Распятые в огне на небе вечера Струят живую кровь и скорбь свою в болота, Как в чаши алые литого серебра. Чтоб отражать внизу страданья ваши, кто-то Поставил зеркала пред вами, вечера! Христос, о пастырь душ, идущий по полянам Звать светлые стада на светлый водопой, Гляди: восходит смерть в тоске вечеровой, И кровь твоих овец течет ручьем багряным… Вновь вечером встают Голгофы пред тобой! Голгофы черные встают перед тобою! Взнесем же к ним наш стон и нашу скорбь! Пора! Прошли века надежд беспечных над землею! И никнут к черному от крови водопою Распятые во тьме на небе вечера!

Сомкнулись сумерки над пленными полями, Просторы зимние огородив стеной. Скопленья звезд горят в могильной мгле ночной; Пронзает небеса их жертвенное пламя. И чувствуешь вокруг гнетущий медный мир, В который вплавлены громады скал гранитных, Где глыба каждая — каких-то первобытных Подземных жителей воинственный кумир. Мороз вонзил клыки в углы домов и башен, Гнетет молчание. Хотя б заблудший зов Донесся издали!.. Бой башенных часов Один лишь властвует, медлителен и страшен. Ночь расступается, податлива как воск, Вторгаются в нее безмолвие и холод. Удары скорбные обрушивает молот, Вбивая вечность в мозг.

Огромный светлый свод, бесплотный и пустой, Стыл в звездном холоде — пустая бесконечность, Столь недоступная для жалобы людской, — И в зеркале его застыла зримо вечность. Морозом скована серебряная даль, Морозом скованы ветра, и тишь, и скалы, И плоские поля; мороз дробит хрусталь Просторов голубых, где звезд сияют жала. Немотствуют леса, моря, и этот свод, И ровный блеск его, недвижный и язвящий! Никто не возмутит, никто не пресечет Владычество снегов, покой вселенной спящей. Недвижность мертвая. В провалах снежной тьмы Зажат безмолвный мир тисками стали строгой, — И в сердце страх живет пред царствием зимы, Боязнь огромного и ледяного бога.

Склонясь, как над Христом скорбящие Марии,       Во мгле чернеют хутора;       Тоскливой осени пора       Лачуги сгорбила кривые. Солома жалких крыш давно покрылась мхом,       Печные покосились трубы,       А с перепутий ветер грубый       Врывается сквозь щели в дом. Склонясь от немощи, как древние старухи,       Что шаркают, стуча клюкой,       И шарят вкруг себя рукой,       Бесчувственны, незрячи, глухи, Они запрятались за частокол берез;       А у дверей, как стружек ворох, —       Опавшие лисгы, чей шорох       Заклятий полон и угроз. Склонясь, как матери, которых гложет горе.       Они влачат свои часы       В промозглой сырости росы       На помертвелом косогоре. В ноябрьских сумерках чернеют хутора,       Как пятна плесени и тленья,       О, дряхлой осени томленье,       О, тягостные вечера!

Вот Лондон, о душа, весь медный и чугунный, Где в мастерских визжит под сотней жал металл, Откуда паруса уходят в мрак бурунный, В игру случайностей, на волю бурь и скал. Вокзалы в копоти, где газ роняет слезы — Свой сплин серебряный — на молнии путей, Где ящерами скук зевают паровозы, Под звон Вестминстера [7] срываясь в глубь ночей. И доки черные; и фонарей их пламя (То веретёна Мойр [8] в реке отражены); И трупы всплывшие, венчанные цветами Гнилой воды, где луч дрожит в прыжках волны; И шали мокрые, и жесты женщин пьяных; И алкоголя вопль в рекламах золотых; И вдруг, среди толпы, смерть восстает в туманах.. Вот Лондон, о душа, ревущий в снах твоих!

Как страстно кличет их от медленных равнин Сивиллы [9] древний зов и в смутных окоемах Влечет мерцанье глаз каких-то незнакомых — Однажды вечером изведали они. Вперед! Огромный мол. В накале белом л у ны, И флагов золото на мачтах корабля, И юнги черные. Уходит вдаль земля. Волна прибойная сосет песок лагуны. О, это плаванье в сияющем ночном Пространстве! Звездные узорные плетенья! Ветров полуденных и шум, и свист, и пенье К цветущим берегам уносят! А потом? Как руки черные, воздетые высоко, — Из камня сложенные башни городов, Зрачки, горящие под крышами домов На глади стен сырых в ночных глазницах окон. Пустыни рыжие и степи — без границ, Подвластные громам и ураганам бурным, И солнца, саваном одетые пурпурным, Туманным золотом вечерних плащаниц. И храмы медные, где щит и меч тяжелый У паперти, и крест над ними в вышине, И старых кесарей, в оцепенелом сне Навеки замерших, чугунные престолы. Устои островов над мутно-голубой — То бирюзовой, то опаловой — пучиной, И дрожь, и тайный страх бескрайности пустынной, И вдруг, как молоты гремящие, прибой! Народы, что века покорно терпят муки, Народы, что уже восстали для побед, У портов маяки — слепяще яркий свет Зажавшие в кулак бестрепетные руки. Но вспыхнет в памяти, как самый нежный зов, Все то далекое, что свято и знакомо: Вот мать печальная, вот садик возле дома, Вот равномерный бой больших стенных часов. Пора вернуться вспять. Прощай, широкий, вольный Мир — океан, прощай! И все же нет для них Ни счастья мудрых душ, ни счастья душ простых, Что жизнью медленной и дремлющей довольны. Отныне будет их к закатным влечь кострам, К закатным солнечным притягивать воротам, Распахнутым мечте неистовой, заботам Нездешним и любви к виденьям дальних стран.

В пурпурной мгле лесов и багреце болот Огромный вечер там, в пустых полях, сгнивает, Руками цепких туч шар солнца зажимает, Выдавливая кровь в зеленый небосвод. О, время пышное, когда октябрь ленивый Уходит не спеша в убранстве золотом, Меж гроздьев рдеющих и яблок, ветерком И светом нежимых среди усталой нивы,— Уже в последний раз перед зимой. Полет Тяжелых воронов? Он будет. Но покуда Листвы червонное пусть пламенеет чудо. Брусники светлый жар сухую землю жжет, Лес руки вытянул с их смуглыми листами, С их звучной бронзою туда, в ток синевы, Смешалась свежесть вод с дыханием айвы, И остро пахнет мхом, травою и цветами. И тихий, светлый пруд, как в зеркале, таит Под кружевом берез, под черным дубом старым Луну, которая встает огромным шаром И, как созревший плод, меж тонких туч висит. Вот как бы умереть — о сладкое мечтанье! — В прибое царственном цветов и голосов; Для глаза — золото и пурпур вечеров, Для мозга — зрелых сил и жизни нарастанье. Как слишком пышный цвет, о тело, умереть! Отяжелев, как он, уйти из жизни бедной! Была бы смерть тогда мечтою всепобедной, И нашей гордости не суждено б терпеть. О, тело! Умереть, как осень, умереть!