Четвертого июля 1942 года на Крымском полуострове наступила тишина… Необычная, странная.

Привыкнув за двести пятьдесят дней к непрерывному боевому гулу на западе, мы напрягали слух, надеясь, что тишина эта — только миг, но… нет… Она больше не нарушалась. Иногда только раздавались автоматно-пулеметные очереди и так же внезапно затихали.

Сводку Информбюро о бессмертно-героической обороне Севастополя и результатах ее мы выслушали в тяжелом молчании, некоторые сдержанно плакали. Горько было на душе.

Мелкими группами прорывались к нам через вражеские заслоны моряки — уцелевшие защитники города.

Ночью у костра мы перезнакомились с ними. Кто-то из них тихо запел:

Тишина, тишина. Тревожными взглядами смотрим на маленький радиоприемник, который приносил свежие обнадеживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову.

Мое усталое сердце не выдержало. Главный врач крымского леса — Полина Васильевна Михайленко — чуть ли не силой заставила сдать отряды под командование Георгия Северского и уложила меня в санитарную землянку очень близкого мне Бахчисарайского отряда.

Македонский ко мне внимателен, тактичен… Конечно, Михаил Андреевич тяжело переживает падение Севастополя. Увидел я его как-то одиноко сидящим на сваленном бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, он как бы вещал нам: «Севастополь жив!» А теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось, вот-вот снова заговорит фронт, Михаил Андреевич крикнет на весь лес: «Жив родной город, бьется!..»

Тихо в крымских лесах, тихо в крымских селах. И в поверженном Севастополе— тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.

По разведданным и сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в Севастополь и под его стенами положили трехсоттысячную отборную армию фон Манштейна. Бывают пирровы победы — пострашнее иного поражения.

Вовсю работают немецкие похоронные команды. Армада самолетов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских аэродромах, в самую Германию.

Полки и дивизии срочно пополняются, вооружаются.

А что дальше? Как с нами, оставшимися теперь в глубоком вражеском тылу? Конечно, Гитлер теперь не будет в Крыму держать армию — громаду, бросит ее на другие фронты. Как скоро он уберет ее с полуострова? Может, сперва — от края до края — прочешут наши леса, сделают еще одну попытку ликвидировать партизанское движение в горах Таврии?

Да, да, Манштейн непременно попытается взять реванш за всю зимнюю кампанию против нас, в которой победа в конечном счете всегда оказывалась на нашей стороне.

Только надо точно узнать: когда пойдут каратели в леса и горы, какой силой и с какими оперативными планами?

Наш командующий — Георгий Северский — мобилизовал лучших разведчиков.

Николай Осипович Эльяшев — молодой врач, был оставлен в Симферополе в качестве тайного партизанского разведчика. Он хорошо знал немецкий язык, а за время Севастопольской эпопеи овладел и румынским. Музыкант, приличный вокалист, с обаятельной, располагающей улыбкой, он умел общаться с людьми.

Он жил в оккупированном Симферополе, проклинаемый знакомыми, даже близкими, всеми, кто его знал до войны как рабочего парня из Керчи, которому Советская власть дала высшее образование.

Эльяшев вошел в доверие к врагу как хороший хирург, как знаток края, человек с так называемой европейской культурой и русской душой (уж споет в офицерской компании — любого артиста за пояс заткнет!). Он и добытчик русских сувениров, всегда веселый, остроумный. Карьера его была ошеломляющей: консультант всей санитарной службы румынских соединений, действовавших в Крыму, начальник лаборатории ведущего немецкого военного госпиталя.

Ни один гестаповец, ни один контрразведчик из румынской сигуранцы даже мысленно не предполагал, что «блистательный русский доктор господин Эльяшев» работает на партизанский лес, на Советскую власть, что руководит он великолепно организованной разведывательной группой, что от; него тянутся в лес надежные тропы связи. Эльяшеву доверяли, мало того, считали своим человеком и не скрывали от «друга» своих секретов.

И вот в руках командира Третьего партизанского соединения Георгия Северского точные данные: Большой «прочес» начнется утром 16 июля. Против нас — восьмисот партизан под командованием Северского — выступят в полном составе 18-я пехотная дивизия, 1-я горнострелковая румынская дивизия, многочисленные полицейские формирования.

Как же противостоять этой многотысячной силе?

