1

Майор Шишкин провел в Большеграде два дня и ничего стоящего не узнал. Как и предполагалось, отправителя письма никто не видел, а отпечатки пальцев на конверте принадлежали работникам почты.

В тот час, когда Василий докладывал об этом подполковнику Преображенскому, у Снежаны под сердцем зашевелился ребенок.

Случилось это между завтраком и обедом, когда Снежана была в комнате одна. Она долго прислушивалась к своим ощущениям, а потом позвала Лёку.

– Слышь, Лёка! Лёка-а! Зайди на минутку!

Лёка вошла.

Снежана лежала на спине.

– Опять мочой обливаться будешь? – поинтересовалась Лёка, глядя вдаль. – Или кусаться?

– Нет, я по-нормальному поговорить хочу! – заверила Снежана. – Сядь сюда! – Она показала на угол дивана.

Лёка осторожно села.

– Нашла где-то новую стекляшку? – осведомилась она хмуро.

– Какие мы недоверчивые! – хмыкнула Снежана.

– Мало ли, что тебе в голову придет! Ты у нас, оказывается, изобретательная.

– Не изобретательнее тебя! – отмахнулась Снежана. – Слушай, у меня тут что-то в животе! Вот здесь! – показала она. – И еще здесь, – она показала. – Как ты думаешь, это может быть ребенок? Ведь еще рано? Или не рано, а?

Видя, что пленница вроде бы действительно хочет просто поговорить, Лёка устроилась на диване поудобнее и прислонилась спиной к стене. В последние дни она чувствовала себя совсем обессиленной. Рук не поднять, и колени будто ватные. Сидеть было гораздо проще, чем стоять. Еще лучше – лежать. Если бы не Снежана, Лёка вообще не вставала бы с кровати.

– А сколько недель? – прохрипела она.

– Пятнадцать. Или нет – шестнадцать уже! Или все-таки пятнадцать? Блин, я здесь совсем счет времени потеряла. Но ведь это вроде бы все равно рано, да?

– Я Даню в семнадцать недель чувствовать начала, – сказала Лёка. – Но это от многого зависит. От плаценты, например… Но вообще-то шестнадцать недель – это в пределах нормы.

– Так странно! – сказала Снежана и усмехнулась. – Такой маленький, а он там вошколупится! Никогда бы не подумала, что это так… необычно.

Она замолчала и принялась рассматривать и ощупывать свой живот. Лёка наблюдала за бывшей подругой. Лицо той было каким-то странным – заинтересованным и немного смущенным.

– Постой, – после небольшой паузы сказала Лёка. – Почему ты так удивляешься? Было бы это в первый раз – тогда понятно. Но у тебя же есть ребенок – Кристина!

Снежана поморщилась и оторвалась от созерцания собственного живота.

– Я ту беременность почти не заметила, – сообщила она.

От удивления Лёка перестала всматриваться вдаль и поглядела бывшей подруге прямо в глаза.

– Как это?! – спросила она в изумлении.

– Она у меня как в бреду прошла, – ответила Снежана.

– Почему?

– Это из-за Верунчика, – сказала Снежана с отвращением.

– Из-за чего?

– Не «чего», а «кого», – Снежана повернулась на бок и зачем-то принялась рассматривать бетонный пол. Лицо ее постепенно краснело.

– Тогда в горотдел новая оперша устроилась, Верка, – начала она. – Но все называли ее Верунчик. Ты бы ее видела! Блин, она даже красивее, чем ты была по молодости!

Снежана покосилась на Лёку, но на ту не очень тактичное, в общем-то, замечание не произвело никакого впечатления.

– Ножищи – во! – продолжила Снежана, и в голосе ее смешались ненависть и зависть. – Первый раз в жизни видела бабу, у которой были такие длинные ноги! Костя мой ее клеил.

– А-а! – с пониманием протянула Лёка. – Сочувствую.

– То есть он, конечно, и так кобелина, но тут было видно – запал на нее, всерьез запал! – продолжила Снежана, морщась и кусая губы.

От воспоминаний на душе стало муторно.

– Короче, я потребовала от Преображенского, чтобы он ее выгнал. Но он рогом уперся! Говорит – в горотделе баба-оперативник нужна позарез! Типа областное начальство требует. А ты просто дура ревнивая и все придумала! Доказать, что у нас с ней что-то было, можешь? Не можешь? Тогда заткнись и не гавкай.

