’Нтони вернулся в праздничный день. Он ходил из дома в дом здороваться с соседями и знакомыми, и все смотрели на него, когда он проходил мимо. Приятели ходили за, ним толпой, а девушки высовывались из окон. Не было видно только одной Сары кумы Тудды.

— Она уехала со своим мужем в Оньино, — сказала ему Святоша. — Она вышла за Менико Тоинка, вдовца с шестью детыми, но богатого, как боров. Еще месяца не. исполнилось после смерти первой жены Менико Тринка, как она вышла за него замуж, кровать еще не остыла, прости господи!

— Вдовец — все равно, что солдат, — прибавила Цуппида. — «В любви солдата прочности не будет; ударит барабан — и милую забудет». А потом «Благодать»-то погибла!

Кума Венера, которая приходила на станцию, когда уезжал ’Нтони, внук хозяина ’Нтони, посмотреть, будет ли его провожать Сара кумы Тудды, потому что видела, как они переговаривались через стену виноградника, злорадно ждала теперь, какое лицо будет у ’Нтони при этой новости. Но это было еще в те времена, и говорится: «с глаз долой — из сердца вон». Теперь ’Нтони носил шляпу набекрень.

— Кум Менико хочет умереть рогатым! — сказал он себе в утешенье, и это очень пришлось по вкусу Манджакаруббе, которая назвала его когда-то огурцом. Теперь она видела, что он великолепный огурец, и с удовольствием сменяла бы на него этого негодяя Рокко Спату, который ничего не стоит и которого она взяла потому, что не было никого другого.

— Мне так вот не нравятся эти ветреные люди, которые в одно время любятся с двумя или тремя, — сказала Манджакаруббе, затягивая под подбородком концы головного платка и принимая вид невинности. — Если бы я любила одного, я бы не захотела сменить его даже и на Виктора Эммануила, или на Гарибальди, право!

— Я знаю, кого вы любите, — подбоченившись, сказал ’Нтони.

— Нет, вы не знаете, кум ’Нтони, вам просто насплетничали. Если вы когда-нибудь будете проходить мимо моих дверей, я вам все расскажу.

— Раз теперь Манджакаруббе заглядывается на ’Нтони хозяина ’Нтони, это для двоюродной сестры Анны благодать, — говорила кума Венера.

’Нтони ушел, полный гордости, раскачиваясь находу, с целым хвостом сопровождавших его приятелей, и ему хотелось, чтобы каждый день было воскресенье и он мог бы прогуливать свою форменную рубаху со звездочками. В послеобеденное время в этот день он развлекался дракой с кумом Пиццуто, который даже и бога не боялся, хотя и не был в солдатах, и теперь валялся на земле перед харчевней с разбитым носом, но Рокко Спату зато оказался сильнее и подмял под себя ’Нтони.

— Матерь божия! — восклицали смотревшие на бой. — Этот Рокко силен, как мастер Тури Цуппидо. Если бы он хотел работать, он-то заработал бы себе на хлеб!

— Я умею рассчитываться вот этим, чтобы не признать себя побежденным, — говорил Пиццуто и показывал бритву.

Словом, ’Нтони развлекался весь день; но вечером, когда семья сидела за столом и все болтали, и мать его расспрашивала о том и о сем, а полусонные дети смотрели на него во все глаза, и Мена трогала шляпу и рубаху со звездочками, чтобы посмотреть, как они сделаны, — дед сказал, что нашел ему поденную работу, за хорошую плату, на паруснике кума Чиполла.

— Я взял его из милости, — говорил всем, желавшим его слушать, хозяин Фортунато, сидя перед лавочкой цырюльника. — Я взял его просто, чтобы не отказать, когда хозяин ’Нтони пришел спрашивать меня под вязом, не нужны ли мне люди на парусник. Никаких людей мне не нужно; но, «где тюрьма, болезнь, нужда, — там познается доброта». При такой старости хозяина ’Нтони с ним на всем потеряешь...