Что же делать, какие маневры предпринять? Эти вопросы нависли над всем заповедным лесом, в котором стояли наши отряды. Их решать Георгию Северскому, его комиссару Василию Никанорову, командирам отрядов: Македонскому, Зинченко, Макарову, Ермакову, Чусси…

Еще одна важная весть от Эльяшева: наступление будет стремительным. Цель карательных полков — замкнуть партизанские отряды в кольцо, штурмующими группами вытеснить их из заповедных лесов, подпереть к оголенному каменистому Хейроланскому хребту и расстрелять всей огневой мощью.

Командиры и комиссары на полянке над речушкой Пескура. Вокруг высокие кроны чашевидных сосен, душно, как в предбаннике. Присутствующие на этом оперативном сборе курят, посматривают на Северского и Македонского, что стоят в стороне и молча глядят друг на друга. Чувствуется: решение еще не найдено.

Георгий Леонидович Северский — кадровый командир пограничных войск. Судьба свела меня с ним давно — в 1932 году, в Дагестане. Я тогда учился на младшего командира в горнострелковом полку, а он, Северский, отбывал сверхсрочную службу в дивизионе пограничников — нашем соседе. Свела нас сцена гарнизонного клуба. Оба в актеры записались, репетировали.

В перерыве Северский бегал в буфет — у него всегда были деньги, а я слюнки поглатывал. Однажды он толкнул меня в плечо:

— Ешь!

Французская булка и чайная колбаса — деликатес, о котором я так часто мечтал. Кормежка в полку была довольно скудная, сидели больше на сушеной каспийской рыбе, от которой меня мутило.

Прошли годы, я стал партизанским командиром. У меня неплохая зрительная память. Как-то побывал в лесничестве Верхний Аппалах, увидел высокого, подтянутого человека, без промедления крикнул:

— За булки спасибо!

Северский посмотрел на меня и ахнул:

— Дагестан, Буйнакск, господи!

Артистическая натура сказывалась здесь, в лесу. Северский команды отдавал с задором, с какой-то лихостью, не теряя чувства юмора.

Его привлекал Македонский. Как это он, Михаил Андреевич, мог двести пятьдесят дней держать большой партизанский отряд под Басман-горой, куда идет так много дорог, где и прятаться просто невозможно?

— Маневр, — улыбался Михаил Андреевич.

И сейчас, перед ответственным решением, Георгий Леонидович дотошно допрашивал Македонского о самых незначительных подробностях его необыкновенно смелых маршей под носом у карателей.

Северский отошел от Македонского, умостился на трухлявом бревне, одним концом свисающем над речушкой. Он бросал в высохшее русло камушки, сосредоточенно молчал.

А кругом тишина, только редкий шелест столетних крон. Вдруг Северский поднялся, четко приказал:

— Лейтенанта Вихмана ко мне!.. Так где фашистский спецбатальон?

— Уже на Верхнем Аппалахе, — доложил лихой моряк Вихман.

Всем было точно известно: первая волна карателей насквозь прочесала севастопольские леса, по складочкам ощупала все земные морщины, танками проутюжила яйлинские вершины.

Шли они так: батальон к батальону, интервал между ротами — горный олень не проскочит.

Шли фашистские батальоны от яйлы до автомагистрали Симферополь — Бахчисарай, шли, заглядывая в каждую расщелину, взрывая выходы из пещер. За первой линией карателей, в двух километрах от нее, шла вторая, а за ней и третья.

И где-то между ними подкрадывался особый засекреченный батальон. Он должен взять в плен штаб Северского, радистов, начальников всех служб.

Северский призывно махнул рукой: командиры и комиссары окружили его и Вихмана. Чеканя каждое слово, он сказал:

— Я принял решение! Начать немедленный марш на Хейроланский хребет!

Комиссар Никандров удивился:

— Но там нас ждут эсэсовцы!

— Пусть ждут себе да поджидают. Мы туда не дойдем, чуть-чуть не дойдем. Мы станем тенью фашистов… Ведь на собственную тень не наступишь. Первым шагает отряд Македонского, потом Симферопольский… По отрядам марш, про план молчок! Вихман остается.

Северский уважал Леонида Вихмана за храбрость, за трезвый ум. Сейчас это доверие было решающим, может, потому командир позабыл об официальности, сказал негромко:

— Леня, друг… Оставлю тебя и твоих моряков здесь. Будешь встречать спецбатальон по-севастопольски. Ясно?

