1
Вечерело. Люди снова и снова шли по одной из центральных площадей Большеграда. Они видели молодую маму, гуляющую с коляской, в которой то хныкал, то спал младенец. Ничего необычного в этом не было, разве что глаза у мамы были красными, одета она была не по сезону легко, да и гуляла как-то уж очень долго.
Но Лёка не замечала времени. Прогулку уже можно было давно закончить, но она ходила и ходила, в сотый раз огибая площадь. В ушах звенело, не хватало воздуха. Не хотелось обратно в квартиру, казалось, что в четырех стенах она совсем не сможет дышать. Как будто бы долго-долго карабкалась на высокую скалу, почти забралась на вершину, но сорвалась и упала вниз. Не разбилась, но сильно ударилась о землю. Слишком много воспоминаний. Слишком много обманутых надежд. Слишком больно от того, что журавль вновь упорхнул в небо, а ведь она уже держала его в руках!
Постоянное движение отвлекало от мыслей. По крайней мере чуть-чуть. И боль в уставших ногах заглушала боль в сердце. По крайней мере чуть-чуть.
Иногда она садилась у фонтана и кормила Даньку грудью, не обращая внимания, смотрят на нее или нет. Наверное, впервые в жизни ей было все равно, как она выглядит. А еще она время от времени доставала из сумочки бутылку с коньяком и пила прямо из горла. И ей опять было все равно, что подумают о ней проходившие мимо люди.
Когда наступила ночь, Лёка совсем устала, но домой все же не пошла. Она устроилась на скамейке у фонтана, допила коньяк и отправила пустую бутылку в урну.
Данька спал. Сегодня он вел себя намного спокойнее, чем в последние дни. Может быть, сыграла роль непривычно долгая прогулка, может, алкоголь попал из крови матери в молоко, но младенец спал так крепко, как в первый месяц жизни. За это Лёка была ему благодарна. Если бы маленький Даниил постоянно орал, ей было бы совсем худо.
А может, хуже и не бывает? Лёка уже перестала жалеть Стаса и теперь вновь жалела себя.
Все расплылось перед глазами: месяц, глядящий сквозь тучи, бледный свет фонаря возле скамейки… Ей казалось, что вот так поплыла, перед тем, как совсем исчезнуть, ее жизнь.
Обстоятельства представлялись Лёке совсем кислыми. Вновь и вновь она повторяла себе, что она одна и помощи ждать неоткуда.
Родных нет? Нет.
Друзей нет? Нет.
Денег нет? Нет. Ну, немного-то есть, но скоро совсем не будет.
Мужчины, который мог бы ее содержать, нет? Нет! И не предвидится. Уже возраст не тот, чтобы к ее ногам падали все, кого она пожелает, да и ребенок на руках.
Жилья нет? Нет. Точнее говоря, пока есть, но через неделю не будет. Она не Стас, она в палатке жить не может. И рыбу ловить не умеет. И на вокзале она сроду не жила. И из мусорных баков не питалась. Хотя, может статься, что и придется! М-да – ситуация…
Работы нет? Нет. И не предвидится. Если бы она была без Даньки, то работу, конечно же, нашла бы. Здесь ведь не Штыбово, здесь кипящий жизнью Большеград, и работы полным-полно! Но куда деть Даниила? Таких маленьких, кажется, даже в ясли не берут. Или берут? Или в яслях платить надо? Много ли? А денег нет…
Внезапно маленький, мирно спящий сынишка вызвал у Лёки приступ раздражения.
Еще сегодня утром крошечный Даниил был для нее козырной картой, пропуском в мир богатых и успешных. Но теперь, после смерти Стаса, он стал представляться Лёке камнем, висящим на шее. Ей казалось, что она тонет в море. Она почти не умеет плавать, но выплыла бы, если бы не камень, который тянет и тянет ее вниз, на самое дно!
Если бы Даниила не было, ей было бы в тысячу раз проще найти работу!
Если бы Даниила не было, ей было бы проще найти жилье!
Если бы Даниила не было, ей было бы проще найти нового мужчину, наконец!
