Дорог раскинутая сеть, Как будто тяжкими гвоздями, К земле прикреплена камнями, Чтоб между темными лесами и полями Тянуться, извиваться и белеть. Старейшие — когда-то римские — дороги Доныне помнят, как в сады людей Порой наведывались боги; Другие видели в соседней роще фей В плаще голубоватом, С горящим светлячком на плечике покатом; А те скользят, петлят, но цель у них проста: Добраться — на развилке — до креста, До ниши с каменным изображеньем девы; А вот по тем, дыша горячей лавой гнева Из яростного зева, Когда-то шла война. Пока зима, угрюма и мрачна, Все время жмется к печке милой, Под небом сумрачным уныло Дороги серые томятся там, вдали, Но вешние лучи на них едва легли — И им уже тепло, они уже готовы Созвать, увлечь в поля сияющие снова Для солнечных трудов И плуги, и возы, людей, коней, волов, Мальчишек и девчонок. И жаворонка звон с прозрачных облаков Летит над пашнями, пронзителен и тонок, И вот — Дороги по утрам уже бегут вперед Скрываясь под зеленым сводом Раскинутых ветвей — к лугам, селеньям, водам; Без отдыха они Канавы огибают и плетни; То мягче, то прямей и круче Взбираются, змеясь, на склон холмистой кручи, Где сладко пахнет скошенной травой; Помедлить, подождать им хочется порой; И тень от облака — ширококрылой птицы — В полдневный зной на них торжественно ложится; Сквозь нивы желтые, где началась страда Июльская, они проходят иногда: То вправо двинется одна, то сразу Налево повернет — от жницы к сноповязу; Другая спустится, чтоб обогнуть кольцом Лесного сторожа убогий дом; А у широких, плотно замощенных, Такие тяжести на спинках закаленных, Что, глядя, как они уносятся в закат Со всем, что в этот день их нагрузить успело, Невольно думаешь, дворы деревни целой К пределам солнечным спешат. Дороги, пробуждаясь летом С рассветом, До гаснущей на западе зари Обходят фермы, и сады, и пустыри. Их любят-старики, что у ворот под вечер Болтают про дела минувшие и встречи; Привычно узнают они Шаги, что их касаются в одни И те же утра, ночи, дни. Ведут они и в церковь — и в сторонку, В какой-нибудь лесок, Где грубоватый, хитрый паренек Подстережет свою девчонку. И нам от них не скрыть своих утрат, измен, Своих удач и бед за толщей наших стен, И на себе они несут в седые дали Все наши радости, тревоги и печали И смелость душ людских, что крепче стали.

Средь яблок золотых, под легким ветерком, Ты показалась там, где закачались ветки. Вдруг тучу принесло, и дождь запрыгал редкий; Грудь сада разорвав, лавиной рухнул гром. И в страхе с лестницы скользнула ты проворно Под низенький навес, что в вспышках грозовых То белизной сверкал, то в тьме внезапной тих, Меж тем как по стене стучали града зерна. Но стало небо вновь ясней и розовей. Ты вновь идешь в цветах росистою травою, И эти яблоки, что сорваны с ветвей, Ты к солнцу подняла, омытые грозою.

Порою летней, в день воскресный, Под колокольный перезвон Ты тем внимала, кто пленен Был красотой твоей телесной.     Один сказал, любя:     «Коль сердце у тебя — Листок, дрожащий и прекрасный, Который было бы опасно Сорвать на грозной высоте, — Я ничего бы не боялся, По веткам смело бы поднялся     К моей мечте!»     Другой сказал, любя:     «Коль сердце у тебя — Сокрытый камень драгоценный На дне морском иль в речке пенной, Пусть будет сетью он храним, Пусть преграждают путь мне травы Своей трясиною лукавой, —     Нырну за ним!»     Еще один — любя:     «Коль сердце у тебя — Плод, созревавший одиноко На островах страны далекой, В гнилом тропическом аду, — Я в жажде счастья неизменной, Будь он хоть на краю вселенной,     Его найду!» Ты слушала всех трех с насмешливым лицом, Но ничего не отвечала И в солнечном луче, чуть шевеля носком, Легко, устало Лишь башмачком своим качала.

