Мена и понятия не имела, что ее хотели выдать замуж за Брази, сына хозяина Чиполла, чтобы утешить мать в ее горе, и первый, кто некоторое время спустя сказал ей об этом, был кум Альфио Моска, перед огородной калиткой, когда он возвращался из Ачи Кастелло на своей повозке, запряженной ослом. Мена возражала:

— Это неправда, это неправда, — но смутилась, а в то время, как он рассказывал ей, как и когда услышал это от Осы, в доме у дядюшки Крочифиссо, вдруг сразу вся покраснела.

Кум Моска от смущения тоже выпучил глаза и, когда увидел девушку, с этим черным платочком на шее, в таком состоянии, стал перебирать пуговицы на куртке, переминаться с ноги на ногу и не пожалел бы денег, чтобы уйти.

— Послушайте, тут не моя вина, я слышал, как это говорили во дворе Деревянного Колокола, когда я срубал рожковое дерево, которое сломала буря на святую Клару, помните? Теперь дядюшка Крочифиссо зовет меня для работ по дому, потому что про сына Совы и слышать больше не хочет с тех пор, как другой брат оказал ему, вы знаете, такую услугу с грузом бобов.

Мена держала в руках щеколду от калитки, но не решалась открыть ее.

— А потом, если это не правда, почему вы покраснели?

Она и сама, по совести, не знала, и вертела щеколду то в одну, то в другую сторону. Брази она знала только в лицо и ничего больше о нем не ведала. Альфио продолжал ей пространно рассказывать про все богатства Брази Чиполла, который после кума Назо, мясника, считался лучшим женихом на селе, и девушки пожирали его глазами. Мена слушала, не спуская с него глаз, и вдруг вежливо поклонилась ему, оставила его на дороге и вошла в садик. Альфио, взбешенный, побежал браниться с Осой, которая столько наплела ему, чтобы поссорить его с людьми.

— Мне это сказал дядюшка Крочифиссо, — ответила Оса. — Я никогда не говорю неправды.

— Неправды! Неправды! — бормотал дядюшка Крочифиссо. — Я не хочу из-за них губить свою душу! Все это я слышал собственными ушами. Слышал я еще, что «Благодать» считается приданым и что на доме пошлина в пять тари в год.

— Увидим! Увидим! Когда-нибудь увидим, лжете вы или не лжете, — продолжала Оса, заложив руки за спину, прислонившись головой к косяку двери, покачиваясь и плутовато глядя на него. — Все вы, мужчины, сделаны из одного теста, и доверяться вам нельзя.

Дядюшка Крочифиссо иногда не слышал и, вместо того, чтобы подхватить закинутую удочку, снова перескочил на Малаволья, которые о свадьбе-то заботятся, а насчет сорока унций забыли и думать.

— Э! — выпустила жало Оса, теряя, наконец, терпение, — послушать вас, так никто больше и не подумал бы о женитьбе.

— А мне дела нет, кто женится! Я хочу получить то, что мне принадлежит. Остальное меня не касается.

— Если это вас не касается, так есть кое-кто, кого это касается, слышите? Не все так думают, как вы, и не откладывают все со дня на день!

— А тебе что за спех?

— Конечно! Это вы-то не торопитесь; только не воображайте, что другие, чтобы пожениться, захотят дожидаться возраста святого Иосифа!

— Урожай в этом году плохой, — сказал Деревянный Колокол, — и не время думать об этих вещах.

Тогда Оса подбоченилась и заработала языком, как жалом:

— Так послушайте, что я вам скажу! В конце концов, мое имущество принадлежит мне, и, благодарение богу, я не в таком возрасте, чтобы вымаливать себе мужа. А вы что воображаете? Если бы вы меня не смутили вашими обещаниями, я бы нашла сотню мужей, и Ванни Пиццуто, и Альфио Моска, и двоюродного брата Кола, который пришился к моей юбке еще до того, как ушел в солдаты, и не оставлял меня в покое. Всем им не терпелось, они так не водили бы меня за нос, с пасхи и до рождества, как вы!

Дядюшка Крочифиссо, чтобы лучше слышать, на этот раз наставил себе руку за ухо, и стал успокаивать ее ласковыми словами:

— Да, я знаю, что ты девушка разумная, и поэтому я тебе и желаю добра и не поступаю так, как те, которые бегают за тобой, чтобы заполучить твой участок и съесть его потом в харчевне Святоши.

— Это неправда, будто вы хотите мне добра, — продолжала она, отталкивая его локтем. — Если бы это была правда, вы бы знали, что вам делать, и видели бы, что у меня нет ничего другого в голове.

Рассерженная, она повернулась к нему спиной и, не замечая этого, задела его плечом.

— Но до меня вам нет никакого дела!

