Книгу «Володя Ульянов» написал двоюродный брат В. И. Ленина — Николай Иванович Веретенников.

Книга рисует образ юного Ленина. В детстве Н. И. Веретенников дружил с В. И. Лениным, вместе они проводили каникулы, вместе играли.

Н. И. Веретенников родился в 1871 году в Саратове, окончил Казанский университет и многие годы преподавал физику и математику.

После Великой Октябрьской социалистической революции И. И. Веретенников отдал много сил воспитанию советской молодежи.

При активном участии Н. И. Веретенникова были созданы музеи В. И. Ленина в Казани и в деревне Кокушкине.

Книга «Володя Ульянов» неоднократно издавалась и переведена на многие языки.

Н. И. Веретенников умер 31 марта 1955 года.

Расскажу вам о том далеком времени, когда наш великий вождь Владимир Ильич Ленин был мальчиком.

На мою долю выпало исключительное счастье: я был свидетелем детства и юности Владимира Ильича и разделял с ним игры и развлечения. Его мать, Мария Александровна Ульянова, и моя мать — родные сестры.

Володя Ульянов родился и жил до окончания гимназии в Симбирске, на Волге. Теперь этот город называется Ульяновск.

Каждое лето семья Ульяновых приезжала в деревню Коку́шкино. Туда же приезжала на лето из Казани и вся наша семья.

Много лет прошло с тех пор, но воспоминания о Володе так свежи, так ярки, что кажется, точно это было только вчера.

Я ясно представляю себе невысокого, коренастого мальчика со светлыми, слегка вьющимися, необыкновенно мягкими волосами над выпуклым лбом; с искрящимися, порой лукаво прищуренными карими глазами; смелого, энергичного, очень живого, но без суетливости, резвого иногда до резкости, никогда, однако, не переходившей в грубость.

Таков был Володя в те далекие дни. Он был разговорчив, но далеко не болтлив, наблюдателен, чрезвычайно остроумен и так находчив, что не терялся никогда и ни при каких обстоятельствах.

 

Поездка в Симбирск

Как-то весной собралась мама в Симбирск, к тете Маше, и обещала взять меня с собой в гости к Володе. Ему было тогда лет десять — одиннадцать, а мне — на одиннадцать месяцев меньше.

Трудно передать, как я обрадовался, что увижу Володю. Я был прямо в восторге.

А старшие братья и сестры поддразнивали меня.

— Вот поедешь повидаться с Володей, — говорили они, — зато летом он уже не приедет в Кокушкино.

Я не был плаксой, но тут разревелся и решительно отнимался от соблазнительной, первой в жизни поездки на пароходе и кратковременного пребывания в Симбирске, лишь бы не лишиться летом общества Володи в Кокушкине.

Только когда вмешалась мама и дала обещание, что наша поездка не помешает приезду Володи на каникулы, я успокоился.

В Симбирске Володя встретил меня очень радушно. Бегали мы во дворе и в саду, играли в пятнашки, горелки и черную палочку, но больше всего мне понравилась игра и солдатики. Володя сам выреза́л их из бумаги и раскрашивал цветными карандашами. Было две армии: одна у Володи, другая у его младшего брата, Мити.

Солдатики стояли благодаря отогнутой у ног полоске бумаги. Размер этой полоски был строго установлен — одинаковый в обеих армиях, но различный для солдат и генералов. У последних полоски были шире, и поэтому они были более устойчивы. Армии строились в боевом порядке по краям большого стола, и начинался бой.

Стреляли горошинами, щелкая их пальцами. Бойцам, но падавшим от удара горошиной, выдавались ордена, разрисованные Володей. Чтобы позабавить меня и подразнить братишку, Володя незаметно для Мити острым гвоздиком прикалывал у некоторых солдатиков подставки к полу. Эти воины от ударов горошины легко сгибались, но не падали, а Митины солдаты и даже генералы валились. Это очень удивляло Митю. Он не догадывался о шутке брата и невероятно горячился, настойчиво стараясь сбить именно этих несокрушимых воинов.

 

Приезд Ульяновых в Кокушкино

Еще зимой, в письмах, мы выясняли, когда и кто из Ульяновых приедет летом в Кокушкино. В Симбирске тогда жили и мой старший брат — преподаватель гимназии, и сестра — учительница городской школы.

Я переписывался с Володей и очень стыдился своего плохого почерка. Володя советовал мне взять себя в руки и исправить почерк. Я нисколько не сомневаюсь, что на моем месте Володя так и поступил бы и никакие трудности его не остановили бы.

Ульяновы приезжали в Кокушкино каждое лето, но иногда не все вместе.

Отец Володи, Илья Николаевич, был директором народных училищ. Нередко случалось, что он то задерживался дольше в Симбирске, то отлучался из Кокушкина в Казань на день — два по делам службы.

Обычно к приезду Ульяновых мы были уже в деревне. Семья у нас была большая. Моя мать работала стенографисткой, и если работа ей позволяла, то, как только у нас, младших, кончались занятия и начинались каникулы, мы переселялись в Кокушкино; в Казани оставалась только старшая сестра Люба, служившая на телеграфе.

Ехать надо было на лошадях. Еще накануне отъезда, бывало, бежишь во двор посмотреть, тут ли ямщики, и вертишься возле лошадей, сгорая от нетерпения.

Илья Николаевич и тетя Маша с детьми, приехав из Симбирска на пароходе, останавливались у нас в Казани и затем уже на лошадях отправлялись в Кокушкино. Ни в Казани, ни в Симбирске железной дороги тогда не было.

Володя садился обычно на козлы и шутил с ямщиком:

— А что, дядя Ефим, был бы кнут, а лошади пойдут?

Он вообще любил шутки, и крестьяне называли его «забавником».

Один ямщик нюхал табак. Его спрашивают:

— Зачем нюхаешь?

— Это, — отвечает ямщик, указывая на тавлинку с нюхательным табаком, — мозги прочищает.

Так как за понюшкой следует чиханье, то Володя говорил одно время, услышав какую-нибудь глупость: «чихни», то есть прочисть мозги.

Мы знали всегда заранее день, когда должны были приехать Ульяновы в Кокушкино, и старались угадать час их приезда. Целым обществом отправлялись пешком встречать их километра за два, на перекресток, к постоялому дворику. Иной раз мы не угадывали время приезда и выходили два — три раза в день. Встретив, всей компанией, радостные и веселые, возвращались домой.

С приездом Ульяновых в Кокушкино наступал для нас настоящий праздник. Отменялись занятия иностранными языками, подготовка к переэкзаменовкам, и общий тон детского веселья повышался. Мы, ребята, все время висли на плечах у Ильи Николаевича и буквально ловили каждое его слово. Называли мы его «Илья-и-Николаич», считая, что у него два имени.

Он очень любил детей и никогда не отстранял их. Только взрослые останавливали нас, оберегая спокойствие нашего любимца.

 

Кокушкино

На крутом берегу реки стоял так называемый «большой», или «старый», дом, а в нескольких метрах от него, через дорогу, — флигель.

Впоследствии в этом флигеле Владимир Ильич жил во время ссылки в 1887/88 году.

Но кто же мог тогда подумать, что здесь, в Кокушкине, в этом самом флигеле, Владимир Ильич будет отбывать свою первую ссылку!

Недалеко от флигеля раскинулась маленькая деревня с мельницей.

О деревне Кокушкино соседние крестьянки говорили так: «Смотрю я на вашу деревнюшку и думаю: что за чуда така она махонька, да така развеселая», разумея, вероятно, ее довольно красивое расположение на высоком берегу реки Ушни.

В болоте, окаймлявшем пруд у дома, в теплые летние вечера задавали концерты лягушки. В саду, расположенном рядом с флигелем, и на деревьях по берегу реки заливались соловьи.

В Кокушкине все было ветхо: в большом доме печи испорчены — не топились, крыша протекала, лодка дырявая, купальня тонула, мостки к ней проваливались. Не было средств поддерживать все в порядке.

Над этими недостатками мы подтрунивали, но они нисколько не смущали нас. Нам всем тогда казалось, что ничего красивее Кокушкина нет. Если кто-либо видел новые места, мы спрашивали:

— Ведь хуже Кокушкина?