Лёка с ненавистью посмотрела на детскую коляску.
Между тем была глубокая ночь, и люди по площади уже не ходили. Сильно похолодало, но Лёка не замечала этого – ее согревал выпитый коньяк. Она никогда не была особенно стойкой к алкоголю и бутылку коньяка, да еще и без закуски, выпила впервые в жизни. Теперь она была безобразно пьяна.
Внезапно ей в голову пришла интересная мысль. Быть может, виноват коньяк, но Лёке показалось, что эта мысль родилась не сама по себе, а ее кто-то шепнул ей на ухо.
А мысль была такая – во все времена были женщины, попадавшие в тяжелые обстоятельства с маленькими детьми на руках. И эти женщины решали свои проблемы, просто оставляя младенцев на порогах домов, где жили добрые люди.
Лёка встрепенулась – мысль понравилась ей. А что – может, так будет лучше? Разве справедливо, что она будет скитаться и голодать – ведь она вполне может заработать себе на жизнь, если только ее руки не будут связаны младенцем. И разве это хорошо, если Данька будет недоедать, ночевать на улице или на вокзале? Это будет плохо! Быть может, у других людей ему будет лучше! А значит, бросив его, Лёка сделает лучше и ему, и себе!
Лёка ухватилась за эту мысль. На миг показалось, что ей, тонущей, кинули спасательный круг. Нет, не круг, а что-то такое, с помощью чего она может сбросить камень, висящий у нее на шее.
– Так будет лучше! – сказала она вслух и пьяно захихикала. – Да, так будет лучше!
Но где, на чьем пороге оставить ребенка? Лёка задумалась. Это должны быть хорошие люди – в конце концов, она же не последняя сволочь, чтобы кинуть его на кого попало! Но где их найти, хороших людей? Вокруг глубокая ночь, и вообще нет никого – ни хороших людей, ни плохих. Да и знакомых у нее в этом районе совсем нет. К кому идти-то?!
«Когда человеку некуда идти, он идет в милицию», – подумала Лёка.
Это, кажется, была фраза из какой-то книги, но из какой именно – она не помнила. Но найти милицию она могла – невдалеке находился райотдел. Лёка решила отвезти Даниила туда. А что – в милиции работают круглые сутки, и они, конечно, знают, что делать с брошенными младенцами!
Лёка встала со скамейки, взглянула на сына. Несмотря на холод октябрьской ночи, малыш крепко спал.
– Так будет лучше, сынок, так будет лучше! – пробормотала она и вновь пьяно захихикала.
Лёка покатила коляску к райотделу.
Вроде бы план был хороший, но сердце глухо, тревожно стучало, на душе было тяжело и как-то особенно мерзко. Как будто она погружалась в огромную яму, в которой ни звука, ни света, на дне плещется холодная грязная вода и головокружительно пахнет плесенью, а рядом ползают маленькие белые муравьи. Там, на поверхности, осталась вся жизнь, а в яму долетает только шелест листьев и шум дождя – и ничего, и никого…
До райотдела оставалось метров сто, когда Лёка внезапно остановилась. Ей пришло в голову, что нельзя ведь так просто прийти в райотдел, передать малыша милиционерам и уйти домой! Наверняка они захотят знать, кто она, откуда, почему решилась на такой шаг. Паспорт всегда был у Лёки в сумочке, а вот свидетельство о рождении Даниила она, конечно, оставила дома. Это что же – еще и за свидетельством идти?!
Внезапно Лёка почувствовала, что смертельно устала. Сил на эту бумажную канитель не было никаких! Они вытекли из нее, как из того резинового ежика, «с дырочкой в правом боку». При чем тут ежик?! Лезет в голову всякая ерунда…
Гораздо лучше было бы, если бы она была Даньке совершенно посторонней. Тогда она просто отдала бы его, и все. С чужого человека взятки гладки – шла мол, лежит малыш, принесла и больше ничего не знаю! Нет, ей стражи порядка, конечно, не поверят. Но мысль неплохая. Можно, можно устроить так, чтобы Даньку принес в райотдел кто-то чужой.