Дядюшку обидело это оскорбительное подозрение.

— Ты это говоришь, чтобы заставить меня согрешить! — жалобно начал он. Разве ему дела нет до своей крови? Ведь, в конце концов, она его кровь, как и участок, который всегда принадлежал их семье и так бы и остался, если бы его брат, покойник, не вздумал жениться и произвести на свет Осу; поэтому он и берег ее, как зеницу ока, и всегда желал ей добра.

— Послушай, — сказал он ей, — мне пришло в голову отдать тебе, взамен участка, долг Малаволья, составляющий сорок унций, а с судебными издержками и процентами, пожалуй, и все пятьдесят, и тебе достанется дом у кизилевого дерева, который тебе более подойдет, чем участок.

— Дом у кизилевого дерева можете оставить себе! — накинулась на него Оса. — Я сохраню себе свой участок и сама знаю, что мне нужно делать!

Тут уж и дядюшка Крочифиссо пришел в бешенство и сказал ей, что знает, что она хочет сделать с участком. Она хочет, чтобы его съел у нее этот нищий Альфио Моска, который смотрит на нее масляными глазками из любви к ее участку, а он не хочет его больше видеть у себя в доме и во дворе, — ведь, в конце концов, и у него в жилах течет кровь!

— Сдается, что вы меня еще и ревновать стали? — воскликнула Оса.

— Конечно, ревную! — воскликнул дядюшка Крочифиссо, — ревную, как дурак, и готов заплатить пять лир, чтобы Альфио Моска переломали кости.

Но он не делал этого, потому что был христианин и боялся бога, а в наши дни, кто благородный человек, тот и обманут, и честность живет только на улице дураков, где продается веревка, чтобы повеситься, — в доказательство чего он усердно прохаживался взад и вперед мимо дома Малаволья, так что под конец люди начали смеяться и говорили, что он совершал «паломничество» к дому у кизилевого дерева по обету, как те, что ходят на богомолье к Оньинской мадонне. Малаволья платили ему беспрестанными поклонами; дети, едва он показывался в конце улички, убегали, точно увидели домового, но до сих пор никто из них не заговаривал о деньгах за бобы. Мертвецы наступали и напоминали о себе, между тем как хозяин ’Нтони думал о замужестве внучки.

Деревянный Колокол отправлялся изливать свой гнев на Пьедипапера, который, как он рассказывал другим, запутал его во все это дело; другие однако говорили, что он ходил, чтобы облюбовать дом у кизилевого дерева. Сова, которая все время бродила в этих местах, потому что ей сказали, что ее Менико ушел на лодке Малаволья, и думала, что должна его еще тут встретить, едва заметив своего брата Крочифиссо, точно зловещая птица, поднимала крик и этим также сердила его.

— Эта женщина вводит в грех! — бормотал Деревянный Колокол.

— Мертвые еще не вернулись, — размахивая руками, отвечал Пьедипапера. — Потерпите! Хотите вы высосать кровь у хозяина ’Нтони, что ли? Вы же ничего не потеряли, ведь бобы были гнилые, вы сами знаете это.

Он ничего не знал; он знал только, что жизнь его в руках божиих. И дети, Малаволья не решались играть на галлерейке, когда он проходил мимо дверей Пьедипапера.

А если он встречал с повозкой, в которую был впряжен осел, Альфио Моска, и тот с дерзким видом также с ним раскланивался, у Крочифиссо из ревности к участку закипала кровь.

— Охотится за моей племянницей, чтобы украсть у меня участок, — ворчал он с Пьедипапера. — Бездельник! Только и умеет разъезжать на своей повозке с ослом, и ничего больше у него нет. Дохнет с голоду. Мошенник, притворяется, что влюблен в свиное рыло моей безобразной ведьмы-племянницы, а сам любит ее добро.

И когда у него не было другого дела, он шел и становился перед харчевней Святоши, рядом с дядюшкой Санторо, так что казался таким же бедняком, как и он. Он не тратил в харчевне ни одного сольдо на вино, но принимался жалобно бормотать, как дядюшка Санторо, точно и сам просил милостыню, и говорил ему:

— Слушайте, кум Санторо, если вы увидите тут мою племянницу, Осу, когда Альфио Моска, выгружает вино для вашей дочери Святоши, посмотрите, что они делают. — И дядюшка Санторо, с четками в руках и с угасшим взглядом, обещал, — говорил, чтобы он не сомневался, что он здесь и находится для этого, и что без его ведома не пролетает и муха; так что дочь его Марьянджела сказала ему:

— Что вам-то за дело? Зачем вы путаетесь в дела Деревянного Колокола? Даже ни одного сольдо, потому что это все-таки сольдо, он не истратит в трактире и даром стоит у входа.

