Научно-фантастический рассказ

Проезжая по величественной набережной всемирно известного города Эскапада, я обратил внимание на скромную неоновую рекламу. Задолго до ее появления словно кто-то говорил мне на ухо еле слышным шепотом, потом внятнее и наконец чуть ли не с металлическим лязгом:

«Смерть напрокат! Смерть напрокат!» Голос постепенно ослабевал, но на сетчатке глаз продолжали гореть стремительно бегущие буквы.

Меня заинтересовали эти современные пираты, которые пытались ограбить даже смерть, покушаясь на последнее, казалось бы, право и убежище человека.

Черная, агатового тона, дверь была строга и неприступна. Человек с воображением, наверно, нашел бы в ней почти космическую, затягивающую глубину, но я отогнал от себя эти мысли, отнеся их за счет рекламного искусства владельца фирмы Лоуренса, как следовало из таблички.

Я нажал клавишу сигнала у входа, и раздался медный глухой гул гонга. Дверь преобразилась. Темно-алые волны, как извержение подводного вулкана, прошли по ней, и всплыла маска Мефистофеля. Выполненная в условной резкой манере, она несла выражение сокрушительной иронии и неожиданно трезвой, тревожаще-дерзкой пытливости. Когда я переступал порог, она медленно померкла. Несколько шагов до внутренней двери меня сопровождала гамма схождения — торжественная, грозная, неумолимая, и я слегка подосадовал на избыточность эффектов.

В кубической комнате с черными мраморными стенами навстречу мне, помедлив, встал из-за стола высокий гибкий человек, в котором угадывалась внутренняя собранность, скованная волен энергия. Он взглянул на меня, и оказалось совсем не просто подойти к столу и произнести несколько слов. Как будто пришлось преодолевать вязкое сопротивление силового поля.

Легким жестом показав на кресло, он уселся сам, непринужденно откинулся на его спинку и улыбнулся открыто и весело.

— Я вижу, вы раздосадованы и лишь слегка заинтригованы. По-видимому, вы не клиент. — Оскорбительно пристально рассматривая меня, он с каким-то обезоруживающим удовлетворением повторил: — Да, клиента я в вас не найду.

— А может быть, еще не все потеряно, сеньор Лоуренс? — подыгрывая ему, с мрачной шутливостью сказал я.

— Нет, нет… Вы любопытствуете, а для нас имеет ценность только нечистая совесть.

— Помилуйте, но ведь это самая дешевая вещь на свете!

— Справедливо, но вот избавиться от нее стоит довольно дорого.

— Значит, вы всемогущи?

— О нет, просто наша фирма торгует своего рода эвтаназией — легкой смертью без угрызений совести.

— Итак, вы отбиваете хлеб у католической церкви?

— Ну что вы, мы просто освобождаем человека от последних сомнений в том, что он чист перед собой и людьми. Согласитесь, это весьма большая роскошь. Дело облегчает, разумеется, то, что человек жаждет, чтобы его в этом убедили. И это не просто забвение, мы даем клиенту право выбора. С нашей помощью словно рождается новый человек. И самая подлая, мерзкая скотина может умереть с просветленным сознанием святого подвижника. Это ли не триумф науки и бизнеса?

— Но я не нахожу особого смысла в этих трансформациях на смертном ложе.

— Существуют воспоминания, — с неожиданной силой сказал мой собеседник, вставая, — которые жгут вашу совесть изо дня в день, из года в год. Несмытые оскорбления, незабытые унижения, воспоминания о собственной жестокости, бессердечной черствости, — продолжал он, мягко, словно пантера в клетке, ступая по ковру. — Это обычный груз на плечах заурядного человека, не замешанного, как правило, в каких-то преступлениях.

Он снова уселся за стол и небрежно подбросил в ладони полупрозрачный кристалл.

— В этом кристалле запись биотоков, которая накладывает электрохимический потенциал на соответствующие участки мозга, определяя изменение кратковременной памяти. Когда клиент делает окончательный выбор, в критический момент накладывается биохимический потенциал, стимулирующий изменение долговременной памяти. И снять наложенный потенциал бывает довольно затруднительно.

Не хотите ли познакомиться с продукцией нашей фирмы? Могу предложить вам, скажем, смерть праведника, пострадавшего за веру и оканчивающего свои дни в лоне семейства. Или, например, смерть народного трибуна, с величественно-тусклым взором изрекающего непреложные истины. А вот в этом кристалле смерть идеалиста, который пролил реки крови во имя своей веры и поэтому умер с гордым сознанием выполненного долга.

Лоуренс с усмешкой смотрел на меня и хладнокровно продолжал:

— Итак, это вас не заинтересовало. Что ж, я не удивлен. Тогда вот это. — В его гибких пальцах замерцал, вспыхивая гранями, кристалл. — Сокровище нашей коллекции. Смерть честного человека, который интересно жил, творчески работал, не склонялся перед сильными, не обижал слабых, никому не навязывал своих убеждений и не считал себя безусловно правым. Причем он не только не насиловал чужой веры, но и не шел на компромиссы. Перед его глазами прошли все океаны и материки Земли, но он не стал снобом и не разлюбил своей родины.

— А это и в самом деле соблазнительно!

— Соблазнительно? Это великолепно! И знаете ли, я избегаю предлагать этот кристалл. Я чувствую, словно я предаю память замечательного человека, давно обратившегося в прах. Да кроме того, наших посетителей неизменно привлекают величественные позы. Им хочется не просто говорить, а торжественно изрекать. Правда, наша фирма играет на человеческих слабостях, на понижение, некоторым образом, и нам грешно протестовать.

— А как, собственно, возникают эти записи?

Лоуренс испытующе взглянул на меня.

— Для ваших журналистских затей, сеньор Камарада, это не потребуется. Да, я узнал вас. Вы часто пишете на научные темы, а я внимательно слежу за такого рода литературой, и давно только за ней, признаться. Технология все равно слишком специфична и мало что нам скажет. Но суть в том, что мы снимаем матрицу, своеобразную маску-карту мозга умирающего человека и затем — что делать! — торгуем ею.

— Вы, следовательно, ведете охоту за праведниками?

— Мне не приходила в голову такая формула, но, пожалуй, она хорошо отражает нашу, как вы понимаете, филантропическую деятельность. Я очень хотел бы продемонстрировать вам пределы нашего могущества, однако…

Раздался удар гонга, и в дверь вошел маленький сгорбленный человек со сморщенным лицом, похожий на старого хомяка с набитыми защечными мешками. Он с некоторым страхом взглянул на Лоуренса и с подозрением на меня.

— Отлично, это то, что нам нужно, — быстро проговорил Лоуренс и с подкупающей сердечностью обратился к вошедшему:

— Рад служить вам, сеньор…

— Эстурано, с вашего разрешения, — расцвел посетитель, видимо, непривычный к такому обращению.

— Итак, сеньор Эстурано, благоволите на этой шкале набрать ваш индекс. Вы успели изучить инструкцию, которую вы получили вчера, или вам надо помочь?

— Нет, нет, я разберусь, — бормотал тот, усаживаясь в глубокое кресло перед пультом аппарата, матовые аспидные панели которого были плохо заметны в комнате. Сверяясь с какими-то выкладками на листе бумаги, он последовательно нажал несколько клавишей. Аппарат отозвался музыкой, похожей на воскресную мессу, и на экране в фиолетовых и красных вихрях появился индекс.

— Так я и знал, — прищурился Лоуренс. Манипулируя кнопками и рычагами, он поколдовал над креслом, вставил кристалл в гнездо шлема и, спросив клиента: «Вы готовы?» — не дожидаясь ответа, надвинул шлем ему на голову, придержав за плечи. Каким бы смешным это ни показалось, но я воспринимал всю процедуру как своеобразное самоубийство, добровольный отказ от своего внутреннего мира, чтобы примерить душу, словно рубашку с чужого плеча. Я невольно поежился, глядя на Эстурано, покорно подчиняющегося уверенным рукам Лоуренса, и перехватил его понимающе веселый взгляд.

После длительной паузы шлем откинулся, клиент медленно приходил в себя. Когда он встал и двинулся к столу, в его походке появилась удивительно элегантная небрежность и еще что-то, трудно определимое. Он как будто вырос, выпрямился. И даже щеки его опали, словно он наконец расстался с мучительной мыслью о запасах на следующий день. Я покосился на Лоуренса и залюбовался веселым артистизмом его живого, внимательного лица. Он взял, не глядя, деньги, протянутые сеньором Эстурано — теперь это действительно был сеньор! — а тот с небрежным поклоном удалился, словно едва удержавшись в последний момент от намерения благословить нас.

— Ну как? — удовлетворенно воскликнул Лоуренс. — Вы знаете, что он выбрал? Кристалл с записью биотоков кардинала X., недавно почившего в бозе. И заметьте, он набрал код, не зная, кому принадлежит запись. Кстати, вы не обратили внимание на то, что его колени во время ходьбы словно пытались отбросить тяжелый шелк кардинальского одеяния? Иногда возникают чрезвычайно интересные побочные стереотипы в поведении.

— Но как отнесутся его близкие к этой перемене?

— Уверен, что он не пострадает. Эти маленькие, всеми оскорбляемые люди довольно часто бывают вполне квалифицированными тиранами в своем доме. Самый надежный способ утвердить себя — унизить еще более беззащитного.

— Меня все-таки тревожит будущее вашего открытия. Могут оказаться, говоря деликатно, самые неожиданные аспекты.

— Знаю! — отрывисто, сухо бросил Лоуренс. — Я уже отказался дать свою аппаратуру для подготовки солдат, готовых на все после обработки моими кристаллами. Не правда ли, заманчивая перспектива? Я сейчас в критическом положении, так как раздразнил слишком много гусей, поэтому я рад вашему приходу. Независимость вашей общественной позиции дает мне право надеяться на дружеский совет.

Я служил в войсках наших добрых соседей, так старательно пекущихся о наших нефтяных месторождениях, в качестве инженера связи. Мне приходилось наблюдать, как инструкторы чуть ли не до обморока натаскивали новобранцев. Я решил помочь их воспитанию и предложил новую систему тренажа.

Перед учениями каждому солдату закрепили в ухе крошечную радиокапсулу с радиусом действия, равным оперативному пространству батальона. И командир с центрального пульта управления руководил атакой, с детским удовольствием наслаждаясь неожиданным единством и согласованностью действий своих солдат.

Однако такой тренаж, как я убедился, приводит к опасной привычке полагаться на чужую волю, что еще никому ни при каких обстоятельствах не проходило даром. В момент атаки я включал источник радиопомех, и видели бы вы, с какой стремительностью это славное воинство превращалось в стадо баранов. Незабываемое это было зрелище, — с неожиданно мечтательной интонацией сказал Лоуренс. — Например, когда я включал музыку из оперетки, то и маршировка трансформировалась в недвусмысленный лирический перепляс, а от похоронной мелодии лица вытягивались, шаг становился степенным, тягучим, величавым.

Музыка — опасная вещь. Самого твердого, иронически настроенного человека относительно легко с помощью музыки заставить разделить чувства, владеющие огромной толпой. И с поразительной, я бы сказал, унизительной легкостью из свободных людей возникает некий слитный организм с интегральным образом мыслей и чувств, чудовищно нивелирующим волю людей, словно душу отдающих напрокат.

— Вы исключаете слишком много из человеческих чувств — и потребность поделиться радостью и разделить горе. А природа и человеческое общество нуждаются в каких-то, я не боюсь этого слова, заданных ритмах.

— Возможно, возможно, — рассеянно промолвил Лоуренс, прислушиваясь к уличному шуму. — Ну а потом, — оживился он, — началась игра поинтереснее. Я успешно заморочил голову нашим воякам, покорив их сердца кибернетической утопией о радиоуправляемых солдатах, в мозгу которых приживлена крошечная, совсем, казалось бы, безвредная антеннка. Вы представляете, как радикально все упростилось бы? Зачем воображение, энергия и воля? Все гораздо проще. На пульте нажимается кнопка. Все солдаты хватают оружие, одновременно, несмотря на огонь, перемахивают через бруствер окопа, в одном ритме шагают, ползут, окапываются, совершают одинаковые заячьи зигзаги по полю, дружно бегут в атаку с единственной, поистине сверлящей мыслью — добраться до глотки противника. Черт побери! — выругался Лоуренс, перестав шагать по комнате и снова усаживаясь. Нахмурившись, он продолжал уже ровным гоном: — К счастью, как я и ожидал, не удалось преодолеть твердого убеждения солдат в том, что операция по вживлению антенн совсем не безвредна, и все окончилось моей отставкой. И признаться, я никак не ожидал, что военные настолько уверовали в меня, что не оставят своим вниманием. Не успел я, например, добраться до идеи матриц и разработать модель аппаратуры, как меня посетил один из расплодившихся сейчас генералов в штатском с несгибаемой твердостью взгляда, не скрывающей, впрочем, его полной невинности в науке. Он был любезен и многозначителен, особенно когда выражал сожаление о моей нелояльности. И с тех пор я чувствую себя как муха между оконными стеклами.

Частые, бесцеремонные удары гонга прервали его. Лоуренс мгновенно подскочил к стене, и она внезапно словно раскрылась. Невидимые с улицы, мы смотрели, как из бронетранспортера выскакивали солдаты с автоматами наготове и выстраивались полукругом.

