Как длинные нити, нетихнущий дождь, Сквозь серое небо, и тучен и тощ, Над квадратами луга, над кубами рощ Струится нетихнущий дождь, Томительный дождь, Дождь… Так он льет со вчера, Так он мокрые тянет лоскутья С тверди серой и черной; Терпеливый, упорный, Так он льет со вчера На перепутья, Необорный. По путям, Что ведут от полей к городам, По дорогам, безмерно скривленным, Шагом сонным, Монотонным, Утомленным, Словно дроги путем похоронным, Проезжают возы в колеях, До того без конца параллельных, Что они исчезают в ночных небесах И сливаются в далях предельных, А вода Час за часом струится всегда; Плачут травы, деревья и домы В бесконечности кроткой истомы… Перейдя за гнилые плотины, Разливаются реки в долины Серой пеной, И плывет унесенное сено; Ветер хлещет орешник и ивы; И, хвостами в воде шевеля, Стадо верных быков наполняет мычаньем поля; Вечер близится; тени — пугливы И неслышно ложатся вдоль сумрачных рощ; Твердь — все та же; Так же льется нетихнущий дождь, Долгий дождь, Дождь густой, непрозрачный, как сажа. Долгий дождь Нити вытянул ровно и прямо; Ткет ногтями своими упрямо, Петля за петлей, стежок за стежком, — Одеянье, Закрывая в свой плащ каждый дом, Каждое зданье, В плащ изодранный, жалкий, Что виснет тряпьем, Как на палке… Голубятня под крышей зубчатой; Слуховое оконце, бумагой заткнутое грубо; Водосточные трубы, Что крестом стоят над коньком; На мельницах крылья с заплатой; Крест над родной колокольней — Под долгим дождем, Непрерывным дождем, Умирает зимой в агонии безвольной… О, нетихнущий дождь, В серых нитях, в морщинах, с большой бородой Водяной! О, нетихнущий дождь Старых стран, Многодневный, седой, облеченный в туман!

Туман, как ватный ком, ложится На всю округу. Он плотней Вдоль окон, около дверей, А над рекой — клубится. Река медлительно впотьмах Уносит трупов груз зловонный, Луна — мертвец, похороненный В каких-то дальних облаках. И лишь на лодках, над пучиной, В неверном свете фонарей, Видны склоненных рыбарей Дугою согнутые спины. Еще с заката рыбаки. Бог знает что ловя упорно, В немую глубину реки Свой невод погрузили черный. А там, во мраке дна речного, Людских скорбей и бед клубки На жертву броситься готовы… Их молча ловят рыбаки И верят в правоту простых своих стараний, В полночной темноте, в злокозненном тумане. Как молот, бьет полночный звон, Угрюмый голос похорон, Срываясь с отдаленных башен; Осенней ночью глух и страшен Полночный звон. Черны над речкой рыбаки… Одета плоть их в странные лохмотья… Со шляп убогих за воротники, За каплей капля, весь туман окружный Стекает дружно. Деревни, онемев, стоят; Закоченел лачужек ряд; Немы орешника кусты, С которых ветер снял листы. Глуха, нема лесная тьма; Ни звука, словно мир до края Зола наполнила сырая. И каждый, хоть нужна подмога, Своим лишь делом занят строго, Без помощи друзей, без слов, И свой у каждого улов. И первый тащит из воды Рыбешку мелкую нужды; Второй, беспечный, чужд заботам, Болезней тину тянет переметом. Тот вытряхнул из влажной снасти Ему грозящее несчастье, Тот видит в глубине сетей Остатки совести своей. Река, встречая дамб отпор, Кипя, творя водовороты, Течет, течет… — с которых пор? — Туда, за горизонт заботы. Как в черной коже, берега лежат, Во мраке источая яд… Туман, как вата клочковат, Окутал хижин ближний ряд. Ничто не дрогнет над ловцами, И фонарей недвижных пламя Пятнает, словно кровью ран, Белесый войлочный туман. И смерть и тишь гнетут свинцово Ловцов безумия ночного. Туманной мглой они от всех отъяты, Бок о бок, но друг другу не видны… И руки их истомлены, И труд несет им лишь утраты. О, если бы один позвал другого: Быть может, утешеньем было б слово! Но каждый с согнутой спиной, Окоченев, сидит немой, И возле каждого светильня искрой малой Недвижно над водою встала. Как сгустки тьмы они сидят, И никогда их тусклый взгляд Не поднимался за туманы, Где небосвод горит, как жар, И, полные магнитных чар, Идут созвездий караваны. Мученье черное — улов У этих черных рыбаков. Им нет, потерянным, числа; Окутав, их сгубила мгла, И звон ночной, осенний, похоронный Льет ливнем над судьбой их монотонной.

