек – поближе. И это Селуяну не давало покоя.

– Откуда вы это знаете? – против воли набычился Мытный. Хоть дело сыска разбойников он не считал благородным, но что-то, видать, успело впитаться в его кровь. И оттого в его взгляде на всякого, в ком он подозревал разбойника, сквозил вопрос: «А почему вы, мил друг, не на каторге?»

– Ворона на хвосте принесла, – ухмыльнулся в глаза боярину Васек. – Я и коней вам распорядился приготовить, а то уж больно шустрая девка. Щас не догоните – потом днем с огнем не сыщем.

– Да зачем она нам, собственно? – попробовал было внести разумное предложение Илиодор. – Право, Адриан Якимович, стоит ли искоренять целый вид просто потому, что у вас работа такая? Давайте вернемся в Малгород, заберем наши денежки…

Но Адриан его игривого тона не принял, а встал и, чувствуя себя невольником на галерах, который и хочет – гребет, и не хочет – гребет, пошел на улицу, сказав Лане:

– Госпожа гроссмейстерша, собирайте вещи, едем.

А Ланка расстроилась, что от вчерашнего задора в нем следа не осталось. Не нравилось ей ездить просто так. Ежели ты парень, дак будь кавалером, а не попутчиком.

Полдороги мы проехали молча, размышляя каждый о своем. Пантерий на Мышке мучился сомнениями: действительно ли наступила окончательная старость? Мытный с тоской думал, что занимается черт знает чем, стоило бы развернуть коня и двигать в Княжев, поговорить начистоту с отцом, взять два пехотных полка и прочесать этот Серебрянск сверху донизу. Селуян мучился ревностью, изводя себя бессмысленным вопросом: а чем же там занимается его Маргошечка? А Серьга все норовил вклинить своего коня между зевающей Ланкой и назойливым златоградцем, бросающим на Ладейко недоумевающие взгляды. Я дремала в котомке, которую на этот раз погрузили на Беса. Обиженный черт сделал вид, что у него хозяйских припасов полные руки и если на его лошачку еще и кошку положат, то у Мышки попросту спина сломается. Вот я и вынуждена была слушать, как заливается этот южный соловей:

– Госпожа Лана, и все-таки почему мы не имеем счастья лицезреть вашу сестрицу? Да и две гроссмейстерши – это сила! А то про эту Ефросинью такие истории рассказывают, что я невольно робею. – И при этом он так улыбался, что сразу было видно – врет и не краснеет.

Ланка молчала, и я прямо сквозь котомку чувствовала, как она мучается, думая, что бы соврать позаковыристее.

Пантерий это тоже видел, терпел целую минуту, стиснув зубы до почернения в глазах, но в конце не выдержал и сорвался:

– Не могет она никак с нами ехать.

– Отчего же это? – сразу заинтересовались все, включая меня.

– Ну-у… – сразу замялся черт, делая вид, что еще мал о таких историях рассказывать. Однако стоило мне перевести с облегчением дух, как он тут же начал повествование, испуганно кося глазом в сторону Ланки: – Случай-то этот известный, вон и госпожа гроссмейстерша подтвердит, сама участвовала. Да и местные все знают, что есть у ведьм три главных праздника: один по осени, когда вроде бы как нечисть засыпает, один летом, когда она во всей силе гуляет, ну и один весной, когда снег сходит. Ну вроде как здрасти, родственники нечестивые, давно не виделись.

– Я тебе сейчас уши надеру! – зарычала Ланка, не желая, чтобы о ней рассказывали всякие гадости обиженные черти, чем тут же подтвердила правдивость истории в глазах слушателей.

А Бес под лицемерным Илиодором заскакал козлом, надежно отрезав мстительного Пантерия от сестры. Я-то видела, как златоградец пятками под бока коню ударил, заурчала, но он и меня в котомке застегнул.

– И вот сидят, значит, наши две… – Черт стрельнул глазами в сторону Ланки и проверещал презрительно: – Наши уважаемые ведьмы и хлещут молодую брагу. Им положено на праздник. Вообще, скажу, кто видел – уверяют: отвратнейшее зрелище эти ихние шабаши! Расхристанные бабищи всю ночь орут, горланят, хлещут спиртное, подолами трясут, а то и без подолов трясут… дак это только то, что мне, маленькому, рассказывали… а так я даже вообразить не решаюсь, чем они там занимаются. А уж гроссмейстерши – наипервейшие из всех.

В глазах Ланки загорелось бешеное пламя, но Илиодор ее умаслил елейным голоском:

– Да не обращайте внимания на ребенка, давайте просто послушаем эту чушь. Все-таки какое воображение у мальца.

Малец взревел басом:

– Да истинная правда! Это же вот этою весною было! Напилась их гроссмейстерство Лана с сестрицею своей и ну хвастаться, какая она замечательная. И лицом-то мила, и умом-то взяла, а боятся ее так, что когда в нужник бежит – комары от почтения падают.

Все повернулись к Ланке, а та взвыла так, что я с трудом, но вытаращила-таки в щелочку один глаз – посмотреть, не обернется ли, не загрызет ли мерзавца. (Нет, удержалась, бестолочь, ты же ведьма, тебе бы простили!) И замерла, чувствуя, что сейчас и меня паскудить начнут.

– Ну а младшая, Маришка, конечно, сразу же вспучилась, как квашня на дрожжах, и тоже давай хвастать. Да я, говорит, так мила, что вообще без лопаты на улицу не выхожу, иначе от парней не отмахаюсь.

Серьга с Селуяном заржали в рукав.

– А умна так, что сама себе завидую. А уж так меня уважают, что, когда бегу в нужник, те комары, что от тебя попадали, встают и честь мне отдают, вот!

Ну, слово за слово – разругались. Давай спорить. Сначала, конечно за космы друг друга таскали, в болотине топили, кулебякой и пельменями швырялись – девки, что с них взять. Потом додумались соревноваться. А кого судьей взять? Все свои на болоте, подсуживать же будут. Но сыскали кое-как возле храма Пречистой Девы девицу незнакомую, сама рыженькая, глазки бирюзовые, носик курносый, мордашка хитрая. Будешь нам судьею, говорят. Та кочевряжиться не стала, хмыкнула и согласилась. Перво-наперво стали ум проверять – одна другой загадки загадывать. Час загадывают, другой загадывают, день прошел, дело к вечеру. Девица уж шипит сквозь зубы, говорит: надоели вы, а те на нее знай цыкают, злобятся, потому как дело к ничьей идет. Дальше решили: чей авторитет верх возьмет, посмотреть. Выскочила Ланка на кладбище да как гаркнет: «А ну встать здесь тем, кто меня уважает!» Все мертвецы так и повскакивали. Да ненадолго, потому как Маришка того пуще как рявкнет: «А ну лежать!» Ни одной могилы пустой не осталось, рухнули все и прикопались на всякий случай. Так и понеслось – вставай, ложись, вставай, ложись. Луна по небу летит, уже солнышко поднимается, а у них все ничья. Девица воет уже, отпустите меня, говорит. А гроссмейстерши смотрят на нее красными глазами, нет, говорят, мы еще красоту не сравнили. «А чего у вас с красотой?» – испуганно интересуется девица. Маришка и говорит: «Вот ко мне мужики липнут, словно мухи на мед, только на крыльцо выйду – со всей округи сбегаются, глаза огнем горят, слюна капает». Все, говорит девица, ты выиграла. И – хлоп! Испарилась, словно ее и не бывало.

– И что? – радостно поинтересовался Илиодор.

– И все! Сидит дома, нос показать боится. Кто ж с Пречистой Девой спорит? Раз та сказала, что выиграла, – значит, выиграла. Она, конечно, пыталась на крыльцо выйти, да потом три дня мужики тараном двери выбивали, насилу разогнали.

– А-а, дак это Пречистая Дева была! – догадался златоградец.

– Ну не Аграфена ж Подземная!

Мытный нахмурился и вдруг сообразил, что при нем, государственном человеке, официальную религию поносят. Погрозил постреленку пальцем. Зато Илиодор был доволен до тех пор, пока к Ланке не обернулся. Она дала своей кобылке шпоры и умчалась вперед по тропе. Так что златоградцу не осталось с кем поделиться своими разыгравшимися мыслями, и он вынул из котомки меня.

