Глава первая

Язык кровати и спальни

В то утро, когда родились близнецы, доктор Абхи Гхош проснулся в своей квартире под воркование голубей за окном. Птицы были и наяву, и во сне, перед самым пробуждением он сорвался с огромного баньяна, росшего возле дома его детства, — пытался рассмотреть, что творится в соседнем доме, где проходила свадьба. Но, хотя птицы услужливо чистили своими крыльями окна, ничего не было видно.

Перед глазами так и остался стоять древний баньян — дерево, которому нипочем оказались ни мадрасские муссоны, ни знойные летние дни, было его защитником и проводником. Военный городок возле горы Святого Фомы в предместье Мадраса кишел детьми железнодорожников и военных, что вполне устраивало мальчишку-безотцовщину, тем более что потрясенной смертью мужа матери было не до детей. Ананд Гхоши, бенгалец из Калькутты, был командирован в Мадрас «Индийскими железными дорогами». Со своей будущей женой, девушкой из англо-индийской семьи, дочерью начальника станции в Перамбуре, он познакомился на танцевальном вечере для железнодорожников, куда его занесло шутки ради. Обе семьи не одобрили этот брак. У них родилось двое детей, сперва девочка, потом мальчик. Маленькому Абхи Гхоши не исполнилось и месяца, когда отец умер от гепатита. Абхи вырос в самостоятельного, жизнелюбивого юношу, смело идущего по жизни. Сделавшись постарше, он выбросил «и» из своей фамилии, словно бородавку свел. Когда Абхи был на первом курсе медицинского вуза, у него умерла мать. Сестра с мужем смотали удочки, обиженные, что дом в военном городке переходит к нему. Сестра даже заявила, что у нее больше нет брата, и в свое время он убедится в справедливости ее слов.

По утрам Гхош особенно остро скучал по Хеме. Ее бунгало, спрятавшееся за живой изгородью, находилось совсем рядом, но за запертой дверью было тихо. Всякий раз, когда Хема отправлялась в отпуск в Индию, жизнь Гхоша делалась совершенно невыносимой, голову сверлила мысль: а вдруг она выскочит замуж?

Когда он провожал ее в аэропорту, его так и подмывало выпалить: «Хема, давай поженимся». Но он знал, что она откинет голову и расхохочется. Гхош любил, когда Хема смеялась, только не над ним. И так и не сделал предложения.

— Болван! — объявила Хема, когда он в который раз осведомился, не намерена ли она заняться поиском перспективных женихов. — Ты же меня хорошо знаешь. С чего ты взял, что мне нужен жених? Лучше я подыщу невесту тебе, вот что! Ты человек матримониально озабоченный.

Хеме его ревность казалась шуткой: Гхош изображает, что увивается за ней, а она играет роль неприступной и дает ему от ворот поворот.

Знать бы ей, как мучили его незваные образы: Хема в сари невесты сгибается под тяжестью золотого ожерелья; Хема сидит рядом с уродливым женихом, и на шее у них буйволиным ярмом цветочные гирлянды…

— Валяй! Мне-то что за дело! — произносит Гхош вслух. — Но спроси себя, сможет ли он полюбить тебя, как я? Что толку в образовании, если ты позволишь своему отцу отвести тебя к бугаю брахманской породы, словно корову? — Тут ему представляется бычий пенис… и он издает стон.

На этот раз, когда стало очевидно, что отъезд Хемы неизбежен, Гхош повел себя иначе: он потихоньку отправил в Америку заявления о зачислении в интернатуру. Ну да, ему тридцать два, но еще не поздно начать все заново. Надо быть хозяином своей судьбы. Вот и больница округа Кук из Чикаго ответила телеграммой, что высылает ваучер на авиабилет. Когда официальное письмо и контракт прибыли, это никак не сказалось на его чувстве к Хеме, зато помогло ощутить себя не таким беспомощным.

На кухне Алмаз яростно гремела посудой, наливая воду из Муссолини.

— Ради бога, потише, — выкрикнул привычные слова Гхош.

Печь с водогреем была пузатая, что придавало ей сходство со свергнутым диктатором, отсюда пошло прозвище. Вода нагревалась быстро, стоило разжечь в Муссолини огонь. Правда, Алмаз ворчала, что приходится возиться с дровами и растопкой — и все ради чего? Чтобы приготовить чашку этого мерзкого порошкового кофе для гета? По утрам Гхош предпочитал растворимый кофе густому эфиопскому напитку. Но куда больше кофе Гхош ценил возможность помыться горячей водой.

Он завернулся с головой в одеяло, когда Алмаз прошествовала в ванную с дымящимся котлом.

— Бания! — проворчала она по-амхарски. Ни на каком другом языке она не говорила, хотя Гхош подозревал, что Алмаз знает английский лучше, чем показывает. Вылив котел в ванну, она закончила свою мысль: — Мыться каждый день вредно. Какая жалость, что у хозяина кожа не хабеша! Она была бы всегда чистая, скрести не надо.

Несомненно, Алмаз этим утром побывала в церкви. Когда он только приехал в Эфиопию, какая-то женщина на Менелик-стрит вдруг глубоко ему поклонилась, он даже шарахнулся в сторону. Только позже Гхош понял, что у него за спиной возвышалась церковь. Перед церковью прохожие приседали, троекратно целовали стену и крестились. Несогрешившие могли войти, прочие оставались на противоположной стороне улицы.

Кожа у высокой круглолицей Алмаз была цвета дуба, ее чуть скошенные к носу овальные глаза говорили о страсти, но квадратный, почти мужской подбородок, казалось, противоречил этому, что, впрочем, только привлекало восхищенные взгляды. У нее были большие, но красивые руки, широкие бедра и мощный зад, который до того оттопыривался, что на него, Гхош был убежден, вполне можно было поставить чашку и блюдце.

Она попала в Миссию в двадцать шесть лет с родовыми схватками, на десятом месяце беременности, очень гордая собой, что смогла выносить этого ребенка, тогда как все прочие не прижились в ее утробе. В женской консультации студенты дважды записали в ее карту: «Тоны сердца плода прослушиваются». Но в день предполагаемых родов Хема услышала только тишину. Как показал осмотр, за ребенка стажеры приняли гигантскую фиброму матки, а что до «тонов сердца плода», то они остались на их совести.

Алмаз категорически не согласилась с диагнозом.

— Смотри. — Она сдавила налитую грудь. Брызнула струйка молока. — Неужто сиська даст молоко, если не надо кормить ребенка?

Да, сиська даст, если ее обладательница верит. Прошло еще три месяца, никто не родился, ни черепа, ни позвоночника ребенка на рентгенограмме не оказалось, и Алмаз убедилась, что была не права. Вместе с фибромой Хеме пришлось удалить и саму матку, съеденную опухолью. В городе Сабата ждали возвращения Алмаз с новорожденным. Но Алмаз решила не возвращаться в родные места и осталась в Миссии.

Он услышал шаги Алмаз и стук чашки о блюдце. Запах кофе заставил его выглянуть из-под одеяла.

— Что-нибудь еще? — спросила Алмаз, изучающе глядя на Гхоша.

Да, мне нужно тебе сказать, что я уезжаю из Миссии. Честное слово! Не хочу быть игрушкой в руках Хемы. Но он не сказал этого, только головой покачал. Он чувствовал, что Алмаз интуитивно понимает, каково ему приходится без Хемы.

— Есус Христос, прости этого грешника, вчера вечером он опять где-то пьянствовал, — проворчала Алмаз, нагибаясь, чтобы достать из-под кровати бутылку пива.

Увы, на нее сошел дух прозелитизма. Гхош, казалось, подслушивал ее разговоры с Господом, не предназначенные для чужих ушей. Нет, Библию следует выдавать только священникам, подумалось ему. А то каждый мнит себя проповедником.

— Да благословенны будут святой Гавриил, святой Михаил и все прочие святые, — продолжала она по-амхарски, уверенная, что он понимает, — я молилась, чтобы Хозяин обновился, оставил свои дурие замашки, но молитва моя не была услышана.

Слово дурие развязало Гхошу язык. Оно значило «грубый», «распутный», «нечестивый» и больно его укололо.

— Что дает тебе право так ко мне обращаться? — сердито осведомился он, хотя особого гнева не испытывал.

Он чуть было не добавил: «Ты ведь мне не жена!» — но осекся. К его неизбывному стыду, дважды за эти годы они с Алмаз были близки, оба раза он был пьян. Она лежала под ним, разметавшись, и что-то ворчала, даже когда их бедра вошли в единый ритм. Точно так же она ворчала, когда грела воду и заваривала кофе. Он решил, что Алмаз таким образом выражает и боль, и удовольствие. Когда все кончилось, она одернула юбку, спросила: «Что-нибудь еще?» — и оставила Гхоша наедине с его грехом.

Он был признателен ей за то, что она не стала раздувать эти два эпизода. Но они как бы дали ей право пилить его, причем постоянно. Впрочем, было похоже, что святые взаправду помогают тем, кто обращается к нему в таком тоне; она как могла защищала его самого, его имущество и его репутацию, пуская в ход не только свой язык, но, если надо, ноги и кулаки. Порой Гхошу казалось, что он — ее собственность.

— Зачем ты раздражаешь меня? — спросил он уже обычным тоном. Нет, ему никогда не набраться смелости, чтобы объявить ей о своем отъезде.

— А разве я с вами говорю? — огрызнулась Алмаз и вышла.

Он заметил на блюдечке рядом с чашкой кофе две таблетки аспирина, и сердце его растаяло.

«Женщины этой земли — бальзам на мои раны», — подумал Гхош, наверное, в сотый раз с момента своего прибытия. Эфиопия потрясла его до глубины души. Он, конечно, видел фото в «Нэйшнл Джиографик», но окутанная туманом высокогорная империя превзошла все ожидания. Холод, разреженный воздух, дикие розы, величественные деревья напомнили ему Конур, высокогорный курорт в Индии, куда он ездил мальчиком. Его императорское величество император Эфиопии, может, и представлял собой нечто исключительное по части державной осанки и царственного достоинства, но Гхош обнаружил, что многие его подданные очень похожи на него физически. Их острые, прекрасно вылепленные носы и выразительные глаза ставили их между персами и африканцами, с курчавыми волосами последних и кожей более светлого оттенка, характерной для первых. Сдержанные, преувеличенно официальные и нередко угрюмые, они легко выходили из себя и оскорблялись. Всюду им мерещились заговоры, а уж по части черного пессимизма они далеко переплюнули весь остальной мир. Но под этой внешней оболочкой прятались люди смекалистые, любящие, гостеприимные и щедрые.

— Спасибо, Алмаз! — крикнул Гхош. Та притворилась, что не слышит.

В туалете Гхош ощутил резкую боль при мочеиспускании и принужден был снизить напор.

— Словно бритвой по яйцам, — проворчал он, вытирая слезы. Какое название придумали французы? — chaude-pisse, но это и в малой степени не передает всех ощущений.

Это таинственное раздражение вызвано простоем? Или это камни в почках? А может быть, скорее всего, эндемическое воспаление мочевыводящих путей? Пенициллин не действовал, боль то усиливалась, то отпускала. Он основательно изучил вопрос, подобно ученому прежних времен, провел многие часы за микроскопом, исследуя свою мочу и мочу больных со схожими симптомами.

После своей первой половой связи в Эфиопии (единственный раз он не пользовался презервативом) понадеялся на полевую методику союзных войск, «профилактику после сношения», как ее именовали книги, — вымыть с мылом и хлоридом ртути, затем закачать в уретру серебряную протеиназовую мазь и проспринцевать на всю длину члена. Ощущения при этом были, будто он подвергся епитимье, изобретенной иезуитами. Боли приходили и уходили и усиливались по утрам безо всякой связи с «профилактикой». Сколько еще таких «проверенных временем» бесполезных методик существовало? Подумать только, какие средства армии всего мира ухлопали на такие «аптечки»! А ведь до открытия Пастером микробов доктора дрались на дуэлях из-за достоинств «перуанского бальзама на дегте», незаменимого средства для заживления инфицированных ран. Невежество распространяется с той же динамикой, что и знание. Но по-прежнему каждое следующее поколение врачей считает, что невежество осталось в прошлом.

Специальность в конце концов определяется личным опытом, вот и Гхош de facto заделался сифилидологом, венерологом, авторитетом по заболеваниям, передающимся половым путем. Каждый сановник, от дворца до посольств, мчался со своей венерической болезнью к Гхошу. Может быть, в округе Кук в Америке заинтересуются его опытом?

Помывшись и одевшись, он проехал двести ярдов до поликлиники в поисках Адама, одноглазого рецептурщика, который под чутким руководством Гхоша постепенно превратился в недурного диагноста. Но Адама нигде не было видно, и Гхош отправился к В. В. Гонаду. Титулов у В. В. была масса: лаборант, техник банка крови, младший администратор, и все они фигурировали на именном жетоне, красовавшемся на его просторном белом халате. Полное имя его было Бонде Воссен Гонафер, но он переиначил его на западный манер: В. В. Гонад. Гхош и матушка-распорядительница поспешили объяснить несчастному, что означает его псевдоним, но оказалось, что В. В. не нуждается в наставлениях.

— У англичан ведь есть мистер Стронг? Райт? Хед? Карпентер? Мейсон? Миссис Манипенни? Мистер Рич? А я буду мистером В. В. Гонадом.

В. В. был одним из первых эфиопов, с кем Гхош свел короткое знакомство. С виду меланхолик, В. В. был жизнелюб и честолюбец. Урбанизация и образование дали В. В. gravitas, несколько преувеличенную обходительность, шея и тело изящно изогнуты в поклоне, разговор прерывается томными вздохами. Под влиянием алкоголя его манеры либо делались еще более изысканными, либо он вовсе забывал о них.

Гхош попросил В. В. сделать ему укол витамина В12. Игра стоила свеч — даже плацебо дает определенный эффект.

В. В. прокипятил шприц.

— Доктор Гхош, ни в коем случае не пренебрегайте профилактическими средствами, — застенчиво просопел он. Уж чья бы корова мычала.

— Я и не пренебрегаю. Сношений без резинки не допускаю. Веришь, нет? Понять не могу, откуда берется это жжение по утрам. А вы, сэр? Почему не пользуетесь кондомом, В. В.?

Гонад носил высокие каблуки, в связи с чем походка у него была страусиная. Голову его украшала шапка взбитых волос, эту прическу впоследствии назовут «афро». Он вытянулся во все свои пять футов один дюйм и надменно произнес:

— Чтобы заняться любовью с резиновой перчаткой, и из госпиталя-то выходить незачем.

Если бы Гхош знал, что сестра Мэри лежит сейчас в муках у себя в комнате, он бы кинулся на помощь и, быть может, ее жизнь была бы спасена. Но в ту минуту никто ни о чем не подозревал. Стажерка еще не доставила ей сообщение, а когда доставит, никому не скажет о том, как сестре плохо.

Вместе со старшей сестрой и стажерками Гхош неспешно совершил обход, продемонстрировал новым стажеркам случай сульфамидной сыпи, удалил асцитическую жидкость из живота больного циррозом. Прием больных в поликлинике занял большую часть дня, да еще лекция о туберкулезе будущим медсестрам. За делами он забывал про Хему, которая должна была вернуться два дня тому назад. На это у него имелось только одно объяснение, и оно его не радовало.

Ближе к вечеру Гхош уехал из Миссии — за несколько минут до того, как раздались вопли Стоуна, на руках несущего сестру Мэри в операционную.

Гхош припарковался возле величественного Иудейского Льва, украшавшего площадь у железнодорожного вокзала. Вытесанная из черно-серых каменных блоков, с квадратной короной на голове, кубистическая скульптура смахивала на шахматную фигуру и придавала этой части города нечто авангардистское. Из-под нависших бровей глаза льва грозно озирали площадь.

Гхош шагнул в хромированный и лакированный мир заведения Ферраро, где постричься стоило в десять раз дороже, чем в «Джаи Хинд», индийской парикмахерской. Но у Ферраро, с его матовыми стеклами и столбиком парикмахера в красно-белую полоску, человек сбрасывал пару лет. Зеркальные стены, круглые светильники, кресло из бычьей кожи, блистающее хромом рычагов и ручек, которых было больше, чем на операционном столе в Миссии, все это могло предоставить только это итальянское заведение.

Ферраро в своем белоснежном халате был вездесущ: принимал у Гхоша плащ, усаживал в кресло, набрасывал накидку и при этом непрерывно трещал по-итальянски. И неважно, что Гхош знал на этом языке только пару слов, болтовня пожилого мастера создавала некий музыкальный фон, не требующий ответа. «Остерегайся молодого врача и старого парикмахера», — гласит поговорка, но Гхошу казалось, что в их случае и сам он, и Ферраро попали в надежные руки.

Прежде чем стать парикмахером, Ферраро служил в войсках в Эритрее. Если бы они говорили на одном языке, Гхошу было бы о чем его расспросить. Он бы с интересом послушал об эпидемии тифа сороковых годов, когда в светлую голову какого-то итальянского чиновника взбрела замечательная мысль опрыскать весь город ДДТ и тем самым избавиться от вшей и болезни. Или о том, как итальянцы боролись с венерическими заболеваниями в войсках, которым в Асмаре явно недоставало шести официальных итальянских гарнизонных путан.

Ему захотелось излить перед Ферраро душу, рассказать, как его мучает ревность и что приходится уезжать из страны из-за женщины, которая не воспринимает его любовь всерьез. Ферраро с легким щелчком опустил спинку кресла, вид у него был такой, словно он интуитивно прочувствовал проблему и сделал первый шаг к ее решению. Никто и не догадывался, что в это самое мгновение сердце сестры Мэри перестало биться.

Мастер нежно обернул Гхошу шею первым горячим полотенцем, потом взялся за второе, а закончив процедуру, тактично стих. Гхош услышал, как мастер на цыпочках подкрадывается к месту, где оставил сигарету, и затягивается.

Какое умение услужить, подумал Гхош. В том, что парикмахерское искусство — призвание Ферраро, не было никаких сомнений, его инстинкты были безошибочны, а на лысину не стоило обращать внимания.