— Он старый, да дело свое знает, — ответил Пьедипапера. — Свои деньги вы не потеряете! А внук его такой парень, что каждый был бы рад его у вас отнять.

— Когда мастер Бастьяно починит «Благодать», мы снарядим свою лодку, и нам больше не нужно будет ходить на поденщину, — говорил хозяин ’Нтони.

Утром, когда дед пришел будить внука, до рассвета оставалось еще часа два, и ’Нтони предпочел бы еще немножко остаться под одеялом. Когда, позевывая, он вышел на двор, «Три жезла», подняв кверху ноги, стояли еще высоко по направлению к Оньино, «Пуддара» сияла с другой стороны, и небо кишело звездами, похожими на искорки, пробегающие по черному дну сковородки.

— Это совсем так, как когда я был в солдатах, когда играли зорю на средней палубе, — ворчал ’Нтони. — Не стоило тогда и домой возвращаться!

— Молчи, тут дедушка снасти приводит в порядок, он встал часом раньше нас, — сказал ему Алесси. Но Алесси был мальчуган весь в своего покойного отца Бастьянаццо. С фонарем в руках дед ходил взад и вперед по двору; слышно было, как по улице к морю проходили рыбаки и мимоходом постукивали у дверей, вызывая товарищей. Но потом, когда все сошлись на берегу, у черневшего моря, в котором отражались звезды и которое медленно шуршало на прибрежном песке, и тут и там виднелись фонари других лодок, и ’Нтони почувствовал, как у него взволнованно забилось сердце.

— Ах! — воскликнул он, расправляя руки, — хорошо вернуться домой! С этим морем мы знакомы!

Недаром хозяин ’Нтони всегда говорил, что «без воды рыба не живет, и кто рыбой рожден, тот морем привлечен».

На баркасе, пока крепили паруса и «Кармела» медленно-медленно кружилась на месте, волоча за собой сети, точно змеиный хвост, над ним посмеивались, что его бросила Сара.

— «Мясо свиньи и военные люди одинаково не прочны», говорит пословица, вот почему тебя и бросила Сара.

— «Женщина будет верна одному, когда станет турок крещеным», — добавил дядюшка Кола.

— Влюбленных-то в меня сколько угодно, — ответил ’Нтони. — В Неаполе за мной бегали, как собачонки.

— В Неаполе на тебе было суконное платье и фуражка с надписью, и сапоги на ногах, — сказал Барабба.

— В Неаполе такие же красивые девушки, как и здесь?

— Здешние красивые девушки не стоят и того, чтобы обувать красавиц в Неаполе. У меня была одна в шелковом платье, с красными лентами в волосах, с расшитым лифом и с золотыми эполетами, как у командира. Такая красавица девушка! Только она и делала, что водила гулять хозяйских детей.

— Хорошая в тех местах, должно быть, жизнь! — заметил Барабба.

— Левей! Держи весла! — закричал хозяин ’Нтони.

— Иудово отродье! Ведете мне лодку прямо на сети!.. — поднял с руля крик дядюшка Кола. — Кончите вы вашу болтовню, — брюхо мы сюда пришли чесать, или работать?

— Это из-за качки корма садится, — сказал ’Нтони.

— Держись этой стороны, свинячий сын, — крикнул ему Барабба. — Из-за королев, которыми ты себе набил голову, мы еще потеряем день!

— Проклятие! — закричал тогда ’Нтони, замахиваясь веслом. — Если скажешь еще раз, я дам тебе веслом по голове!

— Это что за новости! — бросился к ним с руля дядюшка Кола. — В солдатах ты этому выучился, что тебе уж и слова сказать нельзя?

— Ну, я уйду, — сказал ’Нтони.

— И ступай! За свои деньги хозяин Фортунато найдет себе другого.

— «Слуге — терпение, хозяину — размышление», — сказал хозяин ’Нтони.

’Нтони ворча продолжал грести, потому что не мог же он уйти пешком по морю, а кум Манджакаруббе, чтобы водворить мир, сказал, что пора завтракать.