– Вот, Муська, – заявил он, держа меня перед собой, – какие интересные бывают в жизни случаи. Сапоги свои ставлю, что вчера одну из этих девиц я видел в ямине! А возможно, – он приподнял одну темную бровь, – и в бане. Улавливаешь мою мысль? – и так нагло усмехнулся мне в глаза, что я выпустила когти, жалея, что не могу расцарапать ему личико. А он расхохотался: – Не любишь ведьм? А зря, ведьмочка-то прехорошенькая. – И златоградец замечтался о чем-то своем, мурлыча вполголоса, как кот на сметану: – Бася, Бася…

Фроська сидела на пеньке возле землянки охотника, и мысли ее клокотали, перемешивались так же бурно, как пшено в котелке, в котором она собралась варить кашу. Хорек стоял вместо дозорного, а Медведь таскал хворост, иногда с усмешкой поглядывая на связанного Волка. Морда у того была поцарапана и разбита, однако довольна до невозможности. Вчера, как только Серый понял, что порвать удавку еще недостаточно, чтобы освободиться от ведьмы, и ноги сами его несут кругами по лесу все ближе и ближе к хозяйке, он не стал сопротивляться, тем более что и битва на лужке уж закончилась, и Фроська драпала во все лопатки прочь от Горелок. Хорек, выскочив из мешка, тут же понес какую-то ахинею об изменах и заговоре. Волк двинул его в челюсть, чтобы просто угомонить, без всякой злобы, но Медведь горой встал за братца и заломал бы наверняка, если б Фроська не пустила в дело волшбу, чтобы оттащить бугая. Правда, потом сама исцарапала всю рожу, когда увидела, что он избавился от ее «подарочка», и никакие уверения в том, что нитка сама лопнула, сгорела и потерялась, она не принимала. Она визжала, что только ведьма может снять удавку, а стало быть, Волк продался с потрохами Лапотковым. Но и рассказывать о том, как он лишился своего украшения, Волк был не дурак. Хмыкнул, вытаращившись наглыми волчьими глазами на Фроську, и заявил, что обошлось и без волшбы, просто налетел на тропинке на наемного колдуна, тот схватил его за горло да пальцем нитку зацепил – и вся история. Хорошо хоть Фроська норовила врезать кулаком в глаз да в нос, а то на загривке остались следы от кошачьих когтей. Хотя и тут можно было вывернуться. Просто душу б мотали дольше.

Подаренка ж грызла ногти, досадуя и злясь на саму себя. Кем надо быть, чтобы упустить такой шанс! Такой невероятный, великолепный шанс – прихлопнуть сразу двух старых перечниц! Ах, если б у нее самой была помощница! Или две! Как славно все могло бы получиться! И кляла себя, что не догадалась завести себе учениц. Годика-двух хватило б за глаза, чтобы натаскать их в каком-нибудь одном, но очень мощном чернокнижном заклятии. Конечно, потом бы придушила пакостниц, но как же она не догадалась завести учениц! А как ей самой в голову не пришло – показаться всей этой компании на глаза, а потом улепетывать по лесу, заранее придумав в нем ловушки?

Теперь Фроська смотрела на закипающую кашу и понимала, что безнадежно поторопилась, погорячилась. Годика через два б все начать… Эх, Жабиха, рано ты померла! И тут же решила для себя – точно, это Жабиха во всем виновата.

Медведь, таскавший ей аккуратными охапками сушняк и все дергавший носом в предчувствии скорого обеда, охнул вдруг, неловко вывалил свою ношу у костра и, присев на корточки, ухватился за живот, задышав часто-часто, и, преданно глядя Фроське в глаза, пожаловался:

– Чегой-то мне…

В следующий миг его кинуло назад, словно кто-то невидимый въехал огромным кулачищем снизу вверх. Фроська проворно вскочила и, схватив Медведя за липкие патлы, пронзительно завизжала.

– А ну смотри мне только в глаза! – с проклятием потребовала, тут же визгливо начав выкрикивать Хорька: – Тащи мне сумку живее, я этого кабана не удержу долго!

Августа и Рогнеда в этот миг колдовали над клоками шерсти, подобранными шаманкой еще во время первого сражения на болоте. Больше всего там досталось медведю, вот с его шерстью они и ворожили, как всегда предварительно поцапавшись. У Августы были серебряный ножичек и фитилек, при помощи которого она, простая в мыслях и поступках женщина, предлагала извести бугая. Лишив Фроську его грубой медвежьей силы, а заодно и с самой ведьмочки гонор сбив, с чем Рогнеда была не согласна. И, тонко улыбаясь, шаманка деликатно отстраняла пухлой ручкой клокочущую Августу.

– Тоньше надо быть, умнее. Смотри, а если он нам сам Ефросинью в руках принесет?

– Лешего лысого он тебе принесет! – протестовала Августа. – Фроська чай не бестолочь последняя, разом неладное почует.

– А мы деликатненько, – улыбалась Рогнеда, быстро рисуя на гладком столе меловой узор. – Мы его, миленького, потихонечку, полегонечку отведем в сторонку, возьмем под белы рученьки…

– За жабры – и лбом об пенек, – гнула свое Августа, однако не вмешивалась. Ей с утра было так пакостно, как только может быть старухе ее возраста после целой ночи хлопот, таскания по лесу и всяческих давно уже не предусмотренных режимом излишеств. Едва она открыла утром глаза, как сразу поняла, что уже стара. Свинцово-тяжелое тело буквально распирала тупая давящая боль, поселившаяся где-то в груди и выстреливавшая жгутиками молний во всех направлениях: в лоб, в глаз, в желудок, в ноги – смотря чем Августа собиралась пошевелить. Это когда они резво сорвались за Подаренкой, а она думала, что она еще ого-го. А стоило помахать два дня крыльями без передыху, да надсадиться на заброшенном кладбище, да потом, после всего этого, вместо сладкого чая да теплой перинки висеть на Афиногеныче, который плакал и бил себя в грудь, а сам из тесемок фартука удавочку мастерил, то поняла, что уже не молодка. Хорошо хоть Сашко с Марго-щей не подкачали.

Шишиморкина Зюка, тайком выпущенная из ларя, всю ночь рыскала по лесу, как собака, выискивая следы, и под утро вернулась вся грязная, но довольная, обрадовав всех тем, что «злая бежала, бежала!», и руки ее как веточки махали во всех направлениях, даже под ноги. Сашко, за эти дни научившийся понимать ее, перевел это так, что Подаренка где-то между Березняками и Зарубом.

– С чего это ты так решил? – с сомнением в голосе поинтересовалась Марта, тоже порядком вымотанная приключениями.

– У него целая армия, или банда, не знаю, как обозвать, – объявила Маргоша, единственная во всей компании не потерявшая аппетита и приятного цвета лица. Она сидела за широким столом и плотоядно, с придыханиями, грызла солененькую селедочку, белыми зубами вырывая сочные куски из спины и разжевывая с таким видом, закатыванием глаз и стонами, что невольно у всех, кто ее видел, начинало урчать в животе.

Сашко покраснел, а Маргоша, довольная, засмеялась чувственным грудным смехом, подмигнув Ваську:

– Скоро он у тебя корону твою отберет. Набрал целую прорву ведьминых внучков, и теперь они сидят вдоль всего тракта, до самого Серебрянска.

– Я подумал… – стал смущенно мять шапку Сашко, – не может же она всем глаза отвести.

И он был прав. Всем без исключения Фроська глаза отвести никак не могла. В этом она убедилась еще в Урочищах, когда местный злобный люд пытался сжечь ее в доме ведьмы как убийцу Жабихи, уверенный в том, что это она старуху забила поленом за то, что старая ее наказывала. Насилу ноги тогда унесла.

– Хорек, иглу из мешка вынь, живо! – кричала она, вцепившись Медведю в голову уже двумя руками. Тот выл и мотался всем телом, но, к счастью, пока не мог оторвать от нее взгляда и от этого мучился.

Рогнеда его звала изо всех сил. Она с утра себя чувствовала не лучше Августы, и стоило только раскрыть глаза, как поняла, что сегодня она Ланке с Маришкой не помощница и не защитница. А тут как раз ворвалась Марта, заявив:

– Эй, старая, хватит дрыхнуть! Вон внучки мои уже в дорогу собрались.

Мытный в сопровождении Серьги и Селуяна действительно любезно подсаживал Лану, придерживая стремя. А златоградец пытался втиснуть в кожаную походную котомку самозабвенно растопыривающую лапы Маришку. И, судя по озадаченному его лицу и наглючей морде последней, она и в кошачьем обличье сумела поставить себя так, что парень не решался схватить ее за загривок и, тюкнув пару раз о коновязь лбом, сунуть своенравную животину туда, где ей самое место.

– Знаешь, Марта, – с умилением улыбнулась шаманка, глядя на эту картину, – если я сейчас тронусь с места, то ты одной помощницы лишишься наверняка.

– А внучек моих пусть там сожрут в лесу? – сразу нахохлилась магистерша, встав руки в боки и всем своим видом показывая, что за родных кровинушек не пожалеет даже архиведьмы. Пусть даже потом придется возиться и самой ее погребать.

– Без помощи они не останутся, – поспешила уверить ее Рогнеда. После тяжелой ночи сон не шел, и она, провалявшись час в постели, неожиданно додумалась до того, что нет ничего глупее, чем вот так в лоб сшибаться с молодой да наглой. Ведь мех она для чего-то собрала на болоте.

– Верно! – сразу вспыхнула азартом Августа и кинулась выяснять, за каким столом сидела накануне Подаренка. Осмотрела, обнюхала, чуть ли не вылизала и стол, и лавку, и полы, но в конце разочарованно сдалась:

– Ни волоска, ни шерстиночки! Чтоб ей! – и стукнула клюкой в пол.

– Жаль, – разочаровалась Марта, сразу после слов Рогнеды начавшая лепить восковую куколку. – Чего ж теперь? – повертела она получившегося уродца, которого Августа тут же выдернула у нее из рук:

– Ну раз змеища не получилась, будем делать медведя, – и с легкостью длинными, под птицу стриженными когтями нарисовала получеловеческую мордаху на кукле.

И вот теперь, тяжело наваливаясь полной грудью на столешницу, Рогнеда стонала, не в силах оторваться от бессмысленных восковых глаз куколки. А с другой стороны, до боли закусив губу, в настоящие глаза смотрела, по-звериному подвывая, Подаренка, из последних сил, с надрывом требуя от Хорька заговоренную иглу.