– Подожди – а зачем нужна женщина-оперативник? – поинтересовалась Лёка. – Разве она может бандита скрутить или еще что-то такое?

– Она может что-то другое! – произнесла Снежана с ненавистью. – Но Костенька, козлина мой, говорил так. Представь – нужно ворваться в квартиру, где варят наркоту. Дверь железная, быстро не вскроешь, если ломать, – всё успеют смыть в унитаз. Поэтому желательно, чтобы хозяева сами открыли. Ну, мужику они не откроют, ясный пень! А тут – звоночек, дзинь-дзинь! Подходят хозяева к дверному глазку, а там Верунчик в коротенькой юбке, глазками клипает. «Я ваша соседка сверху, – говорит, – вы не могли бы одолжить мне утюг?» Ну, ей мужики-кобели, конечно, откроют. Еще бы – с такими-то ногами! Но только дверь открылась, как в нее влетают менты. И все, операция завершена успешно.

– А-а! – протянула Лёка. – Тогда понятно.

– Я несколько месяцев с Преображенским воевала, – продолжила Снежана, – а сама ведь беременной была. Прикинь, почти ничего из беременности не помню, а помню только крики, слезы, скандалы, таблетки… Столько посуды побила! Хорошая, кстати, была посуда. Но Преображенский засуетился, только когда я в загс заявление на развод отнесла. Заявление из загса забрал и в три дня оформил этой козе перевод – не помню уже куда… Ну, она и укатила. А я через пару месяцев Кристинку родила.

– А-а! – протянула вновь Лёка.

Снежана перевернулась на спину и опять уставилась на свой живот.

– Слушай, я никогда не думала, что это будет так… – Она замялась, подыскивая слова. – Так прикольно. Он там, кажись, кувыркается. Это так… Так офигительно!

– Я бы сказала – это чудо, – Лёка с тоской глядела вдаль. – Новая жизнь внутри тебя – это вообще чудо.

– А… – Снежана замялась. – А какой он сейчас? Ну, ребенок? Ты ведь все это учила. Можешь мне рассказать?

– Могу, – сказала Лёка. – Предмет, на котором всё это учили, я хорошо знала. Правда, что-то уже забыла, наверное, – давно ведь дело было. Помню, что на двадцать первый день у малыша уже сформировалось сердце. Двадцать один день – это ведь всего лишь три недели, а сердце уже есть! И уже бьется! И мозг, кстати, в это время уже формируется. Кишечник, почки, печень начинают развиваться на четвертой неделе. Нос начинает формироваться к тридцать пятому дню – я это хорошо запомнила.

– А ручки-ножки когда? – спросила Снежана.

– Их зачатки появляются, кажется, на четвертой неделе, – припомнила Лёка. – На шестой неделе это уже не зачатки, а настоящие ручки и ножки, только без пальчиков. Пальчики появляются на седьмой неделе. Тогда же у него оформляются ушки. И ребеночек уже двигается, но мать не может этого слышать – он еще слишком маленький!

– Ты еще говорила про глаза, – напомнила Снежана.

– Когда говорила? – не поняла Лёка. – Где?

– У меня во дворе, когда мы подрались, помнишь? – сказала Снежана, и Лёка удивилась тому, что бывшая подруга говорит об этом так спокойно, без гнева и обиды. – Так когда у них появляются глаза?

Лёка немного подумала.

– Когда появляются, не помню, – призналась она. – Знаю, что на десятой неделе они уже полностью сформированы, только закрыты веками. А мальчик или девочка, становится ясно еще раньше – на восьмой неделе. Вообще, к концу восьмой недели у малыша уже дифференцированы все основные системы органов.

– Дифф… Как ты сказала? – не поняла Снежана. – Ты бы умными словами не ругалась – я человек простой, биофак не заканчивала.

– Дифференцированы. Это значит, что их можно увидеть и отличить друг от друга – вот ножка, вот печень, вот вилочковая железа… – пояснила Лёка. – То есть у них уже есть все органы, которые есть у нас. А ты говорила: одиннадцать недель – это еще капля спермы!

Снежана промолчала.

Молчала и Лёка. Она потирала поясницу. Почки болели не слишком сильно, но постоянно.

Сейчас она немного посидит, встанет и пойдет. Встать трудно, но нужно! Ей нужно идти! Нужно готовить кашу.

Но Снежана хотела поговорить еще.