— Да… Нет реки… Мало деревьев…

Даже то, что из Казани надо было ехать сорок километров по плохой грунтовой дороге, нравилось нам. Поездки в деревню переносили в другой мир, далекий от обыденной жизни и надоевшего за зиму города.

Наш дед, Александр Дмитриевич Бланк, был врачом. Он жил в деревне Кокушкино и лечил крестьян.

Еще при жизни деда было принято, чтобы все его дочери приезжали в Кокушкино. Для Марии Александровны предназначалась комната в мезонине старого дома, которая так и называлась «ульяновской», а флигель был построен для остальных четырех его дочерей, приезжавших также с семьями на лето.

Эти летние «съезды» продолжались и после смерти деда, и тогда размещались так: тетя Маша с мамой — в угловой комнате большого дома, Илья Николаевич — в кабинете, Володя со мной — в соседней комнате.

Володе нравилась эта комната тем, что в нее можно было проходить через окно.

Вполне узаконенный путь через окно был установлен и во флигеле, в среднюю большую комнату, где стоял самодельный бильярд с войлочными бортами. С северной стороны от дороги в эту комнату входили из цветника через балкон, а с южной, из другого цветника, — через окно, к которому даже вела с земли маленькая лестница (сходни).

Летним днем в этой бильярдной комнате была сосредоточена жизнь всего дома.

Вскочив часов в девять с постели, еще до чая, мы с Володей бежали сюда.

Нас привлекал не только бильярд, на котором всегда кто-нибудь играл, — здесь обсуждались будущие прогулки, отсюда собирались идти купаться или кататься на лодке, составлялись партии в крокет; у старших братьев шли приготовления к охоте, изготовлялись фейерверки и т. п.

Здесь как-то склеили большущего змея, величиной с дверь. Побежали через плотину на луг запускать его. Володя еще советовал привязать колясочку, чтобы змей тащил ее.

Сбежались и крестьянские ребята запускать нашего диковинного змея. Он взлетел и действительно тянул веревку с большой силой. Мы все схватились за веревку, дернули ее рывком, и змей поломался.

 

Игры

Володя любил играть на бильярде.

Часто играли «на игрока», то есть проигравший выбывал из игры и следующую партию был только зрителем.

Чаще всего Володя сражался на бильярде со мной, как с более сильным игроком. У меня с ним произошел такой разговор.

— Почему, — спрашивает Володя, — ты играешь на бильярде лучше, чем Володя Ардашев (двоюродный брат)?

— Да, — говорю, — он меньше играет или не так любит эту игру, как я.

— Нет, ты не заметил: он как-то не так держит кий.

— А и в самом деле: я обхватываю кий правой рукой сверху, он — снизу. Может быть, поэтому, а я и внимания не обратил!

Однажды я предложил Володе играть в шахматы. Он уже тогда хорошо овладел этой игрой.

— Сыграем, когда ты будешь играть как следует, — ответил он. — Ты не играешь, а «тыкаешь» (то есть двигаешь фигуры не продумав).

Я стал настаивать и сказал:

— Вот на бильярде я лучше тебя играю, а не отказываюсь.

— Ну, это уж твое дело, — ответил Володя.

Конечно, ни на минуту я не подумал отказаться от игры с ним на бильярде.

Володя относился ко всем играм вдумчиво и серьезно. Он не любил легких побед, а предпочитал борьбу.

Володя и его сестра Оля установили у нас строгие правила игры в крокет, вывезенные из Симбирска (они и там играли). Например, они не позволяли долго вести шар молотком и требовали короткого удара.

Гимнастическими упражнениями Володя не увлекался. Он отличался только в ходьбе на ходулях, да и то мало занимался этим, говоря, что в Кокушкине нужно пользоваться тем, чего нет в Симбирске.

 

Из раннего детства

В Кокушкине Володя всецело отдавался отдыху и играм, между тем как в Симбирске даже в раннем детстве он много читал. Книги он брал в Карамзинской библиотеке, куда ходил со своей старшей сестрой, Анечкой.

Шутя Анечка спросила меня:

— А что, Коля, рассказывал тебе Володя, как он в библиотеку ходил?

— Нет, не говорил. А что?

— Ты его расспроси. Это интересно.

Володя не сразу и не очень охотно рассказал, что по дороге в библиотеку на улице ему попадались гуси, которых он дразнил. Гуси, вытягивая шеи, нападали на него, и, когда эта атака принимала слишком настойчивый характер, он ложился на спину и отбивался ногами.

— Почему же не палкой? — задал я вопрос.

— Палки под рукой нет. Впрочем, все это пустяки, дурачество, да и было это чуть не два года тому назад.

Чрезвычайно живой и резвый, Володя ни со мной, ни с другими ребятами никогда не ссорился. Он просто отходил, отдалялся от тех, кто не подходил ему. И говорить нечего: у него никогда не бывало драк или потасовок со сверстниками, а между тем, отстаивая какое-нибудь положение, он всегда очень горячо спорил.

Володя держался очень просто и естественно, никаких претензий на первенство не проявлял. Это первенство проступало, так сказать, непроизвольно и поэтому никого не задевало и не вызывало зависти, а лишь служило примером.

Он обладал неизъяснимым обаянием, привлекавшим окружающих.

 

Купанье

Весело постукивает мельница, жужжат и кружатся мухи, палит зноем жаркий июльский день. С реки, от купальни, доносятся крики и смех ребят.

Самое большое удовольствие для нас — это купанье, купанье с утра до вечера.

— Ты сколько раз сегодня купался, Володя?

— Три. А ты?

— А я уже пятый.

Нередко к концу дня у ребят насчитывалось таких купаний до десятка.

Володя, я и другие ребята — все мы с самого раннего детства любили полоскаться в воде, но, не умея плавать, барахтались на мелком месте, у берега и мостков, или в ящике-купальне. Старшие называли нас лягушатами, мутящими воду. Это обидное и пренебрежительное название нас очень задевало. Я помню, как и Володя, и я, и еще один из сверстников в одно лето научились плавать. Вообще в семь — восемь лет каждый из ребятишек переплывал неширокую реку, а если без отдыха на другом берегу мог и назад вернуться, то считался умеющим плавать. Когда маленький пловец переплывал речку в первый раз, его всегда сопровождал кто-либо из более старших.

Но курс плаванья на этом не кончался — мы совершенствовались беспредельно: надо было научиться лежать на спине неподвижно; прыгать с разбега вниз головой; нырнув, доставать со дна комочек тины; спрыгивать в воду с крыши купальни; переплывать реку, держа в одной руке носки или сапоги, не замочив их; проплывать без отдыха до впадения ручья, прозванного нами Приток Зеленых Роз (так как там росли болотные растения, напоминающие по форме розы), или даже до моста у соседней деревни Черемышево-Апокаево, а это уже близко к километру.

Эта деревня растянулась по дороге, ведущей в Кокушкино, длинным рядом крестьянских изб. Ближняя к Кокушкину половина состоит из русского, а другая половина — из татарского населения. Не потому ли она и носит название Апокаево? Апокай — по-татарски «сестрица».

 

Лодка

Немудрено, что, так сроднившись с рекой, мы выдумывали всякие затеи, чтобы использовать полностью все, что она может дать. Спустили на воду старую большую лодку, человек на пятнадцать. Она уже прогнила, протекала и с трудом поднимала трех — четырех мальчиков, да и то приходилось непрерывно вычерпывать воду ковшом. Мы приделали к ней вместо весел колеса, сами смастерили вал с лопатками по концам и ручками посередине, приладили его поперек лодки и поехали по реке: один правил, другой вертел вал, а третий вычерпывал воду.

Однако этого было мало, это нас не удовлетворяло, да и одному было тяжело вертеть вал с колесами. Хотелось поехать всей компанией, человек в шесть. Конечно, мы отлично понимали, что лодка не выдержит нас всех и пойдет ко дну.

— Так что же? Тем лучше, тем интереснее: посмотрим, как мы сумеем спасаться! — воскликнул Володя.

Надев такие рубашки и штаны, которые все равно дожидались воды и мыла, мы попрыгали все на наш «пароход», или, как назвал его Володя, «рукоход».

