О, дом, затерянный в глуши седой зимы, Среди морских ветров, и фландрских дюн, и тьмы! Едва горит, чадя, светильня лампы медной, И холод ноября и ночь в лачуге бедной, Глухими ставнями закрыт провал окна, И тенью от сетей расчерчена стена. И пахнет травами морскими, пахнет йодом В убогом очаге, под закоптелым сводом. Отец, два дня в волнах скитаясь, изнемог, Вернулся он и спит. И сон его глубок. Ребенка кормит мать. И лампа тень густую Кладет, едва светя, на грудь ее нагую. Присев на сломанный треногий табурет, Кисет и трубку взял угрюмый старый дед, И слышно в тишине лишь тяжкое дыханье Да трубки сиплое, глухое клокотанье. А там, во мгле, Там вихри бешеной ордой Несутся, завывая, над землей. Из-за крутых валов они летят и рыщут, Бог весть какой в ночи зловещей жертвы ищут. Безумной скачкой их исхлестан небосклон. Песок с прибрежных дюн стеной до туч взметен… Они в порыве озлобленья Так роют и терзают прах, Что, кажется, и мертвым нет спасенья В гробах. О, как печальна жизнь средь нищеты и горя, Под небом сумрачным, близ яростного моря! Мать и дитя, старик в углу возле стола — Обломок прошлого, он жив, но жизнь прошла. И все-таки ему, хоть велика усталость, Привычный груз труда влачить еще осталось. О, как жестока жизнь в глуши седой зимы, Когда валы ревут и вторят им холмы! И мать у очага, где угасает пламя, Ребенка обняла дрожащими руками. Вой ветра слушает, молчит она и ждет, Неведомой беды предчувствуя приход, И плачет и скорбит. И дом рыбачий старый, Как в кулаке гнездо, ноябрь сжимает ярый.

Широкие каймы пустынных берегов, Все тех же самых волн все тот же вопль и рев С конца в конец того же фландрского приморья, Песчаных дюн холмы и пепельные взгорья, Недобрая земля, жестокая порой, Земля, где вечная борьба, и вечно вой Ветров, и вечные тревоги и усилья, Где бури зимние над нами вихрят крылья И стены черные вздымает сквозь туман Клокочущий тоской и злобой океан, — Спасибо вам за то, что вы у нас такие, Как смерть, как жизнь в ее мгновенья грозовые! От вас избыток сил у наших сыновей, И в бедах и в трудах упорство молодое; От вас они светлы той дерзкой красотою, Что неосознанно живет в сердцах людей И в смертный бой влечет одолевать злосчастье. Спокойным мужеством вы наделили их В привычных пагубах, в опасностях лихих, Которыми грозит осеннее ненастье; От вас у девушек, что победили страх Еще невестами изведать вдовье горе, — Любовь и верности к тем, кого в седое море Сурово шлет нужда на барках и ладьях, Чтоб в час, когда тепло у очага родного И тело к телу льнет в уютной тьме лачуг, Счастливым отдыхом и ласками подруг Могли насытиться вернувшиеся с лова. Страна полуночных и западных ветров, Несущих соль морей и терпкий запах йода, Тобой закалена крутая плоть народа И много сил дано рукам его сынов, Чтоб, властные, они вложили труд и волю В печальный милый край, что им достался в долю. Пускай возникли здесь дворцы и купола, Как сон диковинный из камня и стекла, И город встал у вод, морской овеян солью, — Вам, парни Фландрии и девушки, лишь вам Быть сопричастными я волнам, и ветрам, Прилива бурного могучему раздолью. Вас, дети моря, с ним ничто не разлучит, От моря ваших душ неистовство и сила, И очи вам его сиянье засветило, И в вашей поступи прибойный ритм звучит. А те из вас, кто всех бесстрашней и суровей, Они еще верны заветам древней крови: Потомки викингов [35] на всех путях морских Пьянеют яростью прапрадедов своих, Что уходили в смерть на кораблях, объятых Огнем, без спутников, без парусов крылатых, Без весел, чтоб найти торжественный покой Багряным вечером в пучине золотой.