– Лёка, а как ты думаешь, когда у них, – Снежана посмотрела на свой живот, – появляется душа?

Лёка неопределенно пожала плечами. Она все терла свою поясницу – боль становилась сильнее, а трение вроде бы помогало.

– А что это ты о душе заговорила? – спросила она, морщась от боли.

– Я точно знаю, что она есть, – сообщила Снежана. – Нет, серьезно! Тогда, когда ты меня вырубила и я отключилась, со мной было что-то странное. Не было света, хотя все вокруг было не черным, а скорее серым. Не было звука. И время будто остановилось. Но я – была! Я точно не переставала существовать! Как ты думаешь, когда человек умирает, он так же себя чувствует?

– Не знаю, я пока что не умирала, – прохрипела Лёка. – Хотела, но не получилось.

– Ну а младенцы, – настаивала Снежана. – Когда у них душа появляется?

Медленно и осторожно Лёка поднялась с дивана. Диван скрипнул, а Лёка опять поморщилась – движенье отдалось болью.

– Это только Бог знает, – сказала она. – А мы не узнаем никогда. Душа, она… Нам на философии говорили, но я не помню правильного слова… В общем, она не такая, как тело, и ее нельзя уловить приборами или линейкой измерить.

– Так может, душа у ребенка появляется через месяц после зачатия? – уточнила Снежана. – Или через два?

– Может, через два. Может, через месяц. Может, через неделю, а может, сразу после зачатия, – сказала Лёка. – Душе не нужно огромное тело, она и в двух клеточках может уместиться. И именно поэтому малыша нельзя убивать ни на каком сроке беременности! Вдруг душа у него уже есть? Тогда он ничуть не меньше человек, чем я или ты. А людей нельзя убивать, Снежка! Теперь я это точно знаю!

Она повернулась и собралась уходить.

– Лёка, постой! – остановила ее Снежана. – Я вот что подумала – может, ты и права. Даже, скорее всего, права!

Снежана просительно посмотрела на Лёку:

– Слушай, Лёка, отпусти меня, а? Ничего я ему уже не сделаю – ладно уж, пусть живет! Что я, зверь? Я не буду ребенка убивать, раз я его уже чувствую.

– Нет, – ответила Лёка без раздумий. – Я тебе не верю.

В глазах Снежаны стояли слезы.

– Ну пожалуйста! – хныкала она. – Ну что ты за человек такой! Я же тебе сказала – я больше не хочу делать аборт!

– Это ты сейчас не хочешь, – отрезала Лёка. – А завтра можешь захотеть. Желания меняются быстро, а возможности – медленно. Лучше я тебя здесь подержу, Снежка! Здесь у тебя просто нет возможности его убить.

– Но Лёка!..

– Нет, Снежка! – ответила Лёка твердо. – Мне так будет спокойнее!

2

Жизнь почти каждого человека похожа на бег по кругу. Звенит будильник – значит, пора вставать. Потом – чистить зубы, завтракать, идти на работу. Потом – с работы. Дома – ванная, телевизор, сон. И так много лет подряд.

Но иногда Бог вырывает человека из привычного круга, и у него появляется время подумать: а все ли правильно в его жизни? Действительно ли важно то, что он считает важным? И не стоит ли приглядеться к тому, что еще вчера важным не казалось? Многие люди, вырванные из привычного круга, меняются.

В такой ситуации оказалась и Снежана Преображенская. Ее привычный бег по житейскому кругу прервался, у нее осталось очень мало свободного пространства, но появилось очень много свободного времени. Времени подумать, поразмыслить, поскучать о своих близких, которые не знали, что с ней, и, конечно, с ума сходили от горя. Эти раздумья смягчили ее характер.

С того дня, как ребенок Снежаны зашевелился, ее ссоры с Лёкой прекратились. Произошло это, конечно, не только из-за того, что Снежана почувствовала ребенка в своем теле. Просто она не умела, как Лёка, долго идти к одной цели, и в состязании упрямств ей было Лёку не переупрямить.

Снежана родилась в семье большого начальника, отец избаловал ее. Но вообще-то ей больше, чем Лёке, было свойственно смиряться с обстоятельствами. Это волевые люди пытаются переделать жизнь и нередко ломаются, когда ничего не выходит. Воля Снежаны не была особенно крепкой. Она была из тех, кто сравнительно легко склоняется перед сильными. Просто жизнь складывалась так, что до этого случая ей не приходилось сталкиваться ни с кем, кому пришлось бы повиноваться.

