– Пациент усыплен. Чего ждем? Кто лечащий врач? – спросил доктор Рональдо.

– Я, – ответил я.

Рональдо покрутил ручку на наркозном аппарате, как будто это известие заставило его изменить состав газовой смеси.

– Главный надо мной – Дипак, – сообщил я, но Рональдо никак не отреагировал.

Руфь, операционная сестра, раскрывая свою кювету, покачала головой:

– Боюсь, нет. Только что звонил Попей. Он желает провести операцию. Мэрион, тебе лучше перейти на эту сторону.

– Попей! Боже сохрани! – Доктор Рональдо хлопнул себя по щеке. – Сломайте часы. Позвоните моей жене и передайте, что я опоздаю к ужину.

Я ощутил аромат «Брута» и табака «Уинстон», и рядом со мной возник Би-Си Ганди. Наверное, перекуривал в раздевалке.

– Знаю. Слышал, – выпалил он, не успел я и рта открыть. – Я тут в соседнем помещении занимаюсь желчным пузырем. Слушай-ка, Мэрион, если Дипак не явится прежде Попей, твоя задача – инфицировать старика, как только Попей возьмется за скальпель.

– Что? Каким образом?

– Не знаю. Поковыряй у себя в заднице и запачкай ему перчатку. У тебя ведь котелок варит. Придумай что-нибудь. Только не дай ему сделать разрез, ладно?

С этими словами Ганди вышел.

– Он серьезно? – недоуменно спросил я. Рональдо сказал:

– Ганди вечно хохмит. Но он прав. Инфицируй его. Я повернулся к сестре Руфи в надежде на помощь.

– Моли Богоматерь о заступничестве, – произнесла та. – И инфицируй его.

Пошла двенадцатая неделя моей интернатуры на хирургическом отделении Госпиталя Богоматери – Вечной Заступницы.

Я и не подозревал, что мое знакомство с Америкой за стенами больницы за три месяца ограничится тридцатиминутной поездкой из аэропорта в Бронкс.

Достаточно было проработать в госпитале неделю, как мне стало казаться, что я перебрался из Америки в какую-то другую страну, где днем и ночью светят все те же люминесцентные лампы и где больше половины граждан говорят по-испански. Когда они переходили на английский, это был совсем не тот язык, который я ожидал услышать на земле Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна.

Три месяца в Госпитале Богоматери промелькнули стремительно. У нас был жуткий кадровый дефицит по сравнению с нормой, принятой в других американских больницах, но эта норма была мне неведома. В Миссии в лучшие времена было не больше четырех-пяти врачей, здесь же одном только хирургическом отделении – двенадцать. Но в отделении интенсивной терапии стольким пациентам со сложными травмами поддерживала жизнь искусственная вентиляция легких, мы производили такую массу анализов и бумажной работы – никакого сравнения с Миссией, где Гхош и Хема вносили немногочисленные пометки в историю болезни, перекладывая прочую писанину на сестер. Я узнал, что эти бесшумные длинные американские машины, настоящие гостиные на колесах, при авариях наносят чудовищные травмы. Бригады скорой помощи доставляли нам пострадавших, не успели еще колеса на перевернутых автомобилях перестать крутиться, спасали людей в таком состоянии, о котором в Миссии и не слыхивали, поскольку в Эфиопии их до нас попросту не довозили. А тут полицейским, пожарным и врачам и в голову не приходило, что этому человеку уже ничем не поможешь.

В больнице мы дежурили через ночь. У меня времени не оставалось на ностальгию. Мой обычный день начинался рано утром с обхода, которым руководил старший бригады Би-Си Ганди. Потом в 6.30 моя бригада и прочие бригады хирургов объединялись и проводили официальный обход под руководством Дипака Джесудасса, главного врача-резидента. В операционные дни, по вторникам и пятницам, мы, интерны, заполняли палаты и приемный покой. Мы работали до конца дня. Затем, если было мое дежурство, я трудился всю ночь, осматривая больных из приемного покоя, к тому же на мне были мои пациенты и пациенты тех, кто сегодня не дежурил. Именно на дежурстве выпадала возможность ассистировать при операции или даже оперировать самому. Поспать удавалось редко. Наутро я был занят вплоть до второй половины дня. Когда освобождался, сил хватало только на то, чтобы доплестись до своей койки в общежитии и провалиться в сон. И все начиналось сызнова. Би-Си Ганди спросил меня как-то поздней ночью, когда нас уже качало от недосыпа:

– Знаешь, какой недостаток у дежурства через ночь? Я не нашелся с ответом.