В это время взошло солнце, и на холодке с удовольствием можно было выпить глоток вина. И тут парни, зажав между колен бутылку с вином, принялись работать челюстями, в то время как парусник тихонько покачивался в большом кругу из пробковых поплавков.

— Пинок в зад тому, кто первый заговорит, — сказал дядюшка Кола.

Чтобы не заполучить пинка, все принялись жевать, как быки, поглядывая на волны, идущие с открытого моря и катящиеся без пены, на эти зеленые волны, что и в солнечный день заставляют подумать о черном небе и о свинцовом море.

— И будет же сегодня вечером ругаться хозяин Чиполла! — заговорил дядюшка Кола. — Но тут уж мы ничего не можем поделать. При свежем ветре на море рыба не ловится.

Кум Манджакаруббе дал ему сначала пинка, потому что дядюшка Кола сам ввел закон и сам же заговорил первый, и потом ответил:

— Раз уж мы тут, подождем тащить сети.

— Волна идет с открытого моря и она нам сослужит службу, — добавил хозяин ’Нтони.

— Ох! — ворчал под нос дядюшка Кола.

Теперь, когда молчание было нарушено, Барабба попросил ’Нтони Малаволья:

— Дай мне окурок сигары!

— У меня нет, — ответил ’Нтони, забыв про недавний спор, — но я дам тебе половину своей.

Сидя на дне парусника, прислонившись спиной к скамье и заложив руки за голову, рыбаки напевали песенки, каждый свою, потихоньку, лишь бы не заснуть, потому что глаза так и смыкались под сверкающим солнцем; а Барабба щелкал пальцами, когда из воды выскакивала кефаль.

— Этим нечего делать, — сказал ’Нтони, — вот они и забавляются тем, что прыгают.

— Хорошая сигара! — отозвался Барабба. — Такие ты курил в Неаполе?

— Да, много их курил.

— Однако поплавки начинают погружаться, — заметил кум Манджакаруббе.

— Видишь, где «Благодать» разбилась с твоим отцом, — сказал Барабба. — Там, у мыса, где солнце сверкает на тех вот белых домах и море кажется совсем золотым.

— «Море — это горе, и моряк умирает в море», — ответил ’Нтони.

Барабба передал ему свою бутылку с вином, и они принялись вполголоса ворчать на дядюшку Колу, который что собака для работников на баркасе, точно тут сам хозяин Чиполла, чтобы смотреть, что делают и чего не делают.

— Все — для того, чтобы хозяин думал, что без него дело не пойдет, — добавил Барабба. — Сыщик!

— Сегодня он ему скажет, что рыбу взял он своим уменьем, хотя и ветер на море. Смотри, как тонут сети, не видно больше поплавков.

— Эй, молодцы! — крикнул дядюшка Кола. — Станем тянуть сети? Если волна подойдет, их вырвет из рук.

— О-й! О-о-й! — принялась кричать команда, передавая друг другу канат.

— Святой Франциск! — воскликнул дядюшка Кола. — Просто не верится, что всю эту божию благодать мы выловили при волнении.

Постепенно показываясь из воды, сети кишели и сверкали на солнце рыбой, и все дно лодки казалось полным живого серебра.

— Сегодня хозяин Фортунато будет доволен, — бормотал Барабба, весь красный и потный, — и не будет нас попрекать тремя карлино, которые платит нам за день.

— Да, это наша доля, — добавил ’Нтони, — ломать себе спину для других, а потом, когда нам удастся отложить немного сольди, придет дьявол и слопает их.

— На что ты жалуешься? — сказал ему дед. — Разве тебе не заплатит за твой день кум Фортунато?

