1

Сознание медленно возвращалось к ней в виде грязной пелены перед глазами и шума в ушах. Ольга почти не ощущала своего тела. Где она? Что с ней? Почему она ничего не видит? Откуда-то издалека до нее доносились смутные голоса. Ей показалось, что среди них она узнала голос соседки по лестничной площадке — Жанны Константиновны.

— Господи, да что же это делается! Серафим, ты только посмотри! На ней же места живого нет…

Голос соседа низко бубнил что-то в ответ.

— Еле дышит… Оленька! Оля! Очнись! — продолжали причитать над ней.

— Позвоните в «Скорую»… Скорее!

Резкая боль пронзила все ее тело от кончиков пальцев на ногах до затылка. Одновременно голос Жанны Константиновны взмолился:

— Осторожнее! Вдруг у нее что-нибудь сломано!

Серафим Петрович, кряхтя и тужась, — все-таки шестьдесят лет не шутка — поднял обмякшее тело девушки с земли и осторожно понес к подъезду.

Ольга попыталась открыть глаза. Веки не слушались. «А может быть, я ослепла?» — в ужасе подумала она и поднесла руку к лицу. Пальцы сразу стали липкими. Кровь! Лицо ее было в крови.

— Смотрите, она очнулась! Оля! Что произошло? Кто это был? — Жанна Константиновна, забыв про свой лишний вес, резво поднималась по ступенькам, не спуская глаз с Олиного лица.

Ольга снова попыталась открыть глаза, но, кроме какой-то розовой мути, ничего не увидела. Тело ее качалось, вздымаясь вверх по спирали лестницы. Она слышала свистящее дыхание Серафима Петровича и даже неровное биение его сердца.

Они жили в пятиэтажном «сталинском» доме с высокими потолками и широкими лестницами, обвивающими спрятанную за железной сеткой лифтовую шахту. Лифт вот уже несколько месяцев не работал, и хотя на нем красовалась табличка «Лифт на ремонте», никаких признаков ремонта не наблюдалось.

Жанна Константиновна уже давила на кнопку звонка.

— Отойди с Ольгой! — шикнула она на мужа. — Напугаем еще Капитолину!

Серафим Петрович послушно отступил чуть в сторону, чтобы открывшая дверь бабушка не сразу увидела внучку. Открыли быстро — у бабушки словно сердце чувствовало что-то недоброе.

— Пойду немного пройдусь, — сказала ей перед уходом Ольга, угрюмо разглядывая себя в зеркале.

— Куда ты на ночь глядя? — степенно спросила бабушка, как всегда, не показывая своего беспокойства.

— Просто подышать перед сном, — отчетливо произнося каждое слово, пояснила девушка и ушла, нарочито бесшумно прикрыв дверь. Все приличия были соблюдены. Однако бабушка чувствовала, что с внучкой творится что-то неладное.

И вот худшие ее подозрения подтвердились. На пороге стояла соседка Жанна, лицо у нее было белее мела.

— Что с Ольгой? — сразу спросила Капитолина и сжала руками виски. Последнее время у нее от малейшего пустяка поднималось давление.

— Ты только не волнуйся, Капуля, милая, тебе нельзя волноваться…

Когда так говорят, любой человек, даже если до этого был абсолютно спокоен, начинает беспокоиться и думать самое худшее.

— Ну говори же, Жанна, не тяни… Где она? Она жива?

— Жива, жива, — и соседка, пряча глаза, пропустила Серафима Петровича с Ольгой на руках в квартиру.

Лишь только бабушка увидела безвольно обвисшее тело своей внучки, синее от побоев лицо, заплывшие глаза, залитые кровью губы и подбородок, она схватилась за сердце и стала медленно оседать на пол. Подоспевшая соседка подхватила ее под локоть и осторожно усадила на стоящий в коридоре диванчик.

Через десять минут приехала «скорая» и увезла сразу двух пострадавших — Ольгу с многочисленными ушибами и сотрясением мозга и ее бабушку, Капитолину Александровну, с гипертоническим кризом.

 

2

Декан французского отделения филологического факультета задумчиво расхаживал по кабинету. Этот сухой желчный старичок в пропахшем нафталином черном костюме когда-то преподавал античную литературу, а теперь занимался административными делами да изредка читал лекции. По общему мнению студенток, коих на факультете было большинство, декан проявлял чрезмерный интерес к вопросам пола, хотя и старался это скрыть. Его манера говорить была нарочито неприязненной, к нерадивым студентам он относился с повышенной строгостью. В его лекциях по античной литературе часто звучали весьма двусмысленные акценты — благо в древние времена люди не отличались высокой нравственностью. Лицо декана непроизвольно менялось, а голос становился вкрадчивым, когда речь заходила о творчестве Сафо или о каких-нибудь фаллических символах. Из-за постоянной внутренней борьбы с самим собой и своими наклонностями декан имел неуравновешенный и вздорный характер. Особенно доставалось красивым студенткам, их он всегда старался уколоть побольнее. К несчастью, Ольга входила в их число.

— Я не могу отправлять на учебу за границу студентку с подмоченной репутацией, — скрипучим голосом сказал декан и остановился у окна.

В кресле у стеклянного журнального столика сидела его собеседница — преподаватель французского языка Надежда Владимировна, впрочем, по имени-отчеству ее здесь никто не называл. Еще смолоду за ней прочно закрепилось прозвище — «мадемуазель Надин».

— Но вы же прекрасно знаете, — мягко возразила ему она, — что Оля ни в чем не виновата. Это просто недоразумение. Чистой воды недоразумение.

Декан засунул руки в карманы и стал переминаться с ноги на ногу.

— Мне ли вам объяснять, дражайшая Надин, что дыма без огня не бывает.

Он глубоко вздохнул и прикрыл глаза, уловив тонкий аромат ее духов, который вот уже много лет витал в коридорах университета. Мадемуазель Надин была давней его любовью. Он помнил ее еще молоденькой аспиранткой, которая, вопреки нареканиям местных строгих филологинь, носила узкие, в обтяжку, брюки и умопомрачительно короткие стрижки. Сейчас волосы ее уже поседели, но чисто французский шарм, за который она и получила свое прозвище, остался.