— Так точно, Георгий Леонидович.

— Рискуй на полную катушку — разрешаю! Вот так, браток. — Северский обнял лейтенанта, по-братски поцеловал в губы. — Надеюсь, Леня.

…В тишине, осторожно ставя ноги на полную ступню, шагают сотни партизан.

Парашютными лоскутами обмотана обувь, обмотаны и котелки, и все, что может звякать, греметь, стучать…

Зной. Идут, идут лесные бойцы, пот застилает глаза. Идут, а по бокам главной колонны — дозорные, самые храбрые, самые опытные, у кого стальные нервы, кто умеет последний патрон истратить на себя.

Тропа исподволь спускается к Аспорту — поляне с горелыми развалинами бывшей турбазы. Дорога рассекает ее на две половины, за поляной лес, а за ним — Хейроланский хребет. Там тайная огневая линия фашистов. Она ждет партизан.

Северский поднял руку — все остановились, замерли.

Тишина!

В нее медленно вплетаются чужие звуки. Они приближаются все новыми и новыми шорохами, шумами. Это надвигается первая цепь карателей.

Тиканье ручных часов сливается со стуком сердца.

Надо без промедления, вихрем проскочить аспортовскую поляну.

Сумеем ли?

Северский с автоматом в боевом положении твердым шагом сошел на поляну, рядом с ним комиссар Никаноров, группа автоматчиков. Потом вышел на поляну Македонский, спокойно повернулся назад, махнул рукой… И вся партизанская масса бесшумно пересекла опасную поляну и оказалась в противоположном лесу.

Ровно через пять минут после партизан на поляну выскочила немецкая моторизованная разведка, оглянулась, швырнула в небо несколько ракет.

Огромная солдатская масса заполнила поляну до отказа. Немцы окончательно распарились под тридцатипятиградусной жарой. Пилотки долой. А кое-кто и гимнастерки поснимал, разулся.

Немцы окружили себя пулеметами, глядящими на леса, и начался большой привал.

Довольно сподручно разгромить этих изможденных крутогорьем и солнцепеком карателей, но делать этого ни в коем случае было нельзя. Попробуй только — заработает вся карательная машина в составе десятков тысяч солдат и офицеров, и ни одному партизану несдобровать.

Два часа отдыхали каратели первой колонны, лишь слегка углубившись в лес; два часа в километре от них таились партизанские отряды, не выдавая себя ни единым вздохом.

Неожиданный огневой шквал вспыхнул на Пескуре.

Вихман?

Сухие гранатные взрывы чередовались с треском автоматов, а минут через пять-шесть глухо что-то охнуло, еще раз, еще…

— Наши мины? — Комиссар посмотрел на Северского. — Молодец Леня, дает жизни… Всем приготовиться… — Команда была дана шепотом, пошла по всему строю.

И немцы поднялись и зашагали… за отрядами.

Партизаны выше, каратели за ними… Еще две тысячи метров — и Хейроланский хребет. Немцы, идущие за партизанами, перекидываются ракетами с теми, кто там, за Хейроланом.

Партизаны дошли до древней оборонительной линии — развалин из бутового камня. Она довольно четко легла под хребтом, концы ее загибались к северо-востоку. Не то скифы, не то тавры века назад, наверное, сдерживали тех, кто пытался через хребет прорваться в просторную Альминскую долину, синеющую за спиной Хейролана.

Стоп! Северский задержал движение, приказал, соблюдая полную тишину, залечь за потемневшими камнями. Каждый выбирал рубеж поудобнее, углубляя его чуть ли не голыми руками — лопат саперных солдатских было мало.

Может, это и есть последняя линия жизни?!

Немецкие разведчики уже метрах в трехстах — с них не спускали глаз, — рассматривают натоптанные тропы.

И в это самое время снова раздаются взрывы на Пескуре — глухие, но мощные, — а потом оттуда же доносится дробь автоматов.

Вдруг взлетают ракеты, немецкие разведчики стоят в нерешительности, а потом все сразу начинают скатываться в сторону Аспорта.

Непонятно!

Позже выяснили: каратели решили, что партизаны обвели их вокруг пальца: для обмана выделили только небольшую группу, которая шла на Хейролан, а основная масса каким-то необычным маневром вышла из-под преследования и осталась на Пескуре.