– Да вот же она, вот! – прыгал вокруг братца с хозяйкой тощий Хорек, которого в миру звали Прошка Малой.

Волк смотрел, напрягшись и с интересом, понимая, что кто-то колдовским образом начал метелить их ватагу. У него самого прабабка была ведьмой, так что он давно уже чего-то подобного ожидал и теперь с осторожностью пробовал путы на руках, не то чтоб убежать надеялся, но хотя бы веревку на горле развязать, которую бестолковый Медведь удавкой накинул на шею, а второй конец – на сук, на случай, если дружок начнет бесноваться. А теперь и сам взбесился.

– Давай! – закричала Фроська, требовательно растопырив пятерню, и, едва почувствовав, как игла скользнула в пальцы, с криком и хищно вонзила ее в грудь Медведю: – На!

Рогнеда охнула, схватившись за сердце, а Ефросинья расхохоталась, и так был страшен на ее фарфоровом личике звериный оскал, что все три мужика вздрогнули.

Игла была невелика. Заросшее салом тело Медведя насквозь не пробила, но все равно было больно. Он потянулся, чтобы вытащить серебряную занозу, но тут же получил по рукам.

– Не лапай.

Пояс у Фроськи был широкий, с множеством кармашков и петелек, в которые плотно, одна к другой, были вставлены тоненькие, не больше мизинчика, пузыречки-мензурочки. Ефросинья вынула один из них, выдернула зубами черную пробку и лишь тогда потянула иглу, стараясь сохранить на ее кончике каплю крови. Медведь, очумевший от пережитого, тупо смотрел, как она водит иголочкой в мутной, остро пахнущей жидкости и как от его крови та становится розовой.

– Вот так-то, – удовлетворенно произнесла Подаренка.

Вид она имела измотанный. Над поляной пахло сгоревшей кашей, все шло наперекосяк, и это отчего-то успокоило ее. А может, просто нежданный поединок с Рогнедой сжег все, что клокотало и пенилось с утра, и она снова стала злой и холодной, как обычно.

– Кони в полуверсте отсюда, – неожиданно подал голос позабытый всеми Волк, и хозяйка оценивающе уставилась на него, подумала о чем-то своем и предупредила:

– Если они и до тебя доберутся – буду тыкать в глаз, чтобы в другой раз неповадно было и им, и тебе, изменщику.

А Волк подумал, что в другой раз логовские ведьмы могут и на смерть заклинание прочитать, без всех этих выкрутасов. Тогда и угроза Фроськина получается зряшная.

– Ладно, – тяжело осела на пенек и поддала ногой котелок с непригодной для еды кашей Фроська. – Хорек, развяжи дезертира. Пусть сбегает, глянет, чего там.

Волк легко вскочил на ноги, решив не объяснять, что ему для таких вещей бежать куда-то там вовсе не надобно. Лапотковы со своей дружиной едут. Но ноги размять он все равно был не прочь. Да и перекусить было бы неплохо. Раз уж сгорела каша, придется расстаться с жизнью косому. Впрочем, он и мышей ел, воронами не брезговал, при его бурной жизни все, что шевелится, порой годилось Волку на обед.

Сунувшись на узкую тропку, он какое-то время шел вместе с компанией, заслушавшись историями паренька, которыми тот сорил, словно худой мешок горохом, посмеялся. Потом схрумкал какую-то зазевавшуюся пичугу и рысью вернулся назад, брезгливо отплевываясь от налипших на небо перьев.

Услышав, что погоня мчится мимо, хозяйка похохотала. И сама резво бросилась следом, забыв про голод и усталость.

– Ну вот это уже будет поинтересней, – потирала она руки, лихорадочно сверкая глазами. Но остановилась и сама себе погрозила пальчиками: – Эй, Ефросинья, да ты опять на толпу нарываешься? Ну-ка думай, думай…

Свита, привычная к таким разговорам хозяйки с собой, помалкивала. Советоваться с ними Подаренка не считала нужным. Подай, принеси, пошел вон, а умница она одна тут.

– Во-первых, не будем зарываться, – сама себе посоветовала Фрося. – Да и насчет мальчика Адриана неплохо было бы посоветоваться с батюшкой, может, он уж передумал его наследничком оставлять, – и она мелко захихикала, – всякое в жизни бывает. Тем более что наследничек такой озорник, такой шалун.

Она села там, где стояла, – в зеленый податливый мох. Бережно вынула из берестяного короба кожаный кошель, из кошеля – хрустальный шар в бархатном мешке. И, потребовав, чтобы Медведь прикрыл ее полой от бьющего в глаза солнца, выдернула одну из мензурочек на поясе. Заклинания на крови ей давались легче всего, а потому она и пользовалась ими чаще, чем любая ведьма. Родись она в иное время, то уже прослыла бы чернокнижницей, и осознание этого доставляло Подаренке необъяснимое удовольствие. Она бултыхнула пузырек, как модница флакончик дорогих духов, а потом пальчиком с розовой каплей на нем провела по шару, думая о Якиме Мытном.

Августа ж тем временем, кое-как приведя в чувство бледную Рогнеду, села на кровати, отпыхиваясь и честно признавшись самой себе:

– Дрянь дело.

Марта уже буйствовала вовсю во дворе, пытаясь уговорить Брюху броситься в погоню. Брюха морщила свой старый лоб, припоминая, что когда-то она слышала о галопе, и вздрагивала, надеясь, что это не то же самое, что с ней вытворяли под Дурневом, щекоча копыта. А все шло к тому, что этим и кончится. Марта от страха за внучек бегала из дома во двор и швыряла на телегу всякий инвентарь: вилы, серпы, Васькову саблю (тот спал на хозяйской половине в обнимку со своим дружком – оба опоенные), – и всякому было понятно, что весь этот арсенал она собирается пустить в дело. Даже если Подаренка просто недобро зыркнет в сторону гроссмейстерш.

– Не догоним уж. – Вышла из «Чарочки» и взгромоздилась на телегу мрачной вороной Августа.

Марта кинула злой взгляд, решительно выдвинув вперед челюсть, и взялась за вожжи. Маргоша сочувственно сопела магистерше в спину, но не отлипала от крыльца, боясь попасть под горячую руку. Сашко ж, напротив, уже усвистал, нагло реквизировав половину окрестных лошадей для своей неожиданно образовавшейся ведьмовской ватаги. Марта, чьи мысли все до единой были заняты Ланкой и Маришкой, лишь недоуменно вскинула бровь, удивившись, откуда это Скорохват набрал столько пострелят, в душе так и не поверив, что все это ее подопечные нарожали.

После полудня я поняла, как это отвратительно – быть кошкой, точнее – быть ненастоящей кошкой. Пока охотники за Фроськой шутили, ссорились, догоняли друг друга и мирились, мне было решительно нечем заняться. Дремать, как кошки, целый день напролет, а потом ходить всю ночь, гремя посудой, и неожиданно хватать за ноги хозяев в тот самый миг, когда они задремывают, я решительно не собиралась и тихо озверевала от безделья. Сначала я отлежала в котомке один бок, перевернулась и сразу же отлежала себе другой. Тогда я начала орать дурным голосом всякие похабные песни на котячьем языке и шкрябать когтями кожаные стенки. Илиодор, с перепуга решивший, что я задыхаюсь в тесноте, вытащил меня, подул в нос, зачем-то оттянул веко и, убедившись, что животное выглядит живым и здоровым, пристроил меня на плечо, деликатно стараясь придерживать за хвост, отчего мне казалось, что сейчас он меня неловко сдернет – и я шмякнусь даже не с лошади, а с седока, который на ней сидит.

До земли было убийственно далеко, и я сразу пожалела, что не осталась сидеть, выпустила когти и какое-то время так и ехала, скукожившаяся и напряженная, никак не реагируя на бурные остроты Пантерия. Черт, видя мою временную беспомощность, вел себя уж совсем неосмотрительно. Не век же я буду кошкой! Видимо, что-то такое он прочитал в моих глазах и ловко с истории про ведьм переключился на всяческие малгородские бывальщины. Я, посидев на плече Илиодора, понемногу успокоилась и даже заскучала, принявшись отгонять от златоградца мух. Каких-то била хвостом прямо у него на лбу, а других загоняла в его шевелюру, а потом давила лапами. Илиодор сначала смеялся, а потом, заметив, что Ланка часто и ехидно оглядывается на него, начал осторожно отрывать меня от своего плеча, на что я была никак не согласная, и мы некоторое время развлекались борьбой. Победил он. Две руки оказались сильнее восемнадцати когтей, что меня удивило и немало расстроило. Вот вечно у них, парней, так, всего добиваются силой – ни тебе ласки, ни романтики.

Увидев победный блеск в глазах златоградца, я отчаянно напружинилась и сиганула прямо с седла на ближайшую осину, взвизгнула, понимая, что съезжаю по ее стволу на когтях, но удержалась. Встряхнулась, принимая гордый и независимый вид, и нырнула в кусты, в которых глупая пернатая пара собралась вить гнездо. Случился ужасный скандал. Они так свиристели, хлопали крыльями и пытались выклевать мне глаза, что отчаянные призывы Илиодора вернуться не пролились бальзамом на мою душу. А когда ошалелая и поклеванная я вывалилась из кустов, то поняла, что мне придется еще и бежать за всей компанией галопом, если я не желаю остаться одна посреди леса, как сиротка, которую решили скормить людоеду.

– Муська, Мусечка! – вертелся в седле Илиодор.