— Так, старые знакомые. Не ждал я от них такой прыти. Однако я неплохой маг и волшебник, и они у меня попляшут.

Он сгреб кристаллы со стола в портфель, который сразу словно исчез куда-то, склонился на секунду у пульта и, быстро оглянувшись по сторонам, задорно улыбнулся мне.

— Что бы ни случилось, прошу вас только не сходить с места и сидеть спокойно.

Удары гонга слились в непрерывный гул, затем последовала тяжелая басовая нота аккордов. Вошли офицер и двое в штатском.

— Сеньор Лоуренс, именем республики вы арестованы!

— Разве можно арестовать чародея? — насмешливо ответил Лоуренс, прислонился к монолитной, казалось бы, стене и словно растаял в ней. Агенты выхватили пистолеты и недоуменно уставились на стену. Навалились было на нее с разбегу, однако она стояла непоколебимо.

— Ах, дьявольщина! — вырвалось у офицера. — Опечатайте аппаратуру! — приказал он агентам и повернулся ко мне: — Ваши документы!

Но тут раздались испуганные крики его спутников. Ослепительные вертикальные разряды пронизали пульт, превратив его тонкую электронную начинку в груду обломков. А в кресле расположился Мефистофель — тот самый лукавый искуситель из немецкой легенды, в плаще, с короткими рожками из-под лихо надвинутого берета. Положив ногу на ногу и придерживая шпагу на коленях, он оглушительно захохотал.

Прикрыв глаза рукой, один агент открыл пальбу, а другой, видимо, более веривший в загробную жизнь, всхлипывая от ужаса, бросился к двери. Мефистофель вскочил с кресла, обнажил шпагу — и снова сильнейший разряд потряс комнату, довершая разгром. Дьявол исчез, пахнуло озоном и… серой, как и полагается при подобных исчезновениях.

Я неудержимо, до слез расхохотался. Офицер, едва взглянув на мои документы, вернул их мне, энергично выругался и удалился с оскорбленным видом.

Мне оставалось только вернуться домой. Медленно проезжая по набережной, мимо бесчисленные памятников победоносным и разгромленным, но одинаково величественным полководцам, чьи кони угрожающе попирали земную твердь, я с тревогой и надеждой думал о Лоуренсе.

С тревогой, потому что опасался за судьбу его открытия, боясь, что генералы сумеют добраться до Лоуренса и начнут «печатать» солдат с матрицы какого-нибудь остервенелого вояки.

И с надеждой, полагая, что такого опытного чародея, наверно, не так-то легко поймать в силки.

Об авторе 

Моисеев Юрий Степанович , журналист. Родился в 1929 году в Кургане. Окончил Московский институт цветных металлов и золота и факультет журналистики МГУ. Автор нескольких десятков статей, репортажей, популяризирующих достижения науки и техники. Публикуемый рассказ — первое выступление автора на страницах альманаха. В настоящее время работает над новыми научно-фантастическими рассказами.

 

Фантазия

— Второе «я» человека — что это? Реальность или мираж, возникающий из-за склонности ума к сомнению и контрастам? Раньше я не думал об этом особенно, а теперь… Впрочем, просто устал. Сегодня лучше отбросить мысли. Только бродить, любоваться небом и деревьями, слушать птиц. И не думать, не думать.

— Боишься? — шепнул кто-то в уме. — Сомневаешься?

Опять он! — Согор невольно оглянулся. Дорога оставалась безлюдной. — Боюсь? Но кого? В чем сомневаюсь?… Конечно же, этот шепот — отрицательная, «теневая» реакция ума. Нельзя принимать ее всерьез. Это не больше чем сражение в зеркале: все наоборот. Но за зеркалом-то пусто, никого! Никакого второго «я». Крепов иного мнения. Он вверен, что второе, третье и еще более «совершенные» «я» любого человека существуют на деле, что можно, эволюционируя, «возвышаться» до них, даже устанавливать с ними контакт, словно со своим будущим. Впрочем, Крепов — чудак. Какой большой ученый — без чудачеств? Кажется, и Циолковский верил в свое время, что некоторые идеи могут быть внушены нам телепатически иными цивилизациями.

— Почему же ты встревожен? Страшишься итогов Плебисцита? Ведь если Рахманову удалось посеять сомнение в сознании общества…

— Глупость, чушь! — Он досадливо качнул головой. — Не пытайся уверить меня, что ты существуешь наяву. Беспощадный реализм — непременное качество всякого уважающего себя исследователя. Если бы мы давали волю фантазиям, которые возникают в мозгу, когда остаешься наедине с собой, наука давно рухнула бы. Исследователь тем отличается от фантазера, что умеет остановиться вовремя, отделить реальное от призрачного.

Что скажет Плебисцит? Поживем — увидим. Я и теперь утверждаю: Земля должна прекратить всякое вмешательство в события на Харнаре. Особенно сейчас, когда там смута.

А Рахманов — нетерпеливый мальчик, скороспелая слава вскружила ему голову. Есть такой тип людей: из жажды славы они пойдут на все…

— Ты не договариваешь.

— Ну да, Рахманов талантлив, не отрицаю. Несомненно, честен. Думаю, он искренне убежден, что земляне должны помочь цивилизации Харнара разом перешагнуть через века социальной и духовной эволюции. Но «неистовые» не хотят понять: харнарцы во всем станут надеяться на «богов», прилетевших «со звезд». Религиозный фанатизм надолго затормозит развитие. Собственная воля к жизни ослабнет — начнется вырождение…

— Пути помощи младшим многообразны! Если «неистовые» и ошибаются, то, может быть, лишь в способах. Рано или поздно Рахманов и его сторонники поймут, как надо помогать. Рахманов прав в главном…

— Послушай, кто ты, чтобы поучать? Рахманов, Рахманов!.. Это переходит границы.

— Сказать, почему тебе неприятно это имя?

— Ко всем чертям!..

Он раздраженно швырнул на дорогу цветы, собранные в парке. Вздохнул глубоко, осмотрелся. Впереди, за деревьями, показались сиявшие на солнце купола Информационного центра. А на другом берегу озера вздымались высоко в синеву серебристые чаши антенн. Мачтовые сосны замерли в предвечернем покое.

Согор приехал в Южный парк, чтобы немного отвлечься от впечатлений, связанных со Всемирной дискуссией о Харнаре, закончившейся вчера. Хотелось побродить в одиночестве по самым дальним аллеям, дать отдых нервам, напряженным до предела. Непостижимо, как оказался он рядом с Информом? Почему ноги привели его именно сюда, пока голова была занята размышлениями?

Он нерешительно остановился, глядя на усыпанную бурой хвоей почву, где цепочка муравьев бежала по тропинке-желобку от одного своего дома-города к другому. «Контакт цивилизаций», — усмехнулся Согор и медленно направился к главному корпусу.

У входа в машинный зал гостя встретил оператор.

— Я хотел узнать… — Согор запнулся, отвел взгляд. Неприятно, что надо объясняться в намерении, которое родилось внезапно, из смутных чувств, мучивших его весь день.

Оператор — юноша с эмблемой добровольца, зачисленного в списки желающих лететь на Харнар, — изо всех сил старался казаться спокойным. Он загораживал собой экран: смотрел какую-то передачу и не успел выключить.

— Голосование не закончено, ждем сообщений с планет, — сказал он почтительно. Согор видел его усилия остаться невозмутимым. Мальчика выдавали яркие искры удивления, мелькавшие в глубине чистых зеленоватых глаз.

Пчела, сердито жужжа, запуталась в каштановой шевелюре парня. Он растерянно отмахнулся, переступил с ноги на ногу. Согор взглянул па экран. Конечно, смотрит хронику дискуссий, закончившихся перед Плебисцитом!

Выступал Рахманов — человек с загадочным прошлым, один из самых популярных вождей движения «неистовых». Это была заключительная речь Рахманова в защиту землян, присоединившихся к восстанию на Харнаре… Снова Рахманов, всюду этот человек!

— Сводка поступит в Высший Совет без промедления, — добавил оператор, заметив, что гость не торопится уходить. — Вы же знаете — пока итоги не обнародованы… нельзя… Извините…

Он пунцово покраснел. Согор повернулся, пошел вдоль гулкого коридора. Когда спускался в парк, почудилось, что мраморные ступени тихо колеблются под ногами.

Как он мог! Неужели и впрямь он ждет от Плебисцита чего-то, что подорвало бы убежденность Согора — мыслителя, увенчанного громкой славой, — в справедливости провозглашенного им Пути? Что же означает в таком случае этот визит в Информационный центр? Неужели все-таки сомнение? Но можно ли сомневаться, что человечество сделает самый верный выбор? И разве на протяжении шести десятков лет мнение общества когда-либо расходилось с мнением Согора, председателя Высшего Совета? В том числе по самой острой проблеме века — контакту с Харнаром?

Согор стремительно шагал по бесконечным, расцвеченным радугами улицам вечернего города, будто надеялся убежать от своего стыда. Прохожие узнавали знаменитого человека. Многие сдержанно приветствовали его. Некоторые с откровенным любопытством провожали глазами.

Широкие неразличимые экраны Мирового информа озарялись калейдоскопами объемных телекартин — экстренных сообщений. Кое-где в скверах люди толпились у экранов поменьше: там передавали хронику Всемирной дискуссии о Харнаре и помощи восставшим. Мелькали кадры, только что полученные с далекой планеты через антипространство. На Харнаре разгоралась небывалая в его истории война угнетенных против древней касты технократов, которые, стремясь окружить себя ореолом божественности, именовались «бессмертными».

Глядя на мерцающие в воздухе изображения, Согор узнавал лица известных ораторов, философов, ученых, принявших участие в Дискуссии. Видел и себя: вот он выступает перед народом в защиту политики постепенного и осторожного развития контакта с Харнаром. Но когда в голубоватой дымке экрана возникало худощавое, вдохновенное лицо Рахманова, его полные страсти и могучей мысли глаза, Согор замедлял шаг, против воли вслушивался в звенящий, призывный голос:

«…реальная помощь харнарцам должна быть бескровной — утверждают сторонники „невмешательства“. Они предлагают нам игнорировать восстание, оставаться наблюдателями, терпеливо взирать, как „бессмертные“ уничтожают тысячи рабов, брошенных крайним отчаянием на штурм тирании! Но это ли путь, каким должны следовать люди? Зло, насилие везде во Вселенной остаются для человека злом и насилием! Если мы не придем на помощь харнарцам, среди которых сейчас немало и наших добровольцев, избравших дорогу чести, будущие поколения двух цивилизаций проклянут нас за малодушие, а наш век нарекут позорным!..»

Толпа, освещаемая вспышками алого, зеленого, золотистого огня, струящегося сверху и из-за деревьев, роптала. Согор слушал, вглядывался в лица, пытаясь уловить общее настроение. Но это было невозможно: Рахманова сменяли другие ораторы — мнения колебались, расходились, сталкивались. Там и тут возникали ожесточенно спорившие группы.

Усталость нахлынула внезапно. С трудом Согор добрался до свободного вибролета, рухнул на сиденье, круто взмыл в темнеющую вышину. Через минуту зарево огней померкло за горизонтом.

Земляне той эпохи миллионами покидали планету-прародину для разумной колонизации других планет Солнца. Но остающиеся на Земле заботились о том, чтобы колыбель человечества сохранила свою природную красоту и неповторимость. «Человек и природа едины» — этот принцип жизни стал одним из главных в коммунистическом обществе.

Исчезли с поверхности Земли старые, калечившие психику человека города-гиганты, дымные, грохочущие заводы, паутина электролиний. Скрылись глубоко в шахты предприятия-автоматы, склады продукции и сырья, в тоннелях — транспорт. Новые города стали центрами науки, искусства. Люди собирались сюда для того, чтобы исследовать в тиши лабораторий, искать и спорить, наслаждаться счастьем творчества. Жилые дома всевозможных архитектур и расцветок, построенные в согласии с желаниями и фантазией их обитателей, были разбросаны в самых живописных местах планеты.

Конечно, по-прежнему оставалось немало горожан — главным образом молодежи. Однако многие предпочитали жить среди лесов, как Согор, или альпийских лугов и скал, у морских побережий, водохранилищ и рек, на естественных или искусственных островах, в подводных поселениях. Каждый избирал место для жизни там, где ему вольней дышалось, но мог без особых трудностей — с помощью ближнего бюро жилищ — сменить наскучивший пейзаж на иной.

Шестимиллиардное население планеты оказалось так гармонично размещенным по ее поверхности, что люди могли месяцами не встречать других людей в окрестностях своих усадеб.

Но человечество не разобщилось. Всеохватывающая система Мирового информа позволяла населению Земли и других обитаемых миров Солнца ощущать себя, как никогда прежде, одним организмом — мыслящим и действующим Единым Нечто.

Согор летел домой, в раздольную тишину лесных заповедников. Он так любил воскрешенную природу этого края, что ощущал себя ее малой, но кровной частицей. Оборви нити этой связи — и сгинет человек от жгучей тоски, мучительной ностальгии, которая не одному землянину закрыла дорогу к звездам.