Неутомимо снег идет, Среди равнин ложась, как длинные заплаты, Как длинные клочки унылой, бледной ваты, Любовью бедный, злобою богатый. Неотвратимо снег идет, Как маятника мерный ход, Как миг за мигом, снег идет. Снег падает, кружится, вьется, Ложится мерно на дома, Украдкой проникает в закрома, Снег падает и вьется, Летит упрямо в ямы и колодцы. Передник свой недобрая зима Вытряхивает над землею древней, И медленно ложатся на деревни Болезни, стужа, тьма. Мороз живет в крови, в костях, Нужда — в амбарах и клетях, Нужда и снег в сердца вползают. Вползает под навес беда, И стынут, коченеют, замерзают Сердца и очаги под коркой льда. У перекрестков, где слились дорог потоки, Как мертвецы, деревни одиноки; По берегам канав, каналов, рек Ракиты клонят веток сталактиты, По пояс погрузившись в снег; На косогорах, словно в землю врыты. Седыми мхами инея увиты. Старухи мельницы, как западни, встают; Под шквальным ветром, яростным и грубым, Столбы, подпорки, кровли, трубы Сражаться с ноябрем не устают, — А снег идет, идет, бесшумный и мохнатый, Среди равнин ложась клочками бледной ваты. Тяжелый снег как саван лег На всех развилинах дорог, Повсюду снег бесплодный, белый, Снег призрачный и омертвелый, Снег призрачный и неизменный, Кружащийся самозабвенно В безмерной темноте и холоде вселенной.

Как рев слепых быков среди тумана, Пронесся низко в ужасе ночном Вой урагана, И вдруг сверкнувшей молнии излом В собор ударил своевольно — И загорелась колокольня. Старик звонарь, крича от страха, Схватил веревки; бьет с размаха В набат, И звуки колокола в ночь летят, Отчаянные, грозовые, Врываясь ритмом в гул стихии. Собор Под призрачными небесами Огня кидает сноп живой, Вздымая над простором пламя. Весь город озарен ночной, Везде испуганные лица, Народ на улицах толпится, И стен дремавших чернота Вдруг в окнах кровью залита. Старик звонарь в простор полей безгласных Кидает меди звон, безумный и ужасный. Собор Растет, в ночи шатаясь темной, Охвачен пламенем огромным, Над ширью рек, полей, озер, И сорванные черепицы, Раскалены, летят, как птицы, В глухую тьму, в ночной простор. И, словно выхватив из тьмы строенья, Огонь в полете множит разрушенья. Церковный свод обрушился, и крест Свои надломленные руки Вдруг опустил под гнетом муки. Старик звонарь трезвонит что есть сил, Как будто бог его горит средь алых крыл. Собор, Взвивая пламени водоворот И руша с грохотом каменья, Горит. Огонь до башни достает, Где пляшет колокол, кричащий в исступленье. Толпа ворон и сов Слетаясь изо всех углов, В закрытые окошки бьется, Сгорая на лету, и в пустоту колодца Вдруг падает, сквозь дым и гром, Обугленным комком К ногам толпы, окоченевшей в страхе. Старик звонарь глядит, как пламя в вихре гула К колоколам уж руки протянуло. Собор Багряным кажется кустом, Чьих веток огненных цветенье Весь остов оплело в неистовстве своем. Огня гигантское растенье Вздымается до сводов голых, Где, с брусьев свесившись тяжелых, Колокола кричат в безумье, в исступленье. Старик звонарь звонит о том, что может пламя Похоронить его с колоколами. Собор Сквозь этот грохот, там, В дыму, ползущем по камням, Вдруг раскололся пополам. И смолкло все, притихло пламя. Оно не страшно уж домам. А башня черная слегка Качнулась, будто от толчка, И слышно было, как скачками Колокола, катясь с камнями, Гремя, вонзились в грудь песка. Старик звонарь уже был мертв. И колокол его собой Прикрыл, как крышкой гробовой.