Ведя ряды солдат, блудниц веселых круг, Ведя священников и ворожей с собою, Смелее Гектора, героя древней Трои, Гильом Жюлье, архидиакон, вдруг Пришел защитником страны, что под ударом Склонилась, — в час, когда колокола Звонили и тоска их медная текла Над Брюгге старым. Он был горяч, и юн, и жаркой волей пьян; Владычествовал он над городом старинным Невольно, ибо дар ему чудесный дан: Везде, где б ни был он, — Быть господином. В нем было все: и похоть и закон; Свое желание считал он высшим правом, И даже смерть беспечно видел он Лишь празднеством в саду кровавом. Леса стальных мечей и золотых знамен Зарей сверкающей закрыли небосклон; На высот а х, над Кортрейком безмолвным, Недвижной яростью застыл Французов мстительных неукротимый пыл. «Во Фландрии быть властелином полным Хочу», — сказал король. Его полки, Как море буйное, прекрасны и легки, Собрались там, чтоб рвать на части Тяжелую, упрямую страну, Чтоб окунуть ее в волну Свирепой власти. О, миги те, что под землею Прожили мертвые, когда Их сыновья, готовясь к бою, С могилами прощались навсегда, И вдруг щепоть священной почвы брали С которою отцов смешался прах, И эту горсть песка съедали, Чтоб смелость укрепить в сердцах! Гильом был здесь. Они катились мимо, Грубы и тяжелы, как легионы Рима, — И он уверовал в грядущий ряд побед. Велел он камыши обманным покрывалом Валить на гладь болот, по ямам и провалам, Которые вода глодала сотни лет. Казалась твердою земля — была же бездной. И брюггские ткачи сомкнули строй железный, По тайникам глухим схоронены Ничто не двигалось. Фламандцы твердо ждали Врагов, что хлынут к ним из озаренной дали, — Утесы храбрости и глыбы тишины. Легки, сверкая и кипя, как пена, Что убелила удила коней, Французы двигались. Измена Вилась вкруг шлемов их и вкруг мечей, — Они ж текли беспечным роем, Шли безрассудно вольным строем, — И вдруг: треск, лязг, паденья, всплески вод, Крик, бешенство. И смерть среди болот. «Да, густо падают: как яблоки под бурей», — Сказал Гильом, а там — Все новые ряды Текли к предательски прикрытой амбразуре, На трупы свежие валясь среди воды; А там — Все новые полки, сливая с блеском дали, С лучом зари — сиянье грозной стали, Все новые полки вставали, И мнилось им глаза закрыв, В горнило смерти их безумный влек порыв. Поникла Франция, и Фландрия спасалась! Когда ж, натужившись, растягивая жилы, Пылая яростью, сгорая буйной силой, Бароны выбрались на боевых конях По гатям мертвых тел из страшного разреза, — Их взлет, их взмах Разбился о фламандское железо. То алый, дикий был, то был чудесный миг. Гильом пьянел от жертв, носясь по полю боя; Кровь рдела у ноздрей, в зубах восторга крик Скрипел, и смех его носился над резнею; И тем, кто перед ним забрало подымал, Прося о милости, — его кулак громадный Расплющивал чело; свирепый, плотоядный, Он вместе с гибелью им о стыде кричал Быть побежденными мужицкою рукою. Его безумный гнев рос бешеной волною: Он жаждал вгрызться в них и лишь потом убить. Чесальщики, ткачи и мясники толпою Носились вслед за ним, не уставая лить Кровь, как вино на пире исступленном Убийств и ярости, и стадом опьяненным Они топтали всё. Смеясь, Могучи, как дубы, и полны силы страстной, Загнали рыцарей они, как скот безвластный, Обратно в грязь. Они топтали их, безжизненно простертых, На раны ставя каблуки в упор, И начался грабеж оружья, и с ботфортов Слетали золотые звезды шпор. Колокола, как люди, пьяны, Весь день звонили сквозь туманы, Вещая о победе городам, И герцогские шпоры Корзинами несли бойцы в соборы В дар алтарям. Валяльщики, ткачи и сукновалы Под звон колоколов свой длили пляс усталый; Там шлем напялил шерстобит; Там строй солдат, блудницами влекомый, На весь окутанный цветным штандартом щит Вознес Гильома; Уже давно Струился сидр, и пенилось вино, И брагу из бокалов тяжких пили, И улыбался вождь, склоняясь головой, Своим гадальщиком, чьих тайных знаний строй У мира на глазах цвет королевских лилий Ему позволил смять тяжелою рукой.