Неудачный брак сделал ее раздражительной, и окружающие, конечно, натерпелись от нее. Если бы Снежана родилась в обычной семье и вышла замуж за человека сильного, но любящего, наверное, она была бы другой. После пары неизбежных битв за лидерство в семье она отдала бы бразды правления супругу. Снежана легко бы смирилась с тем, что она не главная, и многие годы прожила бы спокойной и счастливой, находясь в буквальном смысле за мужем. Случись так, окружающие, скорее всего, знали бы ее как милую безобидную женщину.

Сейчас, столкнувшись с непреклонной волей Лёки, Снежана попробовала сопротивляться и сдалась. После того, что она пережила со стеклянным осколком, она махнула на все рукой и позволила жизни идти так, как придется. В конечном счете ничего по-настоящему страшного с ней не происходило, и, перестав бороться, Снежана успокоилась и даже немного повеселела.

К тому же она была уверена, что не просидит в этой комнате без окон целых полгода. Так не бывает. Просто не бывает, и все! Ее освободят. Кто, когда – неизвестно, но освободят обязательно. А раз так, то куда проще вести себя тихо. От этой борьбы одно расстройство, голова болит, а толку никакого.

С Лёкой они больше не ссорились. Смирившись с тем, что она какое-то время вынуждена провести у Лёки в доме, Снежана потянулась к своей тюремщице как к единственному человеку, с которым могла бы общаться. Те, кто интересуются криминалистикой, знают, что такое иногда случается. Так люди, ставшие заложниками, порой проникаются симпатией к террористам (особенно если не претерпели от них никакого насилия, кроме плена, конечно) и потом пытаются оправдать их на следствии и во время суда. Возможно, это происходит потому, что людям, вместе попавшим в передрягу, несложно подружиться.

Но для дружбы необходим контакт, а его между Лёкой и Снежаной становилось все меньше и меньше с каждым днем.

Психика Лёки не выдерживала жестокого напряжения, в котором она жила со дня смерти Стаса. К тому же ее подтачивали сильные и постоянные боли в почках. Спасаясь от телесной и душевной боли, Лёка уходила в свой вымышленный мир все дальше и дальше.

Однажды утром Лёка вошла в комнату, где держала Снежану, неся железную мисочку с едой. Едва переступив порог, она остановилась.

– С добрым утречком, – приветствовала ее Снежана и добавила саркастически, но без злобы: – О, у нас все та же каша! Надеюсь, недосоленная, как вчера? Какая вкуснота! Обожаю недосоленную подгоревшую кашу!

Лёка не ответила. Она вообще не взглянула на свою пленницу – взгляд ее был обращен вдаль, как всегда. Несколько секунд Лёка постояла у порога, а потом резко развернулась и, волоча ноги, вышла из комнаты.

– Э-эй! – закричала ей вслед Снежана. – Куда?! А моя каша? Эй, подруга, я пошутила, я жрать хочу! Беременным, между прочим, хорошо питаться надо, если кто не в курсе.

Но Лёка не возвращалась.

– Стоп! Это что было?! – громко спросила Снежана сама себя. – Это шутка такая? Между прочим, за такие шутки в зубах бывают промежутки! Или… Или это не шутка?.. Бли-ин!

Она похолодела и закончила уже шепотом:

– Что же получается – эта ненормальная просто забыла поставить кашу на столик?! Это, блин, совсем не смешно! А если завтра она вообще забудет, что я тут по ее милости сижу, тогда что?! Э-ге-гей! – закричала она в сторону двери. – Лёка! Ау! Лёка-а! Хватит меня голодом морить! Кашу неси! Эй, Лёка?!

Она звала минут пять.

Потом Лёка появилась в двери, все с той же миской в руках. На этот раз она сделала все, как надо – поставила кашу на столик.

Снежана на всякий случай сразу же притянула миску к себе поближе.

– А чай? – спросила она. – Или сегодня у нас опять просто вода?

– Чай. Сейчас принесу, – глядя куда-то вдаль, проскрипела Лёка.

– Слушай, я давно хотела тебя спросить – чего ты всегда куда-то смотришь? – не выдержала Снежана. – Там, – она показала пальцем, – стена! Что ты на этой стене можешь увидеть?

У Лёки опять очень сильно кольнуло в боку. Она тихо охнула, прижала к боку руку и сказала:

– Там не стена. Там – луг.