Семья Малаволья из кожи лезла, чтобы наколотить себе грошей. Длинная взяла ткать несколько кусков холста и нанималась еще стирать на прачечном плоту. Хозяин ’Нтони с внуками нанялись работать поденно, делали, что могли, и, если ломота в пояснице сгибала старика крючком, он оставался во дворе чинить петли в сетях, или поправлять верши, или приводить в порядок снасти, потому что у него была сноровка во всех мелочах его промысла. Лука ходил на постройку железнодорожного моста за пятьдесят чентезимов в день, хотя брат ’Нтони и говорил, что этого не хватало на рубахи, которые он портил, перенося в корзине камни, но Лука не обращал внимания и на то, что портил себе плечи, а Алесси ходил ловить под скалами раков или выкапывать червей для приманки, которые шли по десять сольди за ротоло, и иной раз добирался до Оньино и до Капо дей Мулини и возвращался с окровавленными ногами. Но кум Цуппидо каждую субботу брал немалые деньги, чтобы законопатить «Благодать», и нужны были и починка вершей, и камни на железной дороге, и приманка на десять сольди, и побелка холста с ногами по колено в воде, и солнцепек в голову, чтобы наколотить сорок унций. Мертвые вернулись, и дядюшка Крочифиссо, похожий на василиска, только и делал, что расхаживал по уличке с руками за спиной.

— Эта история кончится судебным исполнителем! — говорил дядюшка Крочифиссо в разговоре с доном Сильвестро и с доном Джаммарья, священником.

— Судебного исполнителя не потребуется, дядюшка Крочифиссо! — возразил ему хозяин ’Нтони, когда узнал, что говорил Деревянный Колокол. — Малаволья всегда были честными людьми, и для них никогда не был нужен судебный исполнитель.

— Меня это не касается, — ответил дядюшка Крочифиссо, прислонившись плечами к стене под дворовым навесом, в то время как у него сгребали сухие виноградные ветви. — Я только знаю, что мне должны уплатить.

В конце концов, при посредничестве священника, Деревянный Колокол согласился подождать уплаты до рождества, и взял в виде процентов семьдесят пять лир, которые Маруцца по грошам собирала в чулок, спрятанный под матрацом.

— Вот что получается! — ворчал ’Нтони хозяина ’Нтони, — работаем день и ночь на дядюшку Крочифиссо! Как только все вместе скопим лиру, так ее забирает себе Деревянный Колокол!

Дед и Маруцца утешались, строя воздушные замки на лето, когда будут анчоусы для засолки и фиги по десять за гран, строили и большие планы заняться ловлей тоннов и ловлей меч-рыбы, что дает хороший заработок, а за это время мастер Бастьяно привел бы в порядок «Благодать». Уперев подбородки на руки, дети внимательно слушали эти разговоры, происходившие на галле рейке, или после ужина, но ’Нтони, приехавший издалека и знавший свет лучше других, скучал, слушая эту болтовню, и предпочитал новертеться вокруг трактира, где было столько людей, ничего не делавших, в том числе и дядюшка Санторо, хуже которого никого не могло быть и который занимался легким ремеслом — протягиванием руки прохожим и шамканием молитв божией матери; или же шел к куму Цуппидо под предлогом посмотреть, в каком положении «Благодать», на самом же деле, чтобы поболтать с Барбарой, приходившей подкладывать ветки под котел со смолой, когда появлялся кум ’Нтони.

— Вы всегда в работе, кума Барбара, — говорил ей ’Нтони. — Вы правая рука в доме. Поэтому-то ваш отец и не хочет вас выдавать замуж.

— Он хочет меня выдавать за тех, кто не для меня, — отвечала Барбара: «равный будь с равной и со своими — свой».

— Я бы тоже хотел быть из ваших, клянусь мадонной! Если бы хотели вы, кума Барбара!..

— Что вы мне говорите, кум ’Нтони! Мама прядет во дворе и услышит.

— Я говорил про эти ветки. Они зеленые и не хотят гореть. Оставьте, я сделаю.

— Это правда, что вы приходите сюда повидать Манджакаруббу, когда она сидит у окна?

— Я прихожу сюда совсем за другим, кума Барбара. Я прихожу посмотреть, в каком положении «Благодать».

— Дело идет хорошо, и отец говорит, что к рождественскому сочельнику вы ее спустите на море.