Он засмеялся:

– Ты упускаешь половину интересных пациентов. График был жестокий, изматывающий, бесчеловечный. Я был от него в восторге.

В полночь, когда коридоры пустели, полумрак подчеркивал следы былого великолепия Госпиталя Богоматери: вызолоченную лепнину на сводах, высокие потолки старого крыла, мраморный пол фойе в административном корпусе, купол часовни из мореного дуба. Некогда гордость богатой католической общины, потом еврейской общины, относящейся уже к среднему классу, больница проделала тот же путь, что и прилегающий район: теперь здесь лечились бедняки. Би-Си Ганди объяснял мне:

– В Америке самые бедные суть самые больные. Бедные не могут себе позволить профилактического лечения или страховки. Бедняки не ходят по докторам. Они являются к нам, когда болезнь зашла уже далеко.

– И кто тогда платит? – спросил я.

– Правительство. «Медикейд»* и «Медикейр»**. Из твоих налогов.

* В США государственная программа бесплатной или льготной медицинской помощи малоимущим и членам их семей; осуществляется на основе компенсации затрат на лечение.

** Действующая с 1965 г. в США федеральная программа льготного медицинского страхования лиц старше шестидесяти пяти лет, некоторых категорий инвалидов и лиц, страдающих тяжелыми поражениями почек; программа частично финансируется за счет государственных средств, в частности за счет налога для медицинского обеспечения престарелых, входящего в систему пенсионных налогов, частично – за счет взносов работодателей и работников.

– А на что нам вертолет и вертолетная площадка, если мы такие бедные?

Блестящий вертолет и голубые посадочные огни на крыше четырехэтажного корпуса, что был поновее, как-то не вязались со всем остальным.

– А ты что, не знаешь, какие у нас понты? Мы во всем номер первый. Ах да, я и забыл, что ты только сошел с корабля. Так вот, вертолетную площадку оплатили больницы, что не нам чета. И вертолет на самом деле принадлежит им, а не нам. Богатым, то есть, больницам. Даже если они и оказывают помощь беднякам, то их расходы покрывает большой университет за счет практики. Благородный подход.

– А у нас неблагородный?

– Позорный. Работа неприкасаемых. Богатые больницы с Восточного побережья скинулись и оплатили нам вертолетную площадку, чтобы до нас можно было легко добраться. С какой целью? Эпоха ишемии! В нашем районе полно оружия. Сердитые черные парни, злые ребята-латиносы, нехорошие мужики всех мастей, не говоря уже о ревнивых бабах. У человека на улице скорее найдется пистолет, чем авторучка. Пиф-паф! Попал! И к нам поступает пациент, годный только на запчасти. Молодой, здоровый, а мозг мертв. Сердце не тронуто, печень, все прочее. Прослужат еще долго, с гарантией. Замечательные органы для пересадки. А мы пересадок не делаем. Но можем сохранить трансплантаты, пока не слетятся стервятники. В следующий раз услышишь стрекот вертолета – знай, летят деньги. Бабки. Лаве. Почем там пересадка сердца, полмиллиона долларов? А почки? Сто тысяч или больше?

– Столько нам платят?

– Нам? Гроша ломаного не дают. Это они столько зарабатывают. Прилетят, вырежут и увезут, только средний палец покажут в окно вертолета. А мы остаемся с нашими верблюдами. В следующий раз, как заслышишь вертолет, сходи полюбуйся на светил, на сагибов от медицины.

Я уже не раз их видел – в украшенных университетскими значками халатах, таковые же значки на контейнерах, на тележках и даже на вертолете. На лицах утомленность, это правда, но более благородного оттенка, чем, к примеру, моя.

Доктор Рональдо сложил руки на груди и снова опустил, посмотрел на часы, потом на дверь, не идет ли Попей. Я обложил стерильными простынями операционное поле, получился ровный прямоугольник, портал для доступа к животу Хью Уолтерса-младшего.

Мистер Уолтерс, седеющий господин, появился у нас в приемном покое за неделю до этого. В ту ночь носилки с вновь прибывшими по «скорой» заполнили все проходы. Алкогольные испарения выделялись из легких, из пор на коже, из секреций мужчин и женщин в достаточном количестве, чтобы больница моментально провоняла спиртным не хуже коктейль-бара. Двое пьяных блевали кровью, соревнуясь между собой, у кого получится громче. Когда прибыл мистер Уолтерс, у которого тоже началась кровавая рвота, я грешным делом подумал, что и он из их компании, связанной воедино выпивкой и циррозом. Я предположил, что кровотечение у него породили варикозные, червеподобные вены, проросшие в желудок из рубцов на печени. В течение последующих двадцати четырех часов я затолкал гастроскоп в глотку каждому из блюющих и осмотрел желудки. У мистера Уолтерса не наблюдалось ни красноты алкогольного гастрита, ни кровоточащих варикозных вен, дающих право предположить цирроз. Зато имелась большая, сочащаяся кровью язва желудка. Я взял гастроскопом биопсию.