— Понимаете, Вячеслав Николаевич, дым иногда очень легко перепутать с туманом, — сказала мадемуазель Надин, отпивая кофе из фарфоровой чашечки. — Я знаю Олю очень давно. Она вполне достойная кандидатка на поездку. Спокойная, уравновешенная, скромная. В конце концов, у нее лучшее произношение на курсе!

Она не стала рассказывать декану, как вчера после занятий обнаружила «спокойную и уравновешенную» Ольгу в углу раздевалки на первом этаже. Завернувшись в плащ, девушка безутешно рыдала. Надин молча обняла ее за плечи и повела в свой кабинет. Там она усадила ее перед собой и налила ей из термоса кофе (Надин обожала кофе). Затем открыла створку своего письменного стола и достала оттуда маленькую бутылочку коньяка. Плеснула несколько капель в чашку.

— Выпей и успокойся, — сказала она. — Действует как лекарство.

Ольга вытерла рукавом блестящие от слез глаза и залпом выпила обжигающий напиток. По телу сразу пробежала жаркая волна.

— А теперь рассказывай, что случилось. Знаешь ли, увидеть тебя в слезах — это все равно что «выставить в музее плачущего большевика»… — мадемуазель Надин закурила ментоловую сигарету и предложила Ольге.

Ольга не любила курить, но иногда, за компанию, позволяла себе сигаретку-другую.

Ну что она могла рассказать своей обожаемой учительнице? Что ее мальчик… ее возлюбленный… любовник Мишель с некоторых пор избегает с ней встреч, не приходит на интимные свидания? (Родители говорят, что он уехал на дачу, но Ольга-то знает, что это неправда.) Или что ее бабушка Капуля все время глотает таблетки от давления и вот уже неделю не выходит на улицу? Или что староста их группы Наташа Козлова зачитала сегодня список утвержденных на поездку в Париж и там не оказалось Ольгиной фамилии? Да, наверное, вот это и надо сказать мадемуазель Надин.

— Меня не взяли во Францию! — выпалила Ольга, глядя прямо в лицо Надин своими огромными черными глазами.

Надежда Владимировна поправила кружевной воротник элегантной блузки. Александритовые серьги качнулись в ее ушах и из зеленых превратились в сиреневые.

— Но я же сама лично видела этот список. Ты там была. Они что, решили отправить кого-то другого?

— Не знаю, — сказала Ольга и закусила губу, готовая снова заплакать. — По-моему, список просто уменьшился на одного человека.

Мадемуазель Надин молча кивнула головой, как будто ей стало все ясно. Она не могла ничего обещать, но сказала, что попробует разобраться…

Декану нечего было возразить, и он лишь раскачивался с каблука на носок, разглядывая что-то в окне.

Надежда Владимировна спокойно допила кофе и со стуком поставила фарфоровую чашечку на стол.

— Давайте начистоту, Вячеслав Николаевич, — тихо проговорила она, — кого вы включили в список вместо Ольги Коломиец?..

 

3

Очнулась Ольга ранним утром в больничной палате. Голова болела, к горлу подкатывала тошнота, руки и ноги не слушались. На этот раз ей удалось приоткрыть глаза, от которых остались одни лишь щелочки. Первое, что она увидела, был высокий, весь в трещинах, потолок — нежно-розовый от лучей восходящего солнца. Затем, превозмогая боль, она повернула голову и оглядела палату. В глаза бросилась стоящая рядом капельница, на стеклянных сосудах которой тоже играли золотистые лучи. Кроме ее деревянной кровати, здесь стояли еще три такие же — и все пустовали. Ольге страшно хотелось пить. Она со стоном приподнялась на локте и посмотрела, не стоит ли на тумбочке рядом с кроватью графин с водой, какие обычно бывают в больницах. Там ничего не было, кроме градусника. Тогда Ольга попыталась позвать медсестру — но, видимо, голос ее был слишком слаб, чтобы его услышали в коридоре. Опустившись со вздохом на подушку, Ольга вытянула перед собой обнаженные до плеч руки. Белая кожа была пятнистой, как у гепарда, из-за отвратительных лиловых синяков. Затем она коснулась пальцами раздутых, словно две подушки, щек и запекшихся в крови губ. Вся голова была в бинтах — Ольга вспомнила, что у хирургов такая повязка называется «чепчик», и попыталась представить, как она выглядит в нем. На глаза сразу же навернулись слезы. Наверное, она прогневила чем-то Бога, раз он посылает ей столько мучений!

Мысли путались в гудящей от боли голове, перегоняли одна другую, сцеплялись и ускользали. В сознании, как кадры отснятого, но еще не смонтированного кино, проплывали обрывки воспоминаний.

… «А ну стой, птичка!» — раздался сиплый юношеский голос за спиной у Ольги, выводя ее из задумчивости.

Откликаться на подобные заявления, когда шагаешь в темноте по безлюдной улице, в высшей степени неблагоразумно. Ольга даже не обернулась, а только ускорила шаги. Стук ее каблучков гулко отдавался в коридоре из домов. «Еще не очень поздно, — подумала она, стараясь успокоить себя, — кругом полно народу». Однако, как назло, длинная улица была пустынна, а из десятка фонарей лишь один светил бледным натужным светом. До ее дома оставалось метров тридцать. Ольга почувствовала за спиной чье-то срывающееся дыхание. Ее догоняли.

— Стоять! — тихо, но грубо скомандовал тот же басовитый голос.

Теперь уже Ольга не на шутку испугалась и побежала, но тут кто-то цепко схватил ее за волосы и дернул назад, так что голова ее беспомощно откинулась. Ольга вскрикнула и вцепилась в гадкую руку ногтями.

— Сейчас же отпустите меня! — сказала она строгим, как у школьной учительницы, голосом, который, как ни странно, возымел действие на юного наглеца.