С приближением рождественских девятин Малаволья только и делали, что ходили на двор к мастеру Бастьяно Цуппидо. В это время все село готовилось к празднику; в каждом доме ветвями и апельсинными цветами украшали изображения святых, и мальчишки толпою собирались за волынкой, когда она останавливалась играть у дверей освещенных часовень. Только в доме Малаволья статуя Доброго Пастыря оставалась во мраке в то время, как ’Нтони хозяина ’Нтони бегал ухаживать туда и сюда, и Барбара Цуппида говорила ему:

— Вспомните ли вы, когда будете в море, что я растапливала смолу для «Благодати»?

Пьедипапера разглагольствовал, что все девушки стараются украсть ’Нтони одна у другой.

— Кого обокрали, так это меня, — плаксиво жаловался дядюшка Крочифиссо. — Хотел бы я посмотреть, откуда они возьмут деньги за бобы, если ’Нтони женится и если им еще придется давать приданое Мене, при налоге, который лежит на доме, да при всей этой путанице с ипотекой приданого, которая вылезла наружу в последнюю минуту. Рождество на носу, а Малаволья и не показываются.

Хозяин ’Нтони отыскивал его на площади или под дворовым навесом и говорил ему:

— Что прикажете делать, когда у меня нет денег? Жмите камень, чтобы получить кровь! Подождите до июня, если хотите сделать мне это одолжение, или берите себе «Благодать» и дом у кизилевого дерева. Другого у меня ничего нет!

— Я хочу получить свои деньги, — прислонившись плечами к стене, повторял Деревянный Колокол. — Вы говорили, что вы честные люди и не платите болтовней про «Благодать» и про дом у кизилевого дерева.

Он губил себе и душу и тело, потерял сон и аппетит и даже не мог утешить себя тем, что эта история кончится судебным исполнителем, потому что хозяин ’Нтони сейчас же посылал дона Джаммарья или секретаря просить, чтобы он его пожалел, и по своим делам он уже не мог показаться на площади без того, чтобы они не бегали за ним по пятам, так что все на селе говорили, что это дьявольские деньги. Отводить душу с Пьедипапера он не мог, так как тот сейчас же ему возражал, что бобы были гнилые и что маклером-то был он.

— Но эту-то услугу он бы мог мне оказать, — вдруг сказал себе Деревянный Колокол, — и уже не заснул в эту ночь, так ему понравился найденный выход, и пошел к Пьедипапера, едва рассвело, так что тот еще потягивался и зевал на пороге.

— Вы должны прикинуться, что купили у меня долг, — сказал он ему. — Так мы сможем послать к Малаволья судебного исполнителя, и никто вам не скажет, что вы лихоимец, если хотите получить назад ваши деньги, и что это деньги дьявола.

— Это ночью пришла вам такая великолепная мысль? — язвительно засмеялся Пьедипапера, — что ради этого вы будите меня на заре?

— Я пришел сказать вам и про хворост; если хотите, можете прийти за ним.

— Тогда можете посылать за судебным исполнителем, — ответил Пьедипапера. — Но судебные издержки на ваш счет.

Эта добрая душа, кума Грация, подслушивала в одной рубашке у окна и оказала мужу:

— О чем это приходил с вами беседовать дядюшка Крочифиссо? Оставьте вы их в покое, этих бедных Малаволья, и так уж у них столько горя!

— Иди-ка ты лучше прясть! — отвечал кум Тино. — У женщин волос долог, да ум короток.

И, хромая, пошел пить настойку у кума Пиццуто.

— Этим беднякам хотят устроить скверное рождество, — бормотала кума Г рация, сложив руки на животе.

Перед каждым домом была часовенка, украшенная ветвями и апельсинными цветами, и вечером, когда приходила играть волынка, там зажигались свечи, пелись литании, и для всех уже был праздник. Дети на улице играли в орехи, и, если Алесси, расставив ноги, останавливался посмотреть, ему говорили:

— Уходи, если у тебя нет орехов, чтобы играть. У вас теперь отбирают дом.