Через пару часов после эндоскопии мистер Уолтерс спокойным, полным достоинства голосом снова заверил меня, что в жизни капли в рот не брал, и на этот раз я ему поверил. Он был священником, преподавал основы праведной жизни ученикам начальной и средней школы. Я упрекнул себя за то, что он угодил у меня под одну гребенку с двумя прочими блюющими. Мы начали интенсивную терапию, чтобы усмирить его язву.

Оказалось, мистер Уолтерс знает кое-что про мою родину.

– Когда умер Кеннеди, я смотрел траурную церемонию по телевизору. Ваш император Хайле Селассие был среди всех самый маленький. Но и самый величественный. Единственный император. Он шагал в первом ряду глав государств, и я испытал гордость за то, что я черный.

Последнее слово прозвучало в устах мистера Уолтерса особо внушительно и весомо.

Мистер Уолтерс каждый день читал «Нью-Йорк тайме». Газета и Библия постоянно лежали у него на тумбочке.

– У меня не было средств на колледж. Только на Библейскую школу. Я говорю своим ученикам: если будете ежедневно читать эту газету в течение года, запас слов у вас будет как у доктора философии; вы будете знать больше, чем любой выпускник колледжа. Гарантирую.

– И они слушают? Он поднял палец:

– Какой-нибудь один ученик слушает. Каждый год. Но игра все равно стоит свеч. Даже у Иисуса было только двенадцать учеников. А у меня по одному каждый год.

Несмотря на назначенные антациды и блокаторы Н2-гис-таминовых рецепторов, язва мистера Уолтерса по-прежнему кровоточила. Стул его цветом и консистенцией напоминал смолу, верный признак желудочного кровотечения. Через пять дней после того, как его положили, наша команда собралась у его койки во время вечернего обхода.

Дипак Джесудасс, главный врач-резидент, присел на краешек кровати.

– Мистер Уолтерс, завтра надо оперироваться. Язва кровит. И никаких признаков того, что собирается перестать.

Он набросал на бумажке схему частичной гастрэктомии, удаления той части желудка, что вырабатывает кислоту. Я восхищался спокойной внимательной манерой общения Дипака, его умением расположить к себе пациента, дать ему понять, что все внимание врача направлено на больного. А больше всего я восхищался его чудесным британским акцентом, тем более экзотическим для человека из Южной Азии. Больные так и тянулись к Дипаку.

Пока Дипак говорил, Би-Си Ганди посмотрел на меня и сделал круглые глаза, напоминая о том, что сказал накануне вечером: «Ты можешь быть каким угодно кретином, но если у тебя произношение как у королевы, тебя слушают, словно златоуста».

Би-Си насмешничал, но в телевизионных комедиях, мелькавших на экранах в палатах, фигурировал то черный, но очень британский дворецкий, обслуживающий чернокожую американскую семью, то эксцентричный англичанин – сосед богатой негритянской семьи из Верхнего Ист-Сайда, то богатый британский вдовец, нанявший хорошенькую няню из Бруклина.

Мистер Уолтерс впитывал каждое слово Дипака.

– Я доверяю вам, – резюмировал он. – Но чтобы больше никаких докторов не было. Еще я верю в него, – он показал пальцем на потолок.

В день операции я встал в половине пятого утра, чтобы повторить этапы операции в «Хирургическом атласе Цоллингера». Дипак известил меня, что операцию буду проводить я, мое место справа, а он будет ассистировать. Я ужасно волновался. Это была моя первая работа напрямую с Главным.

Но Попей разрушил наши планы. Я оказался слева от пациента и принялся ждать легендарного доктора Абрамовича. Встречаться с ним мне еще не доводилось. О Дипаке ни слуху ни духу.

Попей появился внезапно, миг – и его голова уже была в опасной близости от источника освещения. Лицо бороздили морщины, добрые голубые глаза хранили какое-то наивно-детское выражение, нижнюю часть его лица скрывала маска, из носа торчали жесткие волосы. Рука в перчатке нетерпеливым движением потребовала скальпель. Сестра Руфь помедлила, посмотрела на меня и передала Попей инструмент.