Ольга вырвалась и едва не упала на землю. Восстановив равновесие, она осмотрелась. Их было несколько человек. В темноте она не могла разглядеть их лица. Заметила лишь, что у всех у них выбриты виски.

— Что вам от меня нужно? — тихо, но отчетливо произнесла Ольга, глядя, как худощавые мальчишеские фигуры обступают ее со всех сторон и берут в тесное кольцо.

— Сейчас узнаешь, — тихо, в тон ей, ответил самый шустрый из них, дохнув на нее запахом винного перегара. — Читала, наверное, в книжках, что делают с предателями, тем более если это предатели рейха… — они медленно оттесняли ее на газон, под прикрытие деревьев.

— Предатели? — удивленно округлила глаза Ольга и, пятясь, задела каблуком за бордюр. — Предатели?

— Это ты выдала группен-фюрера Лилию Штраль, — на этот раз голос принадлежал девушке в черной кепке, которую с первого взгляда было не отличить от парня. — Ты завалила штаб и явку в кафе «Фламинго»!

— Да вы что? — задохнулась от возмущения Ольга, наконец, поняв, кто перед ней.

— А то! — развязно продолжала девица. — Штраль исключили из университета. Скажи еще, что ты этого не знала.

Ольга не знала. Да она и не хотела ничего знать. Ее саму едва не выгнали из университета из-за этой Лилии.

— Я никого не выдавала… — начала Ольга, но ей не дали договорить. Девица выскочила вперед и изо всех сил ударила ее в солнечное сплетение. У Ольги потемнело в глазах, она согнулась и опустилась на корточки.

— Aufstehen! — услышала она все тот же сипловатый голос.

Похоже, этот тип был неравнодушен к ее распущенным волосам, потому что он снова вцепился в них и, потянув вверх, поднял Ольгу на ноги. Даже при слабом свете, падающем из окон домов, было видно, как черные глаза Ольги зажигаются ненавистью. Казалось, стая бритоголовых только этого и ждала. Их лица исказила ответная ненависть — и их словно прорвало. Удары посыпались один за другим. Ольгу перекидывали по кругу, как тряпичную куклу, больно хватали и лапали, заламывали ей руки за спину, подставляя под удары кулаков ее беззащитное лицо.

— Слышь, Герман, ты только помаду ей не смажь, — издевался один, гнусно хихикая у нее над ухом.

— Всего лишь небольшая пластическая операция, — подхватывал другой, пытаясь нацелить удар в наиболее уязвимое место.

Ольга отчаянно уворачивалась от ударов. У нее не было времени даже на то, чтобы набрать в легкие воздуха и закричать. Визжала в основном девица в кепке — ей, видно, хотелось блеснуть перед парнями боевым задором. Она сделала Ольге подсечку, и та повалилась на землю, сильно ударившись головой об асфальт. Теперь они били ее ногами. Еще никогда в жизни Ольга не испытывала такую нечеловеческую боль. Ей казалось, она сейчас потеряет сознание. И вдруг она услышала знакомый лай. Она точно знала, это лаял Перс, огромный черный ньюфаундленд их соседей. Ольга собрала остатки сил и крикнула:

— Помогите!

Последнее, что она услышала, был пронзительный звук милицейского свистка…

Нет! Она никого не предавала. Либо их выследили, либо это сделал кто-то другой. Грязные скоты! Спасибо Персу — он спас ее, иначе бы они забили ее насмерть. Она смутно помнила, как соседка Жанна Константиновна с мужем принесли ее домой. Но вот что было потом — как приехала «скорая», как бабушка надевала на нее эту рубашку — память не сохранила. Бедная Капуля, как она все это переживет? Ольга даже не стала говорить ей, что ее раздумали отправлять на учебу в Париж — не хотела лишний раз волновать. А тут такое… Впрочем, теперь уже и расстраиваться нечего, во Францию она все равно не сможет поехать. С таким распухшим лицом ее и в самолет-то не пустят. Ольга замотала головой от досады и тихонько застонала. Ну почему, почему это все случилось именно с ней? Почему? И еще Мишель… Неужели он вправду ее бросил?

Мишель на самом деле был Мишей Левиным, студентом биологического факультета и ее тайным возлюбленным. По сложившейся давно традиции все студенты факультета романо-германской филологии называли друг друга на иностранный манер. Эта привычка пошла с семинаров по французскому языку, на которых ни слова не произносилось по-русски. В результате коридоры филфака были заполнены всякими Джонсонами, Никами, Мэри, Гретхен, Элен и Натали. Одна лишь Ольга так и оставалась Ольгой, потому что ничего французского для нее подобрать не смогли. Одно время ее попытались звать Хельгой, но это имя совершенно не подходило к ней, а кроме того, даже отдаленно не относилось к Франции. Другое дело с Мишей — его Ольга сразу окрестила Мишелем и так до сих пор и звала.

…Она не могла забыть его беспокойное, даже слегка брезгливое лицо в день их последней встречи. В тот дождливый день Ольга пришла в их домик для свиданий взволнованная и дрожащая. Обычно она сразу бросалась к Мишелю в объятия, и уже через минуту они оказывались в постели. Но в тот день Ольга, тяжело дыша, опустилась на стул, и хмуро взглянула на него из-под мокрой челки. Она всю дорогу бежала по лужам. На столе рядом со старой плитой-керосинкой горела приплавленная к треснутому блюдцу свеча. «Свеча горела на столе, свеча горела…» Они оба любили эти стихи Пастернака. «Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья…» В комнате, как всегда, витал теплый керосиновый дух.

— Мишель, — сказала Ольга, — мне надо кое-что тебе рассказать.

Она встала и подошла к выключателю. Вспыхнула пыльная лампочка, осветив нехитрое убранство их «дома свиданий»: высокий платяной шкаф с мутным зеркалом, обшарпанный письменный стол со стулом, старый телевизор на тумбочке, проржавевший дамский велосипед и односпальную деревянную кровать. Собственно, только ею они здесь и пользовались.