Вибролет, покорный мысленному приказу, плавно снизился на поляне, рядом с увитой плющом террасой. Зубчатые силуэты елей-великанов чернели по краю ночного неба. Две-три постоянные космические станции, ритмично перемигиваясь разноцветными сигналами, плыли глубоко среди неоглядной бездны.

Идти в дом не хотелось. Ночь выдалась на диво теплая и тихая — совсем особая ночь. Или Согору так казалось после многодневной битвы идей, в которой могучие умы, воля, страсти сшибались, как новоявленные рыцари на турнире, где зрителем стало все человечество?

Он свернул к роще. Пахучие ветви лип мягко касались сурового лица, скользили по серебру непокорных волос.

Рахманов — вот о ком думал он снова. Несколько раз он видел этого человека в доме своего старого друга Якова Крепова — директора Института психики. Ирония судьбы: Рахманов — один из любимейших учеников Крепова… Согору все никак не удавалось разузнать поподробнее о прошлом Рахманова. Тот появился в философии почти внезапно и вскоре завоевал популярность независимой смелостью своих идей. Один из немногих, он дерзал критически относиться к фундаментальным трудам Согора. И признанный миром, суровый гений иногда ощущал, что не находит достаточно метких аргументов, способных разрушить гибкие диалектические построения молодого соперника.

Сумрачная пропасть открылась внезапно у ног Согора. Внизу чуть слышно шумели волны искусственного моря. Цепляясь за кусты и траву, он стал спускаться. На крутизне кустик бурьяна ослаб под рукой — Согор лишь чудом не сорвался. Прижавшись к обрыву, так что влажные травинки коснулись разгоряченного лица, он осторожно нащупывал ногой опору.

Ему повезло: ниже оказалась узкая тропинка. Она тянулась за поворот кручи. Медленно Согор двинулся туда, надеясь отыскать место, удобное для спуска. Тяжелая глыба качнулась под ним. Он едва успел шагнуть вперед. Рискуя сорваться, добрался до поворота, перевел дыхание. Теперь он стоял на неширокой площадке, надежно укрепленной порослью молодого кустарника.

Под собой Согор увидал костер и людей возле него. Пламя скупо освещало их лица. Подняв головы, люди старались разглядеть, кто швыряет с обрыва комья. Согор поспешно отступил в тень. Не хватало, чтобы главу Высшего Совета застали за странным занятием — карабкающимся ночью по косогорам.

— Конечно, камень сорвался, — громко молвил кто-то у костра. Согор замер, узнав насмешливый голос своего внука Марка. Давненько они не виделись! Два года назад между ними произошла ссора. Мальчик надерзил деду: тот не хотел отпустить его в школу астронавтов. Разве не достаточно было двух жертв ненасытному космосу из семьи Согора — родителей Марка? Кроме того, внук рос взбалмошным парнем, не сумевшим пока обнаружить призвания к какому-либо серьезному занятию. По-своему умный, даже талантливый, он устремлялся сразу в десятки направлений, переменил несколько профессий — и разочаровался во всех.

С затаенной горечью он бывало шутил над собой: «Типичный пустоцвет, как и положено быть потомку гения! Дед похитил у нашего рода всю мыслительную и деятельную энергию вплоть до десятого колена вперед…» Занимаясь в избранной школе, он через год позвонил Согору и сказал: «Ты должен меня понять и простить». «Должен?» — укоризненно переспросил Согор. Смущенный внук ретировался с экрана. Потом они кое-как помирились, но Согор оставался суровым к Марку, а в душе надеялся, что «астронавтическая блажь» рано или поздно тоже испарится из его головы.

— Дедушка вернется не раньше чем станет известно о результатах Плебисцита, — долетел снизу другой голос — единственной и любимой внучки Согора Оли, заботливой хозяйки его пустынного жилища.

— Как трудно переживает он бесконечные распри, озлобленные споры о Харнаре! — продолжала она. — Если бы вы знали, вы оба не были бы так беспощадны.

— Ах, оставь! Ты рассуждаешь чисто по-женски, — упрямо возразил Марк сестре, продолжая начатый раньше спор. — Как могли наши быть на Харнаре безучастными, если против диктаторов поднялись почти все города и население большинства провинций! Имеем ли мы право называть себя людьми коммунизма, если земные принципы справедливости и гуманности утрачивают на Харнаре силу только оттого, что это «чужая» планета и другая цивилизация?

— Что же ты прямо не скажешь об этом дедушке? — возмутилась Оля. — Чего-чего, а предательства за спиной он никогда не ожидал.

— Предательства?! — насмешливо воскликнул Марк. — Но знай же, что в тысячу, в миллион раз хуже предательство, которое мы совершаем нашей «благоразумной» политикой невмешательства в судьбу харнарцев! Хотим все предоставить «естественному» течению событий! Боимся лишить иное человечество его собственной истории? Но какой истории? Разве непременно Харнар должен пройти через все муки исторического ада, чтобы стать цивилизованным, свободным? Разве они не вправе рассчитывать на нашу помощь? Ведь это мы, «сыны звезд», рассказали многим из них, что рабство не единственное и не вечное общественное состояние, что есть голубая планета, где люди свободны, добры, великодушны и высшая радость для любого — посвятить себя борьбе за счастье других людей.

— Счастье!.. Это счастье, что дедушка не слышит тебя сейчас! — отвечала Оля. — Своей неразумной дерзостью ты снова заставил бы его страдать.

Согор не мог больше оставаться в укрытии. Сегодня поистине день невезения и глупостей! Сперва — нелепый инцидент в Южном парке, а теперь пришлось подслушать чужие секреты. Он шагнул к краю площадки, чтобы окликнуть спорящих. Но в эту минуту взгляд Согора скользнул по лицу того, кто сидел между Марком и Олей и пока что молчал. Кажется, кто-то знакомый? Оля, словно уловив мысль Согора, обратилась к этому человеку:

— Ваше влияние, Андрей! Горько, что именно вы… настраиваете Марка против дедушки.

В ее упреке прозвучали неведомые прежде Согору, поразившие его интонации.

— Оля, вы ошибаетесь, — взволнованно, но мягко ответил тот, кого она назвала Андреем. Рахманов! Зачем он явился сюда?

Согор припомнил, что внук не раз говорил ему о своей дружбе с Рахмановым, с которым познакомился у Крепова. Так вот отчего Марк сделался таким колючим в последние два года! Оля права: это влияние вождя «неистовых».

— Вы неправы, полагая, будто я настраиваю Марка против его великого деда, — продолжал Рахманов. — Ваш брат сам способен разобраться во всем. К тому же Согор — говорю вам от чистого сердца — всегда был для меня идеалом человека.

— Как понять вас? — Оля недоуменно подняла на него глаза. — Ваши язвительные речи… Каждое их слово направлено против требований Согора не вмешиваться в дела харнарцев.

— Сколько себя помню, я любил Согора как нашего духовного вождя, — отвечал Рахманов, — но когда стал замечать, что смелого мыслителя вытесняет расчетливо-холодный политик… Не сердитесь! Согора надо спасти от него самого — вот какие слова услыхал я однажды. А Марк прав: мы рассказали рабам Харнара о Земле. Теперь там восстание. И наше место там.

— Можно ли наносить учителю — ведь вы считаете Согора своим учителем — более жестокие удары, чем вы это делаете? — спросила Оля, но не очень уверенно. Она не отрывала глаз от лица Рахманова. У Согора ревниво сжалось сердце. Он до боли ясно понял смысл этого взгляда!

— Знаю, дед снова рассердится, — долетели до Согора слова внука. — Поэтому прошу тебя: скажи ему обо всем сама, но после. Наша группа летит через неделю, с попутной экспедицией. Сперва на Плутон, оттуда — к Харнару.

— Как, и ты тоже? Нет! — подняв руку, отшатнулась Оля. — Разве ты забыл: этот проклятый Харнар отнял у нас отца!

— И поэтому я должен быть там! — возразил Марк. — Не трать слова, все обдумано и решено давно, и ты этого не изменишь. Да так оно и лучше, — голос Марка зазвучал небрежно. — Люди, подобные мне, вечно не в своей тарелке на нашей роскошной, слишком благоустроенной Земле. Может, в другом мире я отыщу и свою «стезю»? Или сумею по крайней мере — как в старину-то говорилось? — умереть благородно.

— Ни за что! Как же я? Дедушка… Ты подумал о нем? Не слишком ли много ударов для одного человека! Ты не посмеешь, не посмеешь!.. — твердила потрясенная Оля, глядя на брата глазами неистово любящей матери. — Андрей, — повернулась она к Рахманову, — ну скажите вы ему! Что он задумал — улететь навсегда!

— Оленька, пойми, наш долг… — начал Марк. Она отшатнулась, прижимая к лицу ладони.

Ночная птица мелькнула над их головами, крикнув протяжно, и растаяла над морем. Костер угасал. Подул влажный ветер, его порывы гнали искры вдоль берега. Алые точки метались одна за другой, исчезая далеко в темноте.

Оля зябко повела плечами, вздрогнула.

— Поздно. Пора домой.

Она медленно пошла вверх по тропинке. Марк и Рахманов, подавленные, растерянные, следовали за ней. Вскоре они скрылись за поворотом.

Эту ночь Согор провел в лесной глуши, у подножия хмурых елей, до утра бормотавших над ним старинные сказки, полные наивных чудес, мало понятные нынешним людям.

Рассвет обжег края белых облаков. Одинокие птахи, обитавшие в этом затерянном краю, посвистывали где-то вверху редко и робко, как бы не решаясь нарушить первозданную тишину.

Согор неторопливо продвигался все глубже в чащу, озираясь кругом. Жадно вдыхал крепко настоенный смолистый воздух, в котором каких только изумительных запахов не было! Прошлогодней прели и молодой хвои, диковинных трав и скромной красавицы лесной фиалки; соблазнительные запахи грибов, едва уловимый — пушистого нежного мха; грустный аромат, исходивший от коричневых лодочек коры, упавшей с мертвых елей, и горьковатый — осинника. Ручей в овраге глухо бурлил, прыгая по скользким валунам.

Лес поредел. Странник выбрался на просеку. Она тянулась далеко к синему горизонту. Туман кое-где плавал над ней, но заря разгоралась неудержимо, тонкие копья золотых лучей косо пронизывали мокрые кроны берез и голубоватых сосен, озаряя лес и просеку таким веселым, ласковым светом, что душа человека отзывалась ему ликующей музыкой, полной ничем не омраченной радости. Лето стояло на редкость теплое, с короткими, но частыми яростными грозами.

Глядя вокруг, Согор замечал необычайно обострившимся зрением рассыпанные там и тут в траве рубиновые ягоды костяники. Они сверкали, словно крохотные искры расколотой солнцем зари. Плотный, симпатичный гриб боровик недоверчиво глядел на невесть откуда взявшегося человека из-под коричневой от загара шляпки — неужто сорвет? Стройный колокольчик гордо раскинул светло-голубые цветы; кажется, тронь их — и зальются, зазвенят тонко, серебристо.

«Даже и здесь ты не смог бы скрыться от самого себя». Эта мысль возникла так неожиданно, что Согору почудилось, что кто-то незримый, идущий рядом сказал это.

«Опять он? Преследует всюду! А может, Крепов прав — и мы всю жизнь носим в себе двойника, свое реальное второе „я“? Нет, прочь, никогда не приму! Этого не может быть, потому что… это слишком против разума».

Он больше не слышал музыки в душе, не замечал лесной красоты. Солнце, птицы, травы — все вдруг исчезло для Согора, провалилось в иную пространственно-временную плоскость.

«…Планета зла — Харнар! Ты погубил сына и его друзей, к несчастью открывших тебя. Почему же все новые и новые люди нашего человечества неудержимо стремятся туда? Что влечет их? И зачем встретился он, мрачный, уродливый мир, на пути наших звездолетов именно в этот век! Какие грандиозные замыслы рухнули! Как изменилось направление эпохи, как смутились и ожесточились умы! Теперь Харнар отнимает у меня внука, может быть, и внучку — последнее родное дитя. Что там! Приходится лишаться гораздо большего: убежденности в том, что понимаешь стремления и волю миллиардов людей, избравших тебя на первый пост в обществе…»

Он вызвал вибролет. По дороге из передач Информа узнал почти с равнодушием, что большинство голосов на Плебисците отдано за всестороннюю и широкую помощь восставшим харнарцам. «Неистовые» победили. Рахманов мог торжествовать. Согор отрешенно смотрел на расстилавшееся внизу водохранилище, думая о том, что пришла старость — одинокая, никчемная.

Оля и Марк встретили его в аллее перед домом. У девочки веки покраснели от слез, губы вздрагивали.

— Дедушка! — Она прильнула к нему. — Наш Марк… Ты только послушай, что он надумал…

— Знаю, — сказал Согор. — Извините меня, — он повернулся к внуку, — этой ночью на побережье я нечаянно подслушал ваши тайны.

Лицо Марка вытянулось. Согор пошел в дом.

— Там дядя Яков, — слабо крикнула Оля. — Он ждет тебя со вчерашнего вечера.

Крепов, сгорбясь, сидел в кабинете у стола. Увидев Согора, вскочил, потирая щеку.

— Вздремнул в твоем кресле. Ты из Совета?

— Из леса.

Крепов сокрушенно качнул головой. Согор молча стоял, не отходя от двери. Ему не хотелось говорить сейчас даже с Яковом. Тот вопросительно смотрел на друга.