Рядом с тем местом, где остановилась Лёка, росли красивые высокие голубые ели. Лёке пришло в голову, что, если поставить коляску рядом с одной из них, ее обязательно кто-то увидит. Ну и что, что ночь на дворе? Здесь – центр огромного города, и люди ходят по улицам и в три часа ночи, и в четыре. А значит, яркую дорогую коляску обязательно заметят. А что сделает человек, увидев коляску с младенцем? Подойдет, посмотрит, поищет мать, но матери не найдет. А потом? Потом прикатит коляску в райотдел милиции! Ведь чего проще-то – до райотдела идти не больше минуты!
Очень довольная тем, как все здорово придумала, Лёка подкатила коляску к елочке. Данька все еще спал. Лёка легонько тронула его плечико, погладила, прощаясь.
– Так будет лучше, малыш, так будет лучше! – улыбаясь бессмысленной улыбкой очень пьяного человека, прошептала она.
Сил больше не было. Снова возникла перед глазами яма, и белые муравьи ползают по дну… Чего они там ползают? Не бывает белых муравьев! Или бывают?
В последний раз взглянув на сына, она развернулась и, сильно шатаясь, пошла домой. В голове стучали молотки, в ушах звенело, земля качалась.
Лёка не помнила, как добралась до квартиры, как отперла дверь, как сорвала с себя верхнюю одежду, как завалилась спать. Сон был, как яма, в которой ни звука, ни света, на дне плещется холодная грязная вода и головокружительно пахнет плесенью.
И ничего…
И никого…
2
Лёка проснулась от того, что ей нестерпимо захотелось пить. Она спустила руку вниз и пошарила по полу – была надежда, что она поставила стакан с водой под кровать, как иногда делала, если возвращалась с вечеринок в легком подпитии. Стакана не было, и Лёка поняла – без похода на кухню не обойтись. Она сбросила с себя скомканное одеяло, опустила ноги на пол, попыталась найти ими тапки, но не нашла.
Что вчера было? Когда и как она попала домой? Как разделась?..
Пересохшее горло требовало воды, и Лёка решила идти без тапок. Она встала и, практически не открывая глаз, побрела на кухню. Краем сознания она понимала, что сейчас раннее утро, а может быть, и не совсем раннее, но это было не главное – в первую очередь надо было напиться. А еще мерещилась какая-то яма, белые муравьи ползают по руке… Что-то стряслось… Точно – что-то стряслось… Только вот что?
В пластиковом кулере, где держали фильтрованную воду, было пусто, и Лёка трясущимися руками нацедила себе в чашку прямо из-под крана. Вода с привкусом хлорки все-таки утолила жажду. И тогда на Лёку начала наваливаться похмельная головная боль.
Внезапно она перестала пить. Лицо перекосилось – она вспомнила, и вспомнила сразу все. Дрожащими руками она поставила чашку на край стола и кинулась в спальню. Чашка со звоном упала.
Да, так и есть – детская кроватка пуста! Сердце стукнуло и провалилось в пустоту.
– Нет, нет, я не могла… – прошептала Лёка и вдруг хрипло крикнула: – Даня, сынок, где ты?!
Конечно, ей никто не ответил.
Лёку охватил ужас. Она кинулась к своей кровати, хотя никогда не укладывала спать малыша рядом с собой.
Лихорадочно перерыла постель. Никого.
Вновь кинулась к детской кроватке, проверяя, действительно ли там пусто… Пусто.
Но может, она оставила малыша в коляске, а коляску в коридоре? Однако в глубине души Лёка, конечно, знала, что никакой коляски в коридоре не найдет.
– Идиотка, идиотка! – в отчаянии шептала она.
На всякий случай она забежала на кухню, заглянула в ванную. После этого бегом вернулась в спальню, схватила джинсы и начала их натягивать. Джинсы были домашние, старые, но удобные. Никогда раньше Лёка не вышла бы в таких на улицу, но теперь ей было все равно. Она наспех накинула на себя рубашку, легкую куртку, сунула в карман ключи. Внезапно ей пришла в голову мысль, что ребенок, должно быть, уже в райотделе и ей не отдадут его просто так. Она смахнула с полки шкафа все деньги и сунула их в карман рубашки, туда же непослушными руками запихала паспорт и сложенное вдвое свидетельство о рождении Даниила.