— Послушай, Мишель, к тебе никто не приходил? — спросила Ольга, подняв на него свои испепеляющие черные глаза.

— Кого ты имеешь в виду?

— Значит, еще не приходили. Слава Богу.

Мишель все еще щурился от света. Весь его вид выражал недоумение.

— Отсюда, пожалуйста, поподробнее, — сказал он, расстегивая клетчатую рубашку, чтобы не терять время.

— Меня сегодня возили в КГБ, — без всяких предисловий мрачно сказала Ольга.

— Угу… Из-за поездки во Францию?

— Нет.

— А из-за чего? — насторожился Мишель.

— Из-за Лилии Штраль. Доигрались детки в войнушку.

Мишель застыл с рубашкой на одном плече.

— А ко мне-то это какое имеет отношение?

— А такое же, как и ко мне. Ты был там, значит, они могут тебя подозревать.

— Меня? — незнакомым высоким голосом переспросил Мишель и почему-то сразу стал застегивать рубашку.

Ольга еще никогда не видела его таким испуганным и жалким.

— Только не надо так волноваться, — сказала она, отвернувшись к окну. — Я думаю, они все-таки не знают, что ты был там. Я сказала, что ночевала у Лилии одна. Мне ведь это тоже ни к чему. Если они узнают, что мы ночевали там вместе… Знаешь, у нас на курсе недавно троих девчонок отчислили за аморалку.

Мишель широкими шагами подошел к кровати и со скрипом сел.

— Господи, зачем ты только меня туда затащила! — воскликнул он, потрясая растопыренными ладонями.

Ольга вспомнила, как в ту ночь он грыз зубами одеяло, чтобы не закричать от страсти. Серые пряди волос налипли ему на щеки, между прикрытых век виднелись белки глаз. Тогда они первый и единственный раз спали вместе на роскошной кровати с атласным одеялом. Свежий ветерок из окна теребил шелковую занавеску и приносил запах талого снега. Ольга всегда мечтала провести такую ночь… И теперь он говорит ей — зачем она его туда затащила!

Ольга поняла, что если даст себе волю, то это кончится большим скандалом: она разревется, надает ему пощечин, а он уйдет и напоследок хлопнет дверью. Поэтому она изо всех сил ущипнула себя за ляжку — это всегда действовало на нее отрезвляюще — и спокойно произнесла:

— Не бойся. Если они вызовут тебя, просто не сознавайся. Говори, что не был там. Можешь сказать, что ты вообще меня не знаешь. Из всех знакомых тебя видела со мной только бабушка, а уж она — кремень.

Мишель угрюмо кусал нижнюю губу.

— Соседи еще могли видеть, — озабоченно сказал он и почесал себя за ухом.

Ну да, соседи… Ольга вспомнила, как Мишель провожал ее домой — до самой квартиры, потому что так велела бабушка.

— Разве ж я не понимаю, самой небось семнадцать было, — сказала она Ольге, когда узнала про их свидания с Мишелем. — Мы с Валюшей моим тоже венца не дождались. Ладно уж, встречайтесь, любитесь — ничего не скажу. Только смотри, чтобы провожал тебя до самой двери. Мыслимое ли это дело девушке ночью одной по улицам шарахаться.

С тех пор Мишель доводил ее до самой квартиры. Потом они еще полчаса с ним целовались за лифтом — никак не могли расстаться. Однажды они так увлеклись, что страсть снова охватила их, хотя всего двадцать минут назад они еще лежали вместе в постели. Дело было зимой. Мишелю пришлось задирать ей шубу и юбку, стаскивать теплые рейтузы и колготки. Когда ему, наконец, удалось добраться до вожделенной горячей плоти, на верхнем этаже вдруг с грохотом тронулся лифт. Оба они вздрогнули, словно подстегнутые хлыстом, и Мишель торопливо проник в нее сзади, как будто боялся, что их спугнут. От неожиданности Ольга едва сдержала стон — ей пришлось укусить себя за мокрую варежку. Ей было стыдно оттого, что все это происходит в подъезде, что совсем рядом в своих квартирах ходят люди, умываются перед сном, смотрят телевизор. Но вместе с тем она еще никогда, никогда не испытывала такого острого возбуждения. Каждый раз, когда он медленно входил в нее, по всему ее телу разливалась нега. Это продолжалось целую вечность, пока внизу не хлопнула дверь лифта — и тогда они задвигались быстрее в своем смешном и нелепом танце. Мишель шумно дышал ей в ухо, пальцы его блуждали по самым потаенным местам ее тела, вызывая в ней целую бурю неведомых ранее ощущений. Они вместе оказались на вершине наслаждения — такое случалось с ними нечасто. «Ты прижал меня в углу, как барин служанку», — смеялась потом Ольга. «Да уж, королев так не прижимали, они могли об этом только мечтать», — улыбался в ответ Мишель…

— Будем надеяться, что соседи не видели, — сказала Ольга. — Другого выхода у нас нет. И вообще, нам пока лучше пореже встречаться. Вот потом, когда они поутихнут…

— Да-да, — перебил ее Мишель, — лучше пореже. Кстати, скоро сессия. Знаешь, я хотел тебе сказать, мне нужно сегодня вернуться к десяти. Отцу обещал. Я пойду, а ты чуть-чуть попозже тоже иди. Хорошо? — он бросил на нее взгляд, но тут же поспешно опустил глаза, словно обжегся.

— Ты даже не хочешь поцеловать меня на прощанье? — спросила Ольга.

Мишель замялся.

— Конечно, хочу. Иди сюда, — он уже стоял у двери.

— Нет уж, лучше ты иди.

Он скосил свои серые глаза куда-то в сторону и, не глядя ей в лицо, подошел.