— Пришел выразить соболезнование?

— Нет, Александр, — медленно и очень уж отчетливо сказал Крепов, — не успокаивать тебя пришел, а… — Он запнулся. Криво усмехаясь, докончил: — добивать.

— Вот как? — сдвинул брови Согор. — Уж не для того ли привез и Рахманова?

— Гм… Что ты думаешь о Рахманове?

— Хочешь знать, может ли он стать моим преемником? — бесстрастно спросил Согор. — Да, может.

— Так оно и должно быть, — словно рассуждая про себя, пробормотал Яков. — Конечно, он — это не совсем ты. Организм иной…

Согор пересек комнату, опустился в кресло. Горько спросил:

— Для чего ты говоришь это мне?

Крепов, невысокий, порывистый, заметался от окна к двери и обратно, раздраженно бросая колкие слова, точно давняя преграда рухнула в нем:

— Согор — гениальный мыслитель! Согор — величайший философ! Все привыкли к этой истине. Но появляется юноша и говорит: не согласен. Каково?

— Яков, знаю… ты можешь быть беспощадно злым. Но зачем же теперь?

Крепов споткнулся на ровном месте, застыл. Помолчав, спокойней и мягче продолжал:

— Мне часто вспоминается наша юность, Александр. Не иначе — старею, а?

(Значит, тоже, как и Согор, думал о старости.)

— Ты и тогда — помнишь? — был всюду первым. И в то время ты… подавлял всех мощью своего ума.

Согор пожал плечами и не ответил.

— Со мной ты был особенно добр, — вновь забегал по комнате Крепов. — Когда я, побежденный тобой на философском диспуте, тупо твердил, что не может быть человек постоянно прав, что это неестественно и ошибаться должно всякому, что, наконец, путь познания всегда идет через противоречия и ошибки, ты соглашался. И продолжал быть «самим собой» — Согором непогрешимым! Нет, это сильнее тебя… Не припомню, чтобы за годы нашей дружбы ты хоть раз сказал, что в чем-то неправ. Ты незаметно стал сверхчеловеком. И знаешь, это трагедия — для тебя и всех нас!

Согор нетерпеливо хмурился. Крепов не хотел замечать.

— Саша, будь ты весь, до последнего атома, создан из разумного и доброго — все равно это страшно. Не может быть человека непогрешимого! Не может быть учения, созданного одним человеком и даже многими людьми, которое было бы верно «и днесь, и присно, и во веки»! Когда-нибудь ты должен был бы начать ошибаться. И чем позже это случилось бы, тем хуже. Твои ошибочные решения большинство принимало бы как единственно верные. Кто же станет возражать против сказанного Согором! Настало бы время (а может, оно давно настало?), когда миллионам людей пришлось бы тяжелой ценой расплачиваться за святую веру в тебя. Согора можно спасти от него самого, лишь доказав, что и он способен противоречить себе.

— Вчера я уже слыхал эти слова. Но никак не думал, что их автор ты.

Крепов, остановясь посреди комнаты, разглядывал Согора так, будто впервые увидел его в ином, необычном измерении.

— Рахманов… ты совсем не знаешь его… — Крепов сказал это, как бы подбирая слова.

— Опять Рахманов! Какое мне до него дело! Ты слышал мое мнение — что же еще?

— Я должен тебе кое-что рассказать.

Согор махнул рукой.

— Это касается тебя, — настаивал Яков. — Однажды в нашем институте погиб молодой ученый, необычайно одаренный. Погиб трагически.

— Тот, что тайком ставил опыты над своим мозгом и погубил его?

— Помнишь? Он хотел сделать управляемой область подсознания. Юноша этот был талантливее на порядок или два любого из нас. Мы не могли смириться с тем, что его больше нет. Тогда мы решились на операцию по пересадке мозга…

— Вот как? И этот ученый стал?…

— Он стал философом. Конечно, это был совсем не выход. Но еще задолго до того случая мне не давала покоя одна мысль…

— Бедняга! Ты никогда не рассказывал о нем.

— Мы держали втайне эту историю.

Согора взволновала трагедия Рахманова. Вся его неприязнь к сопернику сразу исчезла.

— Но он мало потерял от такой… операции, — удивленно сказал Согор. — Как вам удалось?

— Ему дали копию мозга другого человека. Лучшего мозга планеты…

— Копию? Жаль, что я мало знал об этих ваших экспериментах. Чью же копию?

— Твою, — отчетливо сказал Крепов.

Согор вздрогнул.

— Погоди осуждать, Саша. Пойми… — Яков смотрел умоляюще.

— Как это случилось? Когда?

— После…сской неудачи. Вспомни.

Согор помнил. Пятнадцать лет назад он присутствовал на полигоне при первой отправке корабля в антипространство. Окончилась она катастрофой. Согор в числе немногих уцелел, но долго лежал в клинике Крепова, находясь на грани между жизнью и смертью.

— Мы тогда очень боялись за тебя. Надежды-то почти не было. После третьей операции приняли решение снять с твоего мозга копию. Потом…

— Двойник… — прошептал Согор посеревшими губами. Крепов опустил голову. Растерянно звенел комар, заблудясь в углу. Молчание становилось невыносимым. Согор резко встал, направился к выходу.

— Где он? — спросил, не оборачиваясь.

— Остановись! — сказал Крепов. — Вы не увидитесь больше никогда.

Согор с исказившимся от гнева лицом повернулся и впервые за этот день глянул другу прямо в глаза.

— Что ты с ним сделал, безумец?

Крепов ответил укоризненным взглядом.

— Прости… Но ты… ты…

До боли сцепив руки за спиной, Согор отвернулся, стал смотреть в окно.

— Андрей прилетал сюда вчера, чтобы проститься с Олей, — сказал Крепов. — Он уже далеко.

— Рахманов мор бы стать… председателем Совета, — глухо вымолвил Согор.

— Нет. Он сказал мне, что Харнар — его новая родина и ей он отдаст все. Правы «неистовые» или нет — покажет время, — так он велел передать тебе.

«Может, в другом мире я отыщу и свою „стезю“», — возникли в уме слова Марка. И затем вновь тот — саркастический голос:

«Двойник исчез. Ну, а я? Как ты решил насчет меня?»

…Желторотый воробей, покачиваясь на упругой ветке рябины, настороженно разглядывал понурившегося седого человека. Потом задорно чирикнул что-то свое, вспорхнул и полетел прочь.

Об авторе

Гурский Олег Николаевич , член Союза журналистов СССР. Родился в 1928 году в Армавире. Окончил факультет журналистики МГУ. Публиковаться начал с 1944 года. Занимался переводами с языка урду. Автор многих статей, рассказов, очерков, рецензий и стихов для газет и журналов. Последние годы пишет в жанре философской фантазии. В альманахе публиковался дважды. В настоящее время работает над фантастическими повестями «Похищение Астарта», «Зона инертности» и рядом фантастико-философских статей.

 

Фантастический рассказ

 

Матч эпохи

К финалу «Добрые волки» и «Бородатые мальчики» пришли, лак говорится, ноздря в ноздрю. У них было не только поровну очков, но и довольно редкий в футбольной практике случай — одинаковое соотношение забитых и пропущенных мячей. Завтрашняя встреча решала все. Победителям доставались платиновые медали, их ожидали двадцатиминутный прием у президента и слава национальных героев.

Болельщики горячо обсуждали шансы той и другой команды. Новый двухсотпятидесятитысячный стадион не мог вместить и пятой части жаждущих попасть на матч. Конечно, можно было следить за ходом борьбы и дома, у экрана видеозора, но ведь это, как известно, совсем не то. Роботы-полицейские увесистыми резиновыми дубинками поддерживали порядок на улицах, примыкающих к стадиону. Те, у кого изо рта попахивало спиртным, старались держаться подальше от неумолимых истуканов, ибо знали по опыту, что роботы-полицейские в тысячу раз хуже обычных полицейских, которые тоже далеко не ангелы.

Матч вызвал неслыханный ажиотаж в деловом мире. За спиной каждой команды стояли могущественные группировки трестов и монополий. Пари заключались на умопомрачительные суммы. Одни ставили на «Бородатых мальчиков», другие — на «Добрых волков». Горячка достигла такого накала, что, по словам одного спортивного обозревателя, «куча денег, брошенных на бочку, вершиной коснулась Луны». На «Бородатых мальчиков» ставила, в частности, всесильная «Уэстерн-компани», которую не без оснований считали государством в государстве. Сотни электронных машин без устали просчитывали всевозможные варианты игры. При этом принимались в расчет, казалось бы, самые незначительные обстоятельства, например то, что центр нападения «мальчиков» провел юные годы у двоюродной тетушки на Атлантическом побережье, а центр нападения «волков» — подумать только! — дважды перенес свинку.

Но вот наконец наступила торжественная минута. Счастливчики с билетами разместились на трибунах. На поле, окруженное рвом с водой и обнесенное колючей проволокой, резво выбежали обе команды. На груди каждого «волка» красовалась оскаленная пасть зверя, давшего название команде. «Мальчики» были в своей традиционной белоснежной форме. Судья, сидевший в бронированном манипуляторе, глянул на секундомер — и серебристая трель пронеслась над замершим стадионом…

«Волки» сразу же ринулись в атаку. Они штурмовали ворота противника широким фронтом. Особенно опасным выглядел восемнадцатилетний форвард «волков», восходящая футбольная звезда. Он одинаково хорошо бил и с левой, и с правой, а «финтил» так, что болельщики «волков» только блаженно крякали или восторженно орали, размахивая шляпами. «Мальчики» ушли в глухую защиту. На трибунах возмущенно зашумели.

Президент «Уэстерн-компани» сидел на почетной трибуне и недовольно хмурился. Рядом стоял взволнованный тренер «мальчиков» и что-то быстро говорил, разводя руками. Президент несколько минут молча слушал, а затем сделал такой выразительный жест, что тренер с кривой улыбкой побежал вниз подбадривать своих питомцев. Президент компании отдал какое-то распоряжение соседу — мрачному человеку с высоким лбом. Тот утвердительно кивнул и тоже начал спускаться вниз.

Между тем накал борьбы нарастал. «Бородатые мальчики» несколько оправились после первого натиска «Добрых волков» и стали переходить в контратаки. Острые моменты возникали то у одних, то у других ворот. На четырнадцатой минуте форвард «волков», хитроумно обведя двух защитников, вышел один на один с вратарем. Тот нерасчетливо выбежал вперед, ворота остались пустыми. Трибуны замерли. Удары прославленного форварда всегда отличались точностью и силой. Но на этот раз мяч лишь скользнул по ноге нападающего и медленно выкатился за лицевую линию. По трибунам пронесся гул возмущения. А «бородатые» уже атаковали.

— Вперед, мальчики! — громко крикнул тренер.

Несколько точных пасов, и вот уже левый инсайд «бородатых» выходит на ворота. Удар!.. Мяч попал во вратаря и отскочил в сетку.

Трибуны взорвались. Болельщики «бородатых» обнимали друг друга. Рядом с тренером этой команды сидел на плоском спортивном чемоданчике мрачный мужчина с высоким лбом. В руках он нервно вертел тросточку, богато инкрустированную серебром.

Не прошло и минуты, как «волки» сквитали мяч. Со счетом 1: 1 команды ушли на перерыв.

В раздевалке «волков» было многолюдно. Полоская лимонным соком зубы, знаменитый форвард жаловался:

— Понимаете, ребята, только я собрался бить по мячу, а меня будто невидимой подушкой по голове ударили.

— Знаем мы эту подушку, — угрюмо ответил стоппер. — Ее зовут Марианна, и она вполне видимая, даже осязаемая. Не надо было торчать на танцульке целый вечер.

— Растратчик энергии, — язвительно добавил кто-то.

— А, да ну вас! — окрысился форвард. — Я дело говорю, а вам шуточки…

Во втором тайме страсти еще более накалились. Вот когда пригодился судье его кибернетический манипулятор! Умная машина ловко прыгала по полю, следуя за мячом и не задевая игроков, а судья в прозрачной кабине чувствовал себя очень уютно.

Команды оказались достойными друг друга. Блестящие финты, быстрые комбинации. И все-таки к концу встречи определился перевес «волков». Они били по воротам противника чаще, однако их удары все время оказывались либо неточными, либо слишком слабыми. Белые футболки стянулись к собственным воротам.

Но вот мяч подхватил защитник «мальчиков». К нему бросился один из «волков» и, споткнувшись о невидимую преграду, распластался на траве. Такая же судьба постигла и второго «волка», попытавшегося исправить ошибку партнера. Защитник беспрепятственно прошел все поле, подбадриваемый оглушительными трещотками и выкриками болельщиков, и на какое-то мгновение замешкался перед воротами. Вратарь, растерявшись, вместо того чтобы броситься в ноги «бородатого», застыл на месте, нелепо растопырив руки. Мяч оказался в сетке.

Со счетом 2: 1 в пользу «Бородатых мальчиков» закончилась эта встреча.