Снежана даже обернулась и посмотрела себе за спину.

– Ты чего?! Какой луг? Стена как стена!

– Обычный луг, – пояснила Лёка. – С травой. Я смотрю на этот луг и жду.

– Кого ждешь, ты, ненормальная?! – изумилась Снежана.

Лёка на «ненормальную» не обиделась. Теперь ее невозможно было обидеть.

– Даню, – ответила она. – Он должен ко мне прибежать.

– Какого Даню? – не поняла Снежана. – А-а, твоего сына?.. Но он же… – Она замялась. – Ладно, проехали. А куда он должен прибежать?

– Ко мне.

– Когда?!

– Когда-нибудь, – ответила Лёка. – Может быть, нескоро. Но обязательно должен! И я жду. Я долго ждать умею.

– О, в этом я не сомневаюсь, – сказала Снежана тихо.

На этот раз ей и в голову не пришло сказать что-то язвительное или как-то пошутить.

Она спросила осторожно:

– И что, ты все это время ждешь? Ждешь – и все?

Лёка неопределенно пожала плечами. Она молчала. В свете электрической лампочки было видно, как много у нее седых волос.

Снежане начало казаться, что Лёка не ответит, просто повернется и уйдет, как это часто бывало в последнее время.

Но Лёка ответила.

– В основном да, просто жду, – сказала она. – Но иногда я молюсь.

– Ну, еще бы тебе не молиться! – воскликнула Снежана. – Ввязалась в такую хрень, держишь тут меня…

– Нет, – перебила ее Лёка. – Не об этом. Я прошу Бога принять его в рай. Я даже не успела его покрестить, он ведь совсем маленьким умер. А я не знаю, принимает Бог некрещеных деток в рай или нет.

Острая жалость к изнуренной, исстрадавшейся Лёке кольнула Снежане сердце. У нее задрожали губы, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать.

– Так сходи в церковь и спроси, – тихо и очень серьезно сказала она. – Там батюшка есть, он тебе скажет. Отец Георгий, он нас с Преображенским венчал. Он хороший, правда! Я ради такого дела даже обещаю сидеть тут тихо, как мышка. Ну, как будто ты меня не украла, а в гости пригласила. Нет, честно! Я ж не сволочь, я понимаю, каково тебе. Мы подруги… Ну, во всяком случае, были когда-то. В общем, ты иди, ничего не бойся. Я буду хорошо себя вести! Кристинкой клянусь!

Снежана не врала. Если бы Лёка сейчас отправилась в храм, Снежана на самом деле вела бы себя тихо до самого ее возвращения.

Но Лёка отрицательно покачала головой.

– Не пойду, – сказала она. – А вдруг он скажет, что некрещеные детки в рай не попадают? Тогда получится, что я его убила дважды. И просто убила, и своими руками в ад отправила! Как мне тогда жить?! Уж лучше я так буду – молиться и не знать.

И она вышла из комнаты. Теперь она всегда ходила полусогнутой – так меньше болели почки.

Снежана посмотрела ей вслед.

– Совсем плохая стала, – сказала она, глядя на свой живот. – Точно когда-нибудь просто забудет, что мы с тобой здесь сидим, и перестанет к нам приходить. Мы с тобой с голоду сдохнем, а она будет за стенкой сидеть, на лужок свой смотреть!

3

То был первый случай, когда Снежана попыталась поговорить с живущим в ней ребенком.

С тех пор Лёка больше не забывала ставить миску с кашей на столик. Она вообще не забывала приносить Снежане еду и воду (которую брала в колодце только вечером и только в половине десятого!), но чаще всего делала это, не произнося ни одного слова. Если раньше она хоть изредка смотрела своей пленнице в глаза, то теперь ее взгляд был устремлен исключительно вдаль.

Снежана тяготилась одиночеством – она не привыкла к нему. Из-за раздражительности у нее было немного друзей, но вообще-то, сколько она себя помнила, ей было просто необходимо с кем-то разговаривать – чем-то делиться, что-то обсудить, над кем-то смеяться. С ней всегда кто-то был рядом – или родители, или Константин, или Кристина.

Сейчас же она оказалась в вынужденном одиночестве, а ей так хотелось хоть изредка с кем-то поболтать! Поскольку разговорить Лёку в последние дни стало совсем трудно, Снежана принялась общаться с существом, которое непрошеным поселилось у нее в животе, а теперь росло и крепло. Жило.