Благоухая лосьоном после бритья, Гхош сел за руль, внимательно, словно в последний раз, огляделся по сторонам и поехал вверх по крутому склону Черчилль-роуд мимо Джаи Хинд. На светофоре пришлось виртуозно поиграть педалью газа и сцеплением, пока не зажегся зеленый. Свернул налево, миновал лавку пряностей Ванилала, ткани Вартаняна и остановился у почты.

Прокаженная девочка, застолбившая участок, где частенько попадались иностранцы, казалось, за одну ночь выросла, превратилась в девушку. Груди ее распирали ткань шамы, нос сделался совсем плоский. Гхош положил в протянутую ладонь один быр.

На звук кастаньет он обернулся. Листиро, чистильщик обуви, с ящиком, украшенным бутылочными колпачками, смотрел на него снизу вверх. Перед почтой стояло с полдюжины мужчин, они курили или читали газеты, а листирос надраивали им ботинки. Это тоже занесли итальянцы, подумал Гхош, люди чаще чистят обувь, чем моются.

Начал накрапывать дождик, руки чистильщиков задвигались с удвоенной быстротой. На загривке у паренька Гхош заметил белое пятно. Неужели гумма? Такой молодой — и уже рубцы от леченного сифилиса? Venereum insontium — благоприобретенный сифилис — по-прежнему фигурировал в учебниках, хотя Гхош в него не верил. Врожденный сифилис — другое дело, мать заражает ребенка еще в утробе, а все прочие формы, как он считал, передаются только половым путем. Он видел, как пятилетние дети, нимало не смущаясь, изображали половой акт.

Внезапный ливень загнал Гхоша в машину. Зажглись уличные фонари. Автобусы «Амбасса» сделались ярко-красными. На крыше трехэтажного здания «Оливетти» (где размещались также «Пан-Ам», «Венеция Ристоранте» и «Мотилал Импорт-Экспорт») загорелась желтая пивная кружка, увенчанная шапкой белой пены, погасла и зажглась вновь. Когда эту рекламу только установили, она была предметом всеобщего удивления. Босоногие пастухи, что гнали стада овец на праздник Мескель, застывали, разинув рты, и мешали уличному движению, а скотина разбредалась куда хотела.

В «Баре святого Георгия» дождь гвоздил по зонтам с надписью «Кампари», установленным во внутреннем дворе. В помещении было полно иностранцев и местных, готовых потратиться на изысканную атмосферу. Из-за стеклянной двери просачивался аромат canoli, biscoti, шоколада cassata, молотого кофе и духов. Звуки патефона смешивались с гулом голосов, звяканьем чашек, скрежетом отодвигаемых стульев и стуком стаканов о покрытые пластиком столы.

Гхош уже было расположился возле бара, когда увидел в зеркале отражение Хелен — она сидела за столиком в дальнем углу. Близорукая, она, наверное, его не разглядела. Ее иссиня-черные волосы подчеркивали благородные черты. Она не обращала никакого внимания на своего кавалера, которым оказался не кто иной, как доктор Бакелли. Инстинкт подсказывал Гхошу немедленно удалиться, но бармен уже ждал, и он заказал пиво.

— Боже мой, Хелен, какая ты красавица, — пробормотал про себя Гхош, не отрывая глаз от отражения.

Своих девушек в штате «Бара святого Георгия» не имелось, но администрация не возражала, если к ним заглядывали высококлассные дамы. Хелен положила нога на ногу, скромно прикрыв юбкой сливочно-белые бедра. Ягодицы у нее были такие, что подкладывать подушку не требовалось, родинка у подбородка придавала лицу особое очарование. Только почему у самых красивых девушек смешанной расы — килли, как их часто называли, хотя в этом определении было нечто унизительное — обязательно такой высокомерно-утомленный вид?

Бакелли — в кремовом пиджаке, с торчащим из кармана шелковым платком в тон галстуку — казался сегодня значительно старше своих пятидесяти с чем-то лет. Его тщательно постриженные усы в ниточку, сигарета в руке, невозмутимая поза бесили Гхоша, поскольку напоминали о том, что он сам тяжел на подъем и в Африке все эти годы его удерживает только инерция. Гхошу нравился Бакелли, врач тот был не слишком выдающийся, но хорошо знал пределы своих возможностей в медицине, а вот в выпивке эти пределы соблюдал не всегда.

Ровно неделю назад Гхош был потрясен, увидев вдрызг пьяного Бакелли; тот семенил по проезжей части в районе Пьяццы и распевал «Джовинеццу». Близилась полночь, и Гхош, остановив свою машину, попытался усадить в нее пьяного, но тот оказал сопротивление, выкрикивая что-то насчет Адовы и реванша. Он будто снова грузился на военный корабль в 1934 году, снова был молодым офицером 230-го легиона национального фашистского ополчения и собирался сражаться за дуче, покорить Абиссинию и смыть позор поражения от императора Менелика в битве при Адове в 1896 году. Тогда десять тысяч итальянских солдат при поддержке эритрейских аскари вторглись из своей колонии, чтобы захватить Эфиопию. Их разбили босоногие бойцы императора Менелика с копьями и ружьями «ремингтон» (которые им продал не кто иной, как сам Рембо). Ни одна европейская армия не понесла в Африке столь позорного поражения. Оскорбление оказалось настолько глубоким, что даже люди вроде Бакелли, которые родились позже, жаждали реванша.

Гхош до своего приезда в Африку не понимал всего этого. Он не знал, что победа Менелика вдохновила движение Маркуса Гарви «Назад в Африку», пробудила панафриканское сознание в Кении, Судане и Конго. Для осознания всего этого надо жить в Африке.

Прошло сорок лет, и Муссолини, пылая жаждой мести, решил действовать наверняка — его лозунг был «Победа любой ценой». Qualsiasi mezzo — эфиопская кавалерия с кожаными щитами, копьями и однозарядными ружьями — наткнулась на единственного врага — облако фосгена, который успешно удушил всадников, и плевать на Женевский протокол. Бакелли участвовал во всем этом. И, глядя теперь в багровое лицо пьяного, карикатурно маршировавшего по Пьяцце, Гхош понял, как он, должно быть, гордился победой.

С того дня Гхош не видел итальянца.

Он тихонько сидел у бара, наблюдая за парочкой в зеркало. Когда Гхош впервые увидел Хелен, он безумно влюбился — на какие-то несколько дней. При каждой встрече она ему говорила: «Дай мне, пожалуйста, денег». А когда он спрашивал, на что, подмигивала, надувала губы и выдавала первое, что придет в голову, типа «Мама умерла» или «Мне нужно сделать аборт». У большинства девчонок из бара были золотые сердца, и они в конце концов удачно выходили замуж, но сердце Хелен было из неблагородного металла.

Бедняга Бакелли был без ума от Хелен, и давно, хоть у него и имелась жена. Он давал ей деньги, кротко сносил ее эгоизм и называл donna delinquente, в качестве доказательства показывая на родинку на подбородке. Гхош давно хотел спросить Бакелли, взаправду ли он верит в тезисы гнусной книги Ломброзо «La Donna Delinquente». Исследования, проведенные на проститутках и преступницах, привели Ломброзо к выводу о существовании явных «признаков дегенерации», таких как «примитивное» распределение волос на лобке, «атавистическое» строение лица, обилие родинок. Это была настоящая псевдонаука, хлам.

Не допив свое пиво, Гхош выскользнул наружу, сама мысль о том, что придется говорить с кем-то из этой парочки, показалась ему невыносимой.

Авакяны уже закрывали свою лавку по продаже газовых баллонов, за их торговой точкой на землю спускался мрак, огни Пьяццы, мимолетная иллюзия Рима, остались позади. Дорога шла в гору вдоль длинной, мрачной, чуть ли не крепостной стены. Пролом в заросших мхом камнях именовался Саба-деража — семьдесят ступеней, — здесь пешеход мог срезать путь к Сидист Кило, правда, ступени были до того истерты, что местами превращались в скат, и ходить было небезопасно, особенно в дождь. Гхош проехал мимо армянской церкви, затем обогнул обелиск в Арат Кило — еще один военный памятник, — миновал готические купола и шпили Троицкой церкви и здание Парламента, образцом которому послужило аналогичное учреждение с берегов Темзы. У Старого дворца, не желая пока ехать домой, он свернул к Casa INCES, кварталу красивых вилл.

Идти в «Ибис» или какой-нибудь большой бар на Пьяцце, где работало по тридцать официанток, совершенно не хотелось. На глаза Гхошу попался самый обычный дом из шлакоблоков, в котором, похоже, находилось целых четыре бара. Таких заведений в Аддис-Абебе было не счесть. Подходы к дверям освещались тусклым неоновым светом, через сточную канаву перекинута доска. Гхош выбрал дверь справа, раздвинул бисерную занавеску. Баром заправляла, как он и подозревал, одинокая женщина. Оранжевая лампа освещала тесное помещение, дым от курящихся благовоний еще больше сужал пространство. Надписи на бутылках, заполнявших полки, впечатляли — Pinch, Johnny Walker, Bombay Gin, — хотя внутри был домашнего приготовления тедж. Его величество Хайле Селассие Первый в форме лейб-гвардейца взирал с плаката на стене. Длинноногая дама в купальнике улыбалась императору с календаря «Мишлен».

На оставшемся крошечном пятачке стояли стол и два стула. За ним сидела барменша с посетителем, который держал ее за руку; казалось, он пытается добиться ее внимания. Гхош уже решил было уходить, когда она вырвала руку, откинула назад волосы, встала и поклонилась. Высокие каблуки, стройные икры, темный педикюр. Какая хорошенькая, мелькнуло у Гхоша. Улыбка невымученная, настроение явно лучше, чем у Хелен. Мужчина угрюмо проскользнул мимо Гхоша и, не говоря ни слова, вышел.

Страна молока и меда, подумал Гхош. Молоко и мед, были бы доходы.

Гхош и барменша обменялись продолжительными любезностями, чередой поклонов, от глубоких вначале до чуть заметных в конце. Гхош уселся на барный стул, она прошла за стойку. Ей было лет двадцать, но, судя по широким бедрам и наполненности лифа, она успела родить как минимум одного ребенка.

— Мин те татале? — спросила она, поднося палец к губам на случай, если он не понимает по-амхарски.

— Глубоко сожалею, что ваш поклонник принужден был уйти из-за меня. Если бы я знал, что он здесь и как вы ему дороги, я бы не осмелился нарушить ваше уединение.

От удивления она разинула рот.

— Вы о нем! Он так бы и сосал свое пиво до самого рассвета, а мне бы и не подумал купить. Он из Тигреи. Вы лучше говорите по-амхарски, чем он, — просияла барменша, довольная, что сегодня вечером не придется изъясняться жестами.

Ее просвечивающее белое хлопчатобумажное платье заканчивалось чуть ниже колен. Узор цветной каймы повторялся на лифе и на сборках наброшенной на плечи шамы. Волосы у нее были распрямлены и подвиты на западный манер. Татуировка в виде волнистых линий зрительно удлиняла шею.

Красивые глаза, подумал Гхош.

Ее звали Турунеш, но Гхош предпочел обращаться к ней так же, как ко всем прочим женщинам в Аддис-Абебе: Конжит, что означало «красавица».

— Да будет благословен святой Георгий. И себе налей, пожалуйста. Отпразднуем вместе.

Она поклонилась в знак благодарности.

— Так сегодня ваш день рождения?

— Нет, Конжит, даже лучше. — У него на языке вертелось: сегодня я освободился от цепей женщины, которая мучила меня больше десяти лет; сегодня я принял решение: мое пребывание в Африке заканчивается, меня ждет Америка. — Сегодня я увидел самую красивую женщину в Аддис-Абебе.

Зубы у нее были крепкие и ровные. Смеясь, она обнажала десны и, как видно зная об этом, прикрывала рот рукой.

При звуках ее радостного смеха что-то в нем растаяло, и впервые за день, начиная с самого пробуждения, у него улучшилось настроение.

Прибыв когда-то в Аддис-Абебу, Гхош впал в глубокое уныние и чуть было не уехал. Оказалось, он совершенно неправильно истолковал намерения Хемы. Да, Хема пригласила его, но вовсе не для того, чтобы триумфально завершились ухаживания, начавшиеся, когда они были интернами в Индии. Она была убеждена, что своим приглашением оказывает Гхошу (и Миссии) услугу. Гхош скрыл свое смущение и унижение. К тому же зарядили затяжные дожди, они одни были способны довести человека до самоубийства. Гхоша спасли «Ибис» и Пьяцца. Он собирался где-нибудь выпить, и его внимание привлекла увитая плющом арка, рождественские свечи, музыка и женский смех. А когда вошел, ему показалось, что его душа переселилась в какого-нибудь Навуходоносора. Лулу, Марта, Сара, Цахай, Мескель, Шеба, Мебрат — в этих женщинах из «Ибиса», в просторном баре и ресторане, что занимали два этажа и три веранды, он обрел семью. Девушки приветствовали его точно вернувшегося после долгой отлучки друга, развеселили, растормошили. Красотки ливнем обрушились на него, цвет их кожи менял оттенки от cafe-au-lait до угольно-черного. У некоторых полукровок кожа была оливковая или совсем белая, а глаза карие или даже зеленые. Слияние рас произвело на свет самые экзотические и прекрасные с виду плоды, а вот с внутренним содержанием обстояло хуже — на что нарвешься, неизвестно.

Но самым важным качеством местных женщин была их безотказность, доступность. Многие месяцы после своего приезда в Аддис-Абебу и даже после первого визита в «Ибис» Гхош хранил целибат. Ирония заключалась в том, что единственная желанная женщина как раз его и отвергла, а все прочие, окружавшие его, никогда бы не отказали. У него, двадцатичетырехлетнего, кое-какой опыт в Индии имелся — юная стажерка по имени Вирджин Магдалин Кумар. Роман их длился три месяца, после чего она вышла из ордена и выскочила замуж за знакомого ему парня (и по-видимому, стала именоваться просто Магдалин Кумар).

— Хема, я живой человек, — пробормотал он. Эту фразу он произносил всякий раз, когда упрекал себя в неверности.

Гхош потянулся через стойку бара и ухватил Конжит за бочок.

— Ах, дорогая, не послать ли нам за ужином? Тебе не помешает нарастить плоть. Да и подкрепиться перед тем, что нам сегодня предстоит. Признаюсь, это мой самый, самый первый раз.

Будь она постарше (а среди держательниц таких баров преобладали женщины в годах, скопившие достаточную сумму за годы работы в шикарном заведении вроде «Ибиса»), он бы повел разговор в ином тоне, помягче, попристойнее, повкрадчивее. Но с ней он пошел напролом, будто старшеклассник.

Когда она погладила его по голове, Гхош замурлыкал от удовольствия. Из радиоприемника донеслись негромкие звуки крара, рифф из шести нот китайской гаммы, характерных для эфиопской музыки, неважно, медленной или быстрой, повторился. Гхош узнал популярную песню. Называлась она «Тицита», этому слову в английском нет прямого соответствия, оно означает воспоминание, окрашенное сожалением. Будто бывают другие воспоминания, подумал Гхош.

— Какая у тебя красивая кожа! Ты кто? Бания? — спросила она.

— Да, моя прелесть, я индус. И поскольку ничего красивого, кроме кожи, во мне нет, очень мило с твоей стороны сказать мне об этом.

— Да что ты такое говоришь? Клянусь всеми святыми, мне бы твои волосы. Как ты здорово говоришь по-амхарски. Твоя мать правда не хабеша!

— Ты мне льстишь.

Он научился немного по-амхарски в больнице, но свободно говорить мог только в беседе с глазу на глаз, вот вроде этой. У Гхоша имелась теория, что амхарский хорош и в больничной палате, и в спальне. Ложитесь, пожалуйста. Снимите рубашку. Откройте рот. Глубоко вдохните… Язык любви совпадал с языком медицины.

— По-настоящему я знаю только язык любви. Я не смогу карандаша в магазине купить, не знаю, как сказать.

Она засмеялась и снова прикрыла рот. Гхош взял ее за руки, она поджала нижнюю губу, чтобы заслонить зубы, это движение тронуло и возбудило его.

— Почему ты прячешь свою улыбку? Она у тебя такая красивая!

Много, много позже они удалились в подсобку, и Гхош закрыл глаза и, как всегда, постарался представить себе, что перед ним Хема. Самая желанная.

Когда Гхош вышел из бара, над землей клубился туман, принесший с собой кладбищенскую тишину и пронизывающий до костей холод. На обочине дороги Гхош помочился. Раздался смех гиены, непонятно, что ее так развеселило, то ли его действия, то ли мужское хозяйство. Он развернулся и увидел, как меж деревьев возле первой кучки домов блеснули чьи-то глаза. Пытаясь на ходу застегнуться, Гхош бросился бежать, открыл машину, запрыгнул внутрь, запустил мотор и тронулся с места. Писающему человеку есть чего бояться и помимо гиен. Шифта, леба, мажиратмачи и прочие злодеи после полуночи выходили на промысел даже на асфальтированных дорогах в самом центре города. Всего месяц назад двое мужчин ограбили и изнасиловали англичанку, да еще отрезали ей язык, чтобы не сболтнула лишнего. Другой жертве нападения отрезали яйца — распространенная практика, — чтобы недостало храбрости мстить. Этим еще повезло. Остальных просто убивали.

Ворота Миссии оказались распахнуты настежь, что было странно. Гхош подкатил к своему коттеджу, свернул под навес. Фары высветили каменную стену, и Гхош в ужасе ударил по тормозам: перед ним поднялась с корточек и встала во весь рост призрачно-белая фигура, глаза ее отсвечивали красным, будто у гиены. Но это была не гиена, а впавшая в отчаяние заплаканная Алмаз, которая явно дожидалась его.

— Хема, Хема, что ты наделала, — пробормотал Гхош, уверенный, что случилось самое страшное и Хема выскочила в отпуске замуж. Иначе зачем Алмаз допоздна его дожидаться? Все вокруг знают, какие чувства он испытывает к Хеме. Только сама Хема не догадывается.

Призрачная фигура распахнула дверь со стороны пассажира и забралась внутрь. Самым официальным тоном, не глядя в глаза, Алмаз возвестила:

— Мне очень жаль, но у меня для вас дурные вести.

— Это Хема, правда ведь?