Всю ночь огромный город не спал. До самого утра улицы оглашались воем сирен «Скорой помощи». Прокатилась волна самоубийств. Мелкие клерки и служащие компаний, поставившие все свое состояние на «Добрых волков», чаще всего выбирали наиболее, по их мнению, удобный способ перехода в лучший мир: плотно прикрыв на кухне окна и двери, открывали кран газовой плиты. Зато «Уэстерн-компани» положила в свои бронированные сейфы четырнадцать миллионов. Право же, неплохие дивиденды за такой рекордно короткий срок — два тайма по сорок пять минут. Правда, чтобы направить события в нужное русло, были сделаны и некоторые затраты, но о них знали лишь президент «Уэстерн-компани» Джон Вильнертон Младший да еще два-три человека.

Целую неделю — а это немало! — сенсационный матч давал богатую пищу газетам, радио и телевидению. А затем пришли новые события, и «матч эпохи» стали понемногу забывать.

 

Загадка залива Дохлого Кита

Но не забывала о матче могущественная группировка, противостоящая «Уэстерн-компани». Агенты десятка частных сыскных бюро развили бурную деятельность, подогреваемую щедрой оплатой. Они пытались отыскать в организации матча какой-нибудь подвох, чтобы опротестовать результат игры. Налицо имелось немногое: путаные объяснения форварда «волков» относительно невидимой подушки, помешавшей ему забить верный гол. Нечто подобное испытал и вратарь, но он предпочел умолчать об этом, опасаясь, что его поднимут на смех или, чего доброго, продадут какому-нибудь второразрядному клубу, а то и просто выгонят из команды. Центрфорвард — другое дело, он звезда и может позволить себе любые капризы и чудачества.

Без лишнего шума опросили всех работников стадиона. Но это не дало никаких результатов. Ни к чему не привело и тщательное обследование футбольного поля. Каких-либо «магнитных ловушек» или других каверз не обнаружили.

В это время произошло одно незначительное событие. Волны залива Дохлого Кита, широкой подковой охватывающего город, выбросили труп. В ряду десятков других самоубийств этот случай прошел бы незамеченным, тем более что в кармане пиджака утопленника нашли записку, написанную не расходящимися в воде чернилами. Она гласила, что этот человек просит в его гибели никого не винить. Казалось, ничто не предвещает сенсационных разоблачений. Однако…

Сыщик Николь Адамс, состоящий на службе у противников «Уэстерн-компани», побывав по долгу службы в одном из городских моргов, обратил внимание на труп мужчины с высоким лбом и сросшимися бровями. Сыщика преследовала мысль, что он где-то уже видел этого человека. Но где? В клубе? На скачках? И тут вдруг Адамс вспомнил бушующий стадион, ненавистного президента «Уэстерн-компани» (ведь именно в ее широкие карманы утекли кровные денежки сыщика) и плотную фигуру высоколобого. Весь стадион видел этого человека рядом с президентом Вильнертоном. Профессиональное чутье не могло обмануть Адамса. Надо установить личность утопленника! Но сделать это оказалось не так-то легко. Никаких документов, кроме записки, в карманах самоубийцы не обнаружили. Ничего не могли прибавить нового и обширные досье городской полиции.

Итак, только записка — листок, наспех вырванный из блокнота. Бумага высшего качества, не боящаяся воды. Нетрудно было установить, что такие блокноты продавались лишь в одном писчебумажном магазине. Дальше дело не двигалось. Тогда сыскное бюро придумало хитрый маневр. В газетах было помещено объявление, что найден утопленник с такими-то приметами и при нем значительная сумма денег. Для опознания трупа предлагалось явиться по указанному адресу.

Вскоре в морг явился респектабельный человек и сказал, что он давний друг покойного.

— Когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились? — спросил служитель морга.

— Это что, допрос? — вспылил пришедший.

— Всего лишь необходимая формальность.

— А по-моему, совершенно излишняя. Вы дали объявление, я пришел. Чего еще? В нашей стране, слава богу, каждый имеет право…

— Как хотите, — равнодушно перебил служитель. — В таком случае я не смогу вам показать, а тем более выдать труп.

— Послушайте, — ласковым тоном сказал незнакомец, — вы ведь деловой человек, не так ли? — С этими словами он вынул из кармана пачку банкнот. — Здесь ровно тысяча. Думаю, хватит?

— Что это? — округлил глаза служитель. — Подкуп должностного лица?

— Странный человек! — проворчал посетитель. — Ведь это для вас сущий пустяк. Скажите, что выдали труп родственнику, и делу конец. Расписку оставлю…

Рука служителя морга потянулась к видеофону: на лацкане пиджака посетителя служитель давно приметил маленького серебряного льва. Такой значок носили высшие чиновники «Уэстерн-компани». Это обстоятельство и сделало служителя столь неподкупным. Сыскное бюро обещало ему вдвое большее вознаграждение, чем предлагал посетитель, если удастся установить какие-то связи утопленника с этой компанией.

Но посетитель тоже был настороже. Натренированным движением он схватил служителя за кисть руки и сжал так, что у того в глазах потемнело. А когда служитель пришел в себя, в приемной морга никого уже не было.

 

Следы ведут в «Уэстерн-компани»

Через два дня в морг явилась небогато одетая женщина с заплаканным лицом.

— Я по объявлению, — сказала она и протянула служителю вырезку из газеты. — Покажите мне его!..

— Простите, миссис, — сказал служитель, — кем вы приходитесь самоубийце?

— Кто его убил? — спросила женщина, зарыдав. — Ради всего святого, скажите, кто его убил?

— Успокойтесь… Его никто не убивал. Он утопился, понимаете?

— Неправда! — Глаза женщины засверкали от гнева. Майкла убили, я знаю. Он мешал кому-то, и его убрали.

Из соседней комнаты появился детектив: после случая с первым посетителем сыскное бюро удвоило бдительность. Детектив привел женщину к своему шефу, и она рассказала следующее.

Вместе со своим мужем Майклом Кардингом она жила на Юге, в небольшом провинциальном городке. Майкл работал инженером в научно-исследовательской лаборатории и пользовался в научных кругах немалым авторитетом. Как-то он получил весьма заманчивое предложение от крупной компании «Уэстерн». Компания заинтересовалась его работами по исследованию биотоков головного мозга и предложила приличное вознаграждение за сотрудничество с одним непременным условием: полная секретность всех исследований.

— Ему даже писать домой запретили, — рассказывала женщина, судорожно комкая носовой платок. — Но Майкл все-таки переслал мне тайком несколько писем.

— О чем же он писал? — спросил начальник сыскного бюро.

— Вначале сообщал, что работой доволен и надеется уговорить босса, чтобы он разрешил приехать мне с малышом. Денег прислал… Второе письмо я получила через полтора месяца. Оно было куда менее радужным. Майкл сообщил, что приехать к нему пока нельзя, и умолял не расстраиваться. После завершения работы он надеялся получить кучу денег.

— Скажите, — спросил начальник сыскного бюро, — а ваш муж никогда не намекал, какого рода работой он занимается в «Уэстерне»?

— Нет, что вы! Ведь он дал подписку… Хотя нет… В одном письме что-то было. Только я не помню точно… В общем что-то связанное с биотоками.

— Письма при вас?

— К сожалению, нет… Как только я прочла это, — женщина указала на газетную вырезку, — я сразу же приехала сюда и остановилась в отеле. Ко мне в номер вскоре пришел какой-то человек. Он отрекомендовался другом и сослуживцем моего мужа и сказал, что для установления виновника гибели Майкла ему необходимы все его письма…

— И вы отдали? — вскричал шеф.

— Поначалу я не поверила. Но он показал мне свое служебное удостоверение, где было сказано, что он является сотрудником лаборатории биотоков «Уэстерн-компани». И тогда я отдала ему письма… Он так сочувствовал моему горю. Это был серьезный, представительный мужчина… Чем-то даже похожий на моего мужа.

— Ну, а особые приметы?

— Особые приметы? — Женщина задумалась. — Да никаких, пожалуй. Разве что брови были у него слишком густыми, и, когда он хмурился, они сходились на переносице в одну линию.

— Благодарю вас, миссис Кардинг, — сказал шеф. — Вы оказали нам ценную услугу.

— А как же Майкл? — спросила женщина, поднимаясь. — Вы найдете его убийц?

— Непременно, миссис Кардинг.

— Говорю вам, он не мог по доброй воле уйти из жизни, — горячо заговорила женщина. — Он так любил меня и малыша. Это все проклятая «Уэстерн-компани».

 

Дело осложняется

Постепенно у шефа сыскного бюро возникла твердая уверенность, что Высоколобый — такое прозвище получил Майкл Кардинг в заведенном на него досье — был утоплен и это убийство — дело рук «Уэстерн-компани». Но нужны неопровержимые улики. Кроме того, необходимо установить связь между убийством Кардинга и обидным проигрышем «Добрых волков». Если бы только удалось! Какие деньги получил бы он от хозяина!

Вскоре шефу доложили, что детективы выследили в городе человека со сросшимися бровями и установили за ним слежку.

— К вам посетительница, шеф, — пророкотал дежурный робот, огромная фигура которого едва протиснулась в двери кабинета.

— Кто такая?

— Назвалась женой Майкла Кардинга, второе посещение, психическое состояние подавленное, вес уменьшился по сравнению с прошлым посещением на…

— Проси, — перебил шеф не в меру пунктуального робота. Войдя в кабинет, жена Кардинга протянула небольшой листок бумаги.

— Вот, — сказала она. — Я разбирала документы и обнаружила записку Майкла. Вы просили…

— Да, да! — Шеф жадно схватил бумажку.

— Это было еще там, дома, — грустно сказала женщина. — Это все, что осталось у меня от бумаг Майкла.

Шеф пробежал текст. В нем не было ничего, что могло бы пролить свет на дело Кардинга, но шеф тут же вызвал дежурного робота и распорядился отнести записку в графологическую лабораторию. Там же находился и листок из блокнота, найденный в кармане самоубийцы. Надо было установить, одной ли рукой написаны обе записки. В душе шеф не сомневался, что ответ будет отрицательным. Это послужит доказательством, что мнимый самоубийца в действительности жертва «Уэстерн-компани».

Но результаты анализа графологов оказались неожиданными: обе записки, оказалось, были писаны одной рукой, более того — одними чернилами и даже одной авторучкой. Получалось, что Майкл Кардинг сам бросился в мутные волны залива Дохлого Кита. Но почему? Может быть, его шантажировали? Или он боялся каких-нибудь сенсационных разоблачений, связанных с одним из отнюдь не светлых дел «Уэстерн-компани»? К ответу на эти вопросы вела цепочка, первым звеном которой был человек со сросшимися бровями.

 

Человек со сросшимися бровями

— Неплохо придумано! — с восхищением сказал Флетчер, разглядывая маленькую тусклую бляшку размером с десятицентовую монету. — И эта штучка хорошо работает?

— Еще бы, — авторитетным тоном заявил Джон Варвар. (В сыскном бюро каждый сыщик со стажем имел кличку.) — Такая подноготная раскрывается, куда там! Бывает, на допросе спрашивают эдак вежливенько: «Простите, мистер, не говорили ли вы того-то и того-то?» «Что вы, — отвечает тот, — да никогда в жизни!» Ну, тут мы и включаем каскадный усилитель с этой самой бляшкой. Можешь себе представить, что тут делается с беднягой! При мне один такой — хлоп со стула и готов… Разрыв сердца. Ну, тому, считай, повезло. Все равно не миновал бы электрического стула.

— Почему? — спросил Флетчер, жадно внимавший товарищу по ремеслу.

— Подрывной элемент, — махнул рукой Варвар. — Против президента выступал. Думал, в собственной квартире можно говорить, что хочешь. А бляшка его и выдала. Ты, Флет, молод еще. Так что смотри и учись.

— А она не упадет? — спросил Флетчер, возвращая бляшку.

— Прилипает к чему угодно, от габардина до стали и стекла.

— И снимается легко?

— Легче пушинки!

Варвар выглянул из темного подъезда, и лицо его вдруг как бы окаменело.

— Идет, — прошептал он. — Теперь мотай на ус.

Слегка покачиваясь, словно пьяный, Джон Варвар вышел из подъезда и двинулся навстречу мужчине со сросшимися бровями. Тот вышел только что из дверей банка, где провел, по часам Джона, целых сорок пять минут.

— П-простите, мистер, — сказал Варвар, сдвинув на затылок потертый котелок, — не найдется ли у вас закурить?

Джентльмен щелкнул портсигаром. Джон подался вперед, но покачнулся и, взмахнув руками, схватил джентльмена за полу пиджака.

— П-прошу п-прощения, — осклабился Джон. — Качает сегодня здорово! — Он взял сигаретку и нетвердой походкой удалился, а джентльмен, брезгливо одернув пиджак, зашагал дальше.

— Чистая работа! — только и сказал Флетчер, когда в подъезде показался Джон Варвар.

— Завтра мы снимем с него бляшку, — подмигнул Джон, — и будем знать все, о чем будет вести речи достопочтенный мистер за эти сутки.

А человек со сросшимися бровями шел дальше по своим делам. В последние дни ему не раз казалось, что за ним кто-то следит. Но ведь все было обделано чисто — никаких улик. Да и сам президент «Уэстерн-компани» обещал свое покровительство. А впрочем… от этих всесильных магнатов всего можно ожидать. Пока ты нужен, тебя встречают сладенькой улыбочкой и симпатичными листочками из чековой книжки. А потом, когда ты сделал свое дело… Да, пожалуй, лучше всего уехать, и, чем скорее, тем лучше. И хорошо, что он не мешкая перевел через банк деньги за океан.