Чтобы не намочить сапоги, сняли их и сложили на носу лодки, предполагая в случае «кораблекрушения» схватить их и доставить в руках на берег.

Володя, сняв сапоги, оставил их в купальне, предложив и другим так поступить. Однако никто не послушался этого предусмотрительного совета.

Как мы и предполагали, лодка, несмотря на то что выкачивали воду уже в два ковша, скоро наполнилась водой и пошла ко дну.

Бросились не спасаться, а спасать сапоги. Хватали какие попало. Спас чью-то пару и Володя. Но один из нас успел схватить только правый сапог, а другой, левый, утонул.

— Вот теперь на одной ноге и попрыгаешь! — сказал Володя.

Все прыснули. Только горемычному неудачнику было не до смеха.

Общим советом решили искать сапог. Развесив одежду для просушки на прибрежных кустах, стали нырять один за другим, а то и по два сразу, но безуспешно: вытаскивали со дна тину, иногда коряги, но пару к сапогу несчастливца выудить никому не удавалось.

Раздавались голоса, что поиски надо прекратить: сапог — не топор, не прямо упал на дно; к тому же мы набаламутили воду, прыгая с погружающейся лодки, да и в уши набралась вода при многократных ныряньях.

— Ну, воду выбьешь о подушку, — говорит Володя. — Не оставлять же сапог на дне! Вы как хотите, а я буду искать.

И, не дожидаясь ответа, Володя прыгнул головой вниз и довольно скоро вынырнул, держа что-то рукой в воде.

Мы подумали, что это опять коряга, но нет — то был сапог.

 

У ключа «Поварня»

В маленькой деревеньке Кокушкино все ребята были или много старше, или значительно моложе нас, да Володя и вообще любил общаться со взрослыми, более отвечавшими ему по развитию и интересам.

Вот почему и в эпизодах, описываемых мною, почти не фигурируют маленькие.

А сейчас я расскажу, как Володя ходил слушать пение мальчика-татарина Бахави́я.

Помню яркий солнечный день. Вскочив с постели, бежим вперегонки с Володей вниз по крутой тропинке среди деревьев, осыпающих нас каплями утренней росы, и по зыбким мосткам в купальню, бросаемся в воду, плаваем сажёнками, стараясь высунуться как можно больше из воды, лежим на ее сверкающей поверхности, кувыркаемся, ныряем и, насладившись купаньем, бодрые, освеженные, идем домой.

Солнце поднимается выше и выше. На обеденный отдых и водопой пригнал небольшое кокушкинское стадо подпасок Бахавий.

Володя любил слушать пение этого веселого парнишки. Бежим через плотину мимо мельницы на луг по другую сторону реки Ушни, к запруженному ключу «Поварня».

Бахавий, увидев Володю, затягивает татарскую песенку.

Общее содержание песни в передаче Бахавия таково: крестьянский мальчик был подпаском, потом батрачил, а затем его «забрили в солдаты».

Из этой старинной песни видно, что в те далекие времена простые люди ненавидели царскую солдатчину с ее нелепой муштрой и издевательствами.

У меня до сих пор остался в памяти один из куплетов этой песни на татарском языке:

Что в переводе значит:

Не успел Бахавий кончить песню, как появился пастух Антон и еще издали начал бранить Бахавия за то, что тот слишком рано пригнал стадо.

— Да как же без часов узна́ет он время? — заступается Володя.

— Отмерил четверо лаптей, вот и узнал! — возражает Антон.

Однако ни Володя, ни я не понимаем, как это лапти могут заменить часы.

Только после наглядного разъяснения Антона и Бахания мы поняли, что в полдень в это время года отбрасываемая человеком тень равна длине четырех его ступней. (Предполагается, что ступня пропорциональна росту.)

Володя тут же припомнил о гномоне — первом астрономическом инструменте (вертикальной палочке, отбрасывающей тень), при помощи которого первые астрономы — тоже пастухи — определяли высоту солнца.

Простой, без всякого поучительства рассказ Володи заинтересовал не только меня и Бахавия, но и старика Антона, хотя Антон всем был недоволен в этот день: он ходил в деревню Кодыли получать за пастьбу деньги и пришел ни с чем.

— «Должен неспорно, отдам, да не скоро», — ворчит Антон. — А у меня махорки ни зерна, да и рубаха с плеч валится, и купить не на что.

Володя вслушивается и в пение Бахавия, и в горькие слова Антона.

Он радуется солнцу, которое ярко светит; не пугает его и заслонившая солнце тяжелая грозовая туча.

Он впитывает в себя всё, всё, как впитывает земля влагу.

Отзывчивость Володи на светлые и темные стороны жизни поразительна.

 

Разговоры о прочитанном

Володя оказался куда более меня осведомленным в литературе, несмотря на то что в детстве, во время перенесенных мною тяжелых болезней, мне читали русских и иностранных авторов, да и сам я читал немало и был гораздо лучше знаком с классической литературой, чем большинство ребят моего возраста.

Володя очень любил расспрашивать о прочитанном:

— Это читал?

— Нет.

— А это?

— Нет.

На конец надоедает отвечать все «нет» да «нет», говорю «да».

— «Дым» Тургенева читал?

— Да…

Но Володя ясно слышит неправду и поэтому задает коварный вопрос:

— А повесть «Литвинов» читал?

Я, скромно уклоняясь от вторичной лжи, твердо заявляю:

— Нет, не читал.

— Ну, вот и соврал, что «Дым» читал! Если бы читал, то знал бы, что Литвинов — герой романа «Дым». Никакой повести «Литвинов» Тургенев и не писал.

До сих пор помню, как был я смущен не столько тем, что мало читал, но главное тем, что соврал и так ловко и быстро был уличен.

Никогда потом не вспоминал Володя этого разговора и никому не рассказывал о нем.

Этот случай рисует не только находчивость и остроумие Володи, но выявляет еще более ценные черты характера: не показную, а истинную, действительную деликатность, такт, заботливое и внимательное отношение к людям.

Кто бы другой мог удержаться, чтобы не подразнить или, по крайней мере, так или иначе не напомнить о моем посрамлении!

Позднее Володя говорил мне, что он особенно ценит литературные типы, обладающие твердостью и непоколебимостью характера.

Он обратил мое внимание на рассказ Тургенева «Часы», тогда еще мне неизвестный. Прочитав этот рассказ, я понял, что Володе должен был понравиться герой рассказа Давыд, причем именно за характер его.

Когда, кажется на следующее лето, я спросил Володю, не потому ли нравится ему этот рассказ, он мне ответил утвердительно, говоря, что такие люди, как Давыд, достигают всего, к чему стремятся.

Володя очень бережно относился к книгам: я никогда не видел у него разбросанных или растрепанных книг.

При всей своей живости он отличался поразительной аккуратностью, точнее — пунктуальностью, я бы назвал требовательностью к мелочам (отнюдь не мелочностью, когда, по пословице, за деревьями леса не видят).

С возрастом эта черта выступала еще более подчеркнуто. Много позднее Мария Ильинична рассказывала, что, когда она была девочкой и с ней занимался Владимир Ильич, она подала ему тетрадь, сшитую в поспешности черной ниткой. Он заметил, что так не годится, и, взяв белую нитку, сам перешил тетрадь, очевидно с целью выработать у младшей сестры тщательное отношение к работе и ученью.

 

Страшная сказка

В темный, ненастный августовский вечер собрались мы во флигеле, в большой комнате.

Кто играет на бильярде, кто в карты: в «дурачки», «короли», «свои козыри».

Кто-то взял Гоголя и читает вслух «Вечера на хуторе близ Диканьки». Понемногу, бросив и бильярд и карты, все подсели слушать. Слушали с увлечением. Кончили «Заколдованное место» и заспорили, что интереснее прочесть: «Пропавшая грамота» или «Вий». Решаем читать «Вий», как более страшную сказку.

Гостивший в Кокушкине гимназист Петя Алексеев с опаской поглядывает на темные окна, сторонится от них, жмется ближе к освещенному керосиновой лампой столу.

Петя, пожалуй, самый старший из всей компании. Он как-то отличается от всех: вероятно, менее развит и порядочно труслив.