— Хема? Нет. Это сестра Мэри Джозеф Прейз.

— Сестра? Что с ней стряслось?

— Она отошла к Господу, да благословит он ее душу.

— Что?

— Да поможет нам Бог. Она умерла, — всхлипнула Алмаз. — Умерла, когда рожала двойню. Приехала доктор Хема, но не успела ее спасти. Доктор Хема спасла близнецов.

Гхош уже не слушал. Она повторяла одно и тоже снова и снова, приводила какие-то подробности, но всякий раз у нее выходило, что сестра умерла. И что-то насчет близнецов.

— А теперь мы не можем найти доктора Стоуна, — рыдала Алмаз. — Он пропал. Мы должны его найти. Так матушка сказала.

— Зачем? — выдавил Гхош, хотя и без того знал. Как-никак они со Стоуном были единственными врачами-мужчинами в больнице. Гхош знал Стоуна лучше, чем кто бы то ни было. За исключением сестры Мэри Джозеф Прейз.

— Зачем? Потому что он больше всех страдает, — сурово произнесла Алмаз. — Так говорит матушка. Мы должны найти его, пока он не натворил глупостей.

Опоздали немножко, подумал Гхош.

 

Глава вторая

Край земли

Наутро матушка Херст, как обычно, появилась в своем кабинете очень рано. Спала она каких-то пару часов. Накануне они с Гхошем допоздна колесили по окрестностям в поисках Томаса Стоуна, а служанка Стоуна Розина несла дозор у него на квартире. Но доктор исчез.

Матушка поправила бумаги, громоздившиеся на столе. В окно ей были видны больные, выстроившиеся в очередь в поликлинику, — точнее, их разноцветные зонтики. Люди пребывали в убеждении, что солнце обостряет болезни, так что зонтиков было столько же, сколько пациентов.

Матушка сняла трубку телефона.

— Адам? — уточнила она, когда к аппарату подошел рецептурщик. — Передай Гебре, пусть закроет ворота. Отправляй пациентов в русский госпиталь. — Ее амхарский, хоть и окрашенный акцентом, был безупречен. — И обслужи по высшему разряду тех, кто уже в поликлинике. Я попрошу медсестер сделать обходы палат. Сообщи стажеркам, что занятия отменяются.

Благодарение Богу за Адама, подумала матушка. Его образование прервалось на третьем курсе. Такая жалость, из него получился бы неплохой доктор. Он не только умело готовил пятнадцать микстур, мазей и смешанных композиций, которые Миссия предоставляла пациентам, у него еще было и сверхъестественное клиническое чутье. Своим единственным здоровым глазом (второй глаз был закрыт бельмом вследствие перенесенной в детстве инфекции) он быстро распознавал в толпе, кто серьезно болен, в точности отмерял ингредиенты. Как ни печально, самая распространенная жалоба среди амбулаторных больных звучала так: «Расен… Либен… Ходен…» То есть «голова… сердце-живот…», причем к соответствующей части тела прижималась рука. Гхош называл это «синдром РЛХ». Чаще всего от РЛХ страдали либо молоденькие девчонки, либо дамы в летах. Отвечая на вопросы, пациенты могли, конечно, сообщить более конкретные симптомы, но бормотали их себе под нос скороговоркой, ведь на то ты и доктор, чтобы самому разобраться с расен, либен, ходен. Матушке понадобился целый год в Аддис-Абебе, чтобы понять: таким образом в Эфиопии проявляют себя стресс, тревога, супружеские раздоры и депрессия, это чистой воды «соматизация» — так, по словам Гхоша, назвали этот феномен эксперты. Болезни внутренних органов возникали вследствие психических конфликтов. Пациентки не видели связи между дурным обращением мужа, придирками свекрови, недавней смертью ребенка и своим головокружением или судорогами. И все прекрасно знали, что именно излечит их хворь, — укол. То есть их могла успокоить и какая-нибудь микстура (Mistura carminativa, магнезия или белладонна), но по-настоящему действенное средство было одно: марфей — игла. Гхош был категорически против инъекций витамина В в качестве средства от синдрома РЛХ, но матушка убедила его, что пусть лучше больного уколют в Миссии, чем ему вкатит что-нибудь подкожно нестерилизованным шприцем какой-нибудь шарлатан на Меркато. Витамин В стоил недорого, а эффект от инъекции проявлялся немедленно, пациентка улыбалась и вприпрыжку сбегала по склону холма.

Зазвонил телефон, и впервые матушка была рада звонку. Как правило, назойливая трещотка выводила ее из себя. Маленький коммутатор Миссии был еще в новинку. У себя на квартире матушка не стала ставить телефон, но решила, что докторам и приемному покою без него никак не обойтись. Даже аппарат в своем кабинете матушка считала роскошью. Но сейчас она торопливо схватила трубку, надеясь услышать благие вести насчет Стоуна.

— Прошу подождать у аппарата, с вами будет говорить его превосходительство министр печати, — произнес женский голос.

Послышалось легкое цоканье, словно собачка пробежала по паркету дворца. Матушка посмотрела на баррикаду из штабелей Библий у дальней стены.

Заговорил министр, вежливо осведомился о здоровье и присовокупил:

— Его величество скорбит о вашей потере. Примите его глубочайшие соболезнования. — Наверное, министр поклонился. — Его величество лично просил меня позвонить.

— Это очень, очень любезно со стороны его величества, что он не забывает о нас… в такую минуту, — произнесла матушка.

Самым таинственным образом император был в курсе абсолютно всего, что происходило в его государстве. Быстро же дошли сведения до дворца. Доктор Томас Стоун с ассистенткой сестрой Мэри Джозеф Прейз удалили членам царствующего дома пару аппендиксов, а Хема произвела срочное кесарево сечение августейшей внучке, на Швейцарию времени не было. После этого Хема приняла роды еще у нескольких женщин из императорской семьи.

— Если вам что-нибудь нужно, достаточно только попросить, — продолжал министр. Тему смерти сестры Мэри и судьбы двух малюток министр поднимать не стал. — Кстати, матушка… — произнес он, и монахиня насторожилась, почувствовав, что вот она, истинная причина звонка. — Если волей случая к вам в Миссию завтра-послезавтра за помощью обратится военный… старший офицер… лечение, хирургическая операция… то император хотел бы, чтобы его поставили в известность. Позвоните лично мне. — И министр сообщил номер.

— Что за офицер?

Молчание показало, что министр обдумывает ответ.

— Офицер лейб-гвардии. Офицер, которому — так скажем — незачем находиться в Миссии.

— Хирургическая операция, говорите? Это невозможно. Мы закрываем больницу. У нас нет хирурга. Понимаете, доктор Томас Стоун… нездоров. Они работали вдвоем…

— Благодарю вас, матушка. Так прошу дать нам знать.

Монахиня повесила трубку и задумалась. Император Хайле Селассие создал мощные современные вооруженные силы, состоящие из сухопутных войск, флота, военно-воздушных сил и лейб-гвардии. Эта последняя представляла собой целый род войск, эквивалент английской королевской гвардии, стоящей на часах у Букингемского дворца. Лейб-гвардия выполняла не только представительские функции, в ней служили профессиональные солдаты, прошедшие ту же боевую подготовку, что и прочие представители вооруженных сил. Подающие надежды кадеты обучались в Сендхерсте, Вест-Пойнте и Пуне. Но такого рода учебные курсы пробуждали социальное самосознание. Император боялся заговора молодых офицеров. Есть основания гордиться второй или третьей по численности армией на континенте, но она несет с собой и опасность для короны. Император последовательно насаждал дух соперничества между четырьмя родами войск, их штаб-квартиры находились далеко друг от друга, генералы, забравшие чересчур много власти, перетасовывались. Матушка чувствовала здесь интригу именно такого рода — иначе зачем министру печати звонить лично?

Министр и представить себе не может, что значит для Миссии остаться без хирурга, подумала монахиня. Пока не прибыл Томас Стоун, Гхош отвечал за медицину внутренних болезней и педиатрию, а Хема — за акушерство и гинекологию. За прошедшие годы появилось и исчезло немало других специалистов, некоторые из них могли проводить операции. Но до Стоуна опытного полноценного хирурга у них не было. С ним у Миссии появилась возможность лечить сложные переломы, удалять опухоли, пересаживать кожу при ожогах, ликвидировать ущемленные грыжи, удалять увеличенные простаты и раковые груди, производить трепанацию черепа. Работа Стоуна (с такой ассистенткой, как сестра Мэри) подняла Миссию на новый уровень. Без него все изменится.

Через несколько минут телефон опять задребезжал, на этот раз звук был зловещий. Матушка осторожно поднесла трубку к уху.

Прошу тебя, Господи, только бы со Стоуном ничего не случилось.

— Алло? Это Эли Харрис. Конгрегация баптистов Хьюстона… Алло?

Для звонка из Америки связь была кристально чистая. Матушка так удивилась, что лишилась языка.

— Алло? — повторил голос.

— Да? — хрипло произнесла матушка.

— Я говорю из отеля «Гион» в Аддис-Абебе. Могу я говорить с матушкой Херст?

Прикрывая микрофон, матушка в ужасе положила трубку на стол. Она была совершенно сбита с толку. Каким чудом Харриса сюда занесло? Монахиня привыкла общаться с филантропами и благотворительными организациями по почте. Соображать следовало быстро, а голова, как назло, была тяжелая. Сделав над собой усилие, она подняла трубку.

— Я передам, мистер Харрис. Она вам перезвонит…

— А можно узнать, с кем я говорю?

— Понимаете, у нас умер один человек из персонала. Прежде чем она соберется вам позвонить, может пройти несколько дней.

Он собрался сказать еще что-то, но матушка резко нажала на рычаг и сразу же сняла трубку и положила на стол. Пусть теперь звонит!

Баптисты Хьюстона принадлежали к числу самых щедрых и верных Миссии спонсоров. Матушка каждую неделю рассылала написанные от руки письма религиозным организациям Америки и Европы, прося переслать ее просьбу другим благотворителям, если сами не в состоянии помочь. Обнаружив в ответе мало-мальский интерес, она немедленно отправляла адресату книгу Томаса Стоуна «Практикующий хирург. Краткие очерки тропической хирургии». Хотя получалось недешево, это было действеннее любого проспекта. Филантропы, как оказалось, проявляли прямо-таки похотливый интерес к болезням и уродствам, а фотографии и иллюстрации в книге (автор — сестра Мэри Джозеф Прейз) этот интерес удовлетворяли. В главе про аппендицит на картинке изображалось странное мохнатое существо с рылом свиньи и крошечными близорукими глазками, и матушка всегда закладывала эту страницу своим письмом. Подпись под иллюстрацией гласила: «Вомбат — норный, ночной вид сумчатых, встречающийся исключительно в Австралии и упомянутый здесь лишь потому, что кроме человека и обезьян аппендикс есть только у него». В обеспечении финансовой поддержки со стороны хьюстонских баптистов книга сыграла куда большую роль, чем переписка.

Через полчаса прибыл Гхош, качая головой.

— Я был в британском посольстве. Объехал город. Еще раз наведался к нему домой. Розина там, и она его в глаза не видела. Прошелся по территории Миссии…

— Давайте прокатимся, — перебила его матушка. Когда они подъехали к воротам Миссии, их взору предстало одолевающее подъем такси с белым человеком за окном.

— Это, наверное, Эли Харрис, — пролепетала матушка, сползая вниз по пассажирскому сиденью с удивившим Гхоша проворством, и рассказала о звонке Харриса. — Если мне не изменяет память, я получила с него деньги под ваш проект развернуть в городе широкую кампанию против сифилиса и гонореи. Харрис прибыл проконтролировать, как идут дела.

Гхош чуть не съехал в кювет.

— Матушка, но ведь у нас нет такого проекта!

— Разумеется, нет, — вздохнула монахиня.

По утрам Гхош никогда не выглядел особенно презентабельно, даже приняв ванну и побрившись. А сегодня он не мылся и не касался бритвы. Черная щетина проступила на шее, окружила губы и простерлась до самых глаз, налитых кровью.

— Куда мы едем? — спросил он.

— В Гулеле. Нам надо заняться организацией похорон. В машине воцарилось молчание.

Кладбище Гулеле находилось почти за городом. Дорога прорезала лес, под плотным покровом из листьев и веток было сумрачно. Путь неожиданно преградили кованые ворота, врезанные в стену из известняка. Посыпанная гравием дорожка вела к плато, поросшему соснами и эвкалиптами. Во всей Аддис-Абебе не было деревьев выше.

Они брели меж могил, увязая в опавшей листве. Шум большого города сюда не долетал, на землю опустилась тишина леса и безмолвие смерти. Прошел легкий дождик, с веток срывались крупные капли. Матушка не могла отделаться от ощущения, что они вторглись в чужие владения.

Она остановилась у могилы, не превышающей размерами алтарную Библию.

— Младенец, Гхош, — произнесла монахиня, чтобы хоть чей-то живой голос нарушил тишину. — Судя по фамилии, армянин. Господи, да он скончался в прошлом году.

Цветы у надгробия были свежие. Матушка про себя прочла «Аве Мария».

Далее находились могилы молодых итальянских солдат. Nato a Roma или Nato a Napoli, но независимо от места рождения все они были Deceduto ad Addis Ababa. На глаза у матушки навернулись слезы, стоило ей представить, как далеко от дома они погибли.

Лицо Джона Мелли явилось ей, и она услышала гимн Бэньяна, который играли на его похоронах. Порой мелодия приходила к ней, и тогда непрошеные слова срывались с уст.

Монахиня повернулась к Гхошу:

— А вы знаете, что я однажды была влюблена? Гхош, которому и без того было не по себе, застыл.

— В смысле… в мужчину? — еле выдавил он.

— Разумеется, в мужчину, — фыркнула матушка. Гхош немного помолчал.

— Нам кажется, мы все знаем про товарищей по работе, а на самом деле не знаем ничего.

— Я не сознавала, что люблю Мелли, пока он не оказался при смерти. Я была так молода. Влюбиться в умирающего — на свете нет ничего проще.

— А он любил вас?

— По всей видимости. Ведь он умер, спасая меня. — Она смахнула слезинку. — Это было в тысяча девятьсот тридцать пятом. Я только прибыла в Эфиопию, и времена были самые лихие. Император бежал из города, итальянские войска приближались. Бесчинствовали мародеры, грабили, насиловали. Джон Мелли реквизировал машину, чтобы забрать меня. Я добровольно вызвалась работать в больнице, которая сейчас часть Миссии. Он остановился на улице, чтобы помочь раненому, и мародер подстрелил его. Просто так, без причины. — Она пожала плечами. — Десять дней, до самой его смерти, я была при нем сиделкой. Как-нибудь я расскажу вам об этом. — Матушка внезапно опустилась на какую-то скамейку и закрыла лицо руками. — Со мной все хорошо, Гхош. Дайте мне минутку.

Она оплакивала не столько Мелли, сколько пролетевшие годы. Матушка прибыла в Аддис-Абебу, успешно закончив монастырскую школу и поработав в лазарете для слушателей; она приняла должность в суданской Внутренней миссии. В Аддис-Абебе оказалось, что эта должность более не существует, и она прибилась к крошечной больнице, почти покинутой американскими протестантами. На ее глазах прибывали молоденькие итальянские солдаты — некоторых здесь и похоронили, — а также штатские, чтобы заселять новую колонию, — плотники, каменщики, техники. Крестьянин Флорино после пересечения Суэца превращался в дона Флорино, водитель «скорой помощи» преображался во врача. Она умудрялась выживать, как во время оккупации выживали лавочники-индусы, торговцы-армяне, греки-содержатели гостиниц. Матушка оставалась там и в 1941 году, когда страны Оси ринулись искать удачу в Северной Африке вслед за Европой. Позже она с балкона отеля «Белла Наполи» наблюдала, как Уингейт со своими британскими войсками торжественно входит в город вслед за императором Хайле Селассие, вернувшимся после шести лет изгнания. Матушка не сводила глаз с крошечной фигурки императора, а тот вертел туда-сюда головой и, казалось, был поражен произошедшими в городе переменами: кинотеатрами, гостиницами, магазинами, неоновым освещением, многоэтажными домами, замощенными зелеными улицами… Матушка ляпнула тогда корреспонденту агентства «Рейтер», что император, пожалуй, был бы не прочь провести еще пару годков в изгнании. К ее глубокому сожалению, слова эти подхватила чуть ли не каждая иностранная газета (к счастью, ссылаясь на «анонимного наблюдателя»). Воспоминание вызвало у матушки улыбку.

Она поднялась на ноги, вытерла слезы, и они двинулись дальше.

Прошли по одной дорожке между могилами, по другой, вернулись…

— Нет, — вдруг сказала матушка, — этого не будет. Представить себе не могу, что дочь, вверенная моим заботам, будет лежать в таком месте.

Только когда они вышли на солнечный свет, к матушке вернулось дыхание.

— Гхош, если вы похороните меня в Гулеле, я вам никогда не прощу, — проговорила она. Гхош почел за благо промолчать. — Мы, христиане, верим, что во Второе Пришествие Господа мертвые восстанут из могил.

Гхош по рождению был христианином, о чем матушка, казалось, постоянно забывала.

— Матушка, а вас порой не посещают сомнения? «Какой хриплый у него голос, — отметила она. — И глаза опущены. Нет, горе постигло не одну меня».

— Вера держит у себя на службе много сомнений, Гхош. Если бы я не могла сомневаться, я не могла бы и верить. Наша возлюбленная сестра верила… Но из такого сырого и печального места, как Гулеле, даже сестре будет нелегко подняться, когда придет время.

— И что тогда? Кремация?

Один из парикмахеров-индусов по совместительству был пужари и организовывал огненные погребения для соотечественников, умерших в Аддис-Абебе.

— Разумеется, нет! (Нарочно он, что ли, дурачком прикидывается?) Погребение. И я уже вроде бы знаю где.

Они вышли из машины возле бунгало Гхоша и направились на зады Миссии, где красный хвощ был так густ, что все вокруг, казалось, пылает. Границу участка обозначали акации, их приплюснутые верхушки ломаной линией рисовались на небе. Дальняя западная оконечность Миссии клином вдавалась в огромную долину. Эта земля, куда ни кинь взгляд, принадлежала расу — герцогу, — родственнику императора Хайле Селассие.