На самом деле Альфио Моска даже и не думал про Осу, и, если у него кто-нибудь и был в голове, так уж, вернее, кума Мена хозяина ’Нтони. Когда он видел Мену каждый день во дворе и на галлерейке, или когда она ходила обряжать птиц в курятник, и раздавалось клохтанье двух накормленных ею кур, всегда что-то отзывалось внутри у него, и ему казалось, что сам он был во дворе у кизилевого дерева, и если бы он не был бедным погонщиком с повозкой, в которую был впряжен осел, он хотел бы просить себе в жены Святую Агату и увезти ее отсюда на повозке с ослом. Когда он обо всем этом думал, у Hiero в голове было столько слов, которые он хотел бы сказать ей, но, когда потом встречал ее, он не мог пошевельнуть языком и разглядывал, какова погода, или рассказывал ей про груз вина, привезенный им для Святоши, и про осла, лучше, чем всякий мул, возившего четыре центнера, бедное животное.

Мена ласкала его рукой, это бедное животное, а Альфио улыбался, точно она ему самому дарила эту ласку.

— Ах! Если бы мой осел был вашим, кума Мена!

Мена качала головой и вся приходила в волнение при мысли, насколько было бы лучше, если бы Малаволья были погонщиками, тогда и отец не умер бы такой смертью.

— «Море — это горе», — повторяла она, — «и моряк умирает в море».

Альфио, который должен был спешно сдать вино Святоше, не мог решиться уехать и оставался болтать о том, какое выгодное дело быть хозяином трактира. Это ремесло всегда дает прибыль, а если повышается цена на молодое вино, достаточно подлить воды в боченок.

— Дядюшка Санторо вот так-то и разбогател и теперь просит милостыню для препровождения времени.

— А вы хорошо зарабатываете перевозкой вина? — спросила Мена.

— Да, летом, когда можно ездить и по ночам; тогда у меня хороший рабочий день. Это бедное животное свой хлеб зарабатывает себе. Когда я отложу немного сольди, я куплю мула и тогда смогу по настоящему заняться извозом, как кум Чингьялента.

Девушка вся была поглощена тем, что говорил кум Альфио, а серое оливковое дерево шелестело, точно во время дождя, и засыпало дорогу сухими, сморщившимися листьями.

— Вот и зима настает, и все это не придется сделать раньше лета, — заметил кум Альфио.

Мена следила глазами как по полям бежит тень от облаков, и, как серая олива роняет свои листья, так мысли неслись в ее голове, и она сказала ему:

— Знаете, кум Альфио, из этого дела с сыном хозяина Фортунато Чиполла ничего не выходит, потому что сначала мы должны уплатить долг за бобы.

— Мне это очень приятно, — ответил Моска, — потому что вы тогда останетесь жить по соседству.

— Вот теперь, когда ’Нтони возвращается со службы, мы с дедом и со всеми остальными оправимся с долгом, уплатим. Мама взялась ткать холст для Барыни.

— Хорошее ремесло и у аптекаря! — заметил Моска.

В это время в уличке показалась кума Венера Цуппида с веретеном в руках.

— Ой, господи! — воскликнула Мена, — идет народ! — и убежала в дом.

Альфио хлестнул осла и тоже хотел двинуться.

— О, кум Альфио, куда вы торопитесь? — сказала ему Цуппида. — Хотела я вас спросить, вино, которое вы везете Святоше, из той же бочки, что и на прошлой неделе?

— Не знаю; мне дают вино в боченках.

— Уксус для подливки к салату! — заметила Цуппида, — настоящая отрава; так вот и разбогатела Святоша, и, чтобы обманывать людей, нарядилась в одежду Дочерей Марии. Хорошие дела покрывает это одеяние! В наши дни, чтобы богатеть, вот таким-то делом и надо заниматься; не то попятишься назад, как рак, вот как Малаволья. «Благодать»-то выловили теперь, вы знаете?

— Нет, меня здесь не было, но кума Мена ничего не знала.

— Им только-что дали знать, и хозяин ’Нтони побежал к Ротоло посмотреть, как ее тащут сюда; ему точно ноги подновили, старику. Теперь, когда есть «Благодать», Малаволья снова могут выкарабкаться, и Мена опять станет завидной невестой.

Альфио ничего не ответил, потому что Цуппида пристально смотрела на него своими желтыми глазками, и сказал, что торопится сдать Святоше вино.

— Ничего не хочет сказать мне, — бормотала Цуппида. — Точно я не видела их собственными глазами. Хотят прикрыть солнце сетями!