Солнце лизнуло Аппалахский хребет и быстро скатывалось за него. Лес мгновенно сменял краски, темнел и окутывался в сумеречную пелену.

Наступила южная ночь — многозвездная, чернильной темноты в ущельях и с белесыми отсветами на косогорах.

Вдруг лес вспыхнул огнями — это запылали костры карателей. Над всем табором прыгали ракеты самых различных цветов. Их швыряли беспрестанно, боясь даже мгновенной паузы. Где-то на Чучельском перевале расплывался багровый огненный столб — горел лес, несло смрадом.

Надо было немедленно прощупать лазейку, которая позволит просочиться в тыл первой немецкой цепи.

Македонский зовет к себе знаменитого проводника Дмитрия Кособродского, патриарха большущей династии саблынских крестьян.

Дядя Дима — как мы его называли — стоит перед Македонским. Поджарый, с прямым острым носом, до удивления маленьким ребячьим подбородком.

— Ну, дядя Дима, понимаешь обстановку…

— Трудно.

— А если вдвоем пока рискнем, а?

— Что ж, без риска нельзя, — обыденно говорит Кособродский, забрасывает за плечо карабин. — Шагаем, Македонский.

Они пошли.

Ущелье узкое-преузкое, забитое буреломом и сырое, как могила.

У Дмитрия Дмитриевича кошачьи глаза — он видит ночью. И надо быть волшебником, чтобы тихо проползти по дну полусухого русла, на берегах которого стояли немцы, перекликаясь друг с другом.

Проползли метров триста, повернули назад, доложили Северскому: «Можно проскочить!»

Северский тихо собрал командиров.

— Даю десять минут для предупреждения каждого партизана в отдельности: кто нарушит тишину, будет расстрелян.

И колонна поползла, как змея — бесконечно длинная, гибкая. Она жалась ко дну теснины, почти не дышала, ползла по-пластунски, боясь шевельнуть веточку.

Восемьсот партизан после полуночи оказались на Конке — так назывался один из крутых уступов горной гряды. Это уже был тыл первой карательной линии.

Спали с настороженным слухом, улавливали цокот копыт на лесных дорогах.

Но одно чудо уже совершилось: первая карательная волна прошла через партизан, так и не задев их.

Впереди вторая волна. Она уже накатывалась с Чучельского хребта, шумела, швыряла ракеты.

И опять отряды спускаются на Аспорт. Ни на секунду не ослабевает внимание, наши разведчики — наиболее опытные партизаны — видят лучше, чем видит лесной зверь, слышат тоньше, чем горная косуля.

Замерли, а через минуту засекли два эскадрона румынской кавалерии. Она на рысях проскакала по Аспортовской дороге. Где-то невдалеке загудели моторы… Северский с ошеломляющей быстротой перебросил колонну снова в сторону Хейролана. Едва успели войти в лес, как фашистские машины заполнили поляну Аспорт. Партизаны опять-таки залегли на рубеже древней оборонительной линии. Одним словом, все началось, как вчера.

Вторая волна карателей накатывалась ощутимее. Приготовились к последнему бою — другого ничего уже не дано.

Солнце поднялось над Чатыр-Дагом, партизаны разгружали карманы от гранат, вставляли в «партизанскую артиллерию» запалы.

И вдруг, как из-под земли, появился Леонид Вихман.

— Важные документы! — тяжело переводя дыхание, сказал моряк, протягивая командующему полевую сумку, и тут же замертво уснул.

Позвали переводчика. В числе ценных бумаг была обнаружена оперативная карта Большого «прочеса» заповедника. С немецкой пунктуальностью были расписаны пути всех карательных батальонов, указано время их появления в том или ином пункте.

— Скорее переводи, — требовал Северский.

«16.00. Четыреста шестнадцатый батальон, остановка Аспорт, привал два часа».

Точно! Так вчера и было.

«Контроль дороги Аспорт — Бешуй… Кавалерия и танковая группа Тупешты».

Да, да, сейчас на Аспорте танки.