Меж валунов журчал ручей, мальчик-пастух приглядывал за овцами, в зубах у него была зажата веточка, посох лежал рядом. Мальчик скосил глаза на матушку и Гхоша и помахал им. При нем, как во времена Давида, была рогатка. Многие века назад такой вот пастушок заметил, как оживляются козы, наевшись красных ягод. После этого судьбоносного открытия торговля кофе расцвела в Йемене, Амстердаме, на берегах Карибского моря, напиток завоевал весь мир. А началось все в Эфиопии, на поле вроде этого.

В этом уголке Миссии находился и неиспользуемый артезианский колодец. Пять лет назад в него свалилась собака. Отчаянный визг Кучулу привлек внимание Гебре. Воспользовавшись петлей, он с трудом вытащил бедняжку. Дыру следовало закрыть. Инспектируя площадку, матушка-распорядительница обнаружила у каменной стены целую кучу использованных презервативов и окурков и решила провести благоустройство. Кули выкорчевали кусты и посеяли траву. Месяца через два вокруг колодца уже простирался зеленый ковер. За лужайкой ухаживал Гебре — согнувшись в три погибели, он с серпом в руках обползал ее всю.

Дикий кофе в кусте у колодца распознала сестра Мэри Джозеф Прейз. Но, поскольку Гебре регулярно срезал верхние почки, урожая куст не приносил. Пара старых скамеек из поликлиники придала лужайке такое очарование, что даже Томас Стоун захаживал сюда посидеть с сигаретой, посмотреть, как сестра Мэри и матушка хлопочут над своими растениями, и развеяться. Правда, посидит-посидит, бросит окурок в траву (матушка этого не одобряла) и помчится, будто по срочным делам.

Матушка помолилась про себя: Господи, только тебе ведомо, что теперь станет с Миссией. Мы потеряли двоих наших. Ребенок — это чудо, а у нас двойня. Но у мистера Харриса и его людей отношение будет другое. Для них это постыдное, из ряда вон выходящее происшествие, предлог, чтобы выйти из игры. Пациенты не приносили Миссии сколько-нибудь ощутимого дохода. Она существовала на пожертвования и своим скромным ростом была обязана Харрису и нескольким другим филантропам. У матушки не было фонда «на черный день». Как тут откладывать деньги, когда их можно потратить на лечение трахомы, сифилиса, покупку пенициллина… список бесконечен. Что же ей делать?

Матушка оглядела окрестности невидящими глазами, мысли ее были обращены внутрь. Но постепенно долина, запах лавра, яркие краски, легкий ветерок, игра света, журчание ручья и надо всем этим небо со сбившимися на сторону облаками вернули ее к действительности. Впервые с момента смерти сестры Мэри на матушку снизошла умиротворенность. Вот место, где закончится долгое странствие сестры Мэри. Когда матушка только прибыла в Аддис-Абебу, и во всем была неопределенность, и ужасные события следовали одно за другим, одна смерть Мелли чего стоит, Господь явил ей свое милосердие и показал свои планы. Пришло время, и показал.

— Будущее темно для меня, но уповаю на тебя, Господи, — прошептала монахиня.

 

Глава третья

Христова невеста

Босоногие кули были людьми дружелюбными. Когда Гхош сказал им, какая предстоит работа, они сочувственно защелкали языками. Здоровенный детина с выступающей челюстью снял поношенный френч, его приятель стащил изодранный свитер. Они поплевали на руки, схватились за мотыги и принялись за дело; работа есть работа, пусть пришлось копать могилу, зато вечером появится бутылочка теджа или таллы, а глядишь, и женщина выкажет благосклонность. Пот выступил у них на лбах и руках, смочил лоскутные рубахи.

Небо хмурилось, вереницы серых туч неслись наперегонки, словно овцы на базар. Но к полудню распогодилось, чистый голубой свод простирался от горизонта до горизонта.

Матушка вызвала Гхоша в приемный покой. У колонны дожидался очень бледный сухопарый мужчина. Гхош понурился, уверенный, что это и есть Эли Харрис. Хорошо еще, спиной к нему стоит.

В помещении за занавеской Гхош услышал чье-то хриплое пыхтение, вдох-выдох, вдох-выдох, будто паровоз разводил пары. Вокруг носилок стояло четверо эфиопов, трое в пиджаках спортивного покроя, один — в плотной куртке. Их начищенные коричневые ботинки сверкали. Они потеснились, чтобы дать дорогу Гхошу, у одного под полой куртки мелькнула темно-красная кобура.

— Доктор, — человек на носилках протянул руку, попытался приподняться и сморщился от боли, — меня зовут Мебрату. Благодарю за то, что согласились осмотреть меня.

За тридцать, английский безупречен. Над волевым ртом тонкие усы. Во всех отношениях примечательное лицо, красивое, несмотря на сломанный нос, вот только осунулось от боли. Что-то в нем было знакомое. И ведь как стоически переносит боль. Его товарищи напуганы, а он спокоен.

— Клянусь вам, таких болей я никогда не испытывал. — Он улыбнулся, как улыбнулся бы человек, поскользнувшийся на банановой кожуре и желающий обратить все происшествие в шутку, и страдальчески сморщился.

«По-видимому, я не смогу вами сегодня заняться. Наша возлюбленная сестра умерла, и я с минуты на минуту жду известий о том, что обнаружили тело доктора Томаса Стоуна. Ради всего святого, отправляйтесь в военный госпиталь». Вот что хотел сказать Гхош, но перед лицом таких мук воздержался.

Вместо этого он взял протянутую руку и пощупал лучевую артерию. Пульс был сто двадцать ударов в минуту. Гхош мог легко определять частоту, даже не глядя на часы.

— Когда это началось? (Раздутый живот совершенно не вязался с худощавым, спортивным телосложением.) Давайте подробно…

— Я пытался… опорожнить кишечник, — смущенно проговорил полковник. — И внезапно почувствовал боль здесь. — Он показал на низ живота.

— Вы все еще находились в туалете?

— Сидел на корточках, да. Меня моментально раздуло и закрепило. Словно молнией поразило.

Чуткое ухо Гхоша уловило ассонанс. Рифма вызвала в памяти книжечку доктора Захарии Коупа «Диагностика острого живота в стихах». Он нашел это сокровище на пыльной полке букинистического магазина в Мадрасе. Кто бы мог предположить, что текст, полный мультяшных иллюстраций и шутовских стихов, вместе с тем можно использовать как серьезное учебное пособие? Пришли на память такие строчки Коупа о кишечной непроходимости:

Он задал следующий вопрос, хотя заранее знал ответ. Бывает, диагноз буквально написан у пациента на лбу. Или раскрывается в первой же фразе. Или обнаруживает себя в запахе; врач еще даже не осмотрел больного, а ему уже все ясно.

— Вчера утром, — ответил Мебрату. — Перед тем, как начались боли. С тех пор ни стула, ни газов, ничего.

— И сколько всего клизм вы поставили? Мебрату издал короткий смешок.

— Догадались, да? Две. Результата никакого.

У него был не просто запор, а именно непроходимость — даже газы не отходили.

Мужчины за дверью, казалось, заспорили.

Язык у Мебрату был сухой, бурый и обложенный. Налицо обезвоживание, не анемия. Гхош обнажил неестественно раздутый живот, что даже не следовал за дыханием и вообще едва шевелился. Это моя работа, подумал Гхош, доставая стетоскоп. День за днем. Животы, груди, плоть.

Вместо нормального бурчания через стетоскоп прослушивались высокие тоны, словно вода падала на оцинкованный лист. В качестве фона звучали размеренные тоны сердца. Достойно удивления, как хорошо звуки бьющегося сердца проходят через наполненные жидкостью кишки. В учебниках это явление не описано, ему не попадалось.

— У вас заворот кишок, — произнес Гхош, вытаскивая трубки стетоскопа из ушей. Голос его доносился откуда-то издалека и, казалось, принадлежал кому-то другому. — Петля ободочной кишки заворачивается вот так, — он продемонстрировал процесс на трубках стетоскопа. — Здесь это не редкость. Колон у эфиопов длинный и подвижный. Да еще и питание, как мы полагаем, играет свою роль.

Мебрату сопоставил свои симптомы со словами Гхоша и рассмеялся.

— Я рта не успел раскрыть, а вы уже все знали, доктор.

— Пожалуй.

— А кишка может сама развернуться?

— Нет. Ее надо развернуть. Хирургическим путем.

— Не редкость, говорите. А что происходит с моими соотечественниками, если они попадают в такую переделку?

В это мгновение Гхош вспомнил, откуда он знает это лицо. Незабываемая сцена.

— Без операции? Они умирают. Понимаете, кровоснабжение основания петли также прекращается. Кровь перестает циркулировать, и начинается гангрена.

— Слушайте, доктор. Как все не вовремя.

— Ясное дело, не вовремя! — взорвался Гхош, напугав Мебрату. — Почему вы явились сюда, в Миссию, позвольте спросить? Почему не обратились в военный госпиталь?

— Что вы еще обо мне знаете?

— Вы офицер.

— Эти клоуны, — он дернул подбородком в направлении приятелей, — они даже переодеться в штатское толком не сумели. Если башмаки у них не надраены, они словно голые.

— Вообще-то дело не только в этом. Много лет назад, когда я только прибыл сюда, я видел, как вы проводили казнь. Никогда не забуду.

— Восемь лет и два месяца тому назад. Пятого февраля. Я тоже всегда буду это помнить. Вы были там?

— Волей случая.

Они с Хемой просто ехали по городу и наткнулись на толпу. Пришлось выйти из машины и присоединиться к зрителям.

— Прошу понять, это был самый мучительный приказ из всех, что мне довелось выполнять, — сказал Мебрату. — Они были мои друзья.

— Я почувствовал это. — Гхош вспомнил, с каким достоинством держались приговоренные и палач.

По лицу Мебрату пробежала судорога, и они оба подождали, когда приступ минует.

— Это другая боль, — попытался улыбнуться офицер.

— Вам следует знать, — проговорил Гхош, — что сегодня нам звонили из дворца. Они просили матушку-распорядительницу сообщить им, если какой-нибудь военный обратится за помощью.

Мебрату выругался и попробовал сесть. Тут же в кабинет вбежали его сопровождающие. Завязался горячий спор. Больше офицеры комнату не покидали.

— Кто-нибудь известил их, что я здесь? — спросил больной.

— Нет. Матушка сказала мне, что не может отказать в помощи, если вам некуда обратиться.

— Спасибо. Поблагодарите ее от моего имени. Я полковник лейб-гвардии Мебрату. Кое у кого из нас были планы встретиться сегодня в Аддис-Абебе. Я прибыл из Гондара. И оказалось, что встречу следует отменить. Мы боялись, что мы… скомпрометированы. Еще в Гондаре меня схватила боль. Я обратился к врачу. Так же, как вы, он, наверное, знал, кто я такой, но ничего не сказал. Только велел обратиться к нему завтра для повторного осмотра. Он-то, должно быть, и сообщил во дворец, иначе зачем им обзванивать столичные больницы? Если меня здесь найдут, то повесят, как и тех. Вылечите меня. Сегодня я не могу обратиться в военный госпиталь.

— Тут есть еще одна проблема, — произнес Гхош. — Наш хирург… пропал.

— Мы слышали о вашей… утрате. Мне жаль. Если доктора Стоуна нет, тогда проведите операцию вы.

— Но я не могу…

— Доктор, у меня нет выбора. Если вы не сделаете мне операцию, я умру.

— А если бы ваша жизнь оказалась под угрозой? Решились бы вы на операцию? — резко вступил в разговор один из прибывших с полковником офицеров.

Полковник взял Гхоша за руку.

— Простите моего брата. — Он улыбнулся, будто желая сказать: вот видите, на что приходится идти, чтобы сохранить мир! А вслух произнес: — Если что-нибудь случится, вы можете с чистой совестью сказать, что ничего обо мне не знали, доктор Гхош. Ведь это правда. У вас насчет меня одни догадки.

Гхош набрал номер телефона Хемы. Ему пришло в голову, что полковник Мебрату и его люди наверняка плетут какой-то заговор. Иначе зачем им тайная встреча в Аддис-Абебе? Вот ведь головоломка: офицер, исполнитель казни и вместе с тем крамольник. Как с ним поступить? Конечно, его врачебный долг — сохранять терпение. Гхош не чувствовал к полковнику антипатии, не то что к его брату. Какая может быть неприязнь по отношению к человеку, который так стойко переносил боль?

Шумы в телефонной трубке перекрывались пульсацией крови в ухе, в такт ударам сердца.

Отрывистое «Алло!» Хемы свидетельствовало, что она не в духе.

— Это я, — быстро сказал Гхош. — Знаешь, что у меня за пациент сегодня?

Он изложил ей суть.

— И к чему мне все это знать? — Хема даже не дослушала до конца.

— Хема, ты меня поняла? Нам придется оперировать. Это наш долг.

Молчание. Он добавил:

— Они на все готовы. Идти им некуда. И они вооружены.

— Если они на все готовы, пусть сами вскрывают брюхо. Я — акушер-гинеколог. Скажи им, что у меня на руках двое новорожденных близнецов и я не в состоянии оперировать.

— Хема! — От ярости Гхош позабыл все слова. А он-то думал, она на его стороне. Хотя бы в том, что касается заботы о больных.

— Ты хоть понимаешь, что на меня свалилось? — спросила она. — Через что я прошла вчера? Тебя там не было, Гхош. Теперь я в ответе за каждый вздох малышей.

— Хема, я и не говорю…

— Ты проведешь операцию, старина. Ты ассистировал ему при завороте кишок, ведь так?

Разумеется, она имела в виду Стоуна.

Тишину нарушало только его дыхание. «Неужели ей все равно, если меня застрелят? Откуда такое отношение? Словно я враг. Словно я причина вчерашней беды. А может, я и полковника сюда пригласил?»

— Что, если мне произвести резекцию и анастомозировать толстую кишку? Или выполнить колостомию?

— Я после родов. Нетрудоспособна. На работе отсутствую. Меня нет сегодня!

— Хема, мы обязаны… пациент… клятва Гиппократа… Она горько рассмеялась.

— Клятва Гиппократа актуальна, если сидишь в Лондоне и пьешь чай. Какие еще клятвы здесь, в джунглях! Я знаю свои обязанности. Больному повезло, что у него есть ты, вот все, что я могу сказать. Все лучше, чем ничего.

И повесила трубку.

Гхош был специалистом по внутренним болезням, от и до. Инфаркты, пневмонии, неврология, лихорадочные состояния, сыпь, непонятные симптомы — здесь он был в своей тарелке. Он мог диагностировать, показана ли операция, но его не учили оперировать.

В лучшие дни Миссии, стоило Гхошу заглянуть в операционную, как Стоун моментально ставил его ассистентом. Это позволяло сестре Мэри немножко отдохнуть и вносило разнообразие в жизнь. Присутствие Гхоша нарушало благопристойность операционной, придавало всему какой-то карнавальный оттенок, но Стоун не возражал. Гхош сыпал вопросами, при нем Стоун разливался соловьем, наставлял, даже предавался воспоминаниям. По ночам Гхошу случалось ассистировать Хеме, если приходилось в экстренном порядке делать кесарево. Хема посылала за ним и при обширной резекции раковой опухоли яичников или матки.

А сейчас он оказался на месте Стоуна — справа от пациента, со скальпелем в руке, совершенно один. На этой точке его не было долгие годы. В последний раз по правую руку от больного он стоял во времена интернатуры. В качестве награды за хорошую работу ему дали прооперировать водянку оболочек яичка, причем штатный хирург находился рядом, в любую секунду готовый вмешаться.

По его указанию сестра вставила пациенту в анус газоотводную трубку и продвинула ее как можно дальше.

— Начнем, — сказал Гхош сверкающей чистотой стажерке, которая в халате и перчатках стояла с другой стороны стола в полной боеготовности. Шапочка и маска скрыли оспины у нее на лице. Ее глаза, хоть и покрасневшие, были все равно прекрасны. — Не начнешь — не закончишь, так что если хочешь закончить, то лучше начать, так?

Если колон раздуло до размеров дирижабля, легче легкого повредить кишку и выплеснуть ее содержимое в брюшную полость. Он надрезал брюшную стенку по срединной линии, затем осторожно, как сапер на разминировании, углубил разрез. Когда уже отчаялся (ничего не происходило), перед ним внезапно раскрылась блестящая брюшина — нежная мембрана, выстилающая брюшную полость. Он рассек брюшину — выступила жидкость соломенного цвета. Вставив в рану палец и используя его в качестве ограничителя, Гхош произвел чревосечение на всю длину разреза.

Сразу же, словно аэростат из ангара, выплыл колон. Гхош затампонировал края раны, вставил большой ретрактор Бальфура, чтобы раскрыть операционное поле, извлек из раны перекрученную петлю и уложил на тампоны. Она была толщиной с автомобильную камеру, темная и налитая жидкостью, не то что прочие спирали, дряблые и розовые. Глубоко в брюшной полости он увидел точку перекрута. Осторожно манипулируя двумя участками петли, он повернул ее вокруг оси по часовой стрелке, как учил Коуп. Послышалось бульканье, и синюшность раздутой части стала исчезать. По краям к ней вернулся розовый цвет.

Сквозь стенку кишки прощупывалась трубка, которую вставила сестра. Он продвинул по твердому стержню кишку — словно занавеску натянул на карниз. Когда трубка достигла раздутой части, послышалось громкое шипение и в подставленное ведро толчками полилась жидкость.

— Все встанет на места, петля сократится, и мука моментально прекратится, — весело сказал Гхош, и стажерка, понятия не имевшая, о чем это он, подтвердила:

— Да, доктор Гхош.

Гхош пошевелил пальцами в перчатках. Они были ловкие и сильные — настоящие руки хирурга. Такого не испытаешь, подумал он, пока не возьмешь на себя высшую ответственность.

Когда он, закончив, сдирал с себя перчатки, за стеклом распашной двери мелькнуло лицо Хемы. Мелькнуло и исчезло. Гхош бросился за ней и догнал в коридоре. Хема тяжело дышала.