Ольге ужасно не хотелось, чтобы он уходил. Не дожидаясь жестов с его стороны, она обвила его руками за талию, присела на кровать и уткнулась лбом ему в живот. Глаза ее защипало от слез — она так ждала, что найдет утешение в его надежных руках, когда спешила сюда по дождю… А он вдруг сделался словно чужим. Ей захотелось встряхнуть его, ударить — как прибор, в котором неожиданно что-то сломалось. Но она не стала этого делать — она ведь знала, где находятся аварийные кнопки. Сначала она боднула его головой в голый живот, потерлась об него волосами. Потом осторожно расстегнула молнию на брюках. Дыхание Мишеля тут же стало неровным. Ольга принялась поглаживать его сзади по ногам, затем выправила из джинсов рубашку. Она чувствовала, как он весь напрягается изнутри, и ей было по-детски приятно ощущать свою власть над ним.

— Ну не надо… — беспомощно промычал Мишель, и с этого момента она могла делать с ним все, что угодно.

Их ласки были смелыми и безоглядными — в любви они полностью доверяли друг другу. Они уже год были любовниками и почти каждый вечер встречались в этом убогом, пропахшем керосином домишке. Мишель брал у папы деньги на «мелкие расходы» и снимал его специально для этих встреч. Они почти никогда не зажигали тут свет, чтобы не видеть старых чужих вещей. Тела друг друга они все равно знали на ощупь — каждый изгиб, каждый потайной закоулочек. А в темноте можно было представлять все, что угодно, например, что они где-нибудь под балдахином в роскошном замке или у моря на разогретом солнцем песке. Если бы еще не этот навязчивый запах керосина… Он преследовал их с первых встреч. Ольга даже стала замечать, что у нее уже выработался рефлекс: как только она чуяла керосин, у нее сразу же просыпалось острое любовное желание. Мишель был первым Ольгиным мужчиной и все время старательно учил ее любви. Влюбился он в нее с первого взгляда, как только увидел в парке на скамейке худенькую девушку с огромными и печальными черными глазами. Это было в самом начале третьего курса. Мишель тоже понравился Ольге сразу. Он был умен и красив, ухожен и прекрасно воспитан. А может быть, она просто выросла, созрела — поэтому безотчетно хотела любви и откликнулась на первое же настойчивое предложение. Ему удалось пробудить в ней женщину — с ним она узнала, что такое настоящая страсть. А он рядом с ней чувствовал себя опытным и зрелым мужчиной, хотя лет ему было не намного больше, чем ей.

В тот день их телесная любовь была особенно бурной. Ольга словно сжигала в постели все свои неприятности и огорчения, ее плоть умело излечивала истомившийся разум.

— Мишель! О-о-о, Мишель! — едва не плакала она, гибко извиваясь в его объятиях. — Скажи, ведь ты… ведь ты меня любишь?

Но Мишель ничего не отвечал, делая вид, что увлечен страстью. А, может, он просто взахлеб пил из чудесного источника, подозревая, что больше уже к нему не вернется? Он будто хотел вылакать его жадным языком до самого дна! Кровать отчаянно скрипела под ними.

Тогда Ольга еще не знала, что обнимает своего Мишеля в последний раз…

На следующий день она поехала в городскую библиотеку готовиться к экзаменам. Настроение было хуже некуда. У бабушки ночью снова поднялось давление, Мишель вчера ее даже не проводил, сославшись на просьбу отца. Обычно в таких случаях, чтобы хоть как-то приободрить себя, она шла в ближайшую кондитерскую и покупала полкило самых дорогих шоколадных конфет (известно, что шоколад успокаивает нервы). Или крутилась перед зеркалом, приговаривая: «Оля красивая, Оля хорошая…» — в конце концов она не выдерживала и ее разбирал смех. Вот и сейчас, войдя в вестибюль библиотеки, она первым делом направилась к своему любимому большому зеркалу. Ей всегда казалось, что в такое зеркало — высокое, с резной золоченой рамой — могла смотреться какая-нибудь великосветская красавица перед балом. Ольга покрутилась, осматривая со всех сторон свою худенькую фигурку в джинсах и свитере. Затем придирчиво изучила скуластое большеглазое лицо, поправила челку, покусала губы, чтобы не были чересчур бледными… И вдруг она увидела Мишеля. В зеркале ей было видно, как он вышел из отдела картотек и теперь направляется к выходу. Она быстро обернулась и крикнула:

— Мишель!

Но он даже не оглянулся и только ускорил шаг. Или ей это показалось? Может, он просто не услышал? Бывает так, задумается человек и не слышит, что вокруг него происходит… Вечером она позвонила ему из автомата. Трубку подняла его мама.

— Мишу? А Миша уже спит, — с наигранным недоумением сказала она, — и вообще, это невежливо, девушка, звонить в такое позднее время.

Ольга испуганно взглянула на часы. Было всего десять. Раньше Ольга всегда звонила Мишелю в такое время. У бабушки была квартира без телефона, поэтому сам он позвонить ей не мог, а они всегда с вечера договаривались о предстоящей встрече. Нет, не может он в такую рань спать. Он просто не хотел подходить к телефону. Значит, он всерьез решил пореже с ней встречаться… Ольге становилось дурно при мысли, что она не увидит его долгое время. Но почему? Почему он так боится этого дурацкого КГБ? Впрочем, разве она сама не боится? Разве не вспоминает тот хмурый дождливый день с содроганием? Ведь тогда впервые в жизни она почувствовала, что посягают на ее свободу…

Она помнила тот случай до мелочей. Одногруппники были удивлены: для чего это она вдруг понадобилась декану посреди семинара? Если это связано с предстоящей поездкой во Францию, то почему он снял с занятий только ее одну — ведь из их группы должны ехать четверо? Все посмотрели на Ольгу с уважением, как будто декан зашел за ней с букетом роз и сейчас поведет в самый дорогой ресторан.

Молча, без всяких объяснений он провел ее к себе в кабинет и буквально передал с рук на руки какому-то совершенно незнакомому мужчине средних лет. Потом Ольга даже не могла вспомнить, как выглядел этот мужчина, настолько у него была неприметная внешность. Человек в сером костюме — и все. Холодно оглядев Ольгу с ног до головы, он без всяких там «здравствуйте» и «извините» сказал:

— Слушайте меня внимательно, студентка Коломиец. Сейчас вы поедете со мной. Но сразу хочу предупредить вас: об этой поездке никто не должен знать. Все, о чем с вами будут беседовать, должно остаться в строжайшем секрете. Вы поняли меня?