Доктор Абрамович издал неопределенный горловой звук, скальпель у него в руке задрожал. Сестра Руфь толкнула меня локтем. Попей произвел разрез. Энергичный разрез. Даже чересчур энергичный. Я промокнул мелкие кровоточащие сосуды и поставил зажимы, видя, что Попей не собирается этого делать. Он был поглощен тем, что вертел в руках щипцы, пытаясь подцепить брюшину, которая ему упорно не давалась.

На то была причина. В одном месте он за компанию с кожей пререзал фасции и брюшину. В рану стала поступать жидкость, подозрительно похожая на содержимое кишечника. Брови Рональдо поползли вверх, пока не исчезли под хирургической шапочкой.

Попей опять сунулся было со щипцами, но инструмент выскользнул у него из рук и со звоном грохнулся на пол.

Попей задрал руку без щипцов:

– Я коснулся края стола.

Он глядел на меня так, словно я собирался опровергнуть это заявление.

– Я запачкался, подцепил заразу.

– Точно, – поспешно произнесла сестра Руфь, видя, что я молчу.

– Вы запачкались, сэр, – подтвердил Рональдо. Но Попей не сводил глаз с меня.

– Да, сэр, – с запинкой выговорил я.

– Продолжайте, – произнес он и шаркающей походкой вышел из операционной.

– Попей, что ты натворил? – промычал сквозь маску Дипак, извлекая из раны поврежденную петлю тонкой кишки. Я стоял слева от стола. – Говорят, есть старые хирурги и есть хирурги-удальцы, и старые хирурги якобы никогда не прут на рожон. Посмотрели бы на Попей. К счастью, разрез кишки незначительный, и мы его быстренько заштопаем.

– Я пробовал, – пробормотал я.

– У нас тут штука посерьезнее. – Дипак показал на что-то вроде крошечной креветки, прилипшей к кишке.

Стоило мне на нее взглянуть, как похожие образования начали мерещиться мне повсюду, даже на слое жира, прикрывавшем кишку. Печень была деформирована, с тремя зловещими шишками, которые делали ее похожей на голову бегемота.

– Бедняга, – покачал головой Дипак. – Пощупай его желудок. (Он был твердый, словно камень.) Мэрион, ты брал из язвы биопсию, когда проводил гастроскопию, ведь так?

– Да. В заключении написано: доброкачественная.

– Но язва большая, блюдцеобразная?

– Да.

– А какие язвы желудка дают подозрение на злокачественное образование?

– Блюдцеобразные.

– Так что подозрение на онкологию было большое, так? Ты просматривал срезы с патологом?

– Нет, сэр. – Я отвел взгляд.

– Понятно. Ты доверился патологу. Я промолчал.

Дипак не повышал голос. Казалось, он говорит о погоде. Доктор Рональдо не слышал его слов.

Дипак исследовал область таза, прощупал места, скрытые от глаз. Почти прошептал:

– Мэрион, если это твой пациент и ты проводишь операцию, основываясь на биопсии, обязательно посмотри срезы вместе с патологом. Особенно когда результат кажется тебе неожиданным. Не основывайся только на заключении.

Меня мучила совесть. Я вполне мог бы не класть мистера Уолтерса на стол и избежать вмешательства Попей. К тому же печеночные пробы были почти нормальными, что также наводило на след.

Дипак заштопал прорезанную кишку (к счастью, порез был только один), ушил кровоточащую язву желудка. Хотя через некоторое время кровотечение непременно возобновится. Мы промыли брюшную полость несколькими литрами физраствора.

– Иди на эту сторону, Мэрион. Закончишь операцию. Я действовал, чувствуя его пристальный, цепкий взгляд.

– Стоп. – Дипак разрезал узел, который я только что завязал. – Ты в Африке, наверное, сделал массу операций. Но повторение только усугубляет ошибки. Позволь тебя спросить… Хочешь стать хорошим хирургом?

Я кивнул.

– Ответ автоматический: да. Спроси сестру Руфь. В свое время я задавал этот вопрос нескольким людям. (Я чувствовал, что уши у меня наливаются кровью.) Все говорят: да, хотя кое-кому больше бы подошел отрицательный ответ. Мы не знаем сами себя. Можно быть неважным хирургом, но такие, как правило, неплохо зарабатывают. Мэрион, еще раз спрашиваю, ты на самом деле хочешь стать хорошим хирургом?

Я вскинул голову:

– Наверное, мне полагается спросить, что из этого вытекает?