Действительно, как раз в рождественский сочельник к Малаволья приехал на тележке судебный исполнитель, так что во всем селе началась суматоха, и оставил на комоде, рядом со статуей Доброго Пастыря, гербовую бумагу.

— Видели вы судебного исполнителя, приезжавшего к Малаволья? — говорила кума Венера. — Плохо им теперь придется!

Ее Муж, никогда не считавший ее правой, принялся кричать и бушевать.

— Все святые рая! Я же говорил, что мне не нравилось, когда этот ’Нтони шатался к нам в дом.

— Молчите, раз вы ничего не понимаете! — возражала ему Цуппида. — Это наши дела, так и выдают девушек замуж, не то они остаются у вас на шее, как старые кастрюли!

— Вот так замужество! Теперь, когда явился судебный исполнитель!

Тут Цуппида надавала ему оплеух.

— А вы знали, что должен был приехать судебный исполнитель? Вы всегда поднимаете крик, когда уже все кончено, а палец о палец не ударите, чтобы помочь делу. Да и не съест исполнитель людей-то!

Она была права, что судебный исполнитель не ест людей, но после его отъезда вся семья Малаволья почувствовала себя так, будто стряслось большое несчастье. Они оставались во дворе, сидели кружком, поглядывая друг на друга, и в этот день, когда приезжал судебный исполнитель, в доме Малаволья не садились за стол.

— Чорт возьми! — воскликнул ’Нтони. — Мы вечно точно цыплята в пакле, а теперь присылают судебного исполнителя, чтобы свернуть нам шею!

— Что же нам делать? — говорила Длинная.

Этого хозяин ’Нтони не знал, но, в конце концов, он взял в руки гербовую бумагу и с двумя старшими внуками отправился к дядюшке Крочифиссо просить его взять «Благодать», которую мастер Бастьяно уже почти совсем законопатил, и у бедняги голос дрожал, как тогда, когда у него умер сын Бастьянаццо.

— Я ничего не знаю, — отвечал ему Деревянный Колокол. — Я тут больше ни при чем. Я продал долг Пьедипапера, и кончать это дело вы должны теперь с ним.

Как только Пьедипапера увидел, что они идут к нему целым шествием, он принялся почесывать голову.

— Что вы хотите от меня? — ответил он. — Я — человек бедный, и мне нужны эти деньги, а с «Благодатью» мне делать нечего, потому что это не мое ремесло; но, если она нужна дядюшке Крочифиссо, я вам помогу ее продать. Я сейчас вернусь.

Бедняги остались ждать, сидя на низенькой ограде и не решаясь смотреть друг другу в лицо; но пристально вглядывались в улицу, откуда ждали Пьедипапера, который показался, наконец, идя медленно-медленно, а когда он хотел, он умел быстро бегать на своей искалеченной ноге.

— Он говорит, то она вся пробитая, как старый башмак, и он не знает, что с ней делать, — закричал он издали. — Мне очень жаль, но я ничем не мог вам помочь.

Так Малаволья и вернулись домой с гербовой бумагой в руках.

Но что-то нужно было делать, потому что эта гербовая бумага, лежащая тут, на комоде, как они слышали отовсюду, съест и комод, и дом, и все их имущество.

— Тут нужен совет дона Сильвестра, секретаря! — заметила Маруцца. — Отнесите ему этих двух куриц, и что-нибудь он да скажет вам.

Дон Сильвестро сказал, что нельзя терять времени, и направил их к отличному адвокату, доктору Сципиону, который жил на улице Аммалати, против хлева дядюшки Криспино, и был еще молод, но, что касается болтовни, так он заткнул бы за пояс всех старых адвокатов, которые берут пять унций, чтобы раскрыть рот, тогда как он довольствуется двадцатью пятью лирами.