Всегда, Дни, месяцы, года И вновь года, Сыны страны румяной, плодовитой Впускали жадный свой укус В огромный кус Земных богатств, их волею добытый. Им дивное чутье служило искони. Они искусство брать и ждать прекрасно знали, Что взято ими, никогда Не выпускали. Война. Они ее охотно принимали, Под львами орифламм смыкая тяжкий строй, Неповоротливый, упорный, как литой Из стали. Но был волшебно быстр взлет их ужасных рук, Когда им было нужно вдруг Меж ловких рыцарей, блиставших легкой бр о ней И смелостью французскою, схватить За волосы победу и смирить, Со счастием зажав в свои ладони, И вознести, как Фландрию, ее Ввысь, на горящее под солнцем острие Их башен в бледном небосклоне. Колокола, мычащие вдали, Они в своих сердцах, как ярый гнев, несли, И языков прокованные била Их кулаков в себе таили силу. А ненависть! Она в течение веков Пылала в их душе у жарких очагов; И сыновей они своих скликали, Чтоб те увидели ее багряный жар У очага семейного. Как дар Они, целуя их, передавали Им душу Фландрии и прадедов сердца, Умевших ненавидеть до конца. Почти молчали там, но мыслили согласно. Был город укреплен; его богатства властно От бережливости пылающей росли. Там дыбились от каждого налога И долгую борьбу, обдуманно и строго. Вели С несчетными и жадными врагами, С баронами и королями, Чьи золоченые гербы Казались им какими-то когтями, Впивающимися в их лбы. Как жизнь, там защищали право. Условья, договоры слева, справа Сковали жизнь купцов И жизнь ростовщиков. Порты казались там открытыми домами, Где продавали землю четвертями; Там руки чуткие и зоркий луч зрачков Ощупывали всё, там всё давало прибыль; Там пользовались всем, безмолвие храня. Запасы смол, и руд, и вин, рыча, звеня, Одним давая жизнь, другим вещая гибель, Вздымались властью там, откуда корабли Стремили Фландрию во все концы земли. О, войны, мятежи и заговоры! За ними вольности пришли стопой нескорой, Неспешной чередой. Конечно, каждый цех хотел лишь за собою Оставить все права, добытые борьбою; И зависть, споров шум безжизненной листвой Заплесневелою над буднями висели; Но если вспыхивал общенародной цели Сверкающий маяк, — То все ткачи и кузнецы умели В напор единый слить свой непреклонный шаг. Они неслись в грозе и буре страсти На ветхий дуб враждебной власти; Вгрызался в корни бешеный топор, Набат тяжелый правил шаг их гулкий, И вдруг толпой кишели переулки, И мчались к площади, сжав кулаки, Чернеющие кровью мясники. Так, отдавая жизнь, чтоб из гранита воли Воздвигнуть здание своей счастливой доли, Фламандских буржуа крикливый грузный клир Означил на гербе их расы — Упрямой, крепкомясой — Весь мир.

Вот лодочник, веселый малый, Налег на руль плечом… Увидят все каналы Его плавучий дом. До блеска вымытая лодка Скользит, красотка, По глади вод, легка, чиста. Не слышно даже плеска… Зеленый ют и красные борта, Белеет занавеска. На палубе лохань с бельем стоит, Над нею в клетке чиж свистит. Собака на прохожих лает. Обратно эхо отсылает Ее смешную злость… А за рулем — Сам лодочник, веселый малый. Его плавучий дом Увидят все каналы, Что Фландрию прорезали насквозь. Связав Голландию с Брабантом цепью длинной. Он помнит Льерр, Малин и Гент старинный, В Дордрехте и в Турнэ ему бывать пришлось, И снова со своей шаланды Лиловые он видит ланды. Он возит грузы, что порой Над ютом высятся горой: Корзины яблок краснобоких, Горох, бобы, капусту, рожь… Подчас на палубе найдешь И финики из стран далеких. Он знает каждый холмик В стране, где вьются Шельда, Лис, И Диль, и обе Неты; В дороге им все песенки пропеты Под перезвон колоколов — Все песни сел, полей, лесов И городов. В далеком Брюгге мост Зеркал Ему сверкал; Мосты Ткачей и Мясников, Мост Деревянных башмаков, Мост Крепостной и мост Рыданий, Мост Францисканцев, мост Прощаний, Лохмотьев мост и мост Сирот — Он знает их наперечет. Нагнувши голову под древний аркой В Антверпене, и в Монсе, и в Кондэ, Он со своею легкой баркой Проскальзывал везде. Он парус поднимал на Дандре, Дюрме, Леке, Из края в край несли задумчивые реки Его суденышко, качая на воде. Пейзаж вокруг него — в движенье, Бегут, мелькая, отраженья, Дробясь в волнах. И, с трубкою в зубах, Медлительный, спокойный, загорелый, Пропитанный и ветром и дождем, Тяжелым правит он рулем Своей шаланды белой. И день и ночь плывет она, И в сердце входит тишина.