Серьга и Селуян, решившие, что я собралась учудить очередную проказу или пошла себе по каким-то своим ведьминским делам, даже бровью не повели, так и рысили по бокам от Мытного.

Мытный же – то ли от весеннего солнышка, то ли от обилия птиц в лесу, которые на разные голоса уверяли своих подруг, что пора создавать крепкие пары, – снова начал подкатывать к сестре, маскируя свой интерес необходимостью расширить кругозор. И теперь вытрясал из Ланки, чем занимаются ведьмы, если не едят младенцев, не катаются на метлах и не пьют брагу. Ланка глупо хлопала глазами и от небольшого ума в подробностях рассказывала, что в такие дни мы ездим по городам и весям, бесчестным образом отбирая у горожан деньги. Мытный удивлялся, делал бровки домиком, всплескивал руками, а я бежала следом, вывалив язык, пока в придорожных кустах не услышала леденящее душу похрустывание косточек. Осторожно раздвинула носом лопухи и онемела, забыв сразу и человечий, и кошачий языки.

Отплевываясь от перьев, прямо перед моим носом качал тощим хвостом волк. Я сразу узнала этот хвост и его обладателя, улепетывавшего от нас совсем недавно по болоту. Я осторожно задвинулась обратно, стараясь не шуметь, потом сообразила, что волки свою добычу чуют носом, а не ушами, представила, как эта зверюга потянется, сыто вздохнет, поведет ноздрями, и решила нападать первой, пока наши далеко не уехали. Зажмурилась от собственной смелости и, выпустив когти, кинулась вперед, беззвучная и страшная. Старый пенек, от которого я оттолкнулась, даже не крякнул, скорее обрадовался, защемив мою левую лапу. Я задергалась, заайкала, завыла, представляя, как надо мной стоит и плотоядно улыбается волчище, присела и, постаравшись сделать как можно миловидней мордаху, осторожно приоткрыла один глаз. Серый трусил себе спокойно по едва заметной тропке.

– Отдай! – велела я пеньку, упираясь в него задними лапами и чувствуя, что еще немного – и стану кошкой без когтей.

Интересно, это нормально? Кошки вообще застревают в чем-нибудь лапами? Вырвалась наконец и, лишь пробежав сгоряча десяток шагов, запоздало поняла, что не обязана носить кошачью шкуру. Скакнула было обратно на тропку, потом снова за волком, прокляла все на свете и кувыркнулась через голову, становясь с четырех мягких кошачьих лап на две сухие сорочьи лапки. Попрыгала с непривычки чуток, чувствуя, как длинный клюв тянет вперед, потом догадалась упереться им в землю и растопырить крылья.

Летать я не любила по двум причинам. Во-первых, тяжело, а во-вторых, я иногда забываюсь. Когда я первый раз в сорочьем виде, задумавшись, решила поправить волосы, то так до самой земли не могла понять, почему я падаю, только визжала, широко раскрывая клюв и глаза. Потом мне еще долго снился по ночам покосившийся забор, две крынки на нем и желтый подсолнух, принявший на себя удар моего тела. Оттолкнувшись от тропы, я тяжело, как грузчик, крякнула:

– Э-эх! – поджала лапы, часто-часто замахала крыльями, увидела, что мне навстречу мчится разлапистая ель, и, заложив крутой вираж, чудом избежала столкновения с сумасшедшим деревом. Взмыла повыше и уже с высоты принялась высматривать беспечного волка, который чувствовал себя в лесу как дома – неспешно прогуливался и никого не боялся.

Самые дурные мои предчувствия скоро оправдались. Я пробовала парить, изображая горную орлицу, и чудом не падала прямо на голову Фроськи, которая коварно пряталась совсем не там, где мы ее искали. А наивная Ланка вела наш разношерстный отряд в деревеньку Вершинино, оставляя врага за спиной. Я долго удивлялась, отчего эта сколопендра не нападет на нас сразу, а крадется за нами следом, гоняя в своей пустой головенке подлые мыслишки, пока не поняла, что против нас замышляется какая-то циничная пакость. В отчаянии я дала круг в поисках поддержки, но ни странных сов, которым не спится среди бела дня, ни сварливых ворон, перепрыгивающих с ветки на ветку за спиной Фроськи, не заметила.

И вообще, тропа, по которой мы ехали, была безнадежно пуста, извивалась и блестела зеленой травой, как ящерицын хвост, наводя на странные мысли. Не о том, что нас бросили, конечно, а о том, что мы сами как-то умудрились потеряться, оторвавшись от бабули. Назад, на постоялый двор, я ни за что бы не долетела, зато впереди поднимались веселые, многообещающие дымы. Я вошла в пике, набирая скорость, задохнулась от ужаса и ветра, замахала вразнобой крыльями и сделала кувырок через голову прямо в воздухе, поразив воображение пернатых свидетелей. Потом, одышливо кряхтя, направилась в Вершинино, уговаривая себя: «Не дрейфь, Маришка, драконы вон какие тяжелые, а ничего, летали». Еще шагов сто я махала крылами в локте от земли, выпучивая глаза и надсаживая организм, потом плюнула, ударилась грудью о землю и стала девицей красной. Причем красной в самом прямом смысле, а еще потной и злой! Ладно, Илиодор привык, что у него кошка исчезает постоянно и шляется непонятно где, черт обижен, Серьга с Селуяном – ротозеи, но хотя бы сестрица родная может крикнуть «Ау!»? Нет ведь, молчит, бесстыжая, наверняка только радуется, что можно теперь с Илиодором зубоскалить.

Припустив по дороге, я все недоумевала, почему никак не могу догнать наш отряд, и лишь выскочив на окраину Вершинино, сообразила, что попросту всех обогнала.

– Вот как, – обиделась я, – я еще им тут встречу готовь! – и пошла к дому Нади Беленькой, которая на пару с Чернушкой командовала по эту сторону тракта, как Шишиморка в Малгороде.

– Привет этому дому, – переступила я через порог дома, ничем не отличающегося от соседних. Тот же крытый двор, те же куры во дворе, та же свинья в стайке, только в самом доме очень сильно пахнет травами.

Надя Беленькая, дама героических пропорций, стояла с ситом и белыми от муки руками. Сначала испугалась непонятно чего, но, узнав меня, сразу заголосила, отбросив стряпню в сторону, и начала тискать, оставляя на спине белые пятерни. Хорошо хоть, что кафтан был Ланкин.

– Маришка! – гудела она мне в ухо. – Гроссмейстерша!

И мне казалось, что мою голову засунули в вечевой колокол и теперь издеваются, наяривая по нему кувалдой, отчего все тело вибрирует и каждая косточка дрожит.

– А нам тут таких ужасов понарассказывали. Чернушка в бега собралась. А мне одной страшно в Малгород идти. А хрычовки эти столетние причепились, говорят, ты старшая. Вот я и плачу третий день, думаю, что если и сегодня никто из наших не придет, то сама пойду, а тут ты. Радость-то какая! – И она так меня притиснула к своей груди, что у меня хрустнули косточки.

– Наденька, вы меня поломаете, – сумела выдавить я, заставив Беленькую улыбаться.

Ведьмой она была никакой, зато замечательной костоправ-шей. Сама поломает, сама и исправит.

Не то что Чернушка, вот уж кто не умел работать никак – ни руками, ни головой. Лет ей было под пятьдесят, ссорилась она с Мартой постоянно, мнила себя наследственной древней ведьмой и если б имела хоть каплю таланта, то давно бы сбежала куда-нибудь в Урочища, как Жабиха. Хотя, может быть, и вылетела бы в эти самые Урочища кубарем. Ее терпели лишь потому, что она действительно принадлежала к семье одной из основательниц Ведьминого Круга, наследовав загадочную, никем не читанную, но известную на весь Северск Черную книгу.

Иной раз, когда богатые любители всяческих диковин просили у бабули показать им это чудо, она устраивала целое представление. Сначала писала Чернушке письма, в которых слезно умоляла показать сокровище достойному человеку. Та отнекивалась, бабуля настаивала, подарки шли возами месяц и другой. Через полгодика Чернушка соглашалась, якобы проведав, что человек действительно неплохой, но, опасаясь за его здоровье, требовала выполнения всех необходимых ритуалов, которые, помимо молитв, голодания и питья отваров включали в себя еще и сложнейшие ведьмовские наговоры, за которые соискателю приходилось немало раскошелиться. И вот когда он, весь измученный, обобранный, но счастливый, появлялся обязательно темной ночью с черными свечами в руках под завывание сопровождающих его ведьм, его взору на черном камне на опушке поселка представала заветная книга, завернутая в черную кожу и закрытая от недостойных золотыми запорами. Страждущий новых впечатлений кидался к книге, и в тот самый миг, когда пальцы его касались застежек, книга в багровой вспышке с хлопком исчезала. Чернушка, хватаясь за сердце, оседала на руки глупцу, прогневившему великую книгу, а сопровождающие ведьмы поднимали дикий вой. Начиналось форменное светопреставление, и когда богатею удавалось живым и невредимым сбежать из Вершинина, он считал это чудом и благодарил Пречистую Деву, что не допустила зла. Короткое скорбное письмо Марты, приходившее вскоре, его даже и не удивляло, там писалось, что где-то он нарушил обряд и теперь вершининские ведьмы желают его извести. И нынче он по выбору может либо сам сходить в преисподнюю за книгой, либо нанять соответствующего смельчака, либо, рассчитывая на заступничество Пречистой Девы, наблюдать, как изо дня в день у него выпадают зубы, лысеет голова, скотина дохнет, а руки сохнут. Совсем отчаянных смельчаков не находилось ни разу. Оттого Чернушка еще и жила в Вершинино, хотя прибить ее порывались не раз: и бабушка, и Августа с Рогнедой, и даже Надя Беленькая, потому что Чернушка была не только склочной, но еще и весьма деятельной особой, рвавшейся лечить людей. Выводила у младенцев «щетинку», лечила от «собачьей старости», потому смертность на Боровской дороге была не в пример выше. И ведь ничего ее не брало, хотя два раза вытаскивали буквально из горящего дома.