Ольга поспешно кивнула. Страха не было. Она не чувствовала за собой никакой вины, чего же ей было бояться? Только почему-то ноги слушались с трудом, а по спине бегали мурашки. Ее так и подмывало спросить: а в чем, собственно говоря, дело? С какой стати ее срывают с занятий и куда-то увозят без всяких объяснений? Но — у этого человека было такое лицо, что все слова застревали в горле.

Ольга оглянулась на декана, но тот сразу же нахмурился и молча, одним лишь кивком головы, указал ей в сторону двери, куда уже направился суровый незнакомец.

«Как он только доверяет меня этому воротиле с лицом наемного убийцы? — подумала Ольга. — Он же несет за меня ответственность?»

Но и декану она не задала никаких вопросов, ограничившись долгим выразительным взглядом. Ольга знала за собой эту способность: взгляд ее огромных темно-карих глаз был порой красноречивее всяких слов. Она замечала, что люди часто теряются, если она вздумает от души на них посмотреть. Старичок-декан не выдержал и пяти секунд — отвернулся к окну. Ольга послушно побрела следом за своим конвоиром.

Они вышли из здания университета, и у крыльца Ольга сразу заметила роскошную черную машину. Мужчина открыл перед ней заднюю дверцу, а сам сел впереди, рядом с шофером. Всю дорогу никто не произнес ни слова. Лишь автомобильный приемник тихонько нашептывал слова модного итальянского шлягера: «Феличи-та… Феличи-та…» Машина свернула на главную улицу и двинулась по направлению к мосту. Как будто по заказу, небо сразу нахмурилось и пошел дождь. Ольга видела из окошка, как прохожие лихорадочно роются в сумках и достают зонты. Шофер включил «дворники», и они визгливо заскрипели по стеклу. Проехали мимо их с бабушкой дома и повернули на набережную. Вот они уже на мосту. За мостом — чужая, малознакомая часть города. Здесь машина принялась петлять по улицам (как будто они пытались запутать следы) и вдруг резко остановилась у какого-то двухэтажного дома. К этому времени дождь уже лил, как из ведра. Пробежав десять метров от машины до двери здания, Ольга словно побывала под душем. Ее длинные, темные с бронзой волосы слиплись в сосульки, лиловая футболка прилипла к спине. «Ну и видок у меня, должно быть, — подумала она. — Ладно, в конце концов, не на бал иду. А, собственно, куда я иду?»

Этого Ольга до сих пор не знала. Мужчина все так же молча шагал впереди нее по коридору мимо бесконечного ряда мрачных дверей. Все они были без табличек. Пахло сыростью и даже плесенью. Наконец они вошли в одну из дверей и оказались в небольшом кабинете, где сидели еще двое мужчин. Один из них был полностью лысый, другой — такой же серый и неприметный, как Ольгин конвоир. Она чуть ли не с радостью уставилась на блестящую под лампочкой лысину, как будто это было солнышко среди туч.

С Ольгой поздоровались. Вежливо усадили на стул перед одним из столов. Конвоир, так и не удостоив ее больше ни единым словом, удалился. После этого заговорил лысый.

— Насколько я понял, вас предупредили, что все, о чем мы собираемся с вами беседовать, должно остаться в тайне. Теперь вам нужно подписать соответствующий документ и можно начинать разговор. Вот здесь, пожалуйста, подпишите, — он протянул Ольге какой-то бланк с напечатанным текстом.

Ольгу вдруг охватило такое волнение, что буквы начали таять у нее перед глазами. Однако ей совершенно не хотелось обнаруживать перед ними свой страх, поэтому она спокойно вывела внизу свою подпись и отложила листок в сторону. После этого безумного поступка ей, как ни странно, полегчало. С достоинством подняв подбородок, Ольга посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Я вас слушаю.

Этот лысый оказался крепким парнем — ему удалось выдержать ее взгляд как минимум полминуты.

— Не буду отнимать время ни у себя, ни у вас. Первый вопрос… Предупреждаю — отвечать честно. Нам все известно и без вас.

«Зачем же тогда спрашивать?» — подумала Ольга.

— Давайте вопрос.

— Вам знакома студентка немецкого отделения Лилия Штраль?

— Конечно.

— А где вы с ней познакомились?

— Вместе сдавали зачет. У меня был «хвост» по болезни и у нее тоже.

— И насколько тесно вы с ней общались?

— Довольно тесно. Вместе готовились. Она давала мне литературу.

— Вам приходилось бывать у нее дома?

Да уж, Ольге приходилось бывать у нее дома. И даже не одной. В последний раз она «затащила» туда Мишеля… Теперь ей стало все ясно. Они задумали не отпустить ее в Париж!

— Вы не ответили на мой вопрос. Не бойтесь, отвечайте. Все равно нам известно, что вы были у нее в гостях. Мы даже знаем, какого числа.

«Господи, да откуда вы все знаете?» — подумала Ольга и растерянно провела пальцами по мокрым волосам.

— Мы готовились у нее дома к зачету.

— Так, хорошо. Скажите, а не вела ли она при вас каких-нибудь… странных для вас разговоров?

Вот так история! Что же ей теперь делать? Как честный свидетель — а именно таковым она сейчас является — она была обязана рассказать ему о «странностях» Лилии, которых та нисколько от нее не скрывала. Лилия была фашисткой. Вернее, неофашисткой. Она открыто восторгалась всем немецким — немецкими овчарками, немецкими куклами, немецким отделением их факультета, студенткой которого была, а больше всего — своей немецкой фамилией.

— Штраль по-немецки — «луч»! — радостно сообщала всем она. — Значит, я — луч!