Вдали, Где тис растет, где мертвецы легли, Там роет издавна могильщик ямы Безмолвно и упрямо. Вокруг него десяток дряхлых ив Горюет да еще цветы печали; Их низко ветра гнет порыв, Их дождь и буря укачали. Там ямы с кочками всю землю поделили. Могила лепится к могиле. Зимой на камнях иней серебрится. Июнь приходит, почву накалив, И слушает, дыханье затаив, Как смерть в могилах тихо копошится. Там с незапамятных времен Могильщик зарывает тупо Своих погибших чувств немые трупы. Путями скорбными в его приют Гробы дощатые везут, Везут к нему с утра, весь день, — Из городков, из деревень, Затерянных в полях без края, без границы, — И люди в трауре вослед Спешат, пока не меркнет свет, — А с утренней зарей все снова повторится. К могильщику со всех сторон Несется похоронный звон. Давно ль? И сам не помнит он, В гробах — тела его погибших грез. Вот жадные желанья в черный вечер И скорбь бог весть о ком. Вот капли слез, — Кровавым их дождем льняной покров отмечен. Воспоминания по траурным путям Бредут, ослепшие, сквозь годы, издалека, Чтоб страх ему вернуть, гнетущий и жестокий. Вот гордость — торс ее расколот пополам. Вот героизм его, не нужный никому. Вот мужество, чей стан согнулся от усилий. Вот бодрость жалкая — глазницами во тьму Ом уставилась, — а в них скопленье гнили. Могильщик смотрит, как в его приют Со всех сторон гробы везут. Вот мысли ясные — они еще в движенье, Но их уже постигло разложенье. Вот первая любовь его весны, Ио кроткие черты теперь искажены. Вот клятвы гордые перед самим собою, Но он их зачеркнул своей рукою. Вот воля острая, как молнии кинжал, — Ее, упавшую, в пыли он растоптал. Могильщик под унылый звон Готовит место похорон. Давно ль? И сам не знает он. Вот сон, пришедший в яркий миг забвенья, — Он волю дал ему в глухую ночь прозренья, Одел в крылатые и яркие одежды, Сорвав их на лету у огненной надежды. Послал его парить там, в выси недоступной, Гонясь за золотой победой неприступной, И сон, поднявшись ввысь, от неба оттолкнулся, Но тайны неподвижной не коснулся. Тяжелым заступом, безмолвно и упрямо, Могильщик, худ и утомлен, За ямой роет яму. Вот муки совести, и с ними мысль о тех, Кто виноват, кому не отпустил он грех. Вот тихие мольбы, безмолвные рыданья В глазах людей, — он их оставил без вниманья. Вот надругательства над тем, кто духом слаб, Кто перед ним стоял, склонившись точно раб. Насмешка едкая, взгляд, полный мрачной скуки, Когда к нему с мольбой протягивали руки. Могильщик, страстью опален, Скрывая боль, под мерный звон В сухой земле большие ямы Все роет, молча и упрямо. Вот страх перед лицом самоуничтоженья, Когда отходит смерть, но жить велит мгновенье. Вот преступление — его он тоже знал, — Тайком дотронулся и трепет испытал. Вот воля жесткая, свирепое решенье Жить тем, что самому внушает отвращенье. А вот сомнение и безграничный страх, Безумье в мраморных, безжизненных зрачках. Тоска томит, в ушах звенит, Несется звон со всех сторон… Объятый ужасом, упрямо Могильщик роет ямы. Он видит прошлые и нынешние дни. Его грядущее похитили они. Они руками гибкими зажали Живое сердце в нем и кровь его сосали. Они уже изъели плоть живую Его грядущего, глумясь и торжествуя, Испуганным глазам показывая труп, Желанья, что едва слетело с губ. Все громче, громче слышит он Тяжелый колокольный звон Там, в северной бескрайней стороне. О, если бы колоколов тех ложных На день один прервался звон тревожный! О, если бы в душевной глубине Гробы не громоздились, как во сне! Но люди, с горестной молитвой и слезами, К нему гробы приносят за гробами И, постояв перед горой с тремя крестами, Вновь продолжают путь упрямый: Везут гробы, несут на спинах, Вдоль пашен, вдоль столбов и вдоль заборов длинных, — И громы труб звучат в неведомых равнинах. Могильщик стар и одинок, Он видит бесконечный их поток, Ему одно осталось — примириться И прятать смерть свою в могилы по частицам. Рукою слабою втыкая в холм потом — Давно ли он забыл о том — Две перекладины крестом.