– Ну и где эта бунтарка? – поинтересовалась я.

Беленькая смутилась, неумение держать Чернушку в руках она считала отчего-то исключительно своей виной. А какая может быть вина, если та даже с магистершей склочничала.

Дом Чернушки был на другом конце поселка, огород плотно забит репьем, а чуть приоткрытые створки ворот давно и надежно вросли в землю, наверно, поэтому и не падали, поскольку петель на створках я не заметила. Хозяйством Чернушка не занималась, скотина не переносила ее заботы, да и в доме стирали, готовили и прибирали два ее внука – Семка и Пантелей. Родитель их был лаквиллским плотогоном. С тещей не ужился, а два года назад еще и спину себе повредил, упав в мешанину бревен. Так что теперь матушка их жила с супругом на севере, едва сводя концы с концами, а чад своих отправила к бабке.

– Эй! Есть кто живой? – покосилась я на дверь, не решаясь стучать в нее: не ровен час развалится, потом парням чинить.

С той стороны прошлепали босые ноги, и на пороге появился заспанный Семка. Лицо у него было не по-мальчишески белое, а веснушки на нем – такие крупные и отчетливые, словно их специально нарисовали. Поводив носом, как мышь-слепуха, он сначала не узнал меня, затянув что-то про бабаню, которую черти унесли, но после щелбана в лоб опомнился, раскрыл глаза пошире и даже заулыбался, заголосил, растягивая гласные на лаквиллский манер:

– Ма-ари-ишка-а!

– Во-первых, не Маришка, а госпожа гроссмейстерша, можно госпожа Лапоткова, – осадила я его. Он сразу надулся, как пузырь, видимо, считал себя в пятнадцать лет уже важным мужиком, но я отвесила ему второй щелбан. – Не слышу извинений.

– Да ладно тебе, – попятился он, растирая почему-то вместо лба живот.

Я двинулась вслед за ним:

– Чернушка еще в бегах или только готовится?

– Кому Чернушка, а кому и Клавдия Егоровна, – попытался он было качать права и, получив третий щелбан, начал возмущаться: – Да что ты все время дерешься-то?

– Во-первых, это я еще не дерусь, а только профилактически взбадриваю, – уверила я его и, протопав по всем комнатам, обнаружила, что кроме спящего, как упырь, среди бела дня в комнате с задернутыми шторами Пантелея в доме никого нет.

– Это вы еще спите или уже?

– А тебе какое дело? – надулся Семка, а Пантелей заворочался. Руки у него по самые локти были изодраны кошачьими когтями. Под ногтями засохла черная грязь, да и сам он был в какой-то саже.

– Чего за братом не следишь? – тут же накинулась я на Семку. – Он у тебя скоро с грязи лопнет!

– Лопнет – зашью, – встал в позу малолетний домохозяин. – И вообще, неча тут посторонним шляться, нету нашей бабки дома, а мы не вашего Круга, – и начал махать на меня руками, как на козу, зашедшую в огород. Я еще раз щелкнула его в лоб и по-королевски удалилась, посоветовав напоследок:

– Вы хоть бы печь протопили, а то у вас тут плесень на стенах выросла.

– У вас не спросили, – буркнул-таки вслед Семка.

«Вас» в спину меня порадовало.

Пока Ланка вела свой караван, я успела обойти все Вершинино, послать гонцов на десяток соседних хуторов и выяснить, что Чернушка, напуганная слухами о неслыханной расправе, учиненной Мытным над малгородскими ведьмами, сбежала-таки из своего поселка в Боровичи.

– Значит, ночевать будем у тебя, – обрадовала я Надю, стараясь не замечать лица Беленькой.

– И Мытный? – на всякий случай уточнила костоправка.

– Ну не на улицу ж его гнать, – пожала я плечами.

Мне показалось, что Беленькая прямо сейчас сорвется в бега, и я поспешно кинулась ее заверять, что боярин неопасен, пока речки поблизости не увидит.

Всеобщее воодушевление сильно удивило Адриана Якимовича. Вроде вестовых вперед не высылали, а народ уже ждет. Привычно-рассеянно он отломил кусочек протянутого ему на шитом рушнике каравая, стараясь вычленить в толпе встречающих голову или старосту, однако кроме дородной тетки, принесшей им хлеб, никто на эту роль не подходил. А тетка сразу попала в объятия очаровательной и говорливой Ланы Лапотковой.

Я сидела в кустах и посмеивалась, глядя на недоуменные лица. Селуян в первый миг даже за саблю схватился, понимает человек, что народ у нас непредсказуемый. Златоградец просто вертел головой, сграбастал каравай целиком и теперь ехал, его пощипывая и бестолково улыбаясь. Сразу видно, что иностранец. Только Ланка, пошушукавшись с Беленькой, сразу принялась осматриваться, выискивая меня. И вместо того чтобы обрадоваться, что сестрица так хорошо все устроила, зафыркала, как еж.

– Бросила меня одну тут с мужиками, а сама прохлаждаешься, – выговаривала она мне, сидя в нетопленой бане кузнеца Силантия.

Меня всегда удивляла эта милая особенность логовских ведьм жить двумя домами. В одном сама клиентов принимает, в другом томится сердешный друг, а то и целый муж с кучей детишек. И ладно бы одна-две чудили, а то ведь у каждой третьей ведьмы так. Среди простого народа по этому поводу даже небылицы складывать начали, будто все мы до самой старости девушки, а ежели семью желаем, так покупаем детишек у нищих семей, иногда вместе с мужем, так, дескать, и получаются ведьмины дети. Я даже опасаться с годами начала и интересовалась у бабули, нет ли насчет этого какого-нибудь правила.

– Ну и куда тебя леший унес? – продолжала кипятиться Ланка, с интересом осматривая баночки, кувшины и плошки.

Баню кузнеца Надя беззастенчиво использовала под склад. Сама она в травах, рогах, слюне, слезах, крови и прочих магических ингредиентах не разбиралась, но ведьмовская артель под ее началом работала круглый год, не покладая рук.

– Когда у хозяина впрок припасено все: и рожь, и пшеница, и овес, и греча, и толокно, и всякие припасы, и ячмень, и солод, горох, конопля; и семья сыта, и все довольны, и гостя без убытка накормят… – обрадовал меня Триум, я отмахнулась от надоедливого филина.

– А если б со мной что-нибудь случилось? – канючила сестрица.

– А если б со мной? – возмутилась я. – И вообще, с тобой Серьга был.

– Ну его, этого Серьгу! – села на полок расстроенная Ланка. – Ни мычит ни телится! Давеча спрашиваю: дескать, ты чего? – Она сделала задумчивое лицо, не зная, как поделикатней объяснить, что приставала к парню.

Я обхватила ладонями щеки, чтобы не засмеяться, но брови полезли наверх. Ланка заметила это и нахмурилась.

– Ты о чем сейчас думаешь? – подозрительно прищурилась она.

– Я вообще не думаю, – как можно честней вытаращила глаза я.

Лана вроде бы поверила, потому что продолжила, косясь:

– И вот я, значит, у него честно спрашиваю, чего он тянет, а он давай сопли жевать, дескать, не время для серьезных разговоров.

Я хохотнула, представив бешенство Ланки, она-то надеялась на любовь до гроба (дураки оба), а тут – ничего. Ох она, наверно, орала! Хотя может выйти идеальная пара. Смешно будет, если Серьга то гуляние затеял, лишь бы к нашей бабуле на службу напроситься, да перестарался.

– Кому будет смешно? – сделала злую мордочку Ланка, а я захлопала глазами:

– Это я вслух сказала?! Bay! – как говорят в Златограде.

– Я тебе сейчас устрою «Bay!»! – закатала рукава Ланка. – Сначала Мытный предлагает приехать на летнюю ярмарку, в гости, в столицу, теперь ты зубоскалишь!

– Уже предлагает?! – фыркнула я и выбежала из баньки.

Илиодор с крыльца Надиного дома пытался разглядеть, кого это там уже гоняет по селу гроссмейстерша. Семка и проснувшийся Пантелеймон стояли возле него важные, как гуси, и разводили руками влево и вправо, видно врали, какое их Вершинино замечательное. Остальные огольцы сидели на заборе как воробьи, готовые в любую минуту сорваться.

– А я Фроську видела! – призналась я запыхавшейся Ланке.

Бегать она была горазда, но взлезть на сеновал ей все-таки не удалось. Лестницу я убрала, а столбы, подпиравшие второй ярус, были для нее слишком широки и гладки. Она отряхнулась и высокомерно глянула на меня снизу вверх.

– Где это ты ее видела?

Мне хотелось спросить: не заработает ли она себе вывих шеи и косоглазие, если и дальше будет так на меня смотреть, – но я прикусила язык, честно рассказав про увиденную в лесу Подаренку.