– Ну вот, у нас опять сегодня каша! – говорила она, поглядывая на свой живот. – Ты вот кроме этой дрянной каши ничего не знаешь, а я, между прочим, оливье люблю! И селедку под шубой. У нас дома, если хочешь знать, полный погреб со всякими вкусностями. Преображенский, папашка твой, каждый день икру красную с грибочками жрет, а я тут этой кашей давлюсь. Из-за тебя, между прочим!

Ребенок, естественно, не мог ответить словами. Но он барахтался и шевелился в теле матери. При небольшом воображении эти барахтанья и шевеления можно было принять за ответ. Снежана решила для себя – если барахтается, значит, слышит!

– Ой, если б ты знал, как мне хочется выйти на улицу! – говорила малышу Снежана. – Надо нашей пришибленной сказать, чтобы мне прогулку организовала. А что – прогулки даже преступникам в тюрьме положены! Как думаешь, согласится?

Как раз в это время ребенок дернулся в теле матери особенно сильно.

– Вот и я думаю, что нет! – продолжала Снежана. – Жаль. Нет, честно говоря, здесь не так уж плохо. Хорошо, что труба есть вдоль дивана – могу делать пару шагов туда-сюда. Знаешь, бывает ведь намного хуже! Я когда-то по телеку смотрела передачу про какого-то средневекового мужика. Он занимал какую-то должность, шишкой был, короче. Как твой папаша или, скорее, как твой дедушка. Так вот – этот мужик изобрел тюремную камеру, где невозможно было выпрямиться. Прикинь – ни стоя, ни лежа, никак! А потом попал в немилость и просидел в такой камере одиннадцать лет! Вот ведь лажа, да?!

Снежана саркастически засмеялась и продолжила:

– Нет, мне здесь получше, конечно. Но, блин, как хочется на природу! Никогда не понимала эту любовь к травке, березкам и всякому такому. Я, короче, даже сад свой больше ради понтов завела, а не потому, что всякую зелень люблю. Ну, сам посуди – у нас большой богатый дом, к такому дому положен сад, ну а если сад, то почему не японский? Но на самом деле мне было все равно. А теперь так и обняла бы первое попавшееся дерево! Даже эти рододендроны зачахшие. И солнце – как хочется увидеть солнце! Вот в Египте солнце, скажу я тебе… Кстати, мне же вредно сидеть так долго без свежего воздуха и солнечного света! Может, ты от этого инвалидом родишься. И ведь этой садистке, защитнице твоей, не докажешь! Вот ведь засада – когда все закончится, она окажется в тюрьме или, вернее всего, в психушке. Будет там харчи казенные жрать. После этой каши они ей, наверное, деликатесами покажутся. Какая гадость – в жизни больше к каше не прикоснусь! Так вот – Лёка будет на дурке бока пролеживать, а я всю жизнь с инвалидом возиться. Ну где справедливость, а? Как ты думаешь, если я соглашусь, чтобы она завязала мне платком рот, – ну, чтобы я кричать не могла, – она выведет меня на прогулку? Ну хотя бы минут на пять? Или нет?

К сожалению, ребенок не мог шевелиться в животе матери долго – ему требовался покой. Снежана даже начинала скучать, когда он не барахтался, – говорить что-то спящему казалось ей неправильным.

– Эй, алё, да проснись ты! – Она как могла тормошила собственный живот. – Мамка поговорить хочет, а ты спишь!

Существует мнение, что дети в материнской утробе как раз засыпают, если их качают, а вовсе не просыпаются, но Снежана об этом не знала. Во всяком случае, она поняла, что заставить малыша двигаться, когда ей этого хочется, она не может, и это было немного обидно.

В остальном ребенок был хорошим собеседником – всегда выслушивал и никогда не перебивал. Ему можно было пожаловаться, даже и на него самого.

– Вот, блин, навязался ты на мою голову! – говорила Снежана. – Сижу теперь здесь из-за тебя. А если б тебя не было – не сидела бы! Это точно. Так что ты как хочешь, а я сделаю аборт.

Если в ответ на эти слова младенец затихал, то Снежана говорила так:

– Ах, тебе, значит, все равно?! Так ты сказал бы своей адвокатше, что тебе по фигу, и она меня бы выпустила. А так я тут мучаюсь, света белого не вижу, забыла, какого цвета листья на деревьях, а ему по фигу!