Вот, зыбля вереск вдоль дорог, Ноябрьский ветер тр у бит в рог. Вот ветер вереск шевелит, Летит По деревням и вдоль реки, Дробится, рвется на куски, — И дик и строг, Над вересками тр у бит в риг. И над колодцами бадьи, Качаясь, жалобно звенят, Кричат Под ветром жалобы свои. Под ветром ржавые бадьи Скрипят В тупом и тусклом забытьи. Ноябрьский ветер вдоль реки Нещадно гонит лепестки И листья желтые с берез; Поля, где пробежал мороз, Метлой железною метет; Вороньи гнезда с веток рвет; Зовет, Трубя в свой рог, Ноябрьский ветер, дик и строг. Вот старой рамой Стучит упрямо; Вот в крыше стонет, словно просит, И молкнет с яростью бессилья. А там, над красным краем рва, Большие мельничные крылья Летящий ветер косят, косят, Раз-два, раз-два, раз-два, раз-два! Вкруг церкви низкой и убогой На корточки присев, дома Дрожат и шепчутся с тревогой. И церковь вторит им сама. Раскинув распятые руки, Кресты на кладбище глухом Кричат от нестерпимой муки И наземь падают ничком. Дик и строг, Ноябрьский ветер трубит в рог На перекрестке ста дорог Встречался ль вам Ноябрьский ветер здесь и там, Трубач, насильник и бродяга. От стужи зол и пьян отвагой? Видали ль вы, как нынче в ночь Он с неба месяц бросил прочь, Когда все скудное село От ужаса изнемогло И выло, как зверей ватага? Слыхали ль вы, как, дик и строг, По верескам и вдоль дорог Ноябрьский ветер трубит в рог?

Где выезд в поле, где конец Жилых домов, седой кузнец, Старик угрюмый и громадный, С тех пор, как, ярость затая, Легла руда под молот жадный, С тех пор, как дым взошел над горном, Кует и правит лезвия Терпенья над огнем упорным. И знают жители селенья, Те, что поблизости живут И в сжатых кулаках таят ожесточенье, Зачем он принял этот труд И что дает ему терпенье Сдавить свой гневный крик в зубах! А те, живущие в равнинах, на полях, Чьи тщетные слова — лай пред кустом без зверя, То увлекаясь, то не веря, Скрывают страх И с недоверчивым вниманьем Глядят в глаза, манящие молчаньем. Кузнец стучит, старик кует За днями день, за годом год. В свой горн он бросил крик проклятий И гнев глухой и вековой; Холодный вождь безвестных ратей, В свой горн горящий, золотой Он бросил ярость, горесть — злобы И мятежа гудящий рев, Чтоб дать им яркость молний, чтобы Им дать закал стальных клинков. Вот он, Сомненья чужд и чуждый страха, Склоненный над огнем, внезапно озарен, И пламя перед ним, как ряд живых корон; Вот, молот бросивши с размаха, Его вздымает он, упрям и напряжен, Свой молот, вольный и блестящий, Свой молот, из руды творящий Оружие побед, Тех, что провидит он за далью лет! Пред ним все виды зол — бессчетных, всевозможных: Голодным беднякам — подарки слов пустых; Слепцы, ведущие уверенно других; Желчь отвердевшая — в речах пророков ложных; Над каждой мыслью — робости рога; Пред справедливостью — из текстов баррикады; Мощь рабских рук, не знающих награды Ни в шуме городском, ни там, где спят луга; Деревни, скошенные тенью, Что падает серпом от сумрачных церквей; И весь народ, привыкший к униженью, Упавший ниц пред нищетой своей, Не мучимый раскаяньем напрасным, Сжимающий клинок, что все же станет красным; И право жить и право быть собой — В тюрьме законности, толкуемой неверно; И пламя радости и нежности мужской, Погасшее в руках морали лицемерной; И отравляемый божественный родник, В котором жадно пьет сознанье человека; И после всяких клятв и после всех улик Все то же вновь и вновь, доныне и от века! Кузнец, в спокойствии немом, Не верит хартиям, в которых Вскрывают смысл иной потом. В дни действий гибель — договоры1 И он молчит, давно молчит, Мужскую гордость сжав зубами воли, Неистовец из тех, кому две доли: Он мертв падет иль победит! Чего он хочет — хочет непреклонно, Круша своим хотением гранит, Сгибая им во тьме бездонной Кривые мировых орбит. И слушая, как