Она вылетела из дома. Как в кошмарном сне, глухо стучало сердце, похмельная боль терзала виски и отдавала в затылок. Ужас, ужас, ужас гнался за Лёкой, и она быстро шагала, иногда переходя на бег. Светило солнце, но вообще-то было холодно – за ночь сильно упала температура, а быть может, был и ранний осенний заморозок. Лёка пыталась вспомнить, во что же она одела Даню, но вспомнить никак не могла.
Вот знакомый поворот, сейчас покажутся злосчастные елочки, под которые она запихнула коляску…
Лёка свернула в знакомый переулок и замерла. У елочек толпился народ. Было много людей в милицейской форме и еще в какой-то незнакомой, унылой, темно-зеленой. А рядом топтались простые прохожие – бабушки и дамы бальзаковского возраста.
У крайней елочки стоял молодой милиционер и что-то записывал. Рядом с ним человек в темно-зеленой форме диктовал что-то непонятное. Какая-то мрачная машина, тоже зеленая, похожая на скорую, но не скорая, стояла рядом. От вида этой машины Лёке стало жутко.
– Отходите, отходите отсюда! – говорил немолодой, уже седеющий милиционер, судя по акценту – кавказец.
Люди кивали, но не уходили.
Лёка остановилась, не понимая. Прямо перед ней стояли две старушки.
– Замерзло дитё! – сказала одна другой.
– Как замерзло? – переспросила та.
– Да вчера вечером здесь какая-то пьяная весь вечер с коляской кружила, – сказала первая. – Я ее видела, еще подумала, как это такие алкашки и детей рожают! Потом я домой пошла. А эта, видать, ребенка под елками кинула и пошла, зараза, к полюбовнику. А ночью мороз был. Вот дитё, бедное, и замерзло!
– Насмерть?!
– А то как же! – ответила осведомленная бабушка. – Вот машина специальная приехала, что мертвых возит. Сейчас его, сердешного, на вскрытие повезут – вдруг та гадина его наркотиками обколола! А у меня показания брали! Я так и сказала – встретила бы эту падлу мамашу, сама бы, своими руками ее придушила!
– Таких потаскух стрелять надо! – заявила собеседница. – Жаль, что смертную казнь отменили!
За спиной бабушек кто-то сдавленно ойкнул, но те, поглощенные разговором, не обратили на это никакого внимания.
Человеческий мозг – странная штука. Иногда, в экстремальных ситуациях, из памяти стираются целые куски.
Когда Лёка пришла в себя, то обнаружила, что быстро идет по улице. Куда несли ее ноги – она не понимала. Сердце металось по грудной клетке, как теннисный мячик, голову сжимала безумная боль, по щекам текли слезы.
Прохожие оборачивались ей вслед, и это заставляло Лёку идти еще быстрее.
«Убила! Я его убила!!!» – крутилось в голове. Хотелось провалиться сквозь землю, здесь и сейчас. О, если бы в эту минуту перед ней просто разверзлась земля! Это было бы самое лучшее, потому что среди людей было страшно. Ей казалось, что все они видят ее насквозь, видят и презирают. Если бы они прямо сейчас принялись ее убивать, Лёка не стала бы сопротивляться, но только пусть они молчат! Мысль о том, что кто-то из прохожих остановит ее и спросит: «Как ты могла?!» – приводила Лёку в ужас. Ей хотелось, ей нужно было убежать. Убежать не от суда и не от вполне заслуженной тюрьмы, а убежать от людей, которые захотели бы, чтобы она объяснила – зачем это сделала.
Быстрее! Быстрее! И дальше! Как можно дальше!