— Ну как? — спросила она. — Все хорошо? Оба улыбались.

— Да… Всего-то и надо было развязать петлю.

В его возбужденном голосе слышалась гордость.

— Она может опять закрутиться.

— Ну, выбора-то у него не было: я или ничего, тем более что другой доктор ни шиша не помог.

— Это верно. Счастливчик ты. Мне пора. Алмаз и Розина присматривают за малышами.

— Хема?

— Что?

— Ты бы мне помогла, возникни у меня осложнения?

— Нет, мне просто захотелось ноги размять… — В глазах у нее мелькнула искорка. — Болван. Сам-то как думаешь?

В устах Хемы даже сарказм звучал как подарок. Гхош чуть не запрыгал на месте, будто шаловливый щенок, уже забывший недавнюю затрещину.

— Вчера я проезжала мимо того места, где вешали, и думала об этом. — Хема задумчиво глядела на Гхоша. — Ты что-нибудь ел сегодня?

Только сейчас он заметил: его возлюбленная, его незамужняя мадрасская красавица стала еще курпулентнее. Между сари и блузой появились сочные складки, да и намек на второй подбородок стал бросаться в глаза.

— Я ничего не ем с тех пор, как ты укатила в Индию. (Что было почти правдой.)

— Ты похудел. Тебе не идет. Идем покушаем. Еды масса, целые тонны. Каждый приносит что-нибудь съестное.

И Хема направилась к выходу. Гхош смотрел, как плавно колышутся у нее ягодицы, какие у нее мягкие, округлые движения. Любимого тела стало больше. Не время, конечно, но Гхош почувствовал возбуждение.

Одеваясь, он все думал про операцию. Может, стоило зафиксировать сигмовидную кишку на брюшной стенке, чтобы больше не заворачивалась? Он же видел, как Стоун это делает, — колопексия, так, кажется, этот прием называется. Стоун предостерегал его против колопексии или, напротив, рекомендовал? Надеюсь, все тампоны удалили. Взглянуть бы еще разок, пересчитать, проверить, не кровоточит ли какой сосуд. Он вспомнил слова Стоуна: «Когда брюшная полость вскрыта, она под твоим контролем. Но стоит тебе ее зашить, под контролем оказываешься ты».

— Теперь я понимаю, что ты имел в виду, Томас, — пробормотал Гхош.

Уже поздним вечером больничный персонал собрался у отверстой ямы, стенки которой были укреплены досками. Времени терять не следовало, ибо по эфиопской традиции, пока тело не предано земле, никто не вправе съесть ни кусочка. То есть у медсестер и стажерок маковой росинки во рту не было. По тропинке, по которой санитары пронесли гроб, сестра Мэри частенько прогуливалась, в этой рощице сидела на скамейке. Хема шла за гробом со служанкой Стоуна Розиной и с Алмаз, служанкой Гхоша; женщины по очереди несли двух спеленутых крох.

Гроб поставили на краю могилы и сдвинули крышку. Те, кто еще не видел тело, столпились вокруг, слышались всхлипы и сдавленные рыдания.

Медсестры облачили сестру Мэри в наряд Христовой невесты. Скапулярий призван был свидетельствовать, что ее есть Царствие Небесное, символизировал, что она умерла для мира, но в сгущавшейся мгле больше не казался символом. Накрахмаленный нагрудник походил на детский слюнявчик, белая ряса была препоясана плетеным белым шнурком. Ее руки были сложены на груди и покоились на Библии и четках. Босоногие кармелитки и вправду изначально не носили обуви, но орден сестры Мэри Джозеф Прейз разрешал сандалии. Все-таки матушка велела ничего не надевать ей на ноги.

Матушка решила не посылать за отцом Делароза из церкви Святого Иосифа, потому что он вечно был чем-то недоволен, а уж в Миссии и подавно бы нашел к чему придраться. Монахиня чуть было не пригласила Энди Мак-гвайра из англиканской церкви, человека добродушного и легкого в общении, но в конце концов пришла к заключению, что лучше всего будет, если сестру Мэри проводит в последний путь ее семья — персонал Миссии. Тот же инстинкт подсказал матушке распорядиться, чтобы Гебре подготовил краткую молитву, и обрадовалась, увидев, как польщен оказался Гебре поручением. Сестра Мэри всегда относилась к Гебре с уважением, хотя обязанности сторожа и садовника мешали ему исполнять пастырский долг.

Воздух был холоден и неподвижен. Матушка воздела руки: — Сестра Мэри Джозеф Прейз сказала бы: не печальтесь обо мне. Во Христе мое спасение. Во Христе и наше утешение.

Тут матушка потеряла мысль. Что там еще было? Она кивнула Гебре, который был в кипенно-белом облачении до колен, дополненном брюками и тугим тюрбаном на голове. Это была его парадная экипировка, надеваемая только раз в году, на праздник Крещения, Тимкат. Богослужение Гебре проводил на языке геэз, древнем библейском языке церкви. Читал он с выражением и был краток. Медсестры и стажерки подхватили любимый гимн сестры Мэри, которому она сама их научила и который они исполняли по утрам в часовне общежития:

Все подались вперед, чтобы бросить последний взгляд на покойную. Гебре потом говорил, что сестра Мэри сияла, лицо ее дышало умиротворением, земные мучения для нее закончились. Алмаз настаивала, что, когда крышку сдвинули, запахло сиренью.

Гхошу сестра Мэри, казалось, говорила: не теряй зря времени. Не носись попусту со своей неразделенной любовью. Оставьте земли свои ради меня.

Хема, стоя у гроба, молча поклялась сестре Мэри, что не оставит нас, как будто мы ее родные дети.

Кули на веревках опустили гроб в могилу. Высокий по эфиопской традиции возложил тяжелые камни на крышку, чтобы гиены не добрались до тела.

Двое мужчин закидали могилу землей, и погребение завершилось. Рыданиям конца-края не было видно.

Шиву и меня, для кого все было в новинку, причитания напугали. Мы открыли глаза и принялись всматриваться в этот мир, уже оказавшийся несовершенным.

 

Глава четвертая

Слово искупителя

Наутро после похорон Гхош поднялся рано. Для разнообразия его первая мысль при пробуждении была не о Хеме, а о Стоуне. Приведя себя в порядок, Гхош отправился на квартиру к Стоуну, но никаких признаков его возвращения не обнаружил. Расстроенный, он явился в кабинет к матушке. В ответ на ее вопрошающий взгляд Гхош отрицательно покачал головой.

Ему не терпелось осмотреть прооперированного. Это чувство поразило его. Наверное, Стоуна, опытного хирурга, такое предвкушение первого осмотра навещало регулярно.

— Еще пристрастишься, пожалуй, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь.

Полковник Мебрату сидел на краешке кровати, брат помогал ему одеться.

— Доктор Гхош! — воскликнул Мебрату с улыбкой человека, у которого нет на свете никаких забот. Хотя явно побаливало. — Докладываю о своем состоянии здоровья. Вчера ночью отошли газы, сегодня появился стул. Завтра из меня пойдет золото!

Он явно привык очаровывать окружающих и прямо-таки лучился обаянием. Для человека, которому меньше суток назад сделали операцию, он выглядел замечательно. Рана была чистая, без осложнений.

— Доктор, — продолжал полковник, — я должен вернуться в свою часть в Гондар сегодня. Не могу долго отсутствовать. Понимаю, это слишком скоро, но у меня нет выбора. Если я не явлю свой лик, подозрения усугубятся. Вы же не для того спасли мне жизнь, чтобы меня повесили? Внутривенные вливания мне могут сделать дома, все, что вы скажете.

Гхош открыл было рот для протеста, но понял, что не вправе настаивать.

— Ладно. Но есть опасность, что у вас разойдутся швы, если будете напрягаться. Я дам вам морфий. Перевозка в лежачем положении. Внутривенные вливания мы сделаем. Завтра можете пить водичку, потом жидкую пищу. Я все вам напишу. Через десять дней надо будет снять швы.

Полковник кивал в знак согласия.

Бородатый брат хлопнул Гхоша по руке и низко поклонился, бормоча слова благодарности.

— Вы поедете с ним? — спросил Гхош.

— Да, разумеется. За нами приедет фургон. Как только у него все образуется, я отправлюсь в Сибирь на новую должность. В ссылку.

— Вы тоже военный? — спросил Гхош.

— В данный момент нет, доктор. Меня нет. Я никто.

Полковник Мебрату положил руку брату на плечо:

— Мой брат — скромный человек. Между прочим, получил в Колумбийском университете степень магистра по социологии. Его императорское величество направил его в Америку. Старик очень огорчился, когда брат присоединился к движению Маркуса Гарви, и не разрешил ослушнику защищать докторскую диссертацию. Вызвал его обратно и назначил на должность провинциального администратора. Лучше бы дал закончить обучение.

— Нет, нет, я вернулся по собственной воле, — возразил брат. — Я желал помочь своему народу. И за это я еду в Сибирь.

Гхош ждал продолжения.

— Скажи ему, за что конкретно, — предложил полковник. — В конце концов, это связано со здравоохранением.

— Министерство здравоохранения построило больницу в нашей бывшей провинции. Его императорское величество прибыл перерезать ленточку. Половину моего бюджета ухлопали на то, чтобы навести лоск по маршруту следования. Покраска, заборы, даже бульдозер, чтобы сровнять с землей хижины. Как только император отбыл, больницу закрыли.

— Почему?

— Денег не хватило. Все потратили.

— И вы не протестовали?

— Конечно, протестовал! Но ответа не получил. Министр здравоохранения клал мои жалобы под сукно. Тогда я открыл медицинский центр вторично. Сам. Потратил на это около десяти тысяч быров. Раз в неделю приезжал доктор-миссионер из города, расположенного в пятидесяти милях. Перевязки делала армейская медсестра на пенсии, появилась акушерка. Поставками занимался я. Люди меня любили, а министр готов был убить. Император вызвал меня в Аддис-Абебу.

— А откуда вы раздобыли деньги? — поинтересовался Гхош.

— Взятки! Люди приносят большую корзину инжеры, а там денег больше, чем инжеры. Стоило мне направить взятки на благую цель, как мне стали давать еще больше: люди испугались разоблачения.

— Вы рассказали об этом его величеству?

— А! Штука сложная. Каждый нашептывает ему на ухо. Ваше величество, сказал я, когда удостоился аудиенции, медицинскому центру нужен бюджет для продолжения работы. И моя просьба не осталась без внимания.

— Он знал, — вставил полковник.

— Он выслушал меня. От этих глаз ничего не ускользает. Я закончил. Его величество шепчет что-то на ухо Аба Ханна, министру финансов. Аба Ханна записывает. А другие министры, вы их видели? Они пребывают в постоянном ужасе. Они ведь не знают, в милости они или уже попали в опалу.

Его величество благодарит меня за службу и т. д. и т. п., а я кланяюсь и пячусь к двери. У выхода меня догоняет министр финансов и вручает триста быров! Мне нужно тридцать тысяч, если не целых триста. Насколько я знаю, император вел речь о ста тысячах, а Аба Ханна оценил вопрос в триста быров. Или эту сумму ему император подсказал? У кого спросишь? На аудиенции уже другой проситель, и министр финансов рысью мчится на свое место рядом с повелителем. Я хотел закричать во всю глотку: «Ваше величество, министр, наверное, ошибся?» Друзья меня оттащили.

— Иначе бы тебе не довелось рассказать нам об этом, — заметил полковник, — мой безрассудно храбрый брат.

Он помрачнел, перевел взгляд на Гхоша и взял руку врача в обе свои ладони.

— Доктор Гхош. Как хирург вы лучше Стоуна. Один хирург на месте лучше двух, которых нет.

— Нет, мне просто повезло. Лучше Стоуна никого нет.

— Благодарю вас вот еще за что. Всю дорогу из Гондара сюда меня терзала мучительная боль. Обратная дорога будет куда легче. Боль такая… я знал, еще чуть-чуть — и она убьет меня. Но мне было к кому обратиться. И когда вы мне сказали, что если такая беда стрясется с кем-нибудь из моих соотечественников, он просто-напросто умрет…

Лицо у полковника сделалось суровым, и Гхош не знал, гнев это или сдерживаемые слезы.

— Преступление — закрыть медицинский центр моего брата. По пути в Аддис-Абебу на встречу с моими… коллегами я готовился слушать. Но уверенности во мне не было. Можете сказать, что мои мотивы подозрительны. Если я желаю стать частью перемен, чисты ли мои помыслы? Или я просто стремлюсь к власти? То, о чем я говорю, не следует передавать никому, доктор, вы это понимаете?

Гхош кивнул.

— Моя поездка, моя боль, моя операция… — продолжал полковник, — Господь показал мне страдания моего народа. Это был знак. Вот как у нас относятся к простым людям, вот какая судьба постигнет крестьянина, случись у него заворот кишок, вот она, мера нашей страны. Не истребители, не танки, не новый дворец императора. Вас мне послал Бог.

Потом, когда они уехали, Гхош понял, что как ни был предубежден против полковника Мебрату, в каких бы черных красках тот ему ни рисовался, свершилось обратное, и император предстал перед ним в куда менее благостном виде, чем ему, иностранцу, прежде представлялось.

Мистер Эли Харрис был одет неподобающим образом. Это первое, что бросилось матушке в глаза, когда он, прикрыв за собой дверь, подошел к ее письменному столу и представился. У Харриса были веские причины для раздражения: он два дня подряд приезжал в Миссию и так и не встретился с матушкой. А он, напротив, казалось, был рад ее видеть и извинялся, что отнимает время.

— Я понятия не имела, что вы прибудете, — раздельно проговорила матушка. — При любых других обстоятельствах я бы приняла вас с превеликим удовольствием. Но, видите ли, вчера мы похоронили сестру Мэри Джозеф Прейз.

— То есть… — Харрис сглотнул, пошевелил губами. В глазах у матушки была такая печаль, что он смутился, как не заметил этого сразу. — То есть… юную монахиню из Индии?.. Ассистентку Томаса Стоуна?

— Ее самую. Что касается Томаса Стоуна, он пропал. Я очень за него волнуюсь. Он потерял рассудок.

У Харриса было приятное лицо, добрые карие глаза, но слишком длинная верхняя губа и неровные передние зубы не добавляли ему красоты. Он пошевелился на стуле — явно не терпелось спросить подробности, — но промолчал. Матушка сообразила: он из тех людей, кто, даже будучи хозяином положения, не считает возможным настаивать на своем и драться за свои права, и прониклась к нему симпатией.

И она рассказала ему все — поток простых фраз, гнущихся под тяжестью передаваемых событий. А под конец произнесла:

— Вы посетили нас в самую тяжелую годину. — Она высморкалась. — Слишком многое из того, чем мы занимаемся в Миссии, крутилось вокруг Томаса Стоуна. Он был лучшим хирургом в городе и понятия не имел, что нам многое позволяют только потому, что он прооперировал кое-кого из членов царствующего дома и правительства. Правительство заставляет нас платить колоссальный ежегодный сбор за предоставление права оказывать медицинские услуги, можете себе представить? Если захотят, они нас попросту закроют. Даже тем, что вы, мистер Харрис, направляли нам средства, мы обязаны его книге… Наверное, Миссии пришел конец.

Пока матушка говорила, Харрис все сильнее вжимался в свой стул, словно кто-то толкал его ногой в грудь, и нервно теребил вихор у себя на голове.

На свете есть люди, над которыми тяготит проклятие всюду оказываться не вовремя, подумала матушка. Они попадают в аварию по дороге на собственную свадьбу, их отпуск в Брайтоне безнадежно портят непрерывные дожди, день их личного триумфа приходится на день смерти короля Георга VI, и все помнят эту дату только как кончину короля. Они достойны сожаления, ибо помочь им нельзя. Никакой вины Харриса в том, что сестра Мэри умерла, а Стоун исчез, нет. И все-таки эти события совпали с его приездом.

Если Харрис потребует документально подтвердить, что деньги были потрачены на то-то и то-то, матушке нечего ему предъявить. Финансовые отчеты спонсорам она направляла только при крайней необходимости, да и то в них отражались по большей части пожелания филантропов, а не реальные нужды Миссии. Она всегда сознавала, что однажды этот день настанет.

Харрис закашлялся. Теребя носовой платок, исподволь перешел к делу. Но тема оказалась для матушки совершенно неожиданной.

— Вы оказались правы относительно нашего плана открытия миссии в Оромо, матушка, — начал Харрис, и монахиня смутно припомнила какое-то письмо. — Доктор в Волло направил мне телеграмму. Полиция заняла здание. Губернатор пальцем не пошевелит, чтобы выселить их. Имущество распродается. Местная церковь выступает против нас, обзывает дьяволами! Мне пришлось приехать, чтобы расставить все по местам.

— Простите за тупость, мистер Харрис, но как вы могли выделить средства за глаза? — Ее кольнула совесть, ибо в Миссии Харрис также не побывал ни разу. — Насколько я помню, я написала, что это неразумно.

— Это моя вина, — стиснул руки Харрис. — Я убедил руководящий комитет моей церкви… Я их еще не поставил в известность… — Он опять закашлялся. — Мои намерения — надеюсь, комитет это поймет — были самые благие. Мы… Я надеялся донести слово Искупителя до тех, кто его еще не познал.

Матушка раздраженно вздохнула.

— Вы полагаете, что все они — огнепоклонники? Или поклоняются деревьям? Мистер Харрис, они — христиане.

Учение об искуплении грехов им нужно так же, как вам — средство для выпрямления волос.

— Но я чувствую, что это ненастоящее христианство. Язычество какое-то. — Он погладил себя по макушке.

— Язычество! Мистер Харрис, когда наши, предки-язычники в Йоркшире и Саксонии использовали черепа своих врагов в качестве посуды, здешние христиане уже пели псалмы. Они верят, что ковчег Завета покоится в одной из церквей Гондара. Не палец руки святого или ноги Папы, а ковчег! Эфиопские верующие надевают рубахи людей, умерших от чумы. Они видят в чуме верное и ниспосланное Богом средство получить вечную жизнь, спастись. Вот до какой степени, — она постучала по столу, — они жаждут новой жизни. — И не смогла удержаться: — Скажите мне, у вас в Далласе прихожане тоже так истово стремятся обрести спасение?