– Хорошо. Да уж, полагается. Чтобы сделаться хорошим хирургом, надо поставить себе такую цель. Только и всего. Надо быть скрупулезным в мелочах, не только в операционной, но вообще в жизни. Хороший хирург завязал бы данный узел заново. Ты за свою жизнь завяжешь тысячу узлов. Чем тщательнее ты выполнишь свой узел, тем меньше осложнений тебя ждет. Ты же не хочешь, чтобы у мистера Уолтерса воспалилась брюшина, когда его после операции раздует. Хорошенький узелок позволит ему благополучно отправиться домой и привести дела в порядок. А небрежно исполненный может вызвать одно осложнение за другим и продержать до самой смерти в больнице. В хирургии все решают мелочи.

Во второй половине дня мы посетили узенький кабинет доктора Рамуны, патолога. Она обнаружила рак в одной из шести проб биопсии, которые я взял несколько дней тому назад. Суровая женщина, губы она поджимала точь-в-точь как Хема. То, что она пропустила рак в первых пробах, нисколько ее не смутило. Она только показала на громоздящиеся на ее столе возле микроскопа коробки со срезами:

– Я работаю за четверых, а получаю только полставки. У больницы нет средств, чтобы дать мне полную ставку. Так помогите мне! Конечно, я не заметила рак. Кроме вас, Дипак, сюда никто и носа не кажет. Только звонят: вы еще не проанализировали эту пробу? А вот та еще не готова? Если это для вас важно, зайдите ко мне, отвечаю я. Предоставьте мне достоверные клинические данные, и мне будет легче вынести заключение.

Я дежурил у койки мистера Уолтерса. Через нос мы вставили ему в желудок трубку и подсоединили к отсосу, чтобы его ЖКТ оставался пустым следующие несколько дней. С трубкой в носу он выглядел жалко и едва мог говорить.

На третий день после операции я убрал трубку. Пациент приободрился, впервые улыбнулся, сделал глубокий вдох через нос.

– Эту штуковину придумал дьявол. За все сокровища Хайле Селассие не соглашусь больше на эту трубку.

Я собрался с духом, присел на койку. Взял больного за РУКУ

– Мистер Уолтерс, боюсь, у меня для вас дурные вести. Мы обнаружили у вас в животе новообразования.

Мне не впервой довелось в Америке сообщать о смертельной болезни, но чувство было такое, что я никогда прежде этого не делал. В Эфиопии, да и в Найроби, люди считают, что все болезни – даже самые обыкновенные или придуманные – смертельны. Пациенту следует говорить только, что смерть ему не угрожает. О неизлечимых болезнях сообщать не принято. Даже не могу припомнить амхарский эквивалент слову «прогноз». В устах врача фразы вроде «вам осталось пять лет» там немыслимы. В Америке мне поначалу казалось, что смерть или сама ее возможность поражают людей до такой степени, словно само собой разумелось, что мы бессмертны и что смерть – это только один из вариантов.

Радость на лице мистера Уолтерса сменилась потрясением. Одинокая слеза скатилась у него по щеке. Глаза у меня затуманились. Запищал мой пейджер, но я оставил его без внимания.

Не представляю себе, как можно быть врачом и не видеть своего отражения в болезни пациента. Как бы я сам поступил, если бы меня огорошили подобным сообщением?

Через несколько минут мистер Уолтерс вытер лицо рукавом, улыбнулся и похлопал меня по руке:

– Смерть исцеляет все болезни, не так ли? Ни один человек не готов услышать такую весть, кем бы он ни был. Мне шестьдесят пять лет. Старик. Я прожил хорошую жизнь. Я хочу встретиться с моим Господом и Спасителем. – Озорной огонек загорелся у него в глазах. – Но не сейчас. – Он поднял палец и размеренно захихикал: хе-хе-хе…

Оказалось, я улыбаюсь вместе с ним.

– Мы всегда хотим добавки, хе-хе-хе. Правда ведь, доктор Стоун? Боже, я иду к тебе. Немного погодя. Я скоро. Ты жми, Господь. Я тебя догоню.

Мистер Уолтерс меня восхитил. Хотел бы я научиться такому отношению к жизни.

– Понимаете ли, юный доктор Мэрион, это и делает нас людьми. Мы всегда хотим добавки. – Он хлопнул меня по руке, будто это я заболел, а он старается меня приободрить, вдохнуть веру. – А теперь ступайте. Все отлично. Просто замечательно. Только надо все обдумать.

На прощанье он мне улыбнулся, словно я вручил ему самый драгоценный дар, какой один человек может передать другому.