– Пакость задумала? – потерла лоб Ланка. – А мы чего?

– А мы тоже, – поспешно успокоила я сестрицу, вызвав ее живой интерес.

– Какую это?

– Пока не знаю, – протянула я. Потом поняла, что это большая глупость – сидеть на сеновале, где сухое прошлогоднее сено лезет под одежду и колется, и сбросила лестницу вниз.

– Сейчас я слезу и вместе подумаем.

– Ага, – рассеянно кивнула головой Ланка, бесстыдно лестницу повалила и пошла себе павой, – ты давай пока подумай, а мы покушаем.

– А я? – возмущенно взвыла я.

– А ты подумай о своем поведении. О том, как над старшей сестрицей измываешься! – фыркнула мстительница, уже забыв, что я могу и обернуться.

Я свесила ноги вниз и задумалась. Для кошки – высоко, для сороки – низко. Может, ужиком? Я представила, как буду ползти, и меня передернуло от одной мысли об этом. Ладно, так сползу. Плюхнулась животом на поперечину и принялась болтать ногами в воздухе, обхватывая столб.

Известие о том, что Фроська где-то за спиной и мы ее проворонили, каждый воспринял по-своему. Митруха сразу заявил, что, когда девки верховодят, так оно и бывает. Мытный равнодушно пожал плечами, а более грамотные Селуян с Серьгой забеспокоились. Только Илиодор поинтересовался: а какая разница?

Я в это время уже сидела перед ним на столе, для этого, правда, пришлось поставить на место Надиного расхристанного котяру. Он теперь время от времени обиженно подавал голос из-за печи, недоумевая: с чего бы это его так отметелили практически ни за что? Только и сделал, что за холку меня куснул. Илиодор погрозил ему пальцем, потом улыбнулся мне, попугав, что так оно и бывает, если девица мнит себя чересчур самостоятельной, а меня постоянно куда-то срывает от хозяина.

– Нагулялась? – с усмешкой интересовался он, выковыривая для меня начинку из пирога. – Э-э… ты лук с яйцом ешь?

Вообще-то я была сытая, но перед златоградцем кочевряжиться не стала, в очередной раз удивив его своей всеядностью.

– Надеюсь, на ночь никуда не сорвешься? – умиленно глядел он на меня. – А то ведь я переживаю.

Я немного подышала, вывалив язык. Все-таки в человечьем обличье чеснок и перец, которыми Надя обильно сдабривала пироги, не так чувствовался. Пришлось полакать чая из чашки Илиодора.

– Это чего она? – услышала я громкий Надин шепот за тонкой дощатой стеной, которой кухня в доме отделялась от горницы. Пришлось быстро сигать со стола.

Лана мешалась Наде на кухне, обнюхивая ее многочисленные припасы.

– Я вот подумала… – с ходу призналась сестрица, ничуть не боясь, что ее могут поймать за разговором с кошкой.

– Ты умеешь думать? – взлезла я на ее плечо, чувствуя, что не надо было потакать златоградцу и так наедаться. Кряхтящая кошка – это унизительно.

– Я подумала, – с нажимом продолжила сестра, – что мы с Фроськой по ведьмовски-то и не дрались. Одно чернокнижие и колдовство.

– Считаешь, теперь и начнется самое интересное?

– А то!

И мы с сестрой уставились на Беленькую.

– А я что? Я и не умею по-ведьмовски… – смутилась та, – это Чернушка вон все ногти собирала, волосы, следы выкапывала…

– Со следами у нас не густо, – вздохнула я.

– С другой стороны, у Фроськи наших ногтей тоже не мешок, – утешила меня Ланка.

– Стало быть, проклинать будет через воду и воздух.

– Значит, на равных! – обрадовалась Лана, а я усмехнулась:

– Только нас двое.

– Чур, я защищаю! – подпрыгнула Ланка.

А я прищурилась:

– Если Илиодора возьмешь круги вычерчивать, я тебе все волосенки на голове повырываю.

Ланка вспыхнула до кончиков этих самых волос и ссадила меня на пол, всем видом показывая, что не станет она выслушивать угрозы от какой-то кошки, и вообще, у нее еще Серьга есть и Мытный на ярмарку приглашал.

– А я-то че? – прижала руки к груди Надя.

– О! У тебя самая важная роль, – уверила я ее, – надо так народ напугать, чтобы они сегодня носу из дома не показывали. Сможешь? – И, минуту полюбовавшись ее озадаченно вытянувшимся лицом, вздохнула: – Ну наплети им что-нибудь, хоть про драконов. Ты же ведьма, тебе поверят.

– А можно я правду расскажу? – по-детски доверчиво поинтересовалась Надя, а мы с Ланкой захохотали. Всю жизнь обманывали доверчивых людей, и нам в голову не приходило просто сказать им правду.

– Что тут веселенького? – сразу образовался на кухне Илиодор.

Ланка оживилась, озорно сверкнула глазами и, ухватив златоградца под локоток, защебетала канарейкой:

– А вы знаете, у нас сейчас возникло подозрение, что этой ночью Фроська будет наводить на весь поселок порчу.

– Как интересно! – щебечущим эхом откликнулся Илиодор. – Мне о чем-то таком мечталось, когда я уезжал из дома. Все эти чудеса и тайны так волнительны, так необычны. – Он заглянул в глаза моей сестре, при этом расстояние между ними стало угрожающе мало, уже и ладошку не протиснуть. – Как вы думаете, в чем это проклятие выразится?

– Ну, как обычно… – пожала плечами Лана, она всегда смущалась, когда ее заставляли думать прилюдно. – Ну, ветер отравит, на окраине скотина, младенцы помрут… – начала она нудно и без энтузиазма перечислять, – безумие нашлет, если кто пьяный в доме – всех порежет, головные боли, кровавая рвота…

– Матушки мои! – покачнулась Надя с выражением ужаса на лице.

– Вам плохо? – улыбнулся Илиодор, придерживая и вторую барышню под локоток.

Селуян, побрившийся, но не утративший старых привычек, пытался дергать щетину у себя на подбородке, а Серьга так криво улыбался, словно ему поставили ведерную клизму. Один Мытный глухо молчал с выражением стоического равнодушия на лице.

– Надеюсь, вы сможете адекватно ответить? – ничуть не смутился перечислением кошмаров Илиодор.

– А то! – гордо выпятила грудь сестрица и, почувствовав себя на твердой почве, кокетливо затрепетала ресничками. – Вы не откажете мне в помощи?

Илиодор, уставившись на ее грудь, кивнул, не расслышав вопроса. Предложи она ему пойти сейчас на медведя, он так же рассеянно согласился бы.

– Наденька, мы возьмем у вас вилы? – совсем уж прилипла к боку златоградца эта сопля.

– Вообще-то лучше саблей, топором или молотом, – подал голос Ладейко и удостоился фырканья от гроссмейстерши.

– Ну, я в баню, а ты давай народ организовывай, – отдала я указания Наде, видя, что скрипеть зубами и размахивать лапами вслед упорхнувшей парочке бессмысленно.

Мытный проводил меня совершенно безучастным взглядом, ну разговаривает кошка – что такого. Серьга, правда, запоздало подхватился:

– А мне-то чего делать теперь?

– Теперь-то тебе делать нечего, – отдуваясь, заявил все это время молча поглощавший пищу черт. Последний огурец упорно не желал проходить в рот, он пихал его пальцем, и это выглядело отвратительно. Черт поводил вокруг мутным взглядом, заметил, как все кривятся, глядя на него, и пошел на компромисс, щелкнув челюстями. Попка огурца выпала на стол, а остальное он заглотил одним горлом, как гадюка, утерся и продолжил: – Все чего надо, с ней уже мой хозяин сделает.

Серьга, словно опомнившись, кинулся следом за вертихвосткой, а Мытный наконец выдал вслух итог своих нелегких размышлений:

– Я думаю, не так уж и неправ Великий Князь, кончать нужно с этим ведьмовством.

«Ишь ты какой! – подумала я, просачиваясь через двери в сенки и дальше во двор. – Мы ему тут душу открыли, все свои секреты, тайны поведали, а он… неблагодарный».

Хотела перебежать через улицу да нырнуть в Кузнецову баньку не замеченной деревенскими кобелями, однако ревность подбросила меня, заставив вскарабкаться на забор и прогуляться по жердям и штакетинам до конца улицы. Там Ланка, Илиодор и Серьга уже уговаривали кого-то потерпеть и не выходить до завтрашнего утра со двора. Хозяин размахивал руками, не соглашаясь и косясь то на лениво катящееся солнышко, то на Серьгу с вилами на плече. Вид у Ладейко был такой, словно он всех тут собирается забодать. Даже злющий цепной пес хоть и гавкал на него, брызгая слюной и исходя ненавистью, но не выходил из будки. Ланка тоже нервничала, переступая ногами, как строптивая кобылка. Только Илиодор был рад происходящему, меня даже начинали бесить его глупая улыбка и наглые руки, которые упорно норовили сползти с локтя Ланки на талию, при этом он еще удивлялся неуклюжести Ладейко, который, как ни повернется, все попадает то череном ему в живот, то чуть не остриями в глаза.

«Что ж он, намеков не понимает, что ли?» – злилась я, прикидывая: уместно ли будет кошке метнуть в златоградца кувшин? Но как-то удержала себя в лапах, решив, что это Ланка во мне специально злобу будит, чтобы проклятия вышли особо лютыми. Главное – в конце имя не перепутать, а то сестрица пострадает за свою «доброту».