Умом Лилия не отличалась, зато не было в ней и злобы. Познакомившись с ней, Ольга долго удивлялась, как такая добрая и отзывчивая девушка могла попасть под влияние столь отвратительной компании. Вся ее кухня была обклеена гнуснейшими картинками, изображающими Лилию и ее друзей (о них она тоже рассказывала с восторгом) в немецко-фашистской униформе. Разумеется, Ольга видела эти шедевры, как же иначе, если ей приходилось бывать у нее дома? Она видела и более обстоятельное художество, которое украшало целую стену личной комнаты Лилии. На панно романтическая девушка изобразила кирпичную стену какого-то готического замка с полукруглыми окнами. В принципе, ничего особенного в этой картинке не было. Обычный девчоночий бред. Но этой дуре зачем-то еще понадобилось писать на своей двери готическим шрифтом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Она сама с гордостью перевела эту фразу с немецкого. Насколько известно, именно эту фразу из Данте написали фашисты на воротах одного из своих концлагерей. Ольга так и не поняла — что имела в виду Лилия, начертав подобное на двери в свою спальню.

— Охотно верю, что вам трудно решиться. Получится, что вы ее «закладываете», так?

Ольга промолчала.

— Еще раз повторяю: нам все известно. Но мы хотели бы услышать это конкретно из ваших уст.

Ольга снова подняла на него взгляд и пробормотала:

— Если вы про эти глупые детские картинки, так я ей сразу сказала: выкинь ты эту дурь из головы.

— Какие именно картинки? — включился в разговор второй, неприметный.

— Вы же сами знаете! — не выдержала Ольга.

— Ну вот что, студентка Коломиец, — лицо лысого посерьезнело и от этого стало серым, даже лысина слегка поблекла. — Мы действительно все знаем, и не только про картинки в квартире Штраль, но и про вас. И, поверьте, для нас не составит никакого труда убедить вашего декана в том, что таким, как вы, не место на факультете…

Внутри у нее все похолодело. Оказывается, под вопросом была не только поездка во Францию, но и учеба в университете. Но в чем же она провинилась? В том, что не в срок сдала прошлую сессию? Но разве она одна такая? Неужели за это могут выгнать? Теперь уже Ольга сама боялась смотреть лысому в глаза. Сбоку его еще поддерживал второй — она оказалась под перекрестным огнем. Крепко отвешивая каждое слово, лысый спросил:

— Где вы были двадцатого апреля?

Похоже, он собирался убить ее этим вопросом наповал. Но вместо этого на лице Ольги отобразилась такая радость, что неприметный даже опешил. Еще бы, у нее было алиби!

— Двадцатого апреля я отмечала свой день рождения.

Лысый заглянул в какие-то бумаги.

— Но вы родились двадцать первого, — невозмутимо сказал он.

— А я отмечала день рождения два раза: один раз — с сокурсниками, а второй раз — дома.

— Допустим. А знали ли вы, что в этот же день в кафе «Фламинго» ваша подруга Лилия…

— Она мне вовсе не подруга.

— Хорошо, знали ли вы, что ваша знакомая Лилия справляла со своими друзьями день рождения Адольфа Гитлера?

— Нет, не знала!

«Господи, как же легко говорить правду», — подумала она.

— Когда вы виделись с ней последний раз?

— Восьмого марта. Я ходила вместе с ней в это кафе отмечать праздник, а потом ночевала у нее на квартире.

— Больше с вами никого не было?

«Неужели они знают про Мишеля?» — пронеслось в голове у Ольги. В тот вечер им было негде встречаться, потому что приехала хозяйка дома, который он снимал. Почему-то ей непременно хотелось встретиться с ним восьмого марта — и не просто встретиться. Лилия тогда уступила им крохотную комнатку, одну из трех. В двух других они продолжали веселиться с друзьями. Перед этим она завела Ольгу на кухню и вытаращила на нее свои «арийские» голубые глаза:

— Слушай, подруга, ты кого мне привела? Он же жид.

— Ты хочешь сказать — еврей? Ты-то откуда это знаешь?

— У меня на них глаз наметанный.

— Но даже если так, что с того? Он ничем не подчеркивает свою национальность. Я вообще всегда думала, что он русский.

— Русский! Ты на его глаза посмотри! А фамилия у него какая?

— Левин.

— То-то и оно.

— А что? Обыкновенная фамилия. Господи, да какая разница? Я тоже на четверть еврейка, просто непохожа.

— Просто… меня уже заклевали все из-за него. Зачем позвала, зачем пустила? Не принято у нас с ними знаться.

— Мы можем уйти, — обиженно сказала Ольга, хотя уходить ей совершенно не хотелось, да и ехать домой в такое время было не на чем.

— Да нет, что ты. Проходите в комнату, только запритесь изнутри.

Ольге не за что было злиться на Лилию Штраль. Но ей было ясно одно: они что-то знают про Мишеля. С другой стороны, не могут же они знать все? Она вдруг вспомнила фразу из какого-то известного фильма: «На понт берешь, мусор?» Нет, ее им на понт не взять.

— Я была одна.

— И что же вы делали в кафе? — лысый снова смягчился и заблестел своей лысиной.

Уф, кажется, пронесло.

— Веселилась, танцевала.

— А потом?

— Потом поехала вместе со всеми к ней домой.

— А до того?

— Танцевала.

— А вы не слышали, что выкрикивали собравшиеся в кафе молодые люди?

Разумеется, Ольга слышала. «Молодые люди», нисколько не стесняясь, пьяными голосами выкрикивали «Зиг хайль!» и характерным жестом вскидывали руки.

— Нет, там слишком громко играла музыка, — ответила она.

Неприметный нетерпеливо поерзал.

— Давайте прекратим этот бессмысленный разговор вокруг да около, — сказал он. — Вы не могли не знать об увлечении Штраль немецким фашизмом, и вы знали о нем. Почему не доложили об этом куда следует?

У Ольги даже язык отнялся от возмущения.

— Вы хотите сказать, что я должна была донести на нее?

— Что за выражение — донести, — скривился неприметный, — просто сообщить.