Харрис побагровел и завертел головой, словно подыскивая, где бы спрятаться. Но не сдался. Люди вроде него стойко отстаивают свои заблуждения, ибо это все, что у них есть.

— Вообще-то в Хьюстоне, а не в Далласе, — произнес он мягко. — Но матушка, духовенство здесь почти неграмотно, Гебре, ваш привратник, не понимает молитв, которые произносит, поскольку они на языке геэз, на котором никто не говорит. Если он придерживается доктрины монофизитов, что в Христе только божественная ипостась, а человеческой нет, то…

— Остановитесь! Прошу вас, мистер Харрис, остановитесь! — воскликнула матушка, закрывая уши. — Как меня это возмущает!

Она поднялась из-за стола, и Харрис отпрянул, словно испугавшись, что она надерет ему уши. Но монахиня всего лишь подошла к окну.

— Когда вы видите, как босые дети в Аддис-Абебе дрожат от холода под проливным дождем, когда вы видите прокаженных, выпрашивающих на пропитание, что значат все эти монофизитские бредни! — Матушка прижалась лбом к стеклу. — Бог рассудит нас по… — тут она вспомнила о сестре Мэри, и голос ее дрогнул, — по делам нашим, по тому, что мы сделали, дабы облегчить страдания человеческие. Полагаю, Богу безразлично, какую доктрину мы исповедуем.

Это некрасивое морщинистое лицо, мокрые щеки, сплетенные пальцы поразили Харриса куда больше, чем слова. Эта женщина переступит через все ограничения своего ордена, если они встанут у нее на пути. Ее устами говорит изначальная правда, которая вследствие своей простоты не в ходу в церкви, представляемой Харрисом, где мелкие междоусобицы, перебранки и показуха составляют чуть ли не главную цель существования комитета. Какое счастье, что океан разделяет созидателей вроде матушки и их начальников, вместе им было бы до чрезвычайности неуютно.

Харрис посмотрел на стопки Библий у стены. Он только сейчас их заметил.

— У нас больше Библий на английском, чем знающих английский в этой стране. — Монахиня повернулась к нему. — Польские Библии, чешские Библии, итальянские, французские, шведские… Некоторые попали к нам, я полагаю, прямиком из ваших воскресных школ. Нам нужны медикаменты и продовольствие. А нам шлют Библии. — Матушка улыбнулась. — Неужели добрые люди полагают, что Писание может избавить от голода и глистов? Наши пациенты — люди неграмотные.

— Я смущен, — пробормотал Харрис.

— Нет, нет, нет. Прошу вас! Здешние люди любят Библии. Священное Писание — самая ценная вещь у них в доме. Знаете, что сделал император Менелик, который правил перед Хайле Селассие, когда заболел? Он съел несколько страниц из Библии. Сомневаюсь, чтобы это помогло. В этой стране бумага — воркету — высоко ценится. Знаете ли вы, как здесь бедняки заключают брак? Их имена записывают на листке бумаге. А чтобы развестись, достаточно бумажку порвать. Священники раздают клочки бумаги со стихами. Клочок тщательно складывают, оборачивают в кожу и носят на шее.

Я бы охотно раздала Библии. Но министр внутренних дел счел бы это прозелитизмом. «Какой может быть прозелитизм, если никто не умеет читать?» — спросила я. Но министр не согласился. Так что Библии собираются в штабеля, мистер Харрис. Размножаются как кролики. Растекаются по кладовым и по моему кабинету. Мы подпираем ими книжные полки. Оклеиваем стены. Словом, стараемся найти применение.

Она подошла к двери и поманила его за Собой:

— Давайте пройдемся.

В коридоре матушка указала на табличку над дверью ОПЕРАЦИОННАЯ 1. Комната оказалась битком набита Библиями. В ОПЕРАЦИОННОЙ 2 стояли ведра и швабры.

— У нас осталась только одна операционная, мы называем ее Третьей. Можете сурово осудить меня, мистер Харрис, но я принимаю все, что посылает Господь, чтобы служить этим людям. И если филантропы настаивают, я принимаю еще одну операционную для нашей знаменитости Томаса Стоуна, тогда как мне нужны катетеры, шприцы, пенициллин и деньги на кислородные баллоны. В итоге номинальных операционных целых три штуки, а работает только одна.

За пышно расцветшей бугенвиллеей не видно было столбов, и казалось, что навес над ступеньками, ведущими в поликлиническое отделение, парит в воздухе.

Подбежал человек в тяжелом белом покрывале поверх поношенной шинели. Белый тюрбан и опахало из обезьяньей гривы у него в руке особенно бросались в глаза.

— Вот это и есть Гебре, о котором мы говорили, — сказала матушка. Гебре поклонился. — Слуга Господень. И сторож. И… один из наших отшельников.

Харриса поразила относительная молодость Гебре. В одном из своих писем матушка упоминала о том, как в Миссию явилась девчонка из Харрара, лет двенадцати-тринадцати, при смерти, с перерезанной пуповиной, свисающей между ног. Несколько дней тому назад она родила, но послед не вышел, плацента застыла на месте. Семейство два дня добиралось до Миссии. Когда Гебре, орудие в руках Господа, помогал бедняжке выйти из повозки, то нечаянно наступил на пуповину, тем самым высвободив плаценту. Девчонка излечилась, даже не переступив порог амбулатории.

В фуфайке без рукавов Харриса пробрала дрожь, он поправил воротничок и нахлобучил на голову тропический шлем, которого матушка поначалу даже не заметила.

Она провела его через детское отделение, обычную палату, разве только выкрашенную лиловой краской. Дети лежали на высоких койках за металлическими прутьями, мамаши расположились на полу рядом. При виде матушки они вскочили на ноги и поклонились.

— У этого столбняк, и он умрет. У этого менингит, если выживет, может ослепнуть или оглохнуть. А его мать, — она нежно обняла оборванку, — днюет и ночует в Миссии и совсем забросила троих остальных детей. Господи, чего у нас только не было. Дети дома падали в колодец, попадали быку на рога, их похищали, пока мать была здесь. По-человечески ее надо бы вместе с ребенком отправить домой.

— Так почему она здесь?

— Посмотрите, какая она анемичная! Мы ее кормим. Мы даем ей ее порцию и порцию ребенка, которую он не в состоянии съесть, и просим давать ей каждый день по яйцу, и колем железо. Через пару дней выпишем ее с ребенком (если будет жив) и оплатим проезд домой. Во всяком случае, со здоровьем у нее станет получше и она сможет вплотную заняться другими детьми… Сейчас ребенок ждет операции…

В мужском отделении, узком и длинном, где лежало сорок человек, она продолжила свой рассказ. Больные, кто мог приподняться, приветствовали ее сидя. Один находился в коматозном состоянии, рот открыт, глаза ничего не видят. Другой сидел, опершись на особую подушку, и изо всех сил старался дышать. У двоих, лежавших рядышком, животы разнесло, как на девятом месяце беременности.

— Ревматическое повреждение сердечного клапана, поделать ничего нельзя… а у этих двоих цирроз, — поясняла матушка.

Харрис поразился, как мало нужно для того, чтобы сохранить жизнь. Большой ломоть хлеба в обшарпанной кювете и громадная жестяная кружка сладкого чая — это был завтрак и обед. Очень часто к трапезе присоединялись родственники, присевшие на корточки у кровати.

Выйдя из отделения, матушка остановилась перевести дыхание.

— А знаете ли вы, что на данный момент средств у нас всего на три дня? Бывает, я засыпаю, не имея представления, на что нам существовать наутро.

— И что вы предпринимаете в этом случае? — спросил Харрис и сразу понял, что уже знает ответ.

Матушка улыбнулась, глаза у нее превратились в щелочки, придав лицу детское выражение.

— Вот именно, мистер Харрис. Я молюсь. А потом беру из фонда на строительство или из любого другого фонда, где есть деньги. Господь знает мое затруднительное положение, говорю я себе, и благословляет перевод денег. Мы боремся не с безбожием — это самая набожная страна на свете. Мы боремся даже не с болезнями. Бедность — вот что страшно. Деньги на продовольствие, лекарства… вот что помогает. Когда мы не можем вылечить или спасти жизнь, наши пациенты хотя бы чувствуют заботу. Вот что должно быть основополагающим правом человека.

Все проблемы руководящего комитета показались Харрису сущей чепухой.

— Признаюсь, мистер Харрис, став старше, я перестала молиться о прощении. Я молюсь о деньгах, чтобы выполнить работу Господа. — Она взяла его руку в обе ладони и погладила. — И знаете ли, дорогой мой, что в самые черные минуты вы часто были ответом на мои молитвы.

Достаточно, подумала матушка. Это как в азартной игре. И правда — моя единственная ставка.

 

Глава пятая

Изворот змеи

Гхошу новорожденные казались химерами, игрой воображения, произвольным сочетанием носиков и складок, зародившимся в недрах дома Хемы, неудачным лабораторным экспериментом. Хоть он и изображал всеми силами интерес, про себя негодовал на то внимание, какое они к себе привлекали.

Минуло пять дней со смерти сестры Мэри. Ранним вечером, прежде чем отправиться на розыски Стоуна, он заглянул к Хеме. Оказалось, его Алмаз у нее и чувствует себя как дома; вся поглощенная малышами, она едва заметила появление Гхоша. Последние несколько дней он был принужден сам готовить себе кофе и греть воду для ванной. Матушка, сестра Асквал, Розина и парочка медсестер-учениц тоже были тут и суетились вокруг младенцев. Розина, которой после исчезновения Стоуна нечем оказалось заняться, также перебралась к Хеме.

Никто и не заметил, как он ушел из бунгало Хемы.

Сперва он заглянул в гостиницы «Гион» и «Рас», затем наведался в полицейское управление, где разыскал знакомого сержанта. Ничего нового он не узнал. Гхош проехал Пьяццу вдоль и поперек, выпил пива в «Святом Георгии» и решил, что пора домой. Он основательно готовился к отъезду из Эфиопии. Через четыре недели он улетал в Чикаго через Рим, у него уже был авиабилет. К тому времени в Миссии все должно определиться. Сестра Мэри умерла, Стоун исчез, и Гхош не видел, где его место в сложившихся обстоятельствах. Но надо еще набраться храбрости, чтобы объявить матушке, или Алмаз, или Хеме.

Когда он загнал машину под навес, было уже темно. У задней стенки скорчилась Алмаз, по самые глаза закутанная в накидку. Она дожидалась его, совсем как в тот вечер, когда умерла сестра Мэри.

— Господи помилуй. Что еще стряслось?

Она распахнула дверь со стороны пассажира и забралась внутрь.

— Стоун нашелся? — спросил он. — Что случилось?

— Где вы были? Нет, Стоун не нашелся. Один из малышей перестал дышать. Идемте скорее в бунгало доктора Хемы.

В голубом свете ночника спальня Хемы являла собой зрелище сюрреалистическое, прямо сцена из фильма. Хема была в ночной рубашке, распущенные волосы падали на плечи. Гхош глаз не мог оторвать.

Два малыша находились в постели, грудь у них равномерно поднималась и опускалась, глаза были закрыты, на лицах покой и умиротворение.

Зато Хема была сама не своя, она дрожала всем телом, даже губы тряслись. Гхош недоуменно развел руками, молча вопрошая, что случилось. Вместо ответа она бросилась ему в объятия.

Он подхватил ее.

За годы знакомства он видел ее радостной, раздраженной, печальной и даже подавленной, но под всем этим всегда тлела готовность дать бой всякому. Но ни разу не видел напуганной.

Гхош мягко подтолкнул Хему к двери, но она воспротивилась.

— Нет. Мы не можем уйти.

— Что происходит?

— Я их уложила, собралась выйти, посмотрела напоследок… Мэрион дышал ровно. А вот Шива… — Она всхлипнула, указывая на младенца с повязкой на голове. — Животик у него надулся, опал… и потом ничего. Я не поверила глазам. «Хема, тебе померещилось», — сказала я себе. Но он начал синеть, что было заметно даже при этом освещении, особенно по сравнению с Мэрионом. Я дотронулась до него, а он вытянул ручки, ухватил меня за палец и глубоко вздохнул. Он словно старался сказать: не уходи. Теперь он снова дышит. О, мой Шива… Если бы меня не было рядом, он бы уже умер.

От ее слез рубашка Гхоша намокла на груди. Он не знал, что сказать, и надеялся только, что Хема не почувствует запах пива. В какой-то момент она высвободилась из его объятий. Они стояли рядом, смотрели на Шиву, а Алмаз маячила у них за спиной.

С чего это Хеме вздумалось дать детям имена? Не поторопилась ли она? Как-то эти имена не выговариваются. А она их с кем-нибудь обсуждала? Что, если Томас Стоун объявится? И зачем называть дитя монахини и англичанина именем индийского бога? И откуда взялось имя Мэрион для мальчика? Нет, это все временно, пока Томас Стоун не придет в себя и британское посольство не предпримет необходимых шагов. Хема действовала так, словно была малышам матерью.

— Это повторялось? — спросил Гхош.

— Да! Еще раз. Спустя примерно тридцать минут. Я уже собиралась отвернуться. Он выдохнул… и застыл. Я решила подождать. Ждала, ждала… и не могла уже больше выдержать. Дотронулась до него, и он сразу же задышал снова, словно опомнился. Я здесь уже три часа, даже в сортир боюсь отлучиться. Никому не могу его доверить, да и объяснить толком не могу. Спасибо, Алмаз решила остаться и помочь мне с ночным кормлением. Я послала ее за тобой, — ответила Хема.

— Делай свои дела. Я присмотрю за ними.

Хема очень скоро вернулась.

— Что думаешь? — спросила она, вытирая глаза платком. — Не послушаешь ему легкие? Хотя ни кашля, ни хрипов не было.

Прижав палец к подбородку, прищурясь, Гхош внимательно наблюдал за ребенком. Молчание затянулось. Наконец он сказал:

— Я его тщательно осмотрю, когда проснется. Но мне кажется, я понимаю, что это.

Хема ответила таким взглядом, что у него дрогнуло сердце. Эта была какая-то другая Хема, не та, что встречала его слова с неизменным скептицизмом.

— Точнее, я уверен. Апноэ недоношенных. Недуг хорошо описан. Видишь ли, мозг у него еще незрелый, и дыхательный центр не развит до конца. Он попросту то и дело забывает дышать.

— Ты точно знаешь, что это не что-то другое? — Она не ставила его слов под сомнение, она, как всякая мать, желала от доктора твердости в суждениях.

Он кивнул:

— Убежден. Тебе повезло. Обычно апноэ кончается смертельным исходом прежде, чем его сумеют распознать.

— Не говори так. Господи. Что же нам делать, Гхош? Он чуть было не сказал ей, что поделать ничего нельзя.

Совсем. Если ребенку посчастливится, он за несколько недель перерастет недуг. Правда, можно подключить новорожденных к аппарату искусственного дыхания, пока их дыхательные органы не сформируются окончательно. Это редкость даже в Англии и в Америке. Здесь же, в Миссии, и разговора быть не может.

Она, затаив дыхание, ждала, что он скажет.

— Вот что мы сделаем, — начал Гхош, и она выдохнула. План родился у него только сейчас, и непонятно было, сработает ли он. Но не говорить же ей, что поделать ничего нельзя. — Принеси мне кресло из гостиной. Кроме того, ножные браслеты, кусачки и проволоку либо шпагат. Планшет или блокнот, если у тебя есть. И вели Алмаз сварить кофе, покрепче и побольше, и налить в термос.

Эта новая Хема, приемная мать близнецов, без лишних вопросов кинулась выполнять поручение. Он проводил ее взглядом.

— Если бы я знал, что ты так охотно согласишься, я бы заказал еще коньяк и массаж стоп, — пробормотал Гхош. — Ну а если не сработает… в конце концов, чемоданы у меня собраны.

Два часа ночи. Гхош сидит в кресле, прихлебывая кофе, в доме тихо. Один конец бечевки обвязан у него вокруг пальца, ко второму прикреплен ножной браслет Хемы, перекусанный пополам и надетый Шиве на ногу. С браслета свисает маленький серебряный колокольчик, издающий тонкий приятный звон, стоит малышу пошевелить ногой.

Свои часы на ремешке Гхош надел на ручку кресла. Первую страницу тетради он разделил на вертикальные колонки: дата и время. Шива пошевелился во сне, колокольчик ободряюще звякнул. До этого они покормили малышей, добавив в бутылочку Шивы капельку кофе. Гхош надеялся, что кофеин, стимулятор и раздражитель нервной системы, не даст дыхательному центру отключиться. Малыш стал вести себя беспокойнее, чем брат-близнец.

Хема спит на диване в дальнем углу гостиной, комнате рядом со спальней. Торшер под абажуром, который они переставили в спальню, бросает свет на страницы.

Гхош разглядывает стены. Девочка с косичками и в половинке сари стоит между двумя взрослыми. Напротив Гхоша висит портрет в рамке: Джавахарлал Неру в задумчивости потирает подбородок. Гхош полагал, что в спальне Хемы все аккуратно расставлено по местам, а тут платья переброшены через спинку кровати, раскрытый чемодан на полу, стопки книг и кипы бумаг на стульях, груда одежды в углу. А сразу за дверью спальни он углядел ящик размером с буфет.

«Она его купила, — мелькает у него в голове. — „Грюндиг“, не иначе. Лучшее, что можно приобрести за деньги».

Его собственные радиоприемник и проигрыватель несколько месяцев как сломались.

Периодически он посматривает на малыша: дышит. Примерно через полчаса Гхош зевает, смотрит на часы и с изумлением убеждается, что прошло всего лишь семь минут. Господи, придется нелегко, проносится у него в голове. Он приканчивает первую чашку кофе и берется за вторую.

Поднявшись с кресла, он принимается кружить по комнате. На полке книги в одинаковых переплетах. «Классики мировой литературы», — гласят золотые буквы на корешках. Гхош берет один том и садится. Прекрасный кожаный переплет, золотой обрез. Похоже, книгу ни разу не открывали.

В четыре утра Гхош идет будить Хему. Она спит, подложив обе ладони под щеку. Он легонько тормошит ее, она открывает глаза, видит его и улыбается. Он протягивает ей чашку кофе.