Во двор Силантия я, одумавшись, уже спрыгнула на своих двоих. Кузнец, как раз вышедший во двор, увидев это, вздрогнул, но, узнав, улыбнулся и погрозил пальцем. Из себя Силантий был огромный, седой и какой-то весь шершавый. Когда мы с Ланкой представляли Беленькую с ним наедине, на нас неизбежно нападал хохот. Ланка изгалялась, уверяя, что они сшибаются с уханьем, как медведи, и ломают друг дружку, хрипя от натуги. Я же уверяла, что не так все совершенно: Беленькая лежит под одеялом, этакой красной горой смущения, а Силантий, упершись ногами, надсаживается, пытаясь вырвать из ее пухлых пальчиков одеяло.

Запершись от хозяина в его же собственной баньке, я придирчиво оглядела все доступные средства и вздохнула, поняв, что опять в основном придется полагаться на силу духа. Больше всего, конечно, было сон-травы: ее переправить на продажу не успели. Я представила, как она в полночь начинает шевелиться, и покрылась пупырышками отвращения. Следом шла лечебная трава – в основном от ревматизма и простуды. Много было еще всякой гадости в разных жбанчиках, да только если бы мы могли заставить Фроську это дело выпить… Стало быть, и это не подойдет. Вот соли два мешка и глина, перемешанная с кровью, травами и пеплом, мне всерьез понравились.

– А в житницах и закромах было б у ключника всякое жито и разный запас: рожь, и овес, и пшеница, и солод, – не гнилые, не влажные, не пересохшие, не точенные мышью, да не слеглось бы, не задохнулось. А что в бочках, ночвах и коробах, то было бы все закрыто в посуде крепкой и не намокло, не сгнило, не затхло, – ласково принялся увещевать меня Триум.

Я была вся на нервах и позволила себе зарычать на птицу:

– Где ты тут видишь солод и пшеницу?

Филин смутился и пошел на уступки:

– А в сушильне полтевое мясо и солонина вяленая, тушки и языки, и рыба сушеная да резаная, и прочая рыба вяленая да сушеная, а в рогожках и корзинках снетки и хохолки – чтобы все было на счету и записано сколько всего…

– У-у, – безнадежно провыла я.

– А в погребах, и на ледниках, и в кладовых хлебы и калачи, сыры и яйца…

Я шмякнула себя в лоб и даже вроде бы услышала сдавленный птичий квохт, во всяком случае, лекция прекратилась, и я перевела дух, сбегала за Силантием и, оторвав его от борща с крапивой, попросила дать мне новое имя. Ему как кузнецу это было можно. Мне показалось, что он сейчас откусит свою липовую ложку и сжует ее в задумчивости, так он на меня посмотрел.

– Мне очень надо, – умоляюще сложила я руки, – на время.

– О! – еще больше изумился он. – И как же тебя назвать? – поскреб он заскорузлой пятерней затылок.

– Ефросинья Подаренкова – ведьма, воспитанница Жабихи из Урочищ.

– О! – с еще большим чувством выдавил кузнец: таких требований ему ни один младенец не предъявлял.

Он не спеша выдвинул себя из-за стола, а потом я, пискнув, как-то неожиданно оказалась у него на руках, причем он нес меня, как младенчика, на левой руке, под попку, и даже не замечая, что что-то трепыхается у него под мышкой. Имена у нас в деревнях, особенно в таких, как Вершинино, по-прежнему давали по старинке. Хоть через слово все поминали Пречистую Деву, но стоило кому-нибудь родиться, как тут же волокли в дом кузнеца. Выйдя во двор, Силантий привычно и уверенно черпнул из бочки дождевой воды и вылил мне на макушку, я даже взвизгнуть не успела, а он очертил молотом круг и, прошептав положенное обращение к давно не существующим богам, нарек меня, как я просила. Еще раз окатил водой, поставил на ноги и шлепнул:

– Ну, иди в мир.

Я как-то неуверенно вышагнула из круга.

– Ох ты, какая резвунья! – обрадовался кузнец и ушел доедать борщ.

Я прислушалась к изменениям, творящимся в организме, пока ничего не услышала, но понимала, что мне еще раз придется это пережить. Хоть я и не суеверная, но здоровье дороже. В баньке уже ждала разбухшая глина, я с душевным трепетом опустила в нее голую ногу, прижала как следует и быстро выдернула обратно. Что делать дальше, я представляла, но жуть накатывала необыкновенная, на Фроськин след я прочитала бы любое заклятие, не задумываясь, а про то, что сейчас делаю, только от Августы и слышала.

– Ну, Фроська, если что со мной случится, это будет тебе дорого стоить. – И я зажмурилась, беря в руки серп.

Мой отпечаток в глине был такой маленький, такой беззащитный… Я отвернулась и изо всех сил секанула поперек, заорав на всякий случай и запрыгав на одной ноге. Сунулась пальцами к ступне и заскулила, угодив в тягучую липкую кровь.

– Си-силантий!!! – запрыгала я на одной ноге, обливаясь слезами и кровью.

– Ты чего учудила?! – выскочил он на крыльцо, опомнился и сбегал за тряпками.

При его работе, особенно с глупыми подмастерьями, самому недолго было стать травником и костоправом, так что ногу он замотал мне в два счета и, сурово глянув, спросил:

– И что теперь?

– Обратно Муськой нарекай, – щедро махнула я рукой.

Он даже плечами пожимать не стал и интересоваться, зачем мне кошачье имя, только велел ногу не мочить и до баньки после всего отнес сам.

– Управишься одна-то? – покосился он на измазанный в глине серп.

– Если гвоздей дадите, – горячо прошептала я, вытирая мокрую от воды мордашку. И, получив требуемое, недобро улыбнулась собственному отпечатку: – Ну что, Фросечка, ломоту в ногах не желаешь?

Потом вспомнила, что и в руках бы неплохо было, запоздало вцепилась в волосы и застонала. Хотя потом сообразила, что при таком деле я бы сгоряча могла бы из баньки и не выйти, к тому же вон еще и след пятерни кровавый на полу, это я еще Фроськой вскакивала. И вон – отпечаток мокрой спины и пара волосков… но, немного поразмыслив, я решила с волосками не экспериментировать, зато в остальное навколачивала столько гвоздей, сколько у меня было. По самые шляпки. И серпом все исцарапала. Потом еще плюнула для надежности. Ногу саднило, но в сапог я ее втиснула.

Мне показалось, что кто-то топчется у окошка. Я последнее время терпеть не могу, когда за мной в бане подглядывают, поэтому выскочила быстрей ветра и, вцепившись в ухо любопытному, поинтересовалась так, чтобы страшно стало:

– Чего смотрим? Кого показывают?

– А-а!!! – заорал, не стесняясь, в голос Пантелеймон. – Мы помочь хотим от злыдни защититься!

Ему, маленькому, я поверила, а вот у братишки его уши стали подозрительно багровыми.

– Ладно, – легко согласилась я на помощь, не сводя с Семки цепкого взгляда, – там, в баньке, мешок с солью. Вытаскивайте.

– А это… – начал было Пантелеймон, едва переступив порог, но я, дав ему по пальцам, чтобы не тыкал в мой труд, напомнила сурово:

– Соль, и без разговоров.

Рекруты похвально быстро сообразили, кто они есть и чего от них требуется.

Заговоренной соли было немного, но, забрасывая мешок на спину, Семка все равно умудрился посшибать снадобий кладней на пятьдесят. Пришлось обходить поселок по кругу, принюхиваясь к ветру, как собака. Пару раз я наблюдала, как компания Ланки чертит вилами круги вокруг домов. Митруха прогуливался по поселку в толпе местных бузотеров. То ли дети чувствовали, что их обманывают, то ли черт вел себя как-то не так, но таких тихих и настороженных подростков я ни разу не видела. В конце концов, не выдержав, я подобралась поближе, пытаясь услышать, что такое он рассказывает им за поленницей. Навострила уши и, к ужасу своему, услышала:

– В черном-черном лесу стоит черный-черный дом…

Наверное, я завизжала даже раньше, чем надо было, но то, что я визжала не одна, меня утешило.

– Что делать с солью-то? – поинтересовался не принимавший участия в развлечении Семка.

Мне пришлось вспомнить, что в общем-то я собиралась наводить икоту, хотя почему одну икоту?

– Ну-ка, Пантелеймон, сбегай по-быстрому за стеклянным штофом.

– Пустым? – грустно поинтересовался мой добровольный помощник.

– За полным я бы ребенка не послала. – И щелкнула его в лоб: очень понравилось мне воспитывать Чернушкину семью подобным методом – сразу повышается самооценка.

Соль со стеклом была раскидана на все четыре стороны света, осталось только заключить всю деревню в защитный круг. Но это уже не моя работа.

Народ забился по домам, зыркая из окон. Мытный ходил по улицам и всех успокаивал, ему, что удивительно, верили. Может, дело в красной епанче, которую он отобрал обратно у Илиодора? Больно уж на этой епанче гербовые медведи были солидные, да еще с топорами в лапах. Надя мялась на крылечке дома, и я сразу поняла, что Ланка от своих обязанностей отлынивает, поинтересовавшись:

– Что?

– Лана сказала, что надо всем наузы навязать.