снова, снова Струятся слезы всех сердец, — Невозмутимый и суровый Седой кузнец,— Он верит пламенно, что злобы неизменной, Глухих отчаяний безмерная волна, К единому стремлением сильна, Однажды повернет к иному времена И золотой рычаг вселенной! Что должно ждать с оружием в руках, Когда родится Миг в чернеющих ночах; Что нужно подавлять преступный крик разлада, Когда знамена ветер споров рвет; Что меньше надо слов, но лучше слушать надо, Чтоб Мига различить во мраке мерный ход; Что знаменьям не быть ни на земле, ни в небе, Что бог-спаситель к людям не сойдет, Но что безмолвные возьмут свой жребий! Он знает, что толпа, возвысив голос свой (О, сила страшная, чей яркий луч далеко Сверкает на челе торжественного Рока), Вдруг выхватит безжалостной рукой Какой-то новый мир из мрака и из крови, И счастье вырастет, как на полях цветы, И станет сущностью и жизни и мечты. Все будет радостью, все будет внове! И ясно пред собой он видит эти дни, Как если б наконец уже зажглись они: Когда содружества простейшие уроки Дадут народам — мир, а жизни — светлый строй; Не будут-люди, злобны и жестоки, Как волки грызться меж собой; Сойдет любовь, чья благостная сила Еще неведома в последних глубинах, С надеждой к тем, кого судьба забыла; И брешь пробьет в пузатых сундуках (Где дремлет золото, хранимое напрасно) День справедливости, величественно властной. Подвалы, тюрьмы, банки и дворцы Исчезнут в дни, когда умрут гордыни; И люди, лишь себя величащие ныне, Себялюбивые слепцы, Всем братьям расточат свои живые миги; И будет жизнь людей проста, ясна; Слова (их угадать еще не могут книги) Все разъяснят, раскроют все до дна. Что кажется теперь запутанным и темным; Причастны целому, с своим уделом скромным Сроднятся слабые; и тайны вещества, Быть может, явят тайну божества… За днями день, за годом год Кузнец стучит, старик кует, За гранью города, в тиши, Как будто лезвия души. Над красным горном наклонен, Во глубь столетий смотрит он. Кует, их светом озарен, Предвидя сроков окончанье, Клинки терпенья и молчанья.

В вечерней глубине пылает вся равнина, Набат со всех сторон прыжками мечет звон В багровый небосклон. — Вот стог пылает! — По колеям дорог бежит толпа, И в деревнях стоит толпа, слепа, И во дворах псы лают у столба. — Вот стог пылает! — Огонь ревет, охватывая крыши, Солому рвет и мчится выше, Потом, извилист и хитер, Как. волосы пурпурные змеится, И припадает, и таится, — И вновь взметается костер, В безумье золотом и пьяном, Под небо черное — султаном. — Вот стог другой мгновенно загорелся!— Огонь огромен, — вихрем красным, Где вьются гроздья серных змей, Он все быстрей летит в простор полей, На хижины, где в беге страстном Слепит все окна светом красным. — Вот стог пылает! — Поля? Они простерлись в страхе; Листва лесов трепещет в дымном прахе Над ширью пашен и болот; Дыбятся жеребцы с остервенелым ржаньем, И птицы мечутся и сразу с содроганьем Валятся в уголья, — и тяжелый стон встает С земли, — и это смерть, Смерть, обожженная в безумии пожара, Смерть с пламенем и дымом, ярко Взлетающая в твердь. На миг безмолвие, но вот внезапно там, В усталых далях, смел и прям, Взрыв новый пламени в глубь сумерек взлетает. — Вот стог пылает! — На перекрестках сумрачные люди В смятенье, в страхе молятся о чуде, Кричат и плачут дети, старики Стремят бессильный взмах руки К знаменам пламени и дыма, А там, вдали, стоят неколебимо Умалишенные и тупо смотрят ввысь. — Вот стог пылает! — Весь воздух красен; небосклон Зловещим светом озарен, И звезды — как глаза слепые; А ветер огненных знамен Колеблет гроздья золотые. Огонь гудит, огонь ревет, Ему из дали вторит эхо, Реки далекий поворот Облекся в медь чудесного доспеха. Равнина? Вся — огонь и бред, Вся — кровь и золото, — и бурей Уносится смертельный свет Там, в обезумевшей лазури.