Там, в ландах, к жизни мирной и оседлой Привыкли люди. В крепких и простых Суконных платьях и сабо своих Они шагают медленно. Средь них — О, жить бы мне в Зеландии той светлой! Туда, где, отразив закат, Заливы золото дробят, Я плыл немало лет подряд. О, жить бы там,— У пристани, где спят суда, Свой бросить якорь навсегда Тому, кто долгие года Плыл по волнам! К надежным зыбким в те края, Смирив гордыню, путь направил я. Вот славный город с тихими домами, Где кровля каждая над узкими дверями На солнышке блестит, просмолена. Вверху колокола, с рассвета до темна Так монотонно Плетут все ту же сеть из тех же бедных звонов. Я плыл по дальним рекам, что суровы И горестно-медлительны, как вдовы. Свеж будет уголок чудесный, Что станет в чистоте воскресной Служанка старая держать, Где стену будет украшать В тяжелой золоченой раме С причудливой резьбой, с церковными гербами Ландкарта Балеарских островов. А на шкафу, — о, моря зов! В бутылку спрятана умело, Расправив крылья парусов Из лоскутков, по ветру смело Плывет малютка каравелла! Я миновал в ночном звенящем гуле Теченья мощные, что землю обогнули. Вблизи канала, в кабачке, Я, как обычно, в час вечерний Усядусь и увижу вдалеке На мачте корабля свет фонаря неверный: Горит, как изумруд, его зеленый глаз… Я из окна увижу в этот час Шаланд коричневых и барок очертанья В огромной ванне лунного сиянья. Листва над синей пристанью темна И в дремлющей воде отражена… Недвижен этот час, как слиток золотой. Ничто не дрогнет в гавани. Порой Лишь парус там, над сонною волной, Чуть заполощет, но повиснет вскоре В ночном безветрии… О, море, море! Неверное и мрачное, оно Моею скорбью до краев полно. Уж десять лет, как сердце стало эхом Бегущих волн. Живу и грежу ими. Они меня обворожили смехом, И гневом, и рыданьями своими. О, будет ли под силу мне Прожить от моря в стороне? Смогу ли в доброй, светлой тишине Забыть о злом и ласковом просторе, Жить без него? О, море, море! Оно живительной мечтой Согрело ум холодный мой. Оно той гордой силой стало, Что голову мою пред бурей поднимала. Им пахнут руки, волосы и кожа. Оно в глазах моих, С волною цветом схожих. Его прилив, отлив его — В биенье сердца моего. Когда на небе золотом и рдяно серном Раскинула эбеновый шатер Царица-ночь, возвел я страстный взор За край земли, В такой простор безмерный, Что до сих пор Он бродит в той дали. Мне часа каждого стремительный удар, И каждая весна, и лета жар Напоминают страны Прекрасней тех, что вижу пред собой Заливы, берега и купол голубой В душе кружатся. И сама душа С людьми, вкруг бога, вечностью дыша, Кружится неустанно, А в старом сердце скорбь С гордыней наравне — Два полюса земных, живущие во мне. Не все ль равно, откуда те, кто вновь уйдет, И вечно ль их сомнение грызет, В душе рождая лед и пламя! Мне тяжело, я изнемог, Я здесь остался б, если б мог. Вселенная — как сеть дорог, Омытых светом и ветрами. И лучше в путь, в бесцельный путь, но только в путь, Чем возвращаться в тот же дом и, за трудом Одним и тем же сидя вечерами, В угрюмом сердце ощутить Жизнь, переставшую стремленьем вечным быть! О, море, нескончаемое море! О, путь последний по иным волнам В страну чудесную, неведомую нам! Сигналы тайные ко мне взывают, Опять, опять уходит вдаль земля, И вижу я, как солнце разрывает Свой золотой покров пред взлетом корабля!

Здесь бочки в сумраке подвальной тишины Вдоль каждой выстроились низенькой стены. Умельцы, что суда резьбою украшали, Имперские гербы на них повырезали. В их сонных животах бродила мысль о тех, Кто пьет, уверенный, что крепко пить — не грех. Орлы, когтящие священный шар державы, По ним раскинули большие крылья славы. Отверстья окружал затейливый венец. В их твердом дереве, тяжелом как свинец Примешивался дуб к старинной сикоморе. С огнем столетних вин таилось в каждой поре Все, прежде бывшее и солнцем, и цветком, И сладкой ягодой, и теплым ветерком, И воскресавшее среди веселий рдяных В разгуле вечеров неистовых и пьяных. Чтоб, доброго вина вдохнув густой букет, Узнать блаженства вкус и цвет, Бездумно я зашел под низкий свод подвала. А там, по затененным уголкам, На полках скопище стеклянное стояло — Стаканы дедовские и бокалы; Ухмылкам рож лепных под потолком Поклоном отвечал горбатый гном В своем остроконечном колпачке; Дубовый фавн плясал на рундуке… Сквозь дверь открытую увидел я вдали Постройки порта, доки, корабли И гору, где страда кипела, Где новый урожай созрел для винодела. Работа летняя, горячая, в поту Веселья страдного, в лиловом тяжком зное, Объединила тех, кто трудится в порту, И тех, кто нам вино готовит молодое, Перебираясь от куста к кусту, Где между листьев пурпурные кисти, — В шуршащую и золотую густоту Пышнейших лоз они по плечи погружались. Пучками света гроздья мне казались. Всему, чем этот рейнский край богат, Дает и жизнь и счастье виноград. Ему во славу зелена гора, И парни веселы, и радует жара, И по реке суда плывут в ночные дали, Чтоб гроздья звездные над ними полыхали. У двери погреба, где свет мешался с тенью, впивал мой ненасытный рот Всю мощь и торжество, что обретает тот, Кто благодатному поддастся опьяненью. Расширилась душа— легко, свободно, пьяно! Я пил из небывалого стакана, А он был выточен, огромный, — из огня. Какой-то чудный хмель насквозь пронзил меня, И вот — ушла из мышц последняя усталость, Когда по лиловеющим холмам, По тянущимся вдаль густым лесам Все существо мое волною растекалось, Чтоб этот мир — реки могучее движенье И з а мки над рекой в рубцах от войн и гроз — Обрел во мне свое преображенье И в мысль и в плоть мою необратимо врос. Так я любил его — прекрасный, зримый, вещный, Со мною слившийся, и был так жадно рад, Что вдруг почувствовал, как сердце бьется в лад Приливам и отливам жизни вечной; Вот мышцы рук своих, суставы пальцев сжатых Узнал я в лозах узловатых, А глыба воли твердой и крутой Взнеслась — и сделалась горой. И в этом бытии, что все объединило, Мои пять чувств зажглись такою силой, Так много стали знать и мочь, Как будто кровь моя его впитала мощь. Я попросту зашел под низкий свод подвала, Чтоб из веселого граненого бокала Хмельного пламени испить, Что в старых винах чутко спит. Но опьянение в меня вселило бога: Расплавив мир в огне души моей, Оно открыло мне, как плоско и убого О счастье мыслил я в обычной смене дней.