— Моя очередь? Гхош кивает. Хема садится.

— Остановки дыхания были?

— Дважды. Сомнений быть не может.

— Господи. Я и представить себе такого не могла. Нам повезло, что я заметила в первый раз.

— Выпей, умойся и топай в спальню.

Когда она возвращается, Гхош передает ей бечевку, привязанную к ножному браслету, и блокнот с ручкой.

— Делай что хочешь, только не ложись в кровать. Лучше сиди в кресле. А то заснешь. Я читал, помогает. Прочитаю страницу, посмотрю на младенца. Если браслет шевелится, колокольчик позвякивает, значит, можно не смотреть. Перестает дышать — я тяну за веревочку, и дыхание возобновляется. Малыш просто забывает дышать.

— Откуда же ему знать об этом? Бедняжка.

Едва Хема усаживается в кресло, как раздается странный звук. Через секунду она понимает: это храпит Гхош. Она на цыпочках подходит к дивану, где он лежит, накрывает одеялом и возвращается на вахту. Храп служит ей поддержкой, теперь она знает, что не одна, и берется за книгу.

Серию из двенадцати книг она купила у штатного сотрудника британского посольства. Как стыдно, что не прочла ни одной. Гхош оставил закладку на странице девяносто два. Неужто он зашел так далеко? А почему он взял эту книгу? Хема открывает первую страницу.

«Тот, кто ищет узнать историю человека, постигнуть, как эта таинственная смесь элементов ведет себя в разнообразных опытах, которые ставит Время, конечно же, хотя бы кратко ознакомился с жизнью святой Терезы и почти наверное сочувственно улыбнулся, представив себе, как маленькая девочка однажды утром покинула дом, ведя за руку младшего братца, в чаянии обрести мученический венец в краю мавров».

Хема целых три раза прочитывает первую фразу, прежде чем понимает, о чем она. Переворачивает книгу и смотрит на название. «Миддлмарч». Неужели писательница не могла выразиться яснее? Она продолжает читать только потому, что до нее эти страницы прочел Гхош. Однако понемногу повествование ее захватывает.

Наутро она поинтересовалась у Гхоша, пока тот жарил тосты, благополучно ли вернулся полковник в свой гарнизон в Гондаре? Если его арестовали или повесили, узнали бы об этом в Миссии? В «Эфиопией Геральд» ни словом не упоминалось об измене.

Закончив осмотр пациентов, Гхош раскопал на одном из складов, расположенных за бунгало матушки, инкубатор. В Миссии Гхош исполнял еще и обязанности педиатра и в начале своей врачебной карьеры соорудил инкубатор для недоношенных. После того как шведское правительство открыло в Аддис-Абебе педиатрический госпиталь, Миссия всех своих недоношенных стала направлять туда и инкубатор стал не нужен.

Несмотря на хлипкую конструкцию — с четырех сторон стекло, основание из жести, — инкубатор оказался в целости и сохранности. Гебре сполоснул устройство из шланга, разогнал блох, прожарил на солнышке и помыл горячей водой. Прежде чем доставить инкубатор в спальню Хемы, Гхош еще и протер его спиртом. Как только он отошел в сторону, чтобы полюбоваться своим творением, Алмаз и Розина троекратно обошли инкубатор, громко цокая языками и чуть ли не плюясь.

— Чтобы отогнать сглаз, — пояснили они на амхарском, вытирая губы тыльной стороной ладони.

— Напомните мне, чтобы я ни в коем случае не приглашал вас в операционную, — сказал Гхош по-английски. — Хема? А как же антисептика? Листер? Пастер? Ты в это больше не веришь?

— Не забывай, у меня послеродовой синдром, — весело ответила Хема. — Отогнать злых духов — куда важнее.

Спеленутые близнецы лежали в инкубаторе двумя личинками, на головах чепчики, только морщинистые личики и видны. Как бы далеко друг от друга ни клала малышей Хема, возвращаясь, она неизменно заставала их лицом к лицу в положении У головы соприкасаются. Так они лежали в утробе.

Порой по ночам, заступив на свою вахту у детской кроватки, усталый и сонный, Гхош говорил себе: «Зачем ты здесь? Стала бы она так стараться ради тебя? Снова ты поддался ее чарам, придурок! И когда наконец ты скажешь ей нужные слова?»

Гхош решил: вот наладится у Шивы дыхание — и уеду. Насколько он знал Хему, как только его помощь ей станет не нужна, все вернется на круги своя. Да еще неясно, какие последствия возымеет визит Харриса, будут ли хьюстонские баптисты по-прежнему давать деньги. Матушка на этот счет не высказывалась.

Они отдежурили при Шиве две недели. Днем им помогали, ночью они были предоставлены самим себе. Они закончили «Миддлмарч» за неделю и всесторонне обсудили книгу, затем Гхош взялся за «Париж» из трилогии «Города» Золя, и роман показался им обоим увлекательным. Остановки дыхания у Шивы сократились с двадцати в день до двух и затем исчезли. Они не оставили свой пост и на третью неделю, просто на всякий случай.

Диванчик Хемы для мужчины размеров Гхоша оказался маловат, и, глядя, как он скукоживается, пытаясь устроиться поудобнее, Хема чувствовала к нему благодарность за такое самопожертвование. Она была бы поражена, узнав, с каким наслаждением он располагается на нагретом ею местечке и укрывается одеялом, хранящим аромат ее снов. Звяканье колокольчика Шивы просачивалось в его сознание, и однажды ему приснилось, что Хема танцует для него. Обнаженная. Видение было таким живым, почти осязаемым, что наутро он помчался в бюро путешествий Кука и аннулировал свой билет в Америку. Даже кофе не выпил — чтобы только не передумать.

Матушка все больше сутулилась, после смерти сестры Мэри на лице у нее прибавилось морщин. Вечера она, как и все прочие, проводила у Хемы и не протестовала, когда Хема и Гхош к восьми часам отправляли ее домой в сопровождении Кучулу. Собака считала своим долгом охранять матушку, с двумя другими псами-спутниками получалась целая свита.

Недели через две после похорон сестры Мэри на глаза Гебре попался босоногий кули с загипсованной правой рукой, нелепо торчащей в сторону. Кули был до того плох, что еле держался на ногах, и казалось, вот-вот свалится и сломает себе шею, не говоря уже о второй руке. Гебре сделалось не по себе, ибо именно он отправил кули в русский госпиталь, когда тот явился в Миссию с переломом. Русские доктора обожали впрыскивать барбитураты, чем бы ты ни болел, и, поскольку все местные души не чаяли в уколах, пациенты покидали русский госпиталь, накачанные седативными средствами. За свои долгие годы в Миссии Гебре точно узнал, что сломанную конечность следует зафиксировать в нейтральной и функциональной позиции, локоть согнут под углом в девяносто градусов, предплечье посередине между пронацией и супинацией (хотя все эти термины и не были ему знакомы). Он провел шатающегося кули в приемный покой, где Гхош сделал рентген и гипс наложили по новой. В эту минуту, хотя никто из них этого не осознал, Миссия возобновила свою деятельность.

Хема не желала расставаться с близнецами. Она проявляла себя не как доктор, а как мать, которая дрожит за своих детей, хочет всегда быть с ними вместе и не выносит расставаний. Две мамиты — стоуновская Розина и гхошевская Алмаз — по очереди спали на тюфяке у нее в кухне и постоянно были под рукой.

Стоун исчез, Хема приняла на себя обязанности матери с полным рабочим днем, двери Миссии распахнулись для пациентов, так что нагрузка на долю Гхоша выпала колоссальная. Матушка наняла Бакелли, чтобы вел утренний амбулаторный прием, когда в Миссию являлось большинство пациентов. Это позволило Гхошу проводить операции, когда выпадала возможность, и заниматься пациентами больницы.

Через шесть недель после кончины сестры Мэри на повозке, запряженной ослом, прибыло надгробие. Хема и Гхош пришли посмотреть, как его будут устанавливать. Каменотес высек на памятнике коптский крест, а под ним буквы, скопировав их с бумажки, которую ему дала матушка.

Тяжело дыша, прибыла матушка. Втроем они молча глядели на странные буквы. Камнерез скромно стоял в сторонке, ожидая похвалы. Матушка сердито вздохнула:

— Пожалуй, с этим уже ничего не поделаешь.

Она кивнула мастеру. Он собрал свои ваги и рогожки и повел осла прочь.

— Я что подумала, — произнесла Хема хриплым голосом. — Надо было написать «Умерла на руках хирурга. Ныне покоится с миром в объятиях Иисуса».

— Хема! — возмутилась матушка. — Не богохульствуй.

— Нет, правда, — продолжала Хема, — ошибки богача покрываются деньгами, ошибки хирурга покрываются землей.

— Сестра Мэри Джозеф Прейз покоится в земле, которую любила, — объявила матушка, надеясь положить конец разговору.

— А уложил ее туда хирург, — не сдавалась Хема, любившая, чтобы последнее слово оставалось за ней.

— Который теперь уехал из страны, — пробормотала матушка.

Оба уставились на монахиню. Матушка сконфузилась.

— Позвонили из британского консульства. Вот почему я опоздала. Если сложить все кусочки, получается, что Стоун прибыл на кенийскую границу, а затем в Найроби, не спрашивайте как. Он в плохом состоянии. Пьян, по-видимому. Этот человек обезумел.

— Но хоть жив? — спросил Гхош.

— Насколько я знаю, цел и невредим. Я только что говорила с мистером Эли Харрисом. Да, я его подключила. У них в Кении большое представительство. Харрис полагает, что Стоун сможет у них работать, если протрезвится. А если не захочет, Харрис переправит его в Америку.

— А как же его книги, вещи? — спросил Гхош. — Куда нам их переслать?

— Полагаю, как только он устроится, то напишет нам насчет этого, — сказала матушка.

Новости рассердили и вместе с тем обрадовали Хему. Значит, Стоун бросил детей и претензий на них заявлять не будет. Хорошо бы ему еще подписать официальный документ на этот счет. А то как-то неспокойно на душе. Все-таки человеку, который сделал себе имя в Миссии, чья любовница похоронена в Миссии и чьи дети воспитываются в Миссии, не так легко будет порвать с Миссией всякую связь.

— Изворот змеи не помешает ей проскользнуть в нору, — сказала Хема.

— Он не змея, — резко возразил Гхош. Она так удивилась, что даже не ответила. — Он мой друг. Давайте не будем забывать, какую важную роль он играл, сколько сделал для Миссии, сколько жизней спас. Он не змея. — Гхош развернулся и зашагал прочь.

Его слова задели Хему. Конечно, она не могла предположить, что он целиком разделит ее чувства… Да ей-то что, в самом деле? Он всегда был сам по себе.

Она со страхом смотрела на удаляющегося Гхоша. Его чувства никогда ее особенно не волновали, но сейчас, у могилы, она вдруг почувствовала себя юной девушкой, которой у колодца впервые повстречался прекрасный незнакомец. Такая встреча бывает раз в жизни — а она сказала не те слова и прогнала его.

 

Глава шестая

Невеста на год

С молочной коровой Хема ошиблась, но, как только она сделала первый глоток жирного напитка, пути назад не было, даже если бы Гхош категорически выступил против коровы.

— Ты серьезно, Хема? Нельзя давать коровье молоко новорожденным!

— Кто сказал? — воспротивилась она, правда, убежденности в ее голосе не было.

— Я, — настаивал он. — Кроме того, им и на смеси неплохо. Они останутся на смеси.

После его резких слов на могиле сестры Мэри ее не покидало ужасное предчувствие, что он собирается покинуть Миссию, но в последующие дни он показал себя с лучшей стороны в своих бдениях над Шивой, в уравновешенном, методичном подходе к проблеме. На стену возле двери он прикрепил график, отражавший динамику тревожных симптомов. Хема никогда бы не набралась храбрости констатировать — как он это сделал однажды вечером, — что ночные дежурства можно отменять.

Он так и спал на диванчике с того самого дня, когда она позвала его, и ей хотелось, чтобы все так и оставалось — она прямо-таки подсела на его храп. Правда, поспорить с ним она была горазда и сейчас — по старой привычке. «Это у меня так проявляется нежность», — думала она про себя.

Браслет с колокольчиком так и остался на ноге у Шивы, хотя нужда в нем отпала. Позвякиванье как бы стало составной частью Шивы, без него он был будто без голоса.

Ранним утром на дороге появлялась процессия, состоящая из коровы, теленка и молочника Асрата, их колокольчик звучал в той же тональности, что и колокольчик Шивы. Доставка молокозавода на дом обходилась дороже, зато дойка проходила под бдительным оком Розины или Алмаз, так что о разбавлении продукта водой не могло быть и речи.

Ко времени пробуждения Хемы дом наполнялся запахом кипятящегося молока. Она добавляла его в свой утренний кофе все больше и больше. Вскоре стоило Хеме заслышать коровий колокольчик, и у нее текли слюнки, как у подопечных профессора Павлова. По утрам она теперь выпивала две кружки «кофе» (молока в нем было куда больше) и еще две в течение дня, она обожала масляный привкус, мягко обволакивающий язык. Буйволиное молоко ее детства было совсем другим, высокогорные травы, на которых паслись коровы, придавали местному продукту несравненный вкус.

Однажды утром Асрат, будто набравшийся невозмутимости от своих коров, которые по ночам спали в хижине вместе с ним, сказал:

— Если Мадам купит кукурузных кормов, молоко станет такое густое, что ложка будет стоять.

Хема думала недолго. И вскоре кули прикатил на ручной тележке десять мешков с надписью ФОНД РОКФЕЛЛЕРА и НЕ ДЛЯ ПЕРЕПРОДАЖИ.

— Моя лучшая инвестиция, — сказала Хема несколько дней спустя, облизывая губы, словно школьница. — С кукурузой совсем другое дело.

— Вряд ли это можно назвать контролируемым экспериментом, — съехидничал Гхош, — учитывая, что ты нарушила чистоту опыта, заплатив за кукурузу.

Асрат привязывал животных за кухней, теленка подальше от матери, и разносил по домам надоенное молоко. Корова и теленок переговаривались нежным, умиротворенным мычанием. Хеме вспомнились слова матери: «Корова несет в своем теле вселенную, Брама — в рогах, Агни — в челе, Индра — в голове..».

Призыв теленка к мамаше был ничто перед криком близнецов, но эмоции вызывал у Хемы, наверное, схожие. За годы своего акушерства Хема не слишком задумывалась о крике новорожденного, не вслушивалась в его тональность, не всматривалась в дрожащий язык и губки. Внешне беспомощный, настойчивый звук возвещал о рождении человека, о появлении новой жизни. А вот тишина вызывала тревогу.

Но сейчас плач ее новорожденных, Шивы и Мэриона, нельзя было сравнить ни с каким иным звуком на свете. Он поднимал ее из лабиринтов сна, заставлял трепетать голосовые связки в успокоительном ворковании, принуждал бежать со всех ног к инкубатору. Это был зов, обращенный к ней, — ее дети призывали мать!

Много лет ее преследовал необычный феномен: перед тем как погрузиться в сон, ей казалось, что кто-то окликает ее по имени. Теперь она сказала себе: это мои неродившиеся близнецы возвещали о своем пришествии.

Ее, новоиспеченную мать, окружали и другие, ранее незнакомые звуки. Шлепанье влажного белья по стиральному камню. Хлопанье на ветру висящих на веревке пеленок (знамен плодородия) — знак того, что сейчас хлынет дождь и что Алмаз и Розине надо поторопиться. Звяканье кипятящихся в кастрюле бутылочек. Пение Розины, ее постоянное ворчание. Грохот переставляемых Алмаз горшков и кастрюлек… Все это составляло хорал ее тихого счастья.

Вопреки возражениям Гхоша, Хема пригласила домой астролога из Махараштры, совершающего поездку по Восточной Африке, и заплатила ему за предсказание мальчишкам судеб. В своих очках и с торчащими из кармана рубашки авторучками провидец походил на железнодорожного служащего. Записав точное время рождения близнецов, он попросил даты рождения родителей. Хема сказала свою и Гхоша, бросив на того предупреждающий взгляд. Астролог покопался в своих таблицах, произвел на бумаге расчеты и пробормотал: «Невозможно». И встревоженно поглядел на Хему, а смотреть на Гхоша он избегал.

— Как бы ни сложилась их судьба, можете быть уверены, что она окажется связана с их отцом.

Гхош догнал астролога у ворот. От предложенных денег предсказатель отказался.

— Доктор-сааб, — проговорил он мрачно, — боюсь, что отец — не вы.

Гхош изобразил глубокое огорчение и, вернувшись, рассказал все Хеме, но она не разделила его восторга. В душе у нее зародился страх, будто ей предсказали, что Томас Стоун вернется.

На следующий день Гхош застал Хему сидящей на корточках у входа в спальню, она рассыпала по полу из горсти рисовую муку, выкладывая сложный декоративный узор — ранголи, — причем старалась, чтобы линии не пересекались и тем самым перекрыли проход духам зла. Над дверью в спальню в качестве защиты от сглаза Хема повесила маску бородатого демона с налитыми кровью глазами и высунутым языком. Каждое утро «Грюндиг» играл «Супрабхатам» в исполнении М. С. Суббулакшми. Икающие синкопы напоминали Гхошу о мадрасских женщинах, подметающих рано утром двор вокруг баньянового дерева, и о велосипедном звонке дхоби. Радиостанции обычно начинали свою программу с «Супрабхатама», и еще студентом Гхош слышал, как слова этого песнопения срываются с губ умирающих пациентов.

Гхош обратил внимание, что шкаф в спальне Хемы превратился в некое подобие гробницы, которую венчал символ Шивы — высокий лингам. Компанию бронзовым статуэткам Ганеши, Лакшми, Муруги составили изготовленное из черного дерева резное изображение загадочного бога Венкатешвары, керамическое непорочное сердце Девы Марии и керамическое же распятие со стекающей по запястьям Христа кровью. Гхош не сказал ни слова.