– Она же сама напрашивалась оборону держать! – возмутилась было я. Потом махнула рукой: – Ладно, злее буду.

Жечь бумагу с именем да читать страшные проклятия было еще рано. Августа говорила, что, пока солнце светит, надо заниматься добрым и надеяться на лучшее. А вот взойдет луна – и твори что хочешь, для того ночь и есть, да и у каждого времени суток свой покровитель. Пришлось вязать узлы из кушаков, тесемок, лямок и просто ленточек. Семка и Пантелеймон проявили при этом такое упорство и трудолюбие, что я начала на них поглядывать с подозрением. Оба уставились на меня так, словно кур воровали, а я их поймала.

– Чего это вы так решили? – сразу отбросил общественно полезное дело Семка. А Пантелеймон, глянув на него, завыл по-детски плаксиво:

– Неблагодарная вы-ы! – вытягивая все жилы этим своим «вы-ы».

– А ну не переигрывать! В тринадцать лет так не воют! – поставила я его на место. Потом вспомнила бабулины выражения и приказала: – Оба, рыльце в горсть и по горам скачками! Вон, вон отсюда!

Несостоявшиеся колдуны гуськом утопали к Силантию, наверно, жаловаться на меня. А я подивилась: поветрие, что ли, у них, все так и рвутся в ученики.

Ланка все пыхтела, намозолив язык на одном и том же защитном заклятии. Серьга уже сам не рад был, что вызвался помогать, а Илиодор ее попросту бросил и теперь что-то азартно рассказывал Мытному, жестикулируя. Я с удивлением следила за ним. Сначала они с боярином сбегали к дому Чернушки, потом вернулись оттуда, волоча тяжеленный свинцовый лист. Говорят, когда-то именно этими листами была покрыта крыша Школы Ведьм и Чаровниц. Хозяйственный народ их прибрал и пустил в дело, в основном крыши крыли. Для чего его присвоила Чернушка – неизвестно, но Илиодор и Адриан направились с ним к Силантию, и там вскоре застучал молот, а Семка и Пантелеймон тут же переметнулись, нанявшись к златоградцу, – это я поняла, как только увидела, что они воруют у Нади стеклянный жбан.

– Куда? – привычно вцепилась я Пантелеймону в ухо.

– А-а! – заблажил он знакомую песню. – Златоградец обещал показать, как колдовские накопители делают!

Я заинтересовалась. Архиносквен нам тоже показывал, но не из жбана же!

– Маги пользуются накопленной энергией, – распинался невидимый из-за стены Илиодор.

Молот Силантия глухо бухал в свинец, я опасливо приседала, уповая, что Семка и Пантелеймон не отомстят мне, завопив, что за ними подглядывают. Надеялась я исключительно на то, что им тоже хочется узнать, как делают накопители, а если поднимется ор, так златоградец о главном может и позабыть.

– Это, конечно, не самый распространенный вариант, – продолжал лекцию Илиодор, – я вычитал его у Хоакина Длиннобородого. Вот сюда, в стеклянную емкость, мы изнутри положим свинец, а здесь, в пробке, будет стержень. Если верить Хоакину, накопитель очень мощный, во всяком случае, он уверял, что при его помощи он усмирял небесные громы.

– А у ведьм я не видел никаких накопителей.

– Ха! – сказал Илиодор, я представила, как он вскинул руку. – Лично я заметил на наших ведьмах множество безделушек, любая из них могла быть накопителем. Я видел старушку, у которой была сушеная куриная лапка. Страшная гадость, бр-р! Но Хоакин говорит, что сама магия ведьм иного рода, они лишь пробуждают то, что и без того заложено в природе, в то время как колдуны пытаются грубо ее подчинить. Я читал о смешных случаях, когда в поединке колдунам, истратившим все силы, не оставалось ничего иного, как таскать друг друга за космы и драть бороды.

– Все, – сипло заявил Силантий.

За стеной что-то загудело, словно сотни летучих мышей разом забили крыльями, и снова все смолкло.

– И что теперь? – после недолгого молчания поинтересовался Мытный.

– Право, не знаю, – признался Илиодор, – лично я бы пошел и выпил чаю.

Ответное молчание было таким разочарованным, что даже я почувствовала это сквозь стену.

Когда они все наконец убрались со двора, я осторожно заглянула в кузню. Накопитель Илиодора стоял на деревянном верстаке и был таким же дурацким, как его улыбка. Стеклянный жбан действительно аккуратно был выложен изнутри изуродованным свинцовым листом, в середину его была вставлена деревянная пробка, из которой торчал несерьезный штырь с блестящим набалдашником.

– Ну и глупо! – сказала я и решила отвесить набалдашнику щелбан, потянулась и взвыла, увидев, как от набалдашника, прямо к моей руке, скакнуло хищное лиловое пламя. Все тело свело судорогой, рот открылся, но горло перехватило, ноги подкосились, и я ухнула вниз, опрокидывая клещи и молотки Силантия.

– Кто там? – довольно резво выскочил на крыльцо кузнец.

А я подумала, что сейчас он попеняет, что я зря себе имя меняла: как назвалась Фроськой – так и посыпались неприятности. Темная тень накрыла меня, и я, не успев открыть глаза, услышала ненавистное:

– Бася?!

– Я думаю, что это Мариша Лапоткова, – выдал умную мысль Мытный, – сами смотрите – нос вздернутый, лицо круглое, губы пухлые, волосы светло-пепельные…

– А на пояснице, ближе к месту схождения ягодиц… – добавил Илиодор, но вовремя опомнился и замолчал.

Мне захотелось вскочить или зарыться в каменно твердый пол кузни. Я забила руками, как сонный бражник крыльями, гудя от негодования и ворочаясь с боку на бок, поскольку какая-то железяка уцепилась сзади за спину, не давая подняться. Над головой угрожающе скрежетало и позвякивало. Я рискнула приоткрыть один глаз, как раз в этот момент Силантий оттер всех плечом и легко, как кутенка, поднял меня с земли, попутно разодрав что-то на спине. «Конец Ланкиному кафтану», – успела расстроиться я, и тут Силантий гуднул мне в ухо, едва не выдув содержимое головы через другое:

– Зря ты сегодня Фроськой назвалась, от этих ведьминых выдумок одни неприятности, уж я-то знаю.

Борода его щекотала, так что хотелось глупо хихикнуть, но я сморщилась изо всех сил, поджимая губы.

– Что это у нее с лицом? – тут же поинтересовался Мытный.

– Наверно, ей клещи на голову упали, – влез Илиодор, но кузнец всех успокоил, уверенно заявив:

– Да не, у нее всегда такое лицо.

Я застонала и стала вырываться из его рук, пытаясь встать на свои ноги, шипя:

– Хватит меня позорить!

Не ожидавший сопротивления кузнец разжал руки, я вывалилась из его объятий и, сделав пару шагов, чтобы не упасть, едва снова не схватила чертов накопитель руками. Но златоградец не позволил, перехватив меня поперек талии и наставительно погрозив пальцем:

– Не стоит прикасаться к этой вещи.

– Я уже знаю! – обиженно взвизгнула я, показав ему пальцы с точечками ожогов. – Что это за дрянь?

– Надо же, – улыбнулся он, – а у вас глаза точь-в-точь как у сестры и голос. В темноте я не взялся бы вас различить.

– А вас никто и не просит, – отрезала я, – и вообще, нечего меня лапать. – Но вырваться не получилось, златоградец держал крепко. Я вспомнила, что и в бане он вцепился словно клещ, благо я там была мокрая и скользкая. Поняв бессмысленность своих попыток, я повернулась к нему, задрав как можно выше подбородок и угрожающе потребовала:

– А ну руки убери!

– Действительно, князь, а то я заподозрю, что ваш Митруха правду говорил, какое-то выражение лица у вас нездоровое.

– Ну слюна-то у меня еще не капает, – хмыкнул Илиодор, с явной неохотой выпуская меня из объятий. У, бабник.

Я набрала в грудь побольше воздуха, собираясь всех отчитать, поставить на свои места и объяснить, кто здесь главный, как совершенно неожиданно седая старая сука кузнеца жалостливо и безнадежно взвыла в будке. Меня мороз подрал по коже от ее отчаянного плача, через миг все псы, какие были в деревне, подхватили стоны кузнецовой собаки, словно по Вершинину пронесся смертельно раненный ветер.

– Что это? – вздрогнул Мытный.

Илиодор приподнял одну бровь, вслушиваясь, стрельнул глазами на меня, потом на улицу. Калитка с грохотом распахнулась, и во двор кузнеца влетел, запыхавшись, яркий как головня Пантерий.

– Началось! – проорал он басом. Я захлопнула рот, осуждающе глядя на черта: с таким выражением лица, как у него, хорошо панику сеять. Он затормозил перед самым Мытным, подняв тучу пыли, подтянул штаны, утер нос и уже более важно, выставив вперед ногу, заявил: – Эта… ну… в общем, началось, – повернулся и ушел с независимым видом.

Я шмыгнула вслед за ним, но, выскочив за калитку, обернулась, сурово спросив:

– Ну, вы идете? Или прикажете ваш дом отдельным кругом ограждать?

– Ох ты, – всплеснул руками Силантий, кинулся к Надиному дому, потом вспомнил про старую собаку, ленивого кота на печи и, наконец, с тоской посмотрел на инструмент, досадливо махнул рукой. – Да ну… – и, по-медвежьи косолапя, бросился к своей любимой ненаглядной Наде.