Зайдя за угол, человек со сросшимися бровями воровато оглянулся, сел в черный «линкольн», поспешно захлопнул дверцу и сразу набрал скорость.

Мрачные громады небоскребов постепенно сменились особняками, утопающими в садах. Каждый особняк представлял собой маленькое чудо архитектурного искусства. Стрельчатые окна чередовались с просторными венецианскими, мрамор — с алюминием и сверхмодным нейтритом. Стояла осень, но опавшей листвы на роскошной пластиковой дороге почти не было: улицу здесь не только подметали несколько раз в день, но и мыли по утрам горячей водой с мылом. Впрочем, это не была улица в обычном смысле слова: тротуары у нее отсутствовали. Здешние обитатели — финансово-промышленная элита — предпочитали не ходить, а ездить.

У лимонного особняка «линкольн» резко затормозил. Человек со сросшимися бровями вышел из машины и зашагал к фигурной ограде. Он знал, что, пока идет к калитке, всю его фигуру внимательно ощупывают с разных сторон десятки фотоэлементов и локаторов. Все данные поступают на счетно-решающее устройство, соединенное с электронным мозгом, а оттуда уже, если случай сомнительный или не оговоренный в программе, — в кабинет самого хозяина, президента «Уэстерн-компани».

Массивная калитка неохотно пропустила нового посетителя и сразу же захлопнулась за ним. «Бежать, скорее бежать отсюда», — твердил себе человек со сросшимися бровями, пока шел по гудроновой дорожке мимо подстриженных газонов.

Беседа с президентом «Уэстерна» затянулась. Чернобровый джентльмен даже взмок от нервного напряжения. Но он был рад, что сумел настоять на своем. Теперь, кажется, все. Билет на скоростной лайнер «Санта-Клаус» в кармане. Корабль отчаливает в одиннадцать вечера. Чем заняться? Джентльмен выглянул в окно «линкольна», в лицо дохнул горячий ветер. «Ну и погодка для осени! — подумал он. — Может, выкупаться?» Джентльмен не хотел себе в этом признаться, но его все время тянуло к заливу Дохлого Кита.

Подогнав машину к самой полосе городского пляжа, человек со сросшимися бровями быстро разделся и направился к воде. Он довольно долго стоял у полосы прибоя, будто стараясь что-то разглядеть. Затем решительно бросился в воду и поплыл. Фыркая, как морж, добрался до буя, отдохнул, держась за скользкую цепь, а когда обернулся к берегу, «линкольна» на прежнем месте уже не было…

Исчезновение «линкольна» ломало все планы джентльмена с заросшей переносицей. Вокруг него собралась толпа. Рослый полисмен сочувственно расспрашивал потерпевшего. В это время к представителю власти подошел малоприметный человек в сером костюме и что-то шепнул на ухо. Полицейский вмиг сменил тон. Он засвистел, вызвал дежурную машину, потом грубо втолкнул в нее потерпевшего.

— Ишь ты, — сказал он с угрозой, — а еще овечкой прикидывается. Пошевеливайся, негодяй!

Машина уехала, и толпа быстро рассосалась. Подобные происшествия были здесь не в диковинку.

 

«Уэстерн-компани»

О могущественной компании ходила недобрая слава. И для этого были основания.

Внешне все выглядело респектабельным. Акции фирмы котировались высоко. А в дни, когда в мире начинало попахивать порохом, они подскакивали еще выше. И немудрено: львиная часть заказов военного ведомства доставалась «Уэстерну».

Компания выпускала самую разнообразную продукцию — от обычных магнитных туфель для космотуристов до засекреченных кибернетических систем, о которых никто из простых смертных ничего толком не знал. Говорили разное. Передавали, например, что в биостатах «Уэстерна» выращиваются диковинные белковые существа, которым конструкторы компании могли придать какую угодно форму. Например, системе придавали облик крысы, которую ни за что не отличишь от живого грызуна. Механический зверек был способен успешно выполнить сложнейшее задание. Ему могли поручить, например, взорвать судно, перевозящее неугодные компании товары, пробраться на какой-нибудь завод фирм-конкурентов и вывести из строя уникальное оборудование.

За компанией, если верить слухам, водились и другие грехи. Но все они оставались безнаказанными. И не удивительно.

«Уэстерн-компани» представляла собой типичную организацию, порожденную господствующей в стране системой. Несколько десятков монополий прибрали к рукам бразды правления. У каждой монополии была своя четко очерченная сфера влияния, хотя это нисколько не снижало конкуренции.

В борьбе за прибыли компании не брезговали ничем. Подкуп, шантаж, даже убийство — ничто не могло остановить промышленных тузов и финансовых воротил, когда дело шло о дивидендах.

Но внешне… О, внешне все выглядело как нельзя более добропорядочно. Встречи акционеров, банкеты, пышные тосты за процветание — все сводилось к тому, чтобы засвидетельствовать наличие в стране порядка и гармонии. Фасад выглядел благопристойно.

— Ваше распоряжение выполнено, — доложил агент. — Машина угнана, а Жюль в камере. Ну просто цыпленок ощипанный, — добавил он, усмехнувшись.

— Надеюсь, теперь он будет сговорчивей, — пробурчал президент «Уэстерна».

— Заняться им?

— Только не перестарайтесь. Часам к двадцати доставьте ко мне.

— Слушаю. Еще одно…

— Ну?

— Он… так сказать… Одним словом, он голый.

— Оденьте. Но попроще: скромность украшает человека.

Агент подобострастно усмехнулся и вышел из кабинета.

Разительная перемена произошла с респектабельным джентльменом. Несколько часов назад он беседовал в этом кабинете с боссом, вежливо, но с чувством собственного достоинства. Тогда он нашел в себе силы отклонить предложение президента компании. Теперь же в кабинет был довольно бесцеремонно доставлен субъект в полосатой тюремной пижаме. Лицо его было землистого цвета, волосы всклокочены.

— Садитесь, Жюль, — любезно пригласил президент. — Боюсь, что мои молодцы немного перестарались.

— Благодарю, — ответил Жюль. — Я вам очень обязан…

— Пустяки, — махнул рукой президент, — какие могут быть счеты у старых друзей! А мы остаемся друзьями, не так ли? Кстати, позволю себе напомнить, что именно компания спасла вашу драгоценную особу от некоего кресла, которое в просторечии именуется электрическим…

Жюль угрюмо молчал.

— Имейте в виду, — продолжал президент, отбросив балаганный тон, — то, что было, — только цветочки. Я просто предоставил вам возможность убедиться: мы не намерены церемониться. Вы думаете сбежать от нас? Да я узнал о ваших операциях в банке прежде, чем вы успели выйти на улицу! Ну, довольно. Надеюсь, что, несмотря на маленькое недоразумение, мы найдем общий язык.

Через полчаса из особняка вышел человек со сросшимися бровями. Немного постояв, он двинулся по гудроновой дорожке и, миновав калитку, которая автоматически отворилась, побрел по улице, лишенной тротуаров.

 

Странная кража

В одном из полицейских участков города произошла странная кража. Конфискованные драгоценности, деньги и даже уникальные лучевые отмычки — все осталось нетронутым. Исчезла лишь одежда, доставленная в участок из машины, обнаруженной на окраине. Дерзкий вор работал со знанием дела: он действовал в перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев, обувь его была, по-видимому, смазана особой жидкостью, не дававшей собаке взять след, а сторожевая электронная система была испорчена мощным магнитным полем.

— Ну и глупая кража! — возмущались в участке. — Затратить столько труда и взять такое барахло!

— Мало ли сумасшедших в городе, — говорили другие. — Им бы смирительную рубашку, а они ходят на свободе да еще делают свой бизнес…

Примерно так же результаты операции Флетчера (а костюм джентльмена со сросшимися бровями выкрал не кто иной, как он) оценил шеф сыскного бюро. Правда, его удивила другая сторона этой истории.

— Сумасшедший, — сказал он. — Зачем ты приволок весь костюм? Достаточно было ограничиться одной бляшкой.

— Очень волновался, — оправдывался Флетчер, переминаясь с ноги на ногу. — Никак не мог ее, проклятую, нащупать. Вот и прихватил все тряпье.

Когда все шторы на окнах спустили и дежурный робот закрыл за собой двери, начальник бюро с радостным волнением включил в усилительную систему бляшку — техническое чудо, на которое он ухлопал едва ли не треть своего капигала. Недостатком этого устройства было то, что оно записывало все подряд, и иногда часами приходилось выслушивать всякую чепуху.

Вот и теперь начало записи оказалось совсем неинтересным. Шеф вскоре даже задремал под монотонное потрескивание разрядов да короткие пустопорожние фразы. И вдруг вздрогнул: в комнате зазвучал голос президента «Уэстерн-компани».

— Технически все остается как и прежде, — говорил президент. — От вас, милый Жюль, мы ждем только одного: руководства опытом.

— Но послушайте… — в голосе собеседника послышались заискивающие нотки, — мы же с вами раньше договорились, что после этого… э-э… опыта я буду свободным. А теперь…

— Вашу безопасность я гарантирую, — холодно перебил президент.

Слушая дальнейший разговор, начальник сыскного бюро с досадой убедился, что речь все время шла о чем-то, хорошо известном собеседникам, но совершенно не понятном для посторонних. Конечно, теперь подтверждалась прямая связь между человеком со сросшимися бровями и «Уэстерн-компани». Но этого все-таки мало…

— А вы сколько заработали на «бородатых»? — вдруг услышал шеф.

Он подался вперед, до боли сжав подлокотники кресла.

— Верно, компания кое-что получила, — после паузы ответил президент. — Но и нам эти «мальчики» влетели в копеечку. Дальше разговор пошел о чеках, недоплаченных деньгах и биотоках…

Начальник сыскного бюро нажал кнопку.

— Джона Варвара, — бросил он роботу.

Бесшумно, словно привидение, робот исчез.

Шеф считал Джона самым опытным среди своих детективов и часто советовался с ним.

Когда в кабинете появился Варвар, начальник бюро коротко пересказал ему содержание прослушанной записи.

— Как видите, — сказал он в заключение, — вы недаром навесили эту штуку тому субъекту. Думаю, его надо взять. К нему сходятся все нити.

— Но это нужно сделать тонко.

— Поэтому, Джонни, я и вызвал вас, — доверительно сказал шеф. — Успех операции принесет нам… Ну, сами понимаете. На карту поставлено все… Словом, кого вы возьмете с собой?

Джон подумал.

— Флетчера, — сказал он наконец.

— Что ж, не возражаю. В расходах не стесняйтесь.

 

Операция «Сросшиеся брови»

Жюль появился в «Уэстерне» всего год назад. Правлению компании сразу же пришлась по душе его редкая способность устраивать разные темные делишки. В этом Жюлю помогали природная находчивость, жестокость, некоторые познания в технике и целый ряд других качеств, которые вряд ли можно было считать положительными.

Вершиной деятельности Жюля был, конечно, футбольный матч.

Пожалуй, только дьявольская его изобретательность могла породить такой план.

Когда Жюль изложил свою идею президенту, тот восторженно похлопал его по плечу и воскликнул:

— Ну и голова! Видно, давно по ней петля плачет. С такими способностями, Жюль, вы можете стать преуспевающим бизнесменом, если, разумеется, по дороге вам не придется присесть на электрический стул. Что вам нужно, чтобы успешно осуществить свой замысел?

— Деньги на расходы.

— Получите. О вознаграждении мы также договорились.

— И тогда я буду свободен?

— Как ветер.

— Принимаю ваши условия.

— Итак, — резюмировал президент, — вы немедленно вылетаете на юг, к этому, как его…

— Майклу Кардингу, — подсказал Жюль.

— Вот-вот. А без него и в самом деле не обойтись?

— Он единственный, кто может тут нам помочь, — твердо сказал Жюль.

Это была правда. Молодой малоизвестный ученый, мрачноватый на вид, сумел за короткий срок создать такую биотоковую установку, которой компания могла только гордиться. Но она предпочитала держать установку в секрете и особенно о ней не распространяться.

После того как Майкл Кардинг сделал свое дело, в «Уэстерн-компани» стали считать его лишним. Это не значило, что Кардинга нельзя было эксплуатировать дальше. Наоборот, работы нашлось бы, и немало. Но дело в том, что Майкл позволил себе несколько смелых выпадов против всесильной верхушки компании. Об этом услужливо сообщили в правление многочисленные осведомители, штатные и добровольные. Президент знал, что в подобных случаях заткнуть рот чеком не всегда удается. В конце концов решили устранить Кардинга.

Эту деликатную операцию поручили Жюлю, и он выполнил ее безукоризненно. По шутливой просьбе Жюля Кардинг даже написал странную записку о самоубийстве, не догадываясь, что подписывает свой смертный приговор…

И вот теперь Жюль летит на запад, чтобы выполнить еще одно щекотливое поручение компании. Господи, как он не хотел браться за это дело. Но выбора не было. И так он в последние дни чувствовал себя на краю гибели. Но теперь-то он будет умнее. Еще немного — и он развяжется с проклятой компанией.