А вот данные о силе первой наступательной волны. «В первой колонне участвует 23-й батальон горных стрелков, 3-й батальон горных стрелков, 14-й пулеметный батальон, резервная группа и 2-й батальон горных стрелков. Каждый батальон проводит операцию по прилагаемой схеме; места, не охватываемые основным движением батальонов, прочесываются отдельными группами. В каждом батальоне иметь 35 пулеметчиков, приданных из пулеметного батальона. Указанные пулеметчики группами двигаются параллельно движению, охватывая весь прочесываемый район…»

В трофейной полевой сумке нашлось приложение к основному приказу, которое разъясняло: вторая колонна не должна двигаться далее Аспорта, она обязана обеспечить тыл Хейроланской группировки.

Вот это да! Неужели?

В плане так, именно так, а что будет на деле?

Северский собрал молниеносно командирский совет, познакомил его с содержанием трофейных документов, упрямо спросил:

— Как думаете, товарищи: вторая карательная волна пересечет Аспорт или нет?

Опыт девятимесячной борьбы говорил, что нет.

Комиссар соединения уверенно сказал:

— Немцы педантичны, точь-в-точь будут придерживаться плана.

Командиры с этим согласились, Северский окончательно решил:

— Будем загорать на месте!

Два мучительных дня провели на скате Хейролана. Ночью истязал холод, а днем нещадно жгло солнце. Под мелким кустарником было душно, испепеляла жажда — не было вокруг ни единого источника. Трофейные документы не подвели. Вторая волна карателей не пересекла Аспорт, а первая, наверно удивленная, что в раскинутые ею на десятки километров по фронту сети не попалась ни одна рыбешка, торчала на своем рубеже, не зная, что предпринимать дальше, ибо по плану все, что положено было совершить, совершено.

Неожиданно обнаружилась третья волна — о ней ни Эльяшев, ни другие подпольщики не предупреждали. Она — вроде чистильщика и состояла из полицейских батальонов и полков румын.

Колонна стремительно шла к Аспорту и вот-вот могла оказаться с глазу на глаз с донельзя измотанными партизанскими отрядами, жаждущими отдыха.

Наступал критический момент, он был не учтен и потому страшен.

Решать надо было моментально, сию же минуту.

— Где немцы? — уточнял Северский.

Иван Иванович и Тома — после гибели Дуси они не разлучались — кинулись в разведку.

Ребята решительные, пройдут там, где и дикий кабан не пролезет. Уже через час Иван Иванович, запыхавшись, приполз к Северскому:

— Фрицы покидают заповедник, убей меня бог…

Вернулась разведка Симферопольского отряда. Его командир Христофор Чусси доложил:

— Немецкие батальоны около Саблов, маршируют на Симферополь.

Но третья колонна пересекла Аспорт.

Выход один: прорыв!

Отряд Македонского в авангарде.

Слегка развернувшись по фронту, бахчисарайцы идут на Аспорт, навстречу полицаям и румынам.

За Бахчисарайским отрядом — Севастопольский под командованием Митрофана Зинченко, за ним — Симферопольский…

Вот уже слышны румынские голоса.

Партизаны столкнулись лицом к лицу с ротой румын. Появление лесных бойцов настолько ошеломило «храброе» войско Антонеску, что оно застыло, как внезапно замороженное.

Македонский подтолкнул Тому, шепнул: «Поздоровайся!»

Из колонны румын отделился офицер, ответил на приветствие Апостола.

Македонский через Тома: «Предлагаю мирно разойтись».

Румыны тупо молчали.

Тома:

— Командир приказал в течение десяти минут оставаться на месте, никуда не двигаться.

Офицер — наконец-то! — обрел дар речи:

— Прошу об эпизоде умолчать. Мы согласны не двигаться.

Тома, пошептавшись с Македонским:

— Мы будем молчать.

Так и разошлись, каждый по своей дороге.

Девятнадцатого июля 1942 года «генеральный прочес» закончился полным провалом немецкого командарма фон Манштейна. Но газета «Штимме дер Крим», издававшаяся в Симферополе на русском языке, кричала: «Партизанские отряды в Крымском заповеднике уничтожены, остатки их преследуются местными подразделениями».

После двухдневного отдыха Северский собрал на полянке у Пескуры командиров и комиссаров отрядов:

— Митрофан Зинченко — снарядить две боевые группы с заданием погромче погреметь в Байдарской долине; Македонский — разворачивает операции в двух долинах: Альминской, Бельбекской; Христофор Чусси — действует на Алуштинском перевале. Командир Евпаторийского отряда Даниил Ермаков в районе…

Боевые группы уходили на задание.