«Благодать» привели к берегу всю разбитую, как ее нашли за Капо дей Мулини, с носом, уткнувшимся в скалы, и с задравшейся кверху кормой. В одно мгновение на берег сбежалось все село, мужчины и женщины, и хозяин ’Нтони, вмешавшись в толпу, тоже смотрел, как и другие любопытные. Некоторые давали ногой пинки в брюхо «Благодати», чтобы послушать, насколько она разбита, точно она уже никому не принадлежала, и бедный старик эти пинки чувствовал у себя в животе.

— Ну, и благодать же у вас! — покуривая трубку, сказал ему дон Франко, который в одной рубашке, без куртки, со своей шляпищей на голове, также пришел посмотреть, в чем дело.

— Только и осталось, что сжечь ее теперь, — заключил хозяин Фортунато Чиполла; а кум Манджакаруббе, у которого был профессиональный навык, прибавил, что лодка должна была потонуть сразу, так что находившиеся в ней не успели сказать и «помоги, господи!», потому что море унесло паруса, снасти, весла и все остальное, и не оставило на своем месте ни кусочка дерева.

— Вот папино место, где новая уключина, — сказал Лука, залезший на борт, а тут внизу были бобы.

Но боба не осталось ни одного, так чисто все смыло и вычистило море. Поэтому и Маруцца не двинулась из дому и никогда, пока смотрят ее глаза, не хотела она видеть больше «Благодати».

— Брюхо хорошее, и из нее еще можно кое-что сделать, — с видом знатока изрек под конец мастер Цуппидо, конопатчик, и своими ножищами тоже надавал пинков «Благодати». — Несколько досок, и я вам снова спущу ее в море. Конечно, это уже не будет лодка, которая может выдерживать бурю, волна в борт разобьет ее, как гнилую бочку. Но для рыбной ловли среди скал и в хорошую погоду она еще может послужить.

Хозяин Чиполла, кум Манджакаруббе и кум Кола слушали, не говоря ни слова.

— Да, — заключил, наконец, с важностью хозяин Фортунато. — Лучше, чем сжигать ее...

— Я очень рад! — говорил дядюшка Крочифиссо, который стоял тут же и глазел с заложенными за спину руками. — Мы христиане, и нужно радоваться удаче ближнего; поговорка гласит: «желай ближнему добра, перепадет за то кой-что и для тебя».

Дети Малаволья устроились в «Благодати» вместе с другими шалунами, тоже захотевшими залезть в лодку.

— Когда мы совсем починим «Благодать», — говорил Алесси, — она будет, как «Кончетта» дядюшки Колы.

И они суетились, пыхтели и тужились, тоже помогая тащить и толкать лодку к дверям мастера Цуппидо, конопатчика, где были большие камни, на которые втаскивали парусники, котел для смолы, а к стене была прислонена куча бортовых и обшивных досок.

Алесси все время ссорился с детьми, которым хотелось и залезть в лодку, и помочь раздувать огонь под котлом со смолой, и когда ловил их, плаксиво угрожал:

— Вот подождите скоро вернется из солдат брат ’Нтони!..

’Нтони и на самом деле выправил себе бумаги и получил отпуск, хотя дон Сильвестро, секретарь, уверял, что, если он останется в солдатах еще на шесть месяцев, он освободит от рекрутского набора брата Луку. Но теперь, когда умер отец, ’Нтони не хотел больше оставаться и шести дней. Лука, свались на него такое несчастье, поступил бы так же, не захотел бы оставаться в солдатах и, когда пришла весть об отце, ради этих собак-начальников уж не стал бы ничего делать.

— По мне, — сказал Лука, — так я охотно пойду в солдаты, вместо ’Нтони. Вот, когда он вернется, можно будет спустить на море «Благодать», и больше нам никого не будет нужно.

— Этот вот действительно настоящий Малаволья! — радуясь на него, замечал хозяин ’Нтони. — Весь в своего отца Бастьянаццо, у которого сердце было большое, как море, и доброе, как милосердие божие.

Однажды вечером, когда лодки уже вернулись с моря, хозяин ’Нтони, запыхавшись, прибежал домой и сказал:

— Вот, я получил письмо, мне его сейчас дал кум Чирино, когда я относил верши в дом Паппафаве.

Длинная от радости побелела, как носовой платок, и все побежали на кухню, чтобы взглянуть на письмо.

’Нтони вернулся в фуражке набекрень, в форменной со звездочками рубахе, которую мать без конца трогала и никак не могла досыта натрогаться, когда, при возвращении со станции, шла следом за ним в толпе родных и друзей. В одну минуту и дом и двор наполнились народом, как после смерти Бастьянаццо, — время протекшее, о котором никто больше уже не думал. О прошлом, точно это случилось вчера, постоянно думают только старики, так вот и Сова все время оставалась возле дома Малаволья, сидела, прислонившись к стене, ждала Менико и поворачивала голову то в ту, то в другую сторону улички, каждый раз, когда заслышит шаги.