Когда самолет приземлился и Жюль с небольшим саквояжем сошел на бетонированную дорожку аэродрома, к нему, оттеснив всех своих конкурентов, подскочил таксист. Он подхватил ношу Жюля и предупредительно сказал:

— Мой вертолет к вашим услугам, мистер.

Жюль сел в удобное кресло, назвал нужный ему адрес, и серебристая стрекоза поднялась в небо.

В пути Жюль почувствовал, что его охватывает необоримый сон. В голове билась какая-то неотвязная мысль, но Жюль бессильно сполз с сиденья на мягкий пластик пола…

— Принимай гостя, Флет, — сказал долговязый пилот. Он сгреб за шиворот своего бесчувственного пассажира и поволок к люку.

— Осторожнее, не повреди его досрочно, — усмехнулся человек, стоявший на земле, у спущенного с вертолета трапа.

 

Занавес приподнимается

Начальник сыскного бюро ликовал. И надо сказать, у него были для этого основания. Допрос Жюля под излучателем, способным парализовать волю, дал настолько интересные результаты, что для охраны здания, где велось расследование, пришлось выделить усиленные пикеты. Каким-то образом «Уэстерн-компани» узнала, в чьи руки попал Жюль, и подозрительные личности шатались у сыскного бюро, как собаки у бойни.

Шеф несколько раз получал письменно и по видеофону заманчивые предложения от враждебной компании, но оставался неподкупным: не мог же он изменить тем, кто платил ему больше.

На Флетчера, который впервые видел допрос под облучателем, эта картина произвела неизгладимое впечатление. Долго потом стояла у него перед глазами круглая комната, залитая резким синим светом, серые, словно у мертвецов, лица коллег и полуобнаженный Жюль в глубокой прострации. Руки, ноги и грудь допрашиваемого были обвиты черными проводниками, которые, как змеи, тянулись к аппарату. На выбритую макушку Жюля из облучателя падал узкий сноп лучей. Жюль отвечал на четко задаваемые вопросы невнятным, еле слышным шепотом. Но робот-дешифровщик тут же «переводил» его ответы монотонным, лишенным всякой выразительности голосом.

На допросе выяснилось, что перед Майклом Кардингом Жюль поставил задачу — любой ценой добиться проигрыша «Добрых волков». Подписав выгодный контракт, Кардинг рьяно взялся за дело. Вскоре он нашел остроумное конструктивное решение идеи Жюля. Она состояла в том, чтобы воздействовать на игроков биотоками. Майкл объяснил, что любое движение человеческого тела связано с определенными импульсами-командами. Эти импульсы посылает по нервам мозг. Они и образуют биотоки, которые имел в виду Майкл Кардинг.

Токи эти весьма слабы, тем не менее ученые сумели не только зафиксировать, но и измерить их.

Майкл Кардинг решил воздействовать на «Добрых волков» импульсами, противоположными тем, какие будет посылать их мозг. Например, скомандовать вратарю замереть в воротах вместо того, чтобы броситься на мяч. Для этого, очевидно, необходимо было мгновенно передавать импульс строго определенной величины определенному игроку. Задача усложнялась тем, что индуцировать этот импульс нужно было на значительном расстоянии: ведь не станешь с аппаратом в руках гоняться по полю за игроками! Для наладки биоизлучателя Кардингу понадобились записи биотоков головного мозга всех одиннадцати «волков». За крупную мзду все нужные измерения проделал в течение нескольких ночей врач команды. Он и не подозревал, что за этим кроется. Впрочем, это его мало интересовало.

Когда прибор Майкла Кардинга был готов, он оказался чрезмерно громоздким. Оставалось сделать его портативный вариант. Но это было уже, как говорится, делом техники. На помощь пришли искусственные белковые клетки для записи информации, микроэлеменгы и другие средства миниатюризации.

В конечном счете аппарат разместился в плоском спортивном чемоданчике. Здесь был биорефрактор, который излучал энергию необходимой частоты, и информация о биотоках каждого из «волков». Важную роль играла инкрустированная серебром трость с набалдашником. Каждый завиток инкрустации отвечал определенному игроку. Стоило нажать, например, на серебряную гроздь винограда — и центр нападения вдруг замедлял свой стремительный бег, сам не замечая этого. Четкость координации у него притуплялась, и мяч, посланный партнеру, оказывался совсем не там, где ему надлежало быть…

Судебный процесс был грандиозным.

Газеты клеймили тех, кто вносит в любительский спорт отвратительный дух наживы. На скамье подсудимых оказался лишь Жюль, на которого пали все грехи компании. Тузы «Уэстерна» ни в одной статье обвинительного акта не упоминались. Владельцы газет знали, как длинны руки могущественной компании. И все-таки фирма понесла значительные убытки. Блестящие фейерверки речей юристов иногда ненароком освещали такие стороны деятельности «Уэстерна», которые компания предпочитала оставлять в тени.

Чернил, изведенных хроникерами на заметки и репортажи, вполне хватило бы на то, чтобы заполнить ими вместо воды залив Дохлого Кита…

Все это дало основание прессе назвать судебное разбирательство процессом столетия.

Об авторе

Михановскпй Владимир Наумович . Родился в 1931 году в Харькове. Член Союза писателей СССР. Автором опубликовано несколько книг: сборники стихов «Люблю», «Прими нас, даль широкая», «Шаги»; сборники фантастики — «На траверсе Бета-Лиры», «Тайна одной лаборатории», «Да, я был здесь», «Оранжевое сердце». В альманахе публикуется второй раз. В настоящее время работает над повестью, посвященной людям науки, занимающимся исследованием Земли.

 

Фантастический рассказ

 

1

В девять утра Аллен сидел в своем кабинете и, как всегда, надеялся, что его вызовет комиссар. Кабинет — звучит слишком громко для комнатушки, где с трудом помещался письменный стол, столик с телефоном и сейф, но называть ее иначе Аллен не мог из чувства профессиональной гордости.

Уже несколько месяцев младший следователь Аллен Дени занимает эту комнату. Но, увы, в тихом парижском предместье Сен-Мартен не случается сенсационных убийств, не разыскивают рэкетиров, а грабежи столь же редки, как визиты английской королевы. До сих пор Аллену пришлось вести лишь одно дело — сумасшедшая старуха завещала свое скудное имущество старому лавочнику, отказав в нем родственникам. Довольно быстро оно перекочевало в архив, не оставив никаких следов в послужном списке Дени.

Изучая юридические науки, Аллен часто представлял себе, как будет раскрывать самые запутанные преступления. Но после окончания университета его воображение очень скоро истощилось вместе с надеждой найти paботу, и нечаянное предложение стать младшим следователем в Сен-Мартене Аллен принял как подарок судьбы.

Резкий телефонный звонок прервал его размышления.

— Вы давно сидите без дела, — начал комиссар, едва Дени вошел к нему, — а тут как раз подвернулось одно, и я подумал, что вас оно заинтересует. — Он протянул тоненькую папку. «Дело об убийстве Джошуа Гало» — прочел Дени.

«17 числа сего месяца я, сержант Фердинанд Солье, обходя в два часа десять минут вверенный мне участок, услышал два выстрела. В сквере на скамье обнаружил труп человека, убитого выстрелом в голову. Рядом с трупом лежал пистолет американского образца калибра 7,65. Труп доставлен в морг при городской больнице. Сержант Фердинанд Солье».

— И это все?

— Да, да! Именно все! Может, вы скажете, что нужно было зафиксировать положение трупа, провести техническую и медицинскую экспертизы, сделать гипсовые отливки следов и прочее, прочее? Как будто вы не знаете наших «криминалистов». Хорошо, что хоть сразу же установили личность убитого. Джошуа Гало, двадцать семь лет, уроженец Солони, приехал к нам прошлой весной из Парижа и поселился по адресу: Ла-Ферте-д'Анженю, 34.

 

2

Фердинанд Солье, невысокий, лысоватый, только что сдав дежурство, собирался домой.

— Младший следователь Дени, не могли бы вы подробнее рассказать о ночном происшествии?

— Доброе утро, господин следователь. Конечно, я всегда готов. Значит, так. Ночью в два часа ровно я вышел из участка. Подхожу к скверу, вдруг слышу — выстрел, еще один. Я, понятно, туда. Пробежал по скверу с одной стороны — никого. Тогда я пошел по правой аллее, что на площадь выходит, и тут смотрю — темнеет что-то на скамейке. Подхожу. Вижу: лежит, только рука правая свесилась, и пистолет рядом. Я подумал: «сам себя кончил» — да вспомнил, что два выстрела было. Ну, вызвал наряд, отправили его в морг. Вот, пожалуй, и все.

«Итак, — размышлял Дени по дороге в морг, — было два выстрела. Возможно, Джошуа Гало защищался? Или первый выстрел не попал в цель? Надо установить, есть ли отпечатки пальцев на пистолете. Хотя после лап наших полицейских вряд ли это удастся. Корова коровой, — припомнил он сержанта, — ни малейшего понятия о технике сыска. Да и остальные не лучше… Комиссар, кажется, лишь краем уха слыхал о словесном портрете, о фотографировании в инфракрасных лучах. Кто здесь оценит психологические изыски? А именно этим предстоит мне заниматься».

В морге старик прозектор провел Дени в большую темную комнату, где лежало несколько трупов.

Обезображенное выстрелом в правый висок и уже посиневшее лицо Джошуа Гало, видимо, и при жизни не было красивым. Удлиненный череп, чуть с горбинкой нос и тонкие губы не гармонировали с квадратным подбородком. Костлявое, сутулое туловище со впалой грудью. Дени подумал, что убитый наверняка не пользовался успехом у женщин. Женщины любят стройных и сильных, а к таким вот их привлекает только кошелек.

После обеда Дени опять вызвал шеф.

— Я думаю, вы уже много успели. Докладывайте.

— Как удалось выяснить, — обстоятельно начал Дени, — убийство произошло не раньше двух и не позже четверти третьего. Было сделано два выстрела, рана на теле убитого только одна. Отпечатки пальцев на пистолете идентифицировать не удалось из-за многочисленного их наложения. Я нашел обе стреляные гильзы от этого пистолета. Любопытная деталь: одна из них была затоптана в песок перед скамьей, а вторая лежала на газоне за скамьей.

— Квартиру убитого осмотрели?

— Собираюсь туда идти.

— Тщательно просмотрите все бумаги. Возможно, найдете интересные документы, письма… Из Парижа мне сообщили, что два года назад Джошуа Гало закончил университет в Лозанне, затем занимался исследованиями в лаборатории профессора Порелли, не то биофизикой, не то бионикой — я в этом плохо разбираюсь.

 

3

Хозяйка дома 34 на бульваре Ла-Ферте-д'Анженю, узнав, что Дени из полиции, сразу затараторила:

— Я так и знала, что полиция им займется, господин сыщик.

Дени поморщился от такого обращения.

— Вы подумайте, на целый день запирается в комнате, всю завалил какими-то штуками, электричества жег столько, сколько я за год не сожгу. А вчера вечером такой грохот устроил, хоть из дому беги. За квартиру уже два месяца не платил. Я уж думаю…

Дени попросил показать ему квартиру постояльца. Проводив следователя до двери, хозяйка еще немного поворчала и ушла делиться новостями с соседками.

В комнате, куда вошел Дени, царил полнейший хаос. Приборы, провода, катушки, лампы валялись где попало. Даже на кровати лежали какие-то пластины со свесившимися проводами. Письменный стол завален книгами и схемами. Почти все приборы были разрушены, разбиты, превращены в груду лома.

Дени сразу взялся за бумаги на письменном столе. Справочники по радиотехнике, журналы на английском и русском языках и схемы, схемы, схемы. Казалось, им не будет конца. Но никаких писем или записок.

Неожиданно на дне ящика под толстым словарем Дени увидел фотографию. Красивая, даже очень красивая девушка в «бикини» стояла на палубе роскошной яхты и, небрежно улыбаясь, смотрела в объектив аппарата. Здесь, среди этих схем и расчетов, фотография была как полотно Рембрандта на выставке сюрреалистов.

Не обнаружив ничего интересного, Дени подошел к окну. На пыльном, давным-давно не мытом подоконнике стояла клетка, обтянутая частой металлической сеткой, от которой тянулись тонкие разноцветные провода к черному прибору с разбитым матовым круглым экраном и множеством ручек. В клетке сидела, греясь на солнце, огромная бабочка. Она принялась порхать, едва Денис дотронулся до клетки.

Стук в дверь вывел Дени из задумчивости. Это, не дожидаясь приглашения, ворвалась хозяйка и сразу же выпалила, как на пулемета:

— Вы себе представить не можете, какой ужас: его убили! Так ведь? А он задолжал мне за целых два месяца! С папаши его и на гроб не взять.

— Вы знакомы с его отцом? — спросил Дени, листая справочник.

— Как же, станет он со мной знакомиться: папаша-то у него денежный мешок. А у этих дельцов всегда так: сынка выгонит — гроша не даст. Вот у моей сестры…

— Простите, а у вашего жильца здесь не было знакомых?

— Говорю вам, господин сыщик, ни души. Больше года он у меня жил, а всего раза три уезжал куда-то. И всегда со свертками да ящиками. Вон комнату как захламил. А последнее время из дому вылезал на почту разве.

— На почту? Он что-нибудь отправлял или получал?