Адвокат Сципион занят был кручением папирос, и прежде, чем дать Малаволья совет, заставил их приходить и уходить два или три раза. Лучше всего было то, что они все ходили целой процессией, один за другим, и сначала их сопровождала и Длинная с девочкой на руках, чтобы помочь им привести настоящие резоны, так что все они потеряли дневной заработок. Когда затем адвокат прочитал бумаги и смог что-нибудь понять из запутанных ответов хозяина ’Нтони, которые ему приходилось вытаскивать клещами, между тем как остальные сидели на вытяжку и не смели пикнуть, он от всей души принялся смеяться; чтобы собраться с духом, не зная сами чему, смеялись с ниц и остальные.

— Ничего! — ответил адвокат, — тут ничего не надо делать!

А когда хозяин ’Нтони принялся говорить о том, что приезжал судебный исполнитель, пояснил:

— Пусть судебный исполнитель приезжает к вам хоть каждый день, тогда кредитор скорее устанет платить ему судебные издержки. Они ничего не смогут у вас взять, потому что дом дан в приданое, а на лодку мы сделаем заявление от имени мастера Бастьяно Цуппидо. Ваша сноха не участвовала в покупке бобов.

Адвокат продолжал говорить бойко и не почесывая в голове, и больше, чем на двадцать пять лир, так что у хозяина ’Нтони и у его внуков текли слюнки от желания тоже поговорить, высказать в свою защиту всю ту правду, от которой начинала пухнуть их голова; и они ушли ошеломленные, подавленные всеми этими соображениями, и в течение всего пути, жестикулируя, пережевывали болтовню адвоката. Маруцца, на этот раз не ходившая с ними, увидев их возвращающихся с красными лицами и блестящими глазами, почувствовала, что и у нее с плеч свалилась большая тяжесть, и лицо ее прояснело в ожидании рассказа о том, что сказал адвокат. Но никто не открывал рта, и все только поглядывали друг на друга.

— Ну, так как же? — спросила, наконец Маруцца, умиравшая от нетерпения.

— Ничего! бояться нечего! — спокойно ответил хозяин ’Нтони.

— Что же адвокат?

— Да адвокат и сказал, что бояться нечего!

— Но что же он сказал? — настаивала Маруцца.

— Э! Он умеет говорить; он человек образованный! Благословенны эти двадцать пять лир.

— Но что же он, наконец, сказал делать-то?

Дед смотрел на внука, а ’Нтони глядел на деда.

— Ничего! — ответил, наконец, хозяин ’Нтони. — Сказал; что ничего делать не надо.

— Мы ему ничего не заплатим, — смелее добавил ’Нтони, — потому что он не может взять ни дома ни «Благодати»... Мы ничего ему не должны.

— А бобы?

— Это верно. А бобы? — повторил хозяин ’Нтони.

— Бобы!.. Мы их не съели, его бобы; и в кармане их у нас нет; а дядюшка Крочифиссо ничего с нас взять не может. Адвокат сказал, что ему самому придется уплатить и судебные издержки.

Тогда наступила минута молчания; между тем Маруцца не казалась убежденной.

— Значит, он сказал — не платить?

’Нтони почесал в голове, а дед прибавил:

— Это верно, бобы он дал нам, и нужно за них заплатить.

Возражать было нечего. Теперь, когда адвоката тут больше не было, нужно было платить. Хозяин ’Нтони качал головой и бормотал:

— Так нельзя! Так Малаволья никогда не делали! Дядюшка Крочифиссо заберет и дом, и лодку, и все, а так нельзя!

Бедный старик был смущен, а сноха молча плакала, закрыв лицо передником.

— Придется сходить к дону Сильвестро! — решил хозяин ’Нтони.

И, с общего согласия, дед, внуки и сноха и даже малютка, снова отправились целой процессией к секретарю общины спросить его, что им нужно сделать, чтобы уплатить долг так, чтобы дядюшка Крочифиссо не посылал им больше гербовых бумаг, съедавших и дом, и лодку, и все имущество. Дон Сильвестро, знавший толк в законах, проводил время, мастеря вершу с западней, которую хотел подарить детям Барыни. Он поступал не так, как адвокат, и дал им болтать и болтать, продолжая переплетать тростинки. Наконец он сказал им, что хотел:

— Ну, что ж, если кумушка Маруцца захочет приложить руку, все устроится.