Заметив эту черту, мы начинаем подтрунивать над ним, хотя некоторым из нас и не по себе — жутковато бежать в темную ночь из флигеля в большой дом через дорогу. Но мы не поддавались этому чувству, старались его побороть и скрыть.

— Петя плохо слышит, потому и жмется к столу! — кричим мы.

— Посмотри в окно, — говорит Володя. — Вглядевшись, увидишь освещенную свечами церковь, посередине гроб, у гроба бурсака Хому Брута… Взгляни, какое у него испуганное лицо… Вот начинает носиться по воздуху гроб, чуть не задевая его…

Несчастный Петя отворачивается, убегает от окна, затыкает уши пальцами. Мы насильно отрываем руки и нашептываем ему слова страшной сказки.

Ясно — мы скоро доведем его до слез.

Володя сразу обрывает неуместные и злые шутки.

— Нет, так шутить нельзя! — заявляет он. — Мы зря это выдумали. Эту издевательскую игру надо прекратить.

И, обращаясь к Пете, Володя успокаивает его:

— Ну что можно видеть в окно из светлой комнаты, кроме черноты темной ночи? Вот, наоборот, из цветника ни увидишь освещенную комнату и всех нас вокруг стола. Тут страшного ничего нет. Бросим это! Давайте лучше сыграем на двух досках в шашки, а выигравшие опять сразятся между собой.

Усаживаемся за шашки. Петя понемногу успокаивается. Вечер кончается. Пора спать.

 

Тетя Маша

Тетя Маша была среднего роста, но казалась выше, так стройна была ее фигура даже в преклонном возрасте. Темные, гладко причесанные волосы серебрились рано появившейся сединой. Тонкие черты лица и серьезные карие глаза производили незабываемое впечатление.

Мария Александровна обладала выдающимися способностями. Получив только домашнее образование, будучи уже замужем и имея на руках детей и хозяйство, она незаметно для других подготовилась и сдала экзамен на учительницу. Она хорошо знала языки: немецкий, французский и английский.

Сдержанная, тактичная, ровная и спокойная, тетя Маша с нами, ребятами, была всегда ласкова и справедлива. Мы все очень любили ее и слушались больше, чем кого бы то ни было.

Очень музыкальная от природы, тетя Маша отлично играла на фортепиано и пела. Говорят, она, еще когда гостила у моих родителей в Пензе, восхищала всех своим пением и приветливостью. У Володи тоже был хороший музыкальный слух. Он насвистывал разные мотивы, и только благодаря этому я научился воспринимать музыку.

В ненастные дни в Кокушкине, под монотонный шум дождя, собрав у рояля в кружок ребят, тетя Маша образно рассказывала содержание оперы Верстовского «Аскольдова могила», дополняя рассказ музыкой и пением.

Я так ярко помню эту сценку, что, кажется, если бы умел рисовать, то мог бы ее детально воспроизвести. Володя и Оля, музыкальные по натуре, внимательно вслушиваются в музыку и пение. Маленький Митя, всецело поглощенный фабулой, не сводит своих разгоревшихся карих глаз с тети Маши. Старшие, Аня и Шура, временами отрываются от книги или тихой беседы, тоже слушают, а взрослые, чтобы не помешать, стараются потише проскользнуть по домашним делам. Мы все сидим затихшие, притаившиеся, завороженные.

У колыбели маленького Володи, по рассказам моей матери и старшей сестры Любы, тетя Маша пела песню, слова которой всем нравились. Я помню, как позднее в Кокушкине декламировали и напевали отдельные строчки этих стихов.

Вот несколько строк из них:

Автора этих стихов, к сожалению, установить не удалось.

 

Прогулки

Илья Николаевич и тетя Маша с нами, ребятами, очень часто ходили в лес за грибами и ягодами. Илья Николаевич шутил: «Нужно ягод насбирать и детей не растерять».

Ходили километра за полтора, два от дома — на Бутырскую мельницу, у сосновой рощи на высоком берегу реки, или в Черемышевский сосновый лес, который мы называли «Шляпа». Он был виден издали. Круглой формой, высокой серединой и низкими краями он напоминал громадную шляпу, брошенную среди желтых полей. Ходили и в «Задний» лес, через овраг, любимой дорогой тети Маши. Здесь она часто гуляла по вечерам.

Во время прогулок декламировали любимых поэтов — Некрасова, Пушкина, Лермонтова, пели хором запрещенные песни, студенческие, «Песню Еремушке», «Утес Стеньки Разина» и другие.

Проходя по деревне, тетя Маша приветливо разговаривала со встречавшимися крестьянками. У нее везде были старинные приятельницы. Они дружески называли тетю Машу и мою маму Машенькой и Аннушкой.

У тети Маши сохранились с ними очень теплые отношения, и она всегда привозила им гостинцы.

Илья Николаевич тоже часто беседовал с крестьянами, присаживаясь на завалинки у изб.

На прогулки Илья Николаевич, по настоянию тети Маши, брал пальто или плед, называя их «наслоениями». Он легко поддавался простуде.

Ездили мы и в соседний, так называемый «Передний», лес с самоваром. В этом лиственном лесу на полянке росла одна-единственная сосна и две дикие яблоньки. Здесь мы располагались и разводили костер. Если находили яблоки, то пекли их вместе с картошкой, хотя они, как сырые, так и печеные, были совершенно несъедобны.

За водой надо было ходить к ключу. У этого ключа был зверски убит лесник с целью ограбления. Еще сохранились два нетолстых засохших деревца, к которым был привязан несчастный лесник его убийцами.

Об убийстве мы знали, и, когда приходилось идти за водой к ключу, даже более старших одолевал какой-то безотчетный, суеверный страх.

Но Володя был чужд всякого суеверия и смело предлагал идти за водой.

— Разве ты не боишься? — спрашивали его.

— Чего?

— Да убитого… лесника…

— Гиль! Чего мертвого бояться?

Любимое словечко у Володи в ту пору было «гиль», причем в его произношении буква «л» как бы звенела. Если кто-либо, по его мнению, говорил глупость, несуразность, чепуху, то он коротко и резко произносил: «гиль» — маленькое словечко, которое тогда я не слышал ни от кого другого.

В произношении Володи в детстве буква «р» рокотала, как бы удваиваясь. С годами резкое произношение звука «р» все более и более сглаживалось.

Илья Николаевич тоже не совсем правильно выговаривал этот звук, но иначе: буква «р» у него как бы выпадала.

Набегавшись за день, мы не любили рано вставать, но засиживаться поздно нам нравилось.

Вечером, проголодавшись, Володя говорил:

— Я голоден как волк. Пойдем попасемся.

И мы отправлялись в «Первый», ближайший к дому, овраг, где в изобилии росли малина, крыжовник и смородина вперемежку с крапивой. Уплетали ягоды прямо с кустов, заедая хлебом.

 

Илья Николаевич

Фотографические карточки Ильи Николаевича, по-моему, хорошо передают его лицо. Роста он был небольшого, худощавый, очень подвижной, с выразительными карими глазами, часто оживляемыми улыбкой.

Вставал Илья Николаевич рано и один уходил купаться. Мы очень любили его сопровождать, но купальни была плоха, под тяжестью оравы ребят тонула, и зачастую платье и обувь всплывали. Вот почему он и старался уйти пораньше, без нас, хотя очень любил детей.

Он часто рассказывал сатирические произведения М. Е. Салтыкова-Щедрина, шутил и напевал.

Шутки Ильи Николаевича вызывали неистовый хохот и восторженный визг ребят.

Однако, любя шутки, Илья Николаевич никогда не позволял нам смеяться над людьми.

Помню, был такой случай.

В Кокушкине пускали самодельные ракеты; они взлетали очень высоко. И вот присутствовавший при этом одни знакомый, считавший себя культурным и образованным человеком, обратился к Илье Николаевичу с вопросом:

— А что, я думаю, некоторые из высоко взлетающих ракет долетают до звезд?

Мы, ребята, расхохотались, услышав такое предположение от человека, так много о себе мнившего. Но Илья Николаевич остановил наш бестактный смех только взглядом и серьезно и просто объяснил всю нелепость такого предположения.