Без грома фанфар, потихоньку-полегоньку Гхош сделался хирургом Миссии. Хоть он был и не Томас Стоун, однако провел несколько операций по поводу острого живота (внутри у него все сжималось, будто в первый раз), прооперировал колотые раны и серьезные переломы и даже вставил в грудь трубку в связи с травмой. В родовой палате у женщины с зобом внезапно развилась непроходимость дыхательных путей. Примчался Гхош и произвел разрез шеи, раскрыв перстнещитовидную мембрану; звук поступающего внутрь воздуха был ему наградой, равно как зрелище губ пациентки, из синих сделавшихся розовыми. На той же неделе, когда освещение в Третьей операционной было получше, он произвел свою первую тиреоидектомию. Операционная сделалась для него местом привычным, хоть и таящим в себе множество опасностей. Все для него было в новинку.

В день, когда близнецам исполнилось два месяца, в разгар операции явилась стажерка и объявила, что он срочно нужен Хеме. Гхош ампутировал ногу, из-за хронической инфекции превратившуюся в мокнущую культю. Мальчишка прибыл из деревни под Аксумом, поездка заняла несколько дней, и умолил Гхоша отрезать ни на что не годную конечность.

— Она уже три года как такая, — говорил он, указывая на чудовищно распухшую ногу, что была раза в четыре больше другой ноги; пальцы еле просматривались.

Мадурская стопа проявляется всюду, где люди привыкли ходить босиком, но сомнительная честь названия болезни принадлежит городу Мадурай, что неподалеку от Мадраса. Нехорошо, если болезнь называется по географическому признаку. Начало мадурской стопе положено, когда работающий в поле наступает на гвоздь или колючку. Выбора нет, ходить надо, и в ноге поселяется грибок, постепенно поражая мышцы, сухожилия и кость. Спасти человека может только ампутация.

Вспомнив старую поговорку хирургов: «Даже идиот сможет ампутировать ногу…» — Гхош решил действовать. Сомнение внушало только окончание поговорки: «…но чтобы спасти ее, нужен опытный хирург». Правда, эту ногу было уже не спасти.

Мальчишка был первым и единственным пациентом Гхоша, который на операционном столе принялся напевать и хлопать в ладоши, в восторге от того, что предстоит. Гхош надрезал кожу над лодыжкой, оставив сзади лоскут, чтобы прикрыть культю, перевязал кровеносные сосуды, отпилил кость и услышал, как отрезанная нога падает в ведро. Именно в эту секунду появилась стажерка.

Гхош закрыл рану влажной стерильной салфеткой и помчался домой, на ходу сдирая маску и шапочку. Его одолевали самые дурные предчувствия.

Задыхаясь, он ворвался в спальню Хемы:

— Что стряслось?

Хема, в шелковом сари, рассыпала по полу рис, зернышками выкладывая имена мальчиков на санскрите. Шива был у нее на руках, Розина держала Мэриона. Присутствовало несколько женщин-индусок, они неодобрительно посмотрели на Гхоша.

— Почта пришла, — проговорила Хема. — Мы забыли провести нама-каранум, Гхош, обряд присвоения имен. Его следует проводить на одиннадцатый день, но можно и на шестнадцатый. Мы этого не сделали. Но мама пишет, что если я совершу церемонию, как только получу ее письмо авиапочтой, все будет хорошо.

— И ты заставила меня бросить операцию ради этого?! — Гхош был в ярости и чуть было не заорал, как это она может верить в подобное ведьмовство.

— Понимаешь, — смущенно прошептала Хема, — отец должен сказать на ушко ребенку имя. Если не хочешь, я позову кого-нибудь еще.

Это слово — «отец» — изменило все. Гхош необыкновенно взволновался, быстро прошептал на ухо малышам «Мэрион» и «Шива», поцеловал Хему в щеку, прежде чем она успела опомниться, изрек: «Пока, мамочка», чем скандализировал гостей, и помчался назад в операционную накладывать на рану лоскут.

Близнецов было не так легко различить, помогал браслет, который Хема оставила на ноге Шивы как талисман. Шива был тихий и смирный, а вот Мэрион, когда его брал на руки Гхош, сосредоточенно хмурил брови, как бы пытаясь сопоставить чужака с издаваемыми им забавными звуками. Шива был чуть поменьше, на голове у него остались следы от инструментов Стоуна, и шум он поднимал, только когда слышал плач Мэриона, будто в знак солидарности.

К двенадцатой неделе близнецы набрали вес, кричали энергично, двигались живо, сжимали кулачки на груди, то и дело тянули руки и смотрели на них с непомерным изумлением.

Если по поведению одного брата и нельзя было сказать, что он знает о существовании другого, то, по мнению Хемы, только потому, что они считали друг друга одним существом. Кормят их из бутылочки, один сидит на руках у Розины, другой — у Хемы или Гхоша, и, пока брат рядом, все спокойно, но стоит одного унести в соседнюю комнату, как оба поднимают шум.

В возрасте пяти месяцев стали пробиваться черные кудрявые волосенки. От Стоуна близнецы унаследовали близко посаженные глаза, казавшиеся необычайно бдительными, дети взирали на мир, будто клиницисты. Радужки, в зависимости от освещения, меняли цвет от светло-карего до темно-синего. Высокий круглый лоб и четко очерченные губы перешли к ним от сестры Мэри. «Они симпатичнее, чем дети Глаксо, — думала Хема, — и их двое. И они мои».

Оказалось, Гхош умеет замечательно укачивать детей, что привело в восторг его самого. Он подхватывал по младенцу на руку, головы лежат у него на плечах, а ноги упираются в живот, и нарезал круги по гостиной. За незнанием колыбельных он пел им неприличные песенки и читал таковые же стихи. Как-то вечером матушка отозвала его в сторону:

— Твои лимерики узурпируют мои молитвы.

Гхош представил себе, как монахиня читает, стоя на коленях:

— Прошу прощения, матушка.

— Вряд ли им пойдет на пользу выслушивать такие пакости в столь юном возрасте.

Гхош уже не представлял себе, как жил без близнецов. Когда они сидели у него на руках, улыбались, прижимались мокрыми подбородками, его сердце переполняла гордость. Мэрион и Шива, какие замечательные имена! Когда мамиты забирали у него спящих малышей, ему ужасно не хотелось их отдавать.

С тех пор как он переехал на диванчик Хемы, малейшие боли при мочеиспускании исчезли.

Хема отчасти вернулась к старой манере. Временами и его тянуло на былую пикировку. Неужели он добивался ее все эти годы только потому, что цель была недостижима? А если бы она согласилась выйти за него, как только он прибыл в Эфиопию? Сохранилась бы его страсть? У каждого должен быть свой пунктик, его навязчивой идеей целых девять лет была она, честь ей за это и хвала.

Частенько по вечерам, уложив мальчиков, он был вынужден возвращаться в больницу, чтобы закончить дела. С той первой ночи на диване он капли пива в рот не брал. На узком одре он спал спокойно и просыпался отдохнувшим.

Проживая с Хемой под одной крышей, Гхош обнаружил, что она жует кат. Так ей было легче высидеть у постели Шивы. Ее закладка в «Миддлмарче» вскоре опередила его заложенную страницу, и за Эмиля Золя она взялась прежде него. Кат она от него прятала и трогательно смутилась, когда Гхош упомянул об этом.

— Понятия не имею, о чем это ты.

Больше он этой темы не касался, хотя понимал, когда она вязала до поздней ночи или не ложилась спать, дожидаясь его, и потом болтала на манер Розины, что без ката не обошлось. Листья ей поставлял Адид, очаровательный торговец, чьим обществом они оба наслаждались.

Для Гхоша наркотиком была его близость к Хеме. Он касался ее тела, когда укладывал спящих малышей в колыбель, заменившую инкубатор, и радовался, что она за это не сердится. Он пожирал ее глазами, попивая по утрам кофе, пока она составляла список покупок или обсуждала с Алмаз планы на день. Однажды она поймала на себе его взгляд.

— Чего? Я ужасно выгляжу по утрам. Все дело в этом?

— Нет. Как раз наоборот.

Она вспыхнула.

— Замолчи.

Но щеки у нее так и остались красными. Как-то вечером за ужином он сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к ней:

— Интересно, что же такое случилось с Томасом Стоуном?

Хема резко отодвинулась вместе со стулом и встала:

— Прошу тебя, никогда больше не упоминай имени этого человека в моем доме.

В глазах у нее стояли слезы. И страх. Гхош подошел к ней. Он мог вынести ее гнев, но видеть ее терзания было для него невыносимо. Он взял ее за руки, привлек к себе, она поупиралась и сдалась, а он бормотал:

— Все хорошо. Я не хотел тебя расстроить. Все хорошо.

Я бы все отдал, лишь бы обнять тебя вот так.

— Что, если он нагрянет и заявит свои права? Ты слышал, что сказал астролог? — Она вся дрожала. — Ты думал об этом?

— Он не нагрянет, — проговорил Гхош, но в его голосе ей послышалась неуверенность.

Она направилась в спальню:

— Через мой труп, слышишь? Пусть только попробует! Через мой труп!

Одной очень холодной ночью (близнецам исполнилось девять месяцев), когда мамиты уже спали в своих постелях, а матушка-распорядительница собиралась отойти ко сну, все изменилось. Причин, по которым Гхошу и дальше полагалось спать на диванчике, уже не существовало, но ни он, ни Хема и не думали заикаться о том, что ему пора съезжать.

Гхош явился около полуночи. Хема сидела за обеденным столом. Он подошел к ней поближе, заглянул в лицо — пусть увидит, что глаза у него ясные и что спиртным не пахнет. Так он ее дразнил, если возвращался поздно. Она отпихнула его.

Он зашел в спальню, полюбовался на близнецов и произнес:

— Ладаном пахнет.

Гхош вечно брюзжал, что малышам ни к чему дышать дымом.

— Это галлюцинация. Может быть, боги пытаются к тебе пробиться.

И она принялась накрывать на стол и притворилась, что всецело поглощена этим занятием.

— Розина приготовила для тебя макароны, — она сняла крышку с кастрюльки, — а Алмаз — куриное карри. Закармливают тебя наперебой. Бог знает почему.

Гхош заткнул за воротничок салфетку.

— Ты называешь меня безбожником? Почитай свои Веды или Гиту. Помнишь, к мудрецу Рамакришне пришел человек и пожаловался: «Учитель, я не знаю, как полюбить Бога». А мудрец спросил, любит ли он кого-нибудь. «Да, я люблю моего маленького сынишку». А Рамакришна изрек: «Вот твоя любовь и служба Господу. В твоей любви и службе ребенку».

— Так где же вы шляетесь в такой час, благочестивый вы наш?

— Проводил кесарево сечение. Пятнадцать минут — и готово.

После рождения близнецов Хема сделала три кесаревых сечения: одно, чтобы продемонстрировать Гхошу, одно в качестве его ассистентки и еще одно в качестве наблюдательницы. Теперь ни одной женщине не дадут в Миссии от ворот поворот из-за кесарева, ни одна не умрет.

— У ребенка пуповина обмоталась вокруг шеи, но все обошлось. Мамаша уже просит вареное яйцо.

Хема с наслаждением наблюдала, как Гхош ест. Он был жаден до всего на свете, вокруг него крутился целый ураган идей и проектов, они уже стопками громоздились вокруг диванчика.

Она отвлеклась и пропустила мимо ушей его слова.

— Я сказал, я бы сейчас проходил интернатуру в госпитале округа Кук, если бы уехал. Ведь знаешь, я уже был готов покинуть Эфиопию.

— Почему? Из-за исчезновения Стоуна?

— Нет, женщина. До того. До рождения малышей и смерти сестры Мэри. Понимаешь, я был уверен, что ты вернешься из Индии замужней женщиной.

Для Хемы это прозвучало неким напоминанием о давно прошедших временах невинности, до того неожиданным и абсурдным, что она расхохоталась, а замешательство Гхоша рассмешило ее еще больше. Булавка, которой был сколот верх ее блузы, расстегнулась и упала на тарелку. Хема согнулась пополам и вскочила со стула, прикрываясь руками.

Со дня ее возвращения из Индии и несчастья с сестрой Мэри посмеяться удавалось нечасто. Отдышавшись, она промолвила:

— Вот что мне в тебе нравится, Гхош. Я и забыла. Ты смешишь меня как никто на свете.

Гхош перестал жевать и отодвинул тарелку. Вид у него был донельзя расстроенный, она никак не могла понять почему. Он медленно и тщательно вытер губы салфеткой.

— Что тебя так рассмешило? Мое давнее желание жениться на тебе? — Голос его дрожал.

Хема отвела глаза. Она никогда не рассказывала ему, что творилось у нее на душе во время мнимой авиакатастрофы и что последняя ее мысль была тогда о нем. Улыбка искривила ей губы и пропала. Взгляд уперся в зловещую маску над дверью спальни.

Гхош уронил голову на руки. Бодрость сменилась отчаянием, Хема нажала на болевую точку. Получается, достаточно ей засмеяться, как все летит к чертям. Опять повторяется история, приключившаяся в день похорон сестры Мэри, невозможно понять, как она к нему относится на самом деле.

— Пора мне перебираться обратно к себе, — пробормотал Гхош.

— Нет! — выкрикнула Хема с такой энергией, что они оба испугались.

Она пододвинула свой стул поближе, взяла его за руки, посмотрела внимательно на странный профиль своего однокурсника, своего многолетнего друга, такого некрасивого и такого прекрасного, чья судьба так замысловато переплелась с ее жизнью. Кажется, он всерьез задумал съехать. На нее и не посмотрит.

Она поцеловала ему руку (он не давал), придвинулась еще ближе, прижала его голову к груди. Никогда еще ее грудь (проклятая булавка!) не была так обнажена перед мужчиной. Вот так же они жались друг к дружке в ту ночь, когда у Шивы остановилось дыхание.

Немного погодя их лица сблизились, и прежде, чем она успела подумать, что делает и как до этого дошло, она целовала его, обретая наслаждение в прикосновении его губ. Ей стало ужасно стыдно, до чего эгоистично она себя с ним вела все эти годы, как помыкала им. Право же, она не нарочно. И тем не менее только сейчас она поняла, как была к нему несправедлива.

Теперь настала ее очередь вздыхать. Она провела его во вторую спальню, используемую как кладовая и как помещение для утюжки вещей. Давно надо было отдать эту комнату ему, а не укладывать на диванчик. Они разделись в темноте, смахнули с кровати гору пеленок, полотенец, сари и прочего барахла и снова обнялись.

— Хема, а вдруг ты забеременеешь? — спросил он шепотом.

— Ты не понимаешь, — ответила она. — Мне тридцать. Наверное, уже слишком поздно.

К его стыду, сейчас, когда его руки мяли великолепные полушария, о которых он столько грезил, когда она была вся его — от мясистого подбородка до ямочек над ягодицами, — его жезл отнюдь не приобрел упругости бамбука. Хема все поняла и промолчала, что только усугубило горестное положение. Гхош не знал, что Хема ругает себя за излишнюю нетерпеливость, за то, что не так его поняла. Вдали закашлялась гиена, словно насмехаясь и над мужчиной, и над женщиной.

Хема лежала совершенно неподвижно. Можно было подумать, что стоит ей пошевелиться, и грянет взрыв. В какой-то момент она уснула и проснулась с ощущением, что ее вытаскивают из-под воды, чтобы вернуть к жизни. Ее левая грудь была у Гхоша во рту, он властвовал над Хемой, направлял ее движения, и она подумала, что он не терял времени даром, даже когда внешне бездействовал.

Стоило ей посмотреть на его голову и ощутить его губы там, где доселе не довелось побывать ни одному мужчине, как кровь прихлынула к щекам, к груди, к тазу. Одна его рука сжимала ее грудь, вторая ласкала бедра. Она почувствовала, что ее руки нежно отвечают, обхватывают его голову, гладят по спине, просят, чтобы он ее проглотил. Нечто, не вызывающее сомнений и сулящее наслаждение, коснулось ее бедер.

В это мгновение, отвечая на его животную страсть, она поняла, что навсегда потеряла его как приятеля, как живую игрушку. Он больше не был тем Гхошем, с которым она забавлялась, тем Гхошем, который представлял собой не более чем реакцию на ее собственное существование. Ей было стыдно, что она не видела его в таком качестве прежде, не понимала природы этого наслаждения и тем самым отрицала как себя самое, так и его. Достаточно было привлечь его ласковым словом — его, однокурсника, коллегу, чужака, друга и любовника. У нее сжималось горло при мысли о том, сколько вечеров они растранжирили попусту на шутки и прибаутки (причем это она в основном насмешничала и отпускала колкости).

Поутру она проснулась, покормила малышей, поменяла пеленки и, когда дети уснули, вернулась к Гхошу. Они начали сызнова, и было словно в первый раз: неповторимое, невообразимое наслаждение, стук спинки кровати о стену (стук извещал об их страсти Алмаз и Розину, появившихся в кухне, но Хеме было на это наплевать). Потом они снова уснули и только при звуках коровьего колокольчика и мычания теленка поднялись.

Хема уже выходила из спальни, когда Гхош остановил ее:

— Выйти за меня замуж — это для тебя по-прежнему шутка?

— Не поняла?

— Хема, ты пойдешь за меня?

Он не ожидал, что она немедля ответит, и удивлялся потом, когда это она успела подготовиться.

— Пойду, но только на один год.

— Что?

— Рассуди сам. Нас свели дети. Не хочу возлагать на тебя какие-то обязанности. Я выйду за тебя сроком на год. Потом разбежимся.

— Но это же абсурд, — фыркнул Гхош.

— Мы можем продлить брак еще на один год. А можем и не продлевать.

— Я знаю, чего хочу, Хема. Чтобы наш брак был заключен навсегда. На веки вечные. Я заранее знаю, что буду наш брак продлевать.

— Ты-то знаешь, мой милый. А я? У тебя есть сегодня плановые операции, так? Передай матушке, что я снова берусь за гистерэктомии и все такое прочее. А тебе настал срок освоить и другие гинекологические операции, не только кесаревы сечения.

Выходя, она глянула на него через плечо. Ее робкая улыбка, беспокойные глаза, поднятые брови, крутой изгиб шеи, казалось, принадлежали танцовщице, привыкшей, чтобы ее понимали без слов. Гхош смолк. Целый год? Тут до ночи бы дожить. Каких-то двенадцать часов — а будто целая вечность.