Бедная женщина не могла понять, куда ей нужно приложить руку.

— Должны приложить к продаже, — сказал ей дон Сильвестро, — и отказаться от ипотеки на приданое, хотя бобы покупали и не вы.

— Бобы покупали мы все! — шептала Длинная. — И бог наказал нас всех, взяв моего мужа.

Эти несчастные невежды, неподвижно сидевшие на своих стульях, переглядывались между собой, а дон Сильвестро в это время посмеивался себе под нос. Потом послал за дядюшкой Крочифиссо, который пришел, пережевывая сухой каштан, потому что едва успел окончить обед, и глаза его блестели больше обычного.

Сначала он ничего не хотел слушать и говорил, что это его больше не касается и что это не его дело.

— Я точно низкая стена, к которой каждый прислоняется и устраивается как ему удобно, потому что я не умею говорить, как адвокат, и не умею доказывать. Все мое имущество, верно, пропало, но то, что причиняют мне, причиняют Иисусу, распятому на кресте. — И продолжал бормотать и ворчать себе под нос, прислонившись плечами к стене и спрятав руки в карманы; даже нельзя было разобрать, что он говорил, из-за каштана, который был у него во рту. Дон Сильвестро смочил потом рубаху, пока вбил ему в голову, что, в конце концов, семью Малаволья нельзя назвать мошенниками, если они хотят платить долг, и вдова отказывается от ипотеки. Малаволья готовы остаться в одной рубашке, чтобы не тягаться; но, если вы их припрете к стене, они тоже начнут посылать гербовые бумаги, и тогда пеняйте на себя! В конце концов, надо же иметь хоть немножко милосердия, чорт возьми! Хотите биться об заклад, что, если вы будете упираться ногами в землю, как мул, вы ничего не получите?

И дядюшка Крочифиссо тогда ответил:

— Когда ко мне подходят с такой стороны, я уж не знаю, что и сказать! — и обещал поговорить об этом с Пьедипапера. — Из дружбы я готов на всякую жертву!

Хозяин ’Нтони мог бы подтвердить, оказывал ли он разные услуги тому или другому, дружбы ради; и он поднес ему открытую табакерку, приласкал малютку и дал ей каштан.

— Дон Сильвестро знает мою слабость, я не умею сказать «нет»! Сегодня вечером поговорю с Пьедипапера и скажу ему, чтобы он подождал до пасхи, лишь бы кума Маруцца приложила к этому делу руку.

Кума Маруцца не знала, куда это ей нужно было приложить руку, и ответила, что готова сейчас же ее приложить.

— Так вы можете послать за теми бобами, которые просили у меня для посева, — сказал тогда дядюшка Крочифиссо дону Сильвестро, прежде чем уйти.

— Хорошо, хорошо! — ответил дон Сильвестро. — Я знаю, что для друзей у вас сердце широкое, как море.

Пьедипапера перед людьми не хотел и слушать об отсрочке, он и кричал, и рвал на себе волосы, — ведь его хотели раздеть до рубашки и оставить без куска хлеба на всю зиму, его и его жену Грацию, после того как его убедили купить долг Малаволья, и эти пятьсот лир, одна лучше другой, он вырвал у себя изо рта, чтобы дать их дядюшке Крочифиссо! Его жена Грация вытаращила глаза, бедняжка, потому что не знала, откуда он их взял, эти деньги, и хвалила Малаволья, которые были хорошие люди, и все на селе всегда знали их за честных людей. Теперь и дядюшка Крочифиссо принял сторону Малаволья.

— Они сказали, что уплатят, а если не смогут уплатить, отдадут вам дом. Кума Маруцца тоже приложит руку. Разве вы не знаете, что в нынешнее время, чтобы получить свое, надо итти на уступки?

Тогда Пьедипапера, вне себя от бешенства, накинул куртку и ушел с проклятиями: пусть дядюшка Крочифиссо и его собственная жена делают, как хотят, — с ним в доме никто не считается!