«Скорей коленопреклоненно Зажгите свечи пред мадонной! Ваш муж — башмачник — в этот час Навеки покидает нас». А школьников сабо у школы Отщелкивают марш веселый, И повторяет тротуар Стук черных пар и белых пар. «Мальчишки, полно баловаться, Стучать подошвами, смеяться, Когда тут честный человек Кончает свой тяжелый век!» «Жена, зачем на них сердиться В тот час, как должно нам проститься: Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар». «Коль каждый так шумит бездельник, Мы не услышим, как священник Под нашим явится окном С дарами и пономарем!» «Жена, таких сабо немало Я сделал для ребят квартала. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!» «Но как же голосом спокойным Молитву прочитать достойно, Как бог приказывает нам, Под этот дикий визг и гам?» «Пускай повеселятся дети С моей душой, со всем на свете. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!» «Когда на улице так шумно, И стук сабо, и крик безумный, — Не станут ангелы, скорбя, Петь аллилуйю для тебя!» «Чтоб веселей ребятам было, На небе кружатся светила. Так пусть сабо — мой скромный дар — Стучат, стучат о тротуар!»

Спрячь золото верней! Смотри, следят за нами. Спрячь золото верней! Свет солнца страшен мне: Меня ограбить может пламя Его лучей. Спрячь золото верней: Не здесь, а под семью замками, Не здесь, а дальше, где-то там, Зарой поглубже в мусор, в хлам, Под хворост, за дровами… Но как узнать, но как узнать, Откуда вора можно ждать? Встает заря или темно, Не все ль равно? Не открывай ни на мгновенье Дверь и окно. Не шевелись, не шевелись! Я. слышу шепот, шум, движенье, Шаги, я слышу, раздались: Шагают вниз! Что слышно вам? Что слышно вам? А там за дверью что такое? Не воры ль шарят по углам? Что слышно вам? Что слышно вам? Ах, нет на свете мне покоя! Все говорят, что я старик, Но шум любой я слышу вмиг Во мраке, лежа на подстилке… Что день, что ночь — мне все равно, Дрожать мне вечно суждено Так, что трясутся все поджилки. Под шкаф поглубже залезай, Изобрази собачий лай! Упала тень, и темен день… Скажите мне, прошу я вас, Не видно ль глаз, не видно ль глаз? Им в щель заглядывать не лень! Проходит час, не видно глаз, Должно быть, мышь на этот раз Скреблась за печкой, где поленья… Я засыпаю на мгновенье! Но где покой? Стучит в висках… Хранить бы золото в костях — И я совсем забыл бы страх!

Усопших к месту погребенья Всегда проносят вдоль селенья. Уже мальчишки тут как тут; «Гляди, покойника несут!» Глаза рукой прикрыв от солнца, Старуха смотрит из оконца. Столяр бросает свой верстак, — В гробах он смыслит как-никак. А лавочник расставил ноги И курит трубку на пороге. От взоров досками укрыт, Покойник в ящике лежит. Без тюфяка он, без подушки, — Под ним солома лишь да стружки, А гроб из четырех досок Не в меру узок и высок. Носильщики идут не в ногу, Кляня разбитую дорогу. Злой ветер возле «Трех дубов» Срывает гробовой покров. Шершавым доскам будто стыдно, Что всем теперь их стало видно. Холодный ветер валит с ног; Все думают: «Мертвец продрог». Все знают: спит он, бездыханный, В одной рубахе домотканой. И в день, когда своих рабов Господь поднимет из гробов, Дрожа, в смущении великом, Он будет наг пред божьим ликом. Процессии дать надо крюк, Чтоб обогнуть общинный луг. По той полоске, рядом с лугом, Покойный шел весной за плугом. Он тут в погожий летний день Косил пшеницу и ячмень. Всем сердцем был он в жизни трудной Привязан к этой почве скудной. Под вечер, выбившись из сил, Он с ней любовно говорил. Вон там, где тянется тропинка, Он комья подбирал суглинка, И после трудового дня, С соседом сидя у огня, Он землю в пальцах мял, смекая, Какого ждать им урожая. Вот кладбище; как свечки, в ряд Три кипариса там стоят. Сплеча могильщик бородатый Орудует своей лопатой: Его, не побоясь греха, Забыла разбудить сноха. Вон гроб уже у поворота, А не закончена работа. На мертвеца могильщик зол За то, что тот его подвел, — Нашел же времечко, постылый, — И он плюет на дно могилы. А гроб все близится, и вот — Он у кладбищенских ворот. Толпа в ограду повалила, Перед покойником — могила. Неистов ветер, даль черна, Как эта яма холодна. Могильщик с силой и сноровкой Подхватывает гроб веревкой, И скрип ее о край доски — Как одинокий стон тоски. Безмолвна скорбь, и сухи веки. Гроб опускается навеки В глухую темень забытья, В объятия небытия.