Позднее, уже когда этот знакомый ушел, Илья Николаевич очень мягко и ласково разъяснил нам неуместность нашего смеха, указав, что одно только незнание — совершенно недостаточный повод для насмешки и нельзя оскорблять человека пренебрежением.

Это наставление Илья Николаевич сумел сделать в такой форме, что оно никого из нас не обидело и осталось в памяти на всю жизнь.

 

Смех Володи

Хотя открытый, задушевный смех и у Володи и у Ильи Николаевича был одинаково заразителен, но в смехе их было и резкое различие: Илью Николаевича смех как бы одолевал, он не в силах был остановиться, смеялся безудержно, иногда до слез, отмахиваясь руками, даже если они были чем-нибудь заняты: зонтиком, корзинкой с грибами, тростью и т. п.

Володя же, хохоча так же увлекательно и искренне, как бы владел смехом: он мог оборвать его и перейти, смотря по обстоятельствам, к серьезной или даже негодующей речи.

Однажды вечером, гуляя, мы забрели на луг и улеглись на недометанный стог сена. С нами был и двоюродный брат. Он медленно, устремив взоры в небо, цедя слова, импровизировал что-то очень сентиментальное о ночи, о небе, о звездах…

— Ты с какого это языка переводишь? — спрашиваю я притворно-серьезным тоном.

Володя разразился громким смехом. К этому, казалось, безудержному хохоту присоединился и я.

Декламатор сначала рассердился на нас обоих, но кончил тем, что и сам рассмеялся.

Володя так заразительно смеялся, что увлекал даже тех, кого этот смех задевал.

Неожиданно круто оборвав смех, Володя сказал:

— Мне напомнила твоя нудная декламация, как на уроке, дожидаясь подсказки, тянут трудный перевод с немецкого, будто тяжелый воз в гору везут.

Такой резкий переход от смеха к серьезной речи очень характерен для Володи того времени, и, конечно, никакой искусственности, нарочитости в этой внезапности перехода не было и следа.

 

«Поединок»

На лужайке в березовой роще Володя начал бороться с мальчиком на год старше и на целую голову выше, хвастливо заявившим, что его никто не побеждал. Обхватив друг друга руками, они начали поединок. Неожиданно противник Володи подставляет ему ногу, Володя падает, и на него валится его партнер, но тотчас вскакивает и с торжествующим видом победителя восклицает:

— Я поборол!

Возмутившись его недопустимой в честной борьбе подножкой, я как свидетель заявил, что нужно возобновить состязание. Противник Володи стал довольно неловко, но с чрезвычайной горячностью оправдываться, отрицая свой недопустимый в борьбе прием.

Володя же, игнорируя его оправдания и мои нападки, со всей присущей ему прямотой и спокойной уверенностью и своей правоте поставил вопрос совсем в другой плоскости: кто бы ни очутился наверху при падении — этого недостаточно; нужно удержать эту позицию, ведь снизу можно выбиться наверх.

— На землю-то свалился я, — говорит Володя, — а потом оказался бы внизу он.

— Когда же потом? — спрашиваю. — Тогда надо определить время.

Согласились считать медленно до ста, и, если тот, кто был сверху, не будет сброшен, а удержится до конца счета, он будет считаться победителем.

Повторили единоборство, и опять Володя вследствие данной ему подножки оказался внизу, но очень быстро вывернулся и продержался сверху до конца счета.

Надо было видеть обескураженную фигуру и смущенную физиономию побежденного!

Препятствия никогда не останавливали Володю. Неудачи только возбуждали стремление к достижению цели.

Отдаваться целиком делу, чтению или даже развлечениям было характерной чертой Володи.

Нас, ребят, томила порой скука, когда не знаешь, куда себя деть, чем заняться…

У Володи никогда не наблюдалось такого состояния, он всегда был поглощен чем-нибудь. В его присутствии мы не испытывали пустоты. Его кипучая натура не допускала этого. Он встряхивал и увлекал нас.

 

«Казацкая вольница»

Вспоминается одна из наших детских забав.

Володя, я и двоюродный брат изображали из себя «казацкую вольницу».

Вооружившись длинными деревянными пиками, мы носились по полям, лугам и овражкам. Кое-где у ручейков делали привалы и подкреплялись взятыми с собою в путь овощами и ягодами.

Всякой игре Володя умел придать особый интерес. Он предложил каждому из нас взять имя какого-нибудь литературного героя.

Себе он облюбовал имя Тарас Бульба и лошади — Черт, по Гоголю (мы воображали, что у каждого есть лошадь). Я — Казбич, и лошадь у меня — Карагёз (по Лермонтову). Третье имя и кличку лошади я не помню — из какого-то романа Майн Рида.

Отлично понимаю, почему после недолгого размышления Володя выбрал Тараса Бульбу: во-первых, это казак, а у нас «казацкая вольница», а во-вторых, у Володи к нему лежало сердце, как к человеку крепкой воли и необыкновенного мужества.

Набеги «казацкой вольницы» в составе героев Гоголя, Лермонтова и Майн Рида впоследствии перешли в исследовательские экскурсии по оврагам, ручьям и по реке — для исследования истоков их. Ходили пешком исследовать приток Ушни. Тут нам помогали и наши пики: опираясь на них, мы перепрыгивали с одного берега ручья на другой, выбирая путь по крутым, поросшим кустарником берегам оврага.

У села Черемышева на берегу реки находился курган из злы — «Магнитная гора». Мы проезжали туда на лодке Река Ушня здесь настолько суживалась, что лодка упиралась бортами в берега, и местами ее приходилось протаскивать волоком.

Кто-то из старших задался вопросом, почему этот холм из золы носит название «Магнитная гора».

Володя нашелся и сейчас же, не задумываясь, ответил:

— Да, может быть, потому, что она нас притягивает!

Володя некоторых забав не любил, не признавал, и мы откладывали их, говоря:

— Ну, делать запруду на ключе будем потом — Володе не нравится.

И только после отъезда Ульяновых, не находя себе места, в подавленном настроении, чтобы заглушить горечь разлуки, мы отправлялись на ключ «Поварня» пачкаться с запрудой.

 

Братья и сестры

С трогательной, не по годам, заботливостью и лаской относился Володя, мальчик лет десяти, к младшей сестре своей, привезенной в Кокушкино лет двух. Володя называл ее тогда Манюша́, делая ударение на последнем слоге. Позднее он называл Марию Ильиничну Маняшей.

Младшего брата Володи, Митю, помню еще ребенком, лет с четырех. Поразительно живой и красивый мальчик, Митя был как ртуть. Когда он что-нибудь рассказывал, то от живости захлебывался и даже начинал заикаться. Тетя Маша спокойно, методически заставляла его неторопливо и связно изложить свое повествование. Редким воспитательным талантом она обладала!

Митя очень интересовался охотой и все время вертелся около старших.

Он обычно знал все подробности: где, когда, кем и при каких обстоятельствах убита дичь. Впрочем, сплошь и рядом на вопрос, обращенный к охотникам, возвратившимся с пустым ягдташем: «Что убил?» — Митя получал сумрачный ответ: «Время». Но зато какая была радость, когда можно было услышать, что убиты два дупеля или три кулика.

С Олей я очень дружил и всегда с нетерпением ждал ее приезда в Кокушкино.

Уже взрослой она жила у нас в Казани и училась в музыкальной школе.

С изумительным терпением изо дня в день, часами просиживала она за трудными упражнениями, и никак нельзя было ее уговорить сыграть какое-нибудь произведение помимо указанных, так строго исполняла она требования преподавателей.

В противоположность Володе, с детства она была очень тихой и замкнутой и в этом отношении походила более на Шуру Ульянова.

Александра Ильича помню серьезным и сосредоточенным юношей.

Он любил играть в шахматы и играл, не глядя на доску, одновременно с тремя партнерами.

Вставал он раньше и ложился позднее всех; мы недоумевали, когда же Шура спит. (Александра Ильича называли в нашей семье Шурой, в отличие от моего брата — Саши.)

Он любил природу и, увлекаясь охотой, уходил на целые сутки.

Самой старшей из детей в семье Ульяновых была Анечка.

Забегая вперед, скажу, что в 1887 году Анна Ильинична была выслана под надзор полиции в Кокушкино, поэтому к нам часто приезжали представители власти, желавшие не только лицезреть Анну Ильиничну, но и слышать ее голос.