Дома у стен дворца, близ городского вала.       Укрыты в ваших тайниках       Богатства в крепких сундуках, Что жадно, по грошам, провинция собрала. Личины львиные над ручкою дверной       Глядят, оскалены и дики.       Решеток вздыбленные пики На окнах сумрачных, как копьеносцев строй. Дат золоченых вязь искрится и сверкает,       И, медленно вступая в дом,       Хозяин кованым ключом Всегда торжественно запоры отмыкает. А в праздники, когда среди сограждан он       Шагает важно и кичливо,       То сам напоминает живо Тяжеловесный ваш и вычурный фронтон Вы жирное житье в себе замуровали       С его добротностью скупой,       И спесью жадной и тупой, И затхлой плесенью затверженной морали, И все-таки, дома в плаще туманном лет.       Хранит ваш облик величавый       Остатки отшумевшей славы И древних доблестей едва заметный след. Панель дубовую украсили узоры,       И лестниц взлет надменно строг,       И жутко, перейдя порог, Вступать в безмолвные, глухие коридоры Там гости за столом пируют без забот.       Пылают вечером камины,       Семью сбирая в круг единый, И плодовитостью гордится каждый род. Дома, ваш мир умрет! И все же будьте с нами.       Когда великий вспыхнет гнев,       И люди, факелы воздев, Раздуют рыжее клокочущее пламя. Но пусть навек уснут богатства в сундуках,       И жизнь будить их не посмеет,       И жар горячий не согреет, — Пусть непробудно спят, как мертвые в гробах. Дремота тяжкая провинцию сковала,       И все черней забвенья тьма       Над вами, старые дома На главной улице, у городского вала.

Сегодня день, когда должны В таверне «Солнца и Луны» Отпраздновать большое торжество: Избрание главы и старшины Всех истинных курильщиков страны, — Так назовут того, Кто пред лицом испытанных судей Огонь поддержит в трубочке своей Всех доле. Итак, да будет пиво Бурливо И дым послушен воле! Для любопытных скамьи есть. Курильщики к столам успели сесть. Кому же — Фландрии или Брабанту честь? Пуская дыма выкрутасы, Уже все курят больше часа Свой крепкий рубленый табак, Набитый в трубки до отказа, Умятый пальцем по два раза — С любовью, а не кое-как. Все курят и молчат упорно. Их много в комнате просторной. Никто не хочет торопиться, И каждый на других косится. Они хозяйственно дымят: Неведом им азарта пламень; Лишь слышно, как часы стучат, Чей маятник — вперед, назад! — Все тот же повторяет лад, Да изредка плевки летят И грузно падают на камень И так дымили бы они Еще часы, быть может дни, Когда бы новички в куренье Не вывели из наблюдений, Что их постигнул крах И что огонь в их трепетных руках Зачах. Но ветеранам неизвестен страх! Пускай извивы дыма Неведомым пером Их победителя простое имя Выводят, может быть, под потолком, — Они туда и не глядят, Их взгляд На трубку устремлен, где светит ясно Им огонечек красный. И он один у них в мечтах, И он всецело в их руках: Они его томят и нежат, Затяжки их всё деликатней, реже, И губы, как тиски, Сжимают чубуки, И каждый про себя хитрит, И каждый свой секрет хранит. А сколько надобно оглядки, Чтоб не поблек До времени веселый огонек, Зажатый в их ладони хваткой! Их было десять, стало пять. Осталось трое. Спасовать Решает третий, — с поля брани Уходит он, и вслед несутся залпы брани. Остались двое: судовщик, Брабантец, — он уже старик, — И шорник с рыжей бородою — Надежда Фландрии, всегда готовый к бою. Тут начался великий спор. Народ вскочил, и вся таверна На мастаков глядит в упор, А те сидят высокомерно, Дымя безмолвно, до тех пор, Пока фламандец вдруг уныло В головку трубки пальцем ткнул — И побледнел: зола остыла! Другой же все еще тянул, Попыхивал едва приметно, Пуская голубую тень дымка, И продолжал игру, пока, Всех оглянувши свысока, Не вытряхнул три красных уголька На ноготь свой, широкий и бесцветный. И судьи все, восхищены, В таверне «Солнца и Луны» За пивом сидя, присудили: Тому, кто дрался за Брабант И, проявив уменье и талант, Фламандца рыжего осилил, Дать приз. И трубкой наградили Из пенки с янтарем. А к ней цветы и бант.