— Но она же никакая не фашистка. Она еще просто глупая девчонка. Сама не понимает, что делает. Для нее же это все как игра…

— Вы тоже считаете, что все это игра? — перебил ее лысый.

— Нет, не считаю! — огрызнулась Ольга, вконец потеряв терпение. — И я говорила ей об этом. И она соглашалась со мной. Таких, как она, ведь очень легко заткнуть. Достаточно напомнить про концлагеря, про сожженные деревни. Она же по натуре нормальный человек, ну какая она фашистка? Скорее, просто дурочка. Живет одна, без родителей. Приехала черт знает откуда, квартиру ей шикарную сняли. Надо же как-то самоутверждаться…

Неприметный слушал ее, открыв рот. Как будто она выдавала какую-то ранее неизвестную им информацию. Оба заметно присмирели, а во взгляде лысого появилось даже нечто похожее на уважение. Когда Ольга закончила свою пламенную защитную речь, он протянул ей чистый лист бумаги и попросил записать показания.

Справившись с этим, Ольга поставила размашистую подпись и с некоторой брезгливостью вернула ему бумагу.

— Я свободна?

— Теперь — да.

— Если у вас будет еще что сообщить нам, вот наш телефон, — сказал неприметный и сунул ей в руку крошечную бумажку.

Ольга ничего не ответила, только смерила его выразительным взглядом. Он тут же опустил глаза. Тогда Ольга снова повернулась к лысому.

— Разрешите задать вам один прямой вопрос? Учитывая, что вы все знаете?

— Разрешаю.

— Скажите, вы отпустите меня во Францию?

Лицо его снова посерело, как будто на него наползла туча.

— Посмотрим, — прищурившись, сказал он…

 

4

Скрип открываемой двери вывел Ольгу из раздумий. Она инстинктивно прикрыла распухшее лицо рукой — а вдруг это кто-нибудь знакомый? У нее шевельнулась мысль, что это мог быть Мишель, который узнал, что ее избили и она попала в больницу. Но это была всего лишь медсестра, полная, с безбровым, похожим на блин лицом. Она внесла и поставила на тумбочку поднос, на котором лежали таблетки и накрытые марлей шприцы.

— Проснулась, — сказала она блеклым голосом, таким, что нельзя было понять, радует ее этот факт или огорчает.

Ольга ничего не ответила. Медсестра взяла с тумбочки градусник и засунула его Ольге под мышку. Затем велела перевернуться и начала проворно разматывать бинты.

— Голова болит? — спросила она тем же безучастным тоном.

— Немного, — чуть слышно отозвалась Ольга.

— Не тошнит?

Ольгу тошнило. Она знала, что тошнота бывает при сотрясении мозга.

— Да, — ответила она, — скажите, а у меня нет ничего… страшного?

Медсестра помолчала — как будто нарочно хотела помучить ее неизвестностью. Потом нехотя бросила:

— Ничего особенного. Сотрясение средней тяжести. Ушибы. После обхода принесу тебе холодные примочки.

— А можно мне вставать?

— Только в туалет. Еду принимать — в постели.

Медсестра закончила перевязку и вытащила градусник. Близоруко сощурилась.

— А еще скажите, пожалуйста, — спросила Ольга так робко, словно от этой женщины в белом халате зависела ее дальнейшая судьба, — можно ли мне как-нибудь позвонить соседям? У меня дома больная бабушка.

Медсестра опустила глаза. Она-то знала про больную бабушку больше, чем ее внучка. Когда их бригада принимала вчера на травмопункте избитую, впавшую в забытье девушку, дежурная со «Скорой помощи» поделилась с ними историей про то, как, увидев изуродованную внучку, бабуля так разволновалась, что пришлось вызывать еще одну машину и везти старушку в другую больницу, в терапевтическое отделение.

Медсестра посмотрела на девушку и встретилась с ее черными глазами, которые едва были видны под припухшими веками.

— Позвонить-то можно, — сказала она, — только бабуля твоя не дома.

— А где она? — упавшим голосом спросила Ольга.

— В больнице она, — ответила медсестра и поспешно добавила: — Про состояние ничего сказать не могу.

Она взяла с подноса таблетку и положила ее на тумбочку рядом с градусником. Затем подхватила капельницу и покатила ее к выходу.

— Выпьешь после еды лекарство, — буркнула она напоследок и вышла из палаты, оставив Ольгу в полном смятении.

Оказывается, все было даже ужаснее, чем она предполагала! Бабушка в больнице! Это все ее проклятая гипертония. В последнее время она жила на сплошном клофелине. Врач велел ей постоянно измерять давление, даже поздно ночью. Ольга объездила все аптеки и купила ей тонометр. Как внезапно все это случилось…

Еще совсем недавно, зимой, она была такая крепкая и резвая. Пока Ольга на занятиях — всю работу по дому переделает. Ольга в жизни еще не встречала такой любви к порядку. И ее, Ольгу, бабушка всегда жалела. «Твое дело выучиться, — говорила она, — с тряпками да кастрюлями еще успеешь повозиться». Она неторопливо одевалась в чистейшую, свежевыглаженную одежду, красила губы немодной вишневой помадой, взбивала подкрашенные волосы (она даже химию делала в свои семьдесят с лишним), душилась — и шла с корзинкой на рынок. На каждый праздник она обязательно пекла пироги… А осенью покупала на рынке виноград и ставила душистое вино… Она говорила, что их предок тоже делал вино — он был виноделом и ездил во Францию, чтобы учиться там виноделию. И она тоже могла бы поехать во Францию, но теперь не поедет… И Мишель, Мишель, Мишель… Вот он подходит, протягивает к ней ласковые руки, гладит ее по плечам, потом накрывает ладонями ее груди… От нежных прикосновений набухают и тычутся в шелковую рубашку ее соски, а лоно омывает сладкой волной… Его мягкие серые волосы щекочут ей низ живота…

Ольга вдруг почувствовала, что проваливается в какую-то жаркую мутную слизь, которая обволакивает ее, как горячий кисель, и уносит все дальше и дальше…