Насмехаясь над становым приставом, разъяснявшим, что отлучаться из Кокушкина нельзя, Анна Ильинична спрашивала:

— Так и в рощу за гумном пройти нельзя?

— Нет-с, почему же-с, но не далее пятнадцати верст-с, — говорил он.

— Ну, а если я зайду или заеду дальше, за шестнадцать верст, что тогда?

— Арест-с, — с глупой галантной улыбкой отвечал становой.

Этот разговор нравился молодежи. Нам самим хотелось поиздеваться над приставом.

 

Поездка на Мёшу

Шура много рассказывал о красивых местах на реке Мёше (приток Камы, в десяти километрах от Кокушкина) и так заинтересовал всех, что решили съездить туда — и не раскаялись. Единогласно признали, что эта местность живописнее даже милого нам Кокушкина.

Сразу по выезде из леса, самого́ по себе красивого, мы увидели обширный луг с разбросанными по нему отдельными пышными, развесистыми деревьями. За лугом, в твердо очерченных невысоких берегах, блестела широкая полоса реки. По противоположному берегу ее теснился высокой стеной сосновый бор; отражаясь как бы опрокинутым в реке, он манил к себе.

Пожалев, что нет лодки и нельзя переправиться на другой берег, мы прошли вдоль реки до поросших молодыми деревцами холмиков, тоже очень живописных. Это место по берегу реки носило название «Подувало».

И восхищении я воскликнул:

— Совсем как Бежин луг у Тургенева! Точно декорации!

Володя возразил, что на Бежин луг не совсем похоже, но согласился, что пейзаж действительно красивый и, конечно, лучше всяких декораций.

Впоследствии мы много раз ездили на Мёшу, даже отвезли туда лодку.

 

«Сидячие игры»

После захода солнца все обитатели Кокушкина, и старый и малый, собирались обыкновенно на балконе большою дома и на скамейке в цветнике.

И тетя Маша и мама — большие любительницы цветов. Флоксы, резеда, левкои, душистый горошек, никоциана, настурции и другие цветы наполняют воздух ароматом. Георгины и мальвы возвышаются в середине клумб.

Дети, предвкушая удовольствие игры со взрослыми, бегут в дом за стульями и табуретками для старших; сами усаживаются на ступеньках балкона. Начинаются так называемые «сидячие игры».

Илья Николаевич зовет Шуру, Анечку и мою сестру Машу, уединившихся на прохладном, северном верхнем балконе.

Кто-то из младших предлагает играть в «синонимы».

— Ну что ж! Хотя эту игру и неправильно так называть, — говорит Илья Николаевич, — следовало бы назвать «омонимы», но раз уж это название укоренилось, пусть так. А теперь воспользуемся запозданием Оли и живо выдумаем, что ей загадать.

Останавливаемся на слове «поля́»: ни разу не загадывали.

— Первое: поля, по которым гуляют, — засеянные злаками.

— Второе: поля, под которыми гуляют, — поля шляпы.

— Есть и третье, — замечает Володя.

— Что же? Не приходит в голову.

— А поля, по которым гуляет перо учителя, исправляющего работу ученика, — разъясняет Володя.

Приходит Оля и быстро разгадывает слово по данным тетей Машей трем определениям его: первое — побитые градом, второе — поломанные и третье — залитые чернилами.

Загадав еще несколько созвучных слов, переходим к другой игре — «в пословицы», носящей опять-таки неточное название, так как нередко загадывали стихи вместо пословиц. В этой игре отгадывающий задает любые вопросы всем играющим по очереди. В свой ответ играющий должен вставить назначенное ему слово из стихотворения или пословицы.

У крутой тропинки, сбегающей к пруду, растут старые липы, посаженные в кружок, и образуют беседку. Сюда удаляется тот, кто должен отгадывать.

Уходит Шура. Со всех сторон сыплются предложения.

— «Вот парадный подъезд»! — кричат ребята.

— Не годится, много трудных слов: «парадный», «торжественным»…

— «В тот год осенняя погода» — из «Евгения Онегина», — предлагает моя сестра Маша.

— Некрасова и Пушкина Саша сразу отгадает — надо что-нибудь потруднее, мало известное, — возражает Володя.

Наконец останавливаемся на шуточных стихах Саши Веретенникова:

— Хорошо, пусть наш Саша отгадывает то, что выдумал ваш Саша, — шутит Илья Николаевич, обращаясь к маме.

— Володе дадим слово «тьме» — в этом падеже его не так легко вставить.

Но Володя с честью выходит из трудного положения.

На вопрос Шуры, почему он за коленку держится, Володя, не моргнув глазом, отвечает:

— Вчера вечером ушиб ногу: без света, во тьме кромешной, спать ложился и наскочил на табуретку.

Нужное слово «тьме» было вставлено в ответе так естественно, что отгадать его было трудно.

Однако на слове Ильи Николаевича Шура, к удовольствию ребят, отгадал стихи, и пришлось удаляться Илье Николаевичу, так как строгое правило — уходить тому, на чьем слове отгадано, — было непреложно.

Впрочем, старшие, например Анечка, отгадав ранее, нарочно доводила разгадку до того, кого она хотела отправить «в уезд» (это выражение взято в соответствии с поездками Ильи Николаевича по службе).

Была у нас и такая игра: нужно было узнать загаданного человека по вопросам, на которые отвечают только «да» или «нет». Если отгадывающий задавал вопрос не характерный, на который с одинаковым правом можно отмечать и «да» и «нет», то ответ не давал разгадывающему никакой нити.

Надо было подобрать характерную черту для загаданною лица. Поэтому вопросы задавались так:

— Он?

— Нет. (Значит, она.)

— В саду?

— Да.

Дальше дети спрашивали:

— В синем платье?

— С цветком за поясом?

А взрослые задавали и такие вопросы:

— Смела ли?

— Догадлива ли?

Часто вопросам придавали и комический характер, например:

— Упал сегодня с мостков в воду?

— Первобытный человек? (Так Анечка называла меня, потому что я разъезжал по пруду на самодельном камышовом плоту с парусом.)

Володя в этих играх затмевал всех, даже взрослых, отгадывая шараду или стихи с первых же слов, а в некоторых играх задавал лукавые вопросы, чем вызывал общий хохот.

Как-то Володе загадали одного из двоюродных братьев — горе-охотника, подстрелившего девять домашних уток (домашних уток не пугают выстрелы).

Володя, быстро отгадав, спрашивает:

— Не полагает ли загаданное лицо, что дикие утки улетают только после девяти выстрелов?

Громкий хохот всех играющих дает знать, что Володя попал не в бровь, а прямо в глаз.

Для затруднения Володе даже стали загадывать вместо людей неодушевленные предметы: топор, торчащий в пне; скребок, воткнутый в землю; удочку, стоящую у стены, и т. п.

Очень интересна была такая игра: один из нас читал из какой-нибудь книги первую попавшуюся фразу, отгадывающие должны были указать автора и назвать произведение.

Вначале брали только басни Крылова, а позднее и других классиков литературы. Играли и в общеизвестную игру — шарады.

Классической шарадой считалась: первое из целого творится, целое последнего боится (вино-град).

 

Беседы

Часто поздним вечером шагали мы втроем — Володя, я и двоюродный брат — по дороге между Кокушкином и Татарским Черемышевом и толковали о всякой всячине.

Кто-нибудь из нас разглагольствует, а Володя посвистывает сквозь зубы, слушает и только иногда вставит энергичное, краткое замечание.

Кто-то из нас поднял вопрос, почему золото имеет такую силу и значение.

Двоюродный брат высказал мысль примерно так (впрочем, гораздо пространнее, чем я передаю):

— Вот если бы все согласились не придавать значения золоту, так и лучше было бы жить.

Володя, прервав насвистывание, обронил:

— Если бы все зрители в театре чихнули враз, то, пожалуй, и стены рухнули бы. Но как это сделать?

Так, коротенькой репликой, он часто опрокидывал наши многословные рассуждения.

В это же лето Володя обратил мое внимание на критическую литературу — Белинского, Добролюбова и Писарева. Последним я очень увлекался, но достать его произведения, как запрещенные, было трудно.