Лёка вскочила в троллейбус, но это было ошибкой – троллейбус ехал слишком медленно, к тому же в нем пришлось стоять у всех на виду, и Лёка выскочила на следующей остановке. Здесь с ней случилось что-то непонятное – наяву представилось, что это сон, вернее кошмар, что нужно только проснуться и ничего этого не будет! У Лёки был свой способ борьбы с кошмаром. Когда она, еще находясь в состоянии сна, начинала понимать, что спит, она резко открывала глаза и тут же просыпалась. И сейчас она попыталась открыть глаза пошире, но кошмар не кончился.
Он не мог кончиться, потому что он был реальностью.
И эту реальность она создала сама.
Внезапно она осознала, кожей, каждой ее клеткой ощутила, что больше никогда не увидит своего малыша, и поняла, что очень его любила. Мелькнуло какое-то воспоминание, и Лёка на миг остановилась.
Ей показалось, или вчера вечером, в начале той ужасной прогулки, Даня улыбнулся ей?!
Лёке до боли, до сердечного приступа захотелось узнать – он действительно ей улыбнулся или это она придумала сейчас, только что? Придумала? Или не придумала? Может, он и в самом деле улыбнулся, и его невнятное «гу!» было первым обращенным к ней словом, его поддержкой в трудную минуту. Может, так он пытался ей сказать: «Не грусти, мы справимся, мама!»?
Слезы залили глаза.
Резко взвизгнули тормоза, откуда-то издалека донеслось гневное: «Ты чего стала посреди дороги, дура?!»
Лёка так и не поняла, ей это говорилось или не ей.
Когда слез стало чуть меньше, оказалось, что она стоит на проезжей части, а впереди – автовокзал. Рядом с ней проносились машины, а невдалеке урчал, прогревая двигатель, рейсовый автобус.
Она сделала шаг к автобусу и сквозь какую-то пелену услышала собственный на удивление спокойный голос:
– Скажите, а вы сейчас отправляетесь?
– Через две минуты, – недовольно буркнул в ответ усатый водитель.
Ему очень не понравились красные, мутные глаза обратившейся к нему молодой женщины.
«Наркоманка, наверное», – подумал он.
– Сколько будет стоить билет до конечной? – не отставала «наркоманка».
– Билет в кассе надо брать!
– Я не успею. Сколько будет стоить?
Усатый назвал цену. Лёка отдала деньги и вошла в автобус.
Вот счастье – задние сиденья не были заняты. Лёка вжалась в самый темный, самый дальний угол, закрыла глаза и на какое-то время как будто потеряла себя.
Когда она вновь вернулась в реальность, автобус уже ехал. Огромный город, в который Лёка так стремилась одиннадцать лет назад, проносился мимо и скоро должен был остаться позади. Лёка подумала, что забыла, куда, собственно, она взяла билет, но это было не главное.
Главным было уехать как можно быстрее и как можно дальше.
Болела голова, но Лёка согрелась в углу и как будто оцепенела. Ощущение огромного, непоправимого горя, разрывавшего сердце, никуда не ушло, но слезы ненадолго высохли. Лёка вспомнила, как где-то читала о том, что человек не может чувствовать одновременно несколько источников боли. Одна, самая сильная боль, должна заглушить остальные боли. Но она чувствовала боль сразу в нескольких местах. Болела голова, разрывалось сердце, и, в довершение всего, начали болеть почки – сразу обе. Единственное, что утешало, – в автобусе было очень тепло.
Автобус остановился, в салон зашли какие-то люди. Кто-то поставил рядом с Лёкой большую хозяйственную сумку, из которой выглядывала длинная толстая веревка, вроде тех, которыми пользуются альпинисты. Веревка заинтересовала Лёку. Автобус тронулся, остановка осталась позади, а Лёка все рассматривала веревку и все гадала, кому и зачем такая могла понадобиться.
Это длилось недолго. Налилась грудь, и Лёка подумала, что давно не кормила Даньку. Потом через секунду вспомнила, что ей больше никогда не придется его кормить. Даня, ее сын, которого она, оказывается, очень, очень любила, умер, потому что она оставила его на улице в холодную ночь.
Автобус был старый, ехал с шумом и дребезжанием, и потому никто из пассажиров не заметил, что сзади громко, навзрыд, плачет молодая женщина с красными глазами, с остановившимся взглядом…