Если же младенец после слов об аборте начинал усиленно трепыхаться, Снежана старалась его успокоить.

– Ладно, ладно, не прыгай там! Я подумаю. Может, и рожу тебя, раз уж так получилось. Рожу и оставлю в роддоме!

Малыш не переставал буйствовать.

– Ладно, не сердись ты! Но сам подумай – куда мне с тобой? Мы с твоим папашкой живем плохо, разведемся, наверное, скоро. И с детьми я не умею. Я вот даже с Кристинкой общаться не научилась, а что будет, когда родишься ты? Вот разведемся мы с Преображенским, и как я буду жить с вами двумя на руках – скажи?

Если малыш на время затихал, Снежане казалось, что он с ней согласен.

– Видишь, ты сам все понимаешь! – говорила она. – Папашка ведь твой – кобелина позорный! Он и раньше, сучок, мне рога наставлял. Я уверена, хотя и доказать не могу. Ты не представляешь, как это отвратно и тошнотно! Ну а если ты девочка, то представишь когда-нибудь. Все они кобели… Ну, чего ты там опять запрыгал?! Думаешь, не все кобели? Много ты понимаешь! Наверное, ты все-таки мальчик, поэтому его и защищаешь! А если девочка – значит, ты просто дура! Сама, наверное, еще на ладошке помещаешься, а споришь с матерью!

Малыш затихал.

– Вот так-то лучше! – говорила Снежана. – А то спорит он! Блин, если бы ты знал, как мне хочется в ванную! От меня, наверное, воняет, как от бомжички. И голова чешется – ужас. Наверное, уже вши завелись. И все из-за тебя! А твой папашка, наверное, сейчас с какой-то мымрой кувыркается. Привез, скотина, своего Верунчика из… куда она там укатила! И, главное, я, когда отсюда выйду, даже предъявить ему ничего не смогу! Он, козлина, скажет – я думал, что ты померла или с другим мужиком убежала, а значит, не обязан был верность хранить. И что я ему на это скажу, а?! Эта больная, твоя защитница, думала об этом, когда меня к этой трубе приковывала, скажи?

В другой раз она начинала переживать о матери и дочери.

– Мама плачет, наверное. Моя мама, а твоя, значит, бабушка, – поясняла она. – Она, наверное, думает, что я умерла, – нормально?! Горюет, конечно. Если б только можно ей было сообщить, что я живая, – было бы еще ничего. А так прямо сердце кровью обливается. И все из-за тебя, блин! Вот точно – аборт сделаю! Ладно, ладно, не прыгай так! Не буду. Куда уж тебя деть – живи, раз завелся! У тебя есть сестричка. Знаешь? Зовут Кристиной. Она с бабушкой живет, но я по ней скучаю, честно! Как выйду отсюда, заберу ее, сто пудов. Пусть с мамкой живет! Будете с ней играться. Или не будете? Я в семье одна росла, не знаю, играются дети с такой разницей в возрасте или нет. Ничего, поживем – увидим!

В таких разговорах проходили дни. Дни складывались в неделю, другую, третью…

Лёка не слышала всех этих разговоров. Если бы не необходимость кормить Снежану, она совсем потеряла бы контакт с реальностью. Только Снежана и ее нерожденный ребенок держали Лёку здесь.

И еще – боль в почках. Раньше Лёка думала, что самая сильная боль на земле – боль в зубе, когда инструмент стоматолога касается живого нерва. Но оказалось, что боль в почках может быть сильнее. Иногда она была просто запредельной. Во время таких приступов Лёка валилась на кровать. От боли ее рвало.

Уже давно были выпиты все таблетки. Уже много дней Лёка постоянно ходила полусогнутой, в толстом платке, перевязанном вокруг талии на манер широкого пояса. Таким образом ее почки всегда оставались в тепле, но, откровенно говоря, и это не помогало. Могли бы помочь капельницы, но в больницу Лёка, естественно, не шла. Запертая в фотолаборатории Снежана привязала Лёку к дому так же, как она сама привязала к железной трубе свою пленницу.

Лёка не знала, что с недавних пор страдает напрасно. Парадокс состоял в том, что теперь она могла безбоязненно отпустить Снежану на все четыре стороны!

Лёка не знала, что с тех пор, как Снежана начала разговаривать со своим ребенком, с тех пор, как она признала его ЧЕЛОВЕКОМ, малышу больше ничего не угрожало.

Теперь Снежана просто не смогла бы его убить.