Однажды я высказал мысль, что не следует признавать авторитеты, и как пример привел одного из своих двоюродных братьев, который восхищается своим старшим братом и преклоняется перед ним.

— По-моему, — сказал я, — нужно руководствоваться только своим разумом и знаниями.

Володя не согласился со мной, доказывая, что это неправильно, так как сами мы еще многого не знаем, и ничего плохого нет, если авторитет старшего брата стоит высоко.

В другой раз я высказал недовольство моим старшим братом Сашей, преподавателем древних языков, считая, что он выбрал очень сухую и скучную специальность.

Но Володя очень ловко заступился за Сашу, сказав, что в Симбирске в его классе давал уроки латинского языка мой брат и эти уроки были очень интересны.

 

Рассказы о гимназии

Много рассказывал Володя и о других симбирских преподавателях, например об учителе математики, который укорял ученика, не знавшего урока: «Что, братец, урока ты не знаешь! Видно, «по Свияге я пройду, руки в боки подопру», — говорил он, намекая словами песни на прогулки по берегу реки Свияги и по симбирским бульварам.

Володя учился в гимназии французскому и немецкому языкам, как было принято в Симбирской гимназии, но при исключительной памяти его это не затрудняло.

Илья Николаевич боялся, что при блестящих способностях Володи, когда ему все дается так легко, он не выработает в себе трудоспособности, и потому не только сам избегал хвалить Володю, но и другим не позволял «захваливать» его.

Повествуя о гимназии, Володя рассказал мне такой случай.

На уроках новых языков соединяли основной и параллельный классы в один, и вот первый ученик параллельного класса (кажется, Пьеро) попросил у Володи списать слова к немецкому переводу.

— И что же, — спрашиваю, — ты дал?

— Конечно, дал… Но только какой же это первый ученик!

— Так неужели, — говорю, — с тобой никогда не бывало, что ты урока не приготовил?

— Никогда не бывало и не будет! — отрезал Володя.

Ему вообще было свойственно выражаться так коротко и решительно.

Слова Володи никогда не расходились с делом даже в этом возрасте. С первого и до последнего класса гимназии он был первым учеником и переходил из класса в класс с первой наградой.

 

Прорыв запруды

В дождливую погоду, засидевшись часов до двух ночи, пошли мы с Володей к реке — умыться перед сном. Дождь уже прекратился, начинало светать.

Пробраться к купальне было невозможно — мостки всплыли.

Тут мы сразу догадались, что от непрерывного дождя переполнился пруд.

Бросились на плотину.

Смотрим — вода идет уже через верх.

Я предложил открыть затворы (вершняга), но Володя возразил, что у нас нет ни веревки, ни лома, ни лебедки в поэтому мы с этим делом не справимся, надо сейчас же разбудить мельника.

И мы забарабанили в окна помольной избы.

Выскочил заспанный мельник и безнадежно развел руками. Ничего уже сделать было нельзя.

Не прошло и пяти минут, как раздался легкий, как бы предупреждающий треск, за которым вскоре последовал страшный грохот, и вся масса воды с шумом, громадными валами устремилась с четырехметровой высоты вниз, ломая деревянные и размывая земляные укрепления. Вся масса уходящей воды была окутана туманом, как дымом.

Картина величественная!

Быстро, на наших глазах, пруд ушел, оголив безобразные илистые берега и оставив в глубине только небольшую речушку.

— Точно после пожара… — заметил Володя.

И действительно: как пожарище печально напоминает о стоявшем недавно доме, так и опустевший пруд напоминал красивое зеркало воды, спокойно лежавшее в зеленой раме берегов, теперь почерневших, как бы опустившихся, обгорелых… Однако это грустное разрушение плотины, или, как говорили в Кокушкине, «гнусный уход пруда», стало для Володи и для меня удовольствием, когда приступили к восстановлению прорванной плотины.

 

Восстановление плотины

Сооружение плотины — работа тяжелая и медленная. Прежде всего забивали сваи; забивались они примитивно, ручным способом, так называемой «бабой» (тяжелым чурбаном с ручками), с полатей (помоста).

Рабочие пели «Дубинушку». Слова часто придумывал запевающий. Нередко слышалось повторяемое эхом:

Постройка плотины привлекала всеобщее внимание, и Молодя часто, заслышав «Дубинушку», не допив утреннего чая, бежал на плотину; там его все интересовало…

Убежденно толковал плотник Леонтий, что работа эта «многодельная», сваи нужно забивать копром, а «втомесь» (вместо того) их бьют «бабой» с полатей.

На вопрос Володи, как в копре после поднятия через блок «баба» срывается и ударяет по свае, Леонтий приводил длиннейшие и путаные объяснения. Заканчивал он их непонятным словом «лепо́ртом» (употреблял он его всегда только в творительном падеже).

Останавливался посмотреть на работы и возвращавшийся с поля пахарь с запряженной в соху лошаденкой и проходивший из Татарского Черемыша печник, он же рыболов, Карпей.

Володя называл его тургеневским типом, а Илья Николаевич — философом.

Это был высокий, худощавый крестьянин с черной остренькой бородкой, с длинными вьющимися черными с проседью волосами, прикрытыми войлочной шляпой в виде пирожка.

Задерживался у плотины и проходивший с ружьем за плечами парень из соседней деревни Бутырки — Кузьма, сопровождаемый своей охотничьей собакой Валеткой.

— Ты, Кузьма, видно, не кормишь своего Валетку, — попрекали кокушкинские крестьянки, — вот собака с голоду и давит у нас кур.

— Стану я пса кормить! — возражал Кузьма. — Сам промыслит.

И Валетка «промышлял».

Как только Кузьма убьет выслеженную Валеткой дичь, он тотчас же сам вперегонки с собакой бросается за ней. И стоило только запоздать — Валетка быстро убегал с убитой птицей и торопливо съедал ее.

 

Встреча в Казани

Особенно памятен мне приезд Володи в тот год, когда он перешел в пятый класс. На этот раз я был еще в Казани. В прекрасный весенний вечер приехали с парохода тетя Маша, Анечка и Володя.

Володя был возбужден поездкой на пароходе, а может быть, и блестяще сданными первыми устными экзаменами (в младших классах были только письменные экзамены).

Он предложил мне прогуляться по Казани, и мы сейчас же побежали, накинув на плечи гимназические пальто. В комнате было уже темно, но, выйдя на улицу, я заметил, что Володя накинул пальто наизнанку.

— Пальто-то наизнанку накинул, Володя, — сказал я ему.

— Да, и в самом деле! Ну, пусть так и остается, — ответил он. — Я себя чувствую сегодня как-то особенно: как будто что-то большое, чудесное мне предстоит. Погода, что ли, такая… А у тебя нет такого чувства?

— Погода действительно прекрасная. Я очень, очень рад, что ты в этом году раньше приехал, но ничего чудесного не ощущаю.

Наоборот, я был даже несколько подавлен тем, что, прохворав тифом всю зиму, отстал еще на один класс и был только в третьем, тогда как Володя перешел уже в пятый.

— Куда же пойдем? — спрашиваю. — Показать тебе лучшую улицу, Воскресенскую?

Он ответил, что ему все равно, и мы пошли в сад «Черное озеро». Вернулись мы скоро и, предвкушая удовольствие от поездки в Кокушкино, легли спать в моей комнате.

На другой день отправились на двух парах, запряженных в плетенки на дрогах, причем каждый из нас, к нашему удовольствию, сидел на козлах рядом с ямщиком.

— Ну и забавник! — заявил молодой парень Роман, ямщик, с которым приехал Володя.

— Кто? — спрашиваю я.

— Да брательник твой. С им не заметишь, как доедешь и на ленивых лошадях.

И впоследствии этот парень из соседней деревни Черемышево-Апокаево не однажды спрашивал:

— Скоро ли должо́н приехать твой брательник?

— А что?

— Да уж больно занятный! Я и не видывал таких парнишек — на все у него загвоздки да прибаутки.

Однако передать связно и подробно слова Володи, несмотря на мои приставания, Роман не мог.

— Да рази упомнишь! — отнекивался он, и круглое лицо его еще более ширилось от довольной улыбки.

 

В 1887 году

Весной 1887 года, когда Володя кончал гимназию, в Петербурге был арестован Александр Ильич за участие в покушении на царя Александра III. Была арестована и Анна Ильинична.

Моя сестра Катя, жившая тогда в Петербурге, написала об этом в Симбирск, прося знакомую учительницу, Веру Васильевну Кашкадамову, подготовить тетю Машу и осторожно сообщить ей эту тяжелую весть. Ильи Николаевича тогда уже не было в живых, он умер за год до этого.

Володе первому сказала Вера Васильевна о полученном письме.

С этого времени в жизни Володи произошел перелом.

Тетя Маша уехала в Петербург, а Володя остался старшим в семье.

Мария Ильинична не однажды вспоминала, как заботливо и внимательно относился тогда Володя к ним, младшим сестрам и брату, и как в эти тяжелые дни с первым пароходом приехала моя мать проведать детей.

Александр Ильич был признан одним из руководителей покушения, приговорен к смертной казни и казнен 8 мая 1887 года.

В это трудное время Володя усидчиво занимался; он блестяще сдавал испытания на аттестат зрелости, не забывая, однако, подбодрить и развлечь младших.

Подумать только, какую нужно было иметь нравственную силу, чтобы при таких обстоятельствах, семнадцатилетним мальчиком, выносить так стойко всю тяжесть этой жизненной невзгоды, этого глубокого горя!

Володя окончил Симбирскую гимназию с золотой медалью, хотя педагогический совет гимназии колебался и обсуждал вопрос, можно ли Володе дать такую награду: в го время Симбирскую гимназию обвиняли в том, что она воспитала и наградила золотой медалью «государственного преступника», имея в виду казненного самодержавием Александра Ильича. Однако лишить Володю золотой медали при его блестящих успехах даже и тогдашний педагогический совет не мог.

 

Выбор факультета

Летом 1887 года вся семья Ульяновых рано приехала и Кокушкино. Анна Ильинична, как я упоминал выше, уже находилась там под надзором полиции.

Позже всех приехал в Кокушкино Володя.

С самого раннего детства каждое лето, из года в год, и виделся с Володей, и его физические и нравственные изменения были мало заметны. За истекшую же зиму Володя резко изменился: стал сдержанным, реже смеялся, поскупел на слова — вырос. Он сразу стал взрослым, серьезным человеком, но по наружности остался таким же, как и раньше.

Серьезность Володи была глубокая, внутренняя, совсем не напускная. В серьезности Володи не было никакой угрюмости или подавленности. У него появилась не наблюдавшаяся ранее сдержанность, я бы сказал — сознательная, волевая замкнутость. Особенно четко стала проступать черта тонкой иронии, выражавшаяся подчас только во взгляде сызбока, с прищуренным слегка глазом, и в оборотах речи: например, на пошлые или банальные слова собеседника он часто пускал в ход хорошо запомнившееся мне выражение:

«Правильное суждение вы в мыслях своих иметь изволите».

Эту фразу он употреблял, когда не хотел серьезно возражать, но считал нужным отметить недомыслие.

Володя решил поступить на юридический факультет Казанского университета. Доступ в столичные университеты ему был закрыт. Я был очень удивлен и разочарован тем, что он выбрал этот факультет: мне казалось, что юридические науки неизмеримо ниже естественных. Это мнение было тогда довольно распространенным. К тому же на юридический факультет часто шли юноши, не имевшие влечения ни к какой отрасли наук.

Помню, в это лето в Кокушкино приезжал читавший лекции по математической физике в Казанском университете Г. Н. Шебуев. Он долго, очень долго расхаживал с Володей по саду и беседовал. О чем у них шел разговор, не знаю, но слышал потом, как не однажды Шебуев с увлечением уверял, что Владимиру Ильичу непременно следует поступить на математический факультет, что у него «определенно математический склад ума»; между тем преподаватели русского и древних языков Симбирской гимназии считали, что Владимир Ильич обязательно должен поступить на филологический факультет. На мой же вопрос Володе, почему он выбирает юридический факультет, а не какой-нибудь другой, математический или естественный, он ответил:

«Теперь такое время, нужно изучать науки права и политическую экономию. Может быть, в другое время я избрал бы другие науки…»

 

Первая ссылка

К началу учебного года тетя Маша с семьей переехала из Кокушкина в Казань.

Володя записался на юридический факультет Казанского университета.

После покушения 1 марта 1887 года, в котором участвовали студенты, царское правительство еще более, чем прежде, стало притеснять студенчество. Многих исключали из университета, арестовывали, ссылали. Во всех университетах студенты выражали протест против гнетущего строя.

Этот протест называли тогда «студенческие волнения».

Володя принял горячее участие в этом студенческом революционном движении.

В декабре он был арестован, исключен из университета и, по административной терминологии того времени, выслан «по месту родины» — в деревню Кокушкино, где жил и умер его дед.

Володя поселился во флигеле, заняв угловую комнату, выходившую окнами на север. В соседней, южной комнате помещалась Анна Ильинична.

В комнате Володи была самая простая обстановка: деревянная койка на козлах, на стене полка с книгами, простой шкаф, два — три стула, складная табуретка, стол. Тут же стоял у двери столярный верстак; его хотели убрать, но Володя сказал, что убирать не надо — на него можно класть книги.

Потом, ближе к весне, в этой же комнате с ним жил и его младший брат Митя.

С самого раннего детства Володя был общителен с крестьянами; когда он приехал в ссылку, все крестьяне тепло и хорошо отнеслись к нему.

Володя жил уединенно, проводя большую часть времени за книгами, которые доставлялись из Казани. Его редко кто навещал, потому что путешествие зимой из Казани требовало пяти — шести часов в один конец, и то при благоприятных условиях.

По занесенным глубокими снегами полям пролегала узкая дорога; по ней с трудом можно было проехать на одной лошади, а пара лошадей запрягалась «гусем», то есть одна впереди другой. Во время буранов дорогу заметало, и, потеряв ее, легко можно было проплутать несколько часов по малонаселенной местности.

Флигель, в котором жил Владимир Ильич в ссылке, теперь заново отстроен. В комнате Владимира Ильича все вещи восстановлены, по возможности, в том виде, как было при нем.

Деревня Кокушкино называется теперь Ленино.

 

Последний год в Казани

Осенью 1888 года Володе и Анечке было разрешено жить в Казани, но в университет Володю не приняли.

Тетя Маша сняла квартиру в доме Орлова, на Первой Горе.

Двухэтажный домик стоит над обрывом и виден со всех сторон. В этом доме помещается теперь Музей В. И. Ленина, и Первая Гора называется улицей Ленина.

Володя выбрал в этой квартире для себя изолированную комнату с узкой лежанкой в нижнем этаже.

Он сменил студенческий сюртук с синим стоячим воротником и форменное пальто на скромный штатский костюм: темный пиджак с жилеткой и рубашка с мягким отложным воротником, повязанным вместо галстука шнурком с кисточками, как тогда носили.

Володя и здесь продолжал заниматься так же усидчиво.

Единственным развлечением его в это время были шахматы. Он был сильным шахматным игроком и вел по переписке, то есть сообщая друг другу ходы письмами, игру с известным шахматистом Хардиным, а Хардин сражался даже с чемпионом по шахматам Чигориным.

Бывал Володя иногда и в шахматном клубе.

Весной 1889 года семья Ульяновых уехала на хутор Алакаевку, километрах в пятидесяти от Самары.

Там наконец Володя получил разрешение сдавать экстерном вместе со студентами государственные экзамены в Петербургском университете.

В каких-нибудь полтора, два года Володя самостоятельно подготовился и сдал экзамены за юридический факультет одновременно со своими гимназическими товарищами, не потеряв ни одного года.

В эти годы Владимир Ильич начал изучать Карла Маркса и вступил на путь революционера.

Всю свою жизнь Владимир Ильич отдал революционной борьбе за свободу и счастье народа.

Наше мудрое правительство и родная Коммунистическая партия, выполняя заветы Ленина, укрепляя дружбу народов и борясь за мир во всем мире, неуклонно ведут нас все вперед и вперед, к вершинам коммунизма.