— Не знаю, не знаю. Последний раз; правда, заметила — относил он подряд два пакета.

— Когда это было?

— Позавчера, ближе к вечеру. Вышел хмурый, в руках сверток небольшой. Вернулся быстро. А утром выскочил как шальной, меня чуть с ног не сбил — я кофе ему несла. Тоже пакет в руках был. Возвратившись, заперся в комнате. А вот как он ночью ушел — не слышала.

 

4

До почты было два квартала, но Дени не пошел к автобусу. Он не торопясь шагал по расплывшемуся на солнце асфальту, глотая горячий воздух. Движение всегда помогало ему обретать уверенность в себе. Со временем длительные пешие прогулки вошли в привычку.

«В конце концов, — размышлял Дени, — если Джошуа Гало не завел здесь друзей, это еще не значит, что их у него вообще не было. Кому-то он отправил две посылки. Что он мог послать? Записи, расчеты? А может, статьи в научный журнал?

Известны три близких Гало человека: отец, мать и девушка на фотографии. Уж если такой отшельник хранит фотографию женщины, то явно не в память о далеком детстве».

Дени остановился в тени каштана.

«Все-таки Гало слишком увлекался своей работой. Может быть, для него женщины — дело десятое. Во всяком случае не верится, чтобы он из-за смазливой мордашки вогнал в себя пулю. Отец?… Выгнал из дому, оставил без средств и не подумал, на что существует сынок. На скачках играл? Не похоже… Если объединить эти две причины — жестокосердие любимой женщины и отсутствие денег, резонов для самоубийства достаточно. Достаточно ли? Для прошлого века — пожалуй. Но сейчас… Девяносто девять мужчин из ста попадают в такое положение, тем не менее самоубийцы не валяются на каждом шагу».

После уличной жары в прохладном кондиционированном воздухе почтового отделения Дени сразу весь покрылся испариной. Начальник оказался ветхим старичком с лентой Почетного легиона в петлице неопрятного серого пиджака и с новеньким слуховым аппаратом, которого, несомненно, стыдился. Дени молча показал удостоверение, и старичок принял до комизма строгий и торжественный вид.

— Меня интересуют адреса, по которым отправлены две бандероли неким Джошуа Гало, — сказал Дени, сдерживая улыбку — уж слишком серьезно играл в «сыщик-ищи-вора» этот чудак.

— Если бандероли отправлены ранее пятьдесят первого года, к сожалению, ничем помочь не смогу, — отрапортовал чиновник. — Мой предшественник, знаете ли, очень небрежно вел архив…

— Нет-нет, они отправлены вчера и позавчера.

— Тогда один момент. Я принесу квитанционную книгу. Обе записи отыскались быстро. И первая, и вторая бандероли были отправлены по одному адресу: Ивонне Муанель, рю де Распай, 12. Париж.

 

5

«Явное самоубийство, — размышлял Дени, — остается лишь подтвердить. Стоит ли копаться в психологии? Конечно, этому Гало теперь на все наплевать, но все же неприятно сознавать, что суешь нос в дела, которые тщательно скрывали от всех. Впрочем, на то и полиция, чтобы совать нос…»

Следователь кривил душой перед самим собой: ему всегда хотелось понять истинные причины тех или иных поступков людей. Началось это еще в детстве. Однажды соседский мальчик Жан, года на полтора старше, предложил Аллену обменяться перочинными ножами. Ножи были одинаковыми, только Аллен сломал у своего штопор. Выгода была явная, и он недоумевал, почему Жан так опростоволосился. Оказалось, отец заподозрил его в откупоривании бутылок со старым вином; вот так Жан и доказывал свое алиби. И хотя ему не удалось усыпить подозрения отца, на Аллена эта хитрость произвела сильное впечатление.

С тех пор Аллен стал задумываться: может ли человек прожить без лжи? Мать, отец, кюре, учителя — все в один голос твердили: лгать нехорошо. Но вот однажды семейство Дени пригласило кюре осмотреть их виноградник, и Аллен увидел, как святой отец, приотстав, справил малую нужду, а потом сказал, что любовался кистью винограда.

Позже Дени понял — существует «ложь во спасение». Но еще тверже стала его уверенность, что истинные мотивы поведения человека редко бывают обнажены. Поиск подспудных причин стал для Аллена настоящей страстью. А позже, на юридическом факультете, его поразила наследственная теория преступлений. И он мечтал, что сможет, зная привычки, склонности, темперамент человека, предсказывать его поступки в определенных ситуациях.

«Действие рождается мыслью. Но мне ничего не известно о внутреннем мире Гало. Биофизик, магистр наук… Замкнут, необщителен. А посылки? Вот чем надо заняться: если их посылал человек, решившийся на самоубийство, содержимое может кое-что подсказать…»

 

6

Пригородный автобус тащился около часа. Дени успел за это время возненавидеть слащаво-многозначительный стиль политического обозревателя «Леттр Франсез», еще раз поразился повальным увлечением спортом и наконец добрался до страницы с хроникой.

Как всегда, большинство заметок было посвящено автомобильным катастрофам и мелким кражам. Но вдруг на глаза попалось несколько строк, набранных курсивом:

«Профессор биофизики Лозаннского университета Леопольд Порелли, прибывший вчера в Париж на симпозиум биофизиков, считает, что современная наука близка к управлению с помощью электромагнитных волн действиями не только насекомых, но и более высокоразвитых живых организмов. В беседе с нашим корреспондентом он заявил… Симпозиум продлится пять дней».

«Удача! Из Лозанны, биофизик… Ну, уж часа два из этих пяти дней я заставлю достопочтенного профессора провести в компании со мной!» — подумал Дени, сворачивая газету.

Дом 12 на рю де Распай оказался огромным параллелепипедом из стекла и бетона, одним из тех, где создан максимальный уют и современный сервис для хорошо обеспеченных людей. Вместо консьержа на первом этаже оказалось что-то вроде универсального бюро обслуживания. Выяснилось, что мадемуазель Муанель сегодня уехала из Парижа. Она просила переключить ее телефон на бюро обслуживания и посылать ей телефонограммы только в двух случаях: если позвонит мадам Фуа или придет сообщение из Нью-Йорка.

— Куда вы должны тогда сообщить?

— Сен-Назер 6-16-85. Прошу вас, мсье, если вы свяжетесь с мадемуазель Муанель, не упоминайте, что узнали ее адрес у меня.

— Но вы обязаны дать ее адрес полиции!

— Прежде всего мы обязаны заботиться об удобствах и спокойствии клиентов. Прошу прощения, меня вызывают, я на минуту отлучусь.

Вошел почтальон.

— Семьдесят шестую обслуживаете? Та самая, квартира Муанель!

— Да.

— Туда бандероль. Распишитесь.

«А вот и штемпель Сен-Мартена. До чего четкий! Видно, ставил его мой знакомый — аккуратист с лентой Почетного легиона».

Бандероль была маленькой, но увесистой. Дени, не раздумывая, опустил ее в карман пиджака. От этого бюро обслуживания трудно ожидать содействия.

«Это вторая, последняя отправленная Гало бандероль, — думал Дени. — Что это может быть? Только не бумаги. Драгоценности? Реликвия обманутой любви?»

 

7

Когда пожилой священник завел разговор о селекции роз, Дени с ужасом подумал об участи, уготованной ему на всю дорогу. К счастью, вежливое внимание окружающих становилось все более холодным, и священник в конце концов умолк. Сухопарая дама у окна с видимым облегчением достала вязание.

«Ивонна в отличие от Джошуа богата, — раздумывал Дени, откинувшись на высокую спинку сиденья и полузакрыв глаза. — Может быть, родители Гало лелеяли надежду на брак Джошуа с ней, надеясь, что этот брак образумит их „блудного сына“? Допустим, они были знакомы с детства. Детская привязанность довольно часто переходит в любовь. В отношении Джошуа это представляется довольно вероятным, а вот об Ивонне я ничего не знаю…»

Дени встал и вышел из купе. Он смотрел в мутное стекло окна, автоматически считая километровые столбы. Иногда ему приходилось прижиматься к окну, пропуская проходящих мимо людей. Из соседнего купе вышла эффектная молодая блондинка. Лицо без всякой индивидуальности — под голливудский стандарт красоты. В каком фильме я видел такое лицо? Не помню…

— Мадемуазель, вам не кажется, что человечество только и занято тем, что сначала изобретает яды, а потом изыскивает пути спасения от них. На бациллу автомобиля оно напустило вирус светофоров, чуму кинематографа подавляет холера телевидения… Ну, а дорожную скуку приходится разгонять дорожными знакомствами.

— Кажется, я догадываюсь: вы врач, — как бы про себя сказала его собеседница.

— Почему вы так думаете?

— Ну, саквояж у вас типично медицинский, да и терминология.

— Вы наблюдательны, и мне не хотелось бы вас разочаровывать, но моя служба не имеет ничего общего с медициной.

— Кто же вы?

— Простите, — спохватился Дени, — я еще не представился. Аллен Дени, начинающий юрист.

— Очень приятно, — сказала она обязательную фразу. — Ивонна Муанель.

 

8

Позже Дени проанализировал, как он воспринял это. Да, он растерялся. Потом его охватило такое чувство, будто его одурачили. Словно пса, узнавшего в колотившей его палке ту самую, которую он сотни раз приносил в зубах своему хозяину.

Остался позади Нант. Через час будет Сен-Назер, а Дени все еще не решил, как он заговорит с Ивонной. Она была в Париже, но знает ли о его смерти?

Снова сомнения овладели Дени. Кому нужны предпринятые им шаги, кроме него самого? Да и ему — зачем все это? Но он уже знал, что не сможет остановиться. Слишком много вопросов, слишком сложны они, слишком велик соблазн попытаться найти их решение. Представится ли еще такая возможность — холодным скальпелем ума рассечь клубок страстей, расчетов и чувств?…

Ритм колесного перестука замедлился. Поезд подходил к станции. Тогда Дени решился.

— Вы знаете, мадемуазель, нам по пути. Я направляюсь в поместье Клуа.

Ивонна быстро обернулась: на ее лице выразилось удивление.

— Больше того, — продолжал Дени, — цель моей поездки — встреча с вами. Я веду следствие по делу Джошуа Гало.

— А… — лицо Ивонны на миг исказилось гримасой боли, потом снова приняло бесстрастное выражение.

Дени понял, что ей обо всем известно. Что же, будет легче вести следствие.

 

9

— Вы правы, мои отношений с Джо были сложными. Любовь? А что это такое? Под этим словом подразумевают слишком разные вещи. Я вижу, вы меня не понимаете. Не понимал и Джо.

Нет, она совсем не так легко приняла смерть Гало, как пытается показать. Ее выдают руки. Они измяли край скатерти, пока Ивонна ровным голосом говорила все это.

— Но любовь… Ведь все знают, что это такое!

— Ничего подобного. Каждый знает лишь о своих чувствах. И очень редко догадывается о том, что испытывает другой.

— Для того и существует признание, — продолжал эту странную полемику Дени.

— Что скажет вам такая фраза: «Я вас люблю, как сто тысяч морских чертей?» Или: «Ты цветущий миндаль и полноликая луна»? Сколько людей — столько совершенно различных чувств, неповторимых миров, скрытых один от другого! Я и Джо — такие разные! Когда мы беседовали, это был разговор глухих. Он все мои, даже самые искренние, слова истолковывал по-своему. Я с ужасом видела, что между нами пропасть, уничтожить ее могло лишь полное взаимопонимание. А его все не было. Возможно, я меньше любила его, чем он меня. Но где весы, на которых взвесишь это?…

Вам, полиции, подавай улики: мышьяк, пистолет, Эйфелеву башню. Но ведь убивают не они, убивает мысль, своя ли, чужая ли. Вам подавай причины: разврат, банкротство, умоисступление. А если это не причины, а следствия? Вам подавай очевидцев, свидетельства: фотографии, письма, дневники. А они фиксируют поступки мертвеца. Уже мертвеца!

— Вы не правы, мадемуазель. Письма или дневники, например, — развивающаяся на глазах драма, мертвец появляется лишь в последнем акте.

— А если дневника нет?

— А если он есть? Что вы получили от Гало по почте за день до его смерти?

— Он вернул несколько моих писем, но поймите, я не могу вам их показать.

— Почему вы не хотите помочь мне установить истинную причину его смерти?

— Я сделала все, что могла. Я пыталась объяснить вам, что причина в человеческой сущности, которую невозможно понять постороннему. В том, что случилось с Джо, никого нельзя обвинять, даже его самого.

…Итак, результаты встречи неутешительны. В многозначительности слов Ивонны Дени не сомневался. Но почему она не желает выразиться яснее? Что скрывается за туманными рассуждениями о взаимном непонимании?

 

10

«Ив! Ты прочла мой дневник? Не думай, я не сумасшедший. Мало того, ты должна испытать то, что испытал я. Прикрепи к правому виску присоску с датчиком и нажми кнопку. Остальное поймешь сама. Аппарат действует в пределах пяти метров, надо только направлять раструб в сторону объекта. Время работы ограничено, но, думаю, тебе его будет достаточно. Это и есть „Откровение“. Не скрою, работал я над ним ради славы, ради возможности самостоятельно и гордо встать на ноги, а обернулось это для меня данайским даром…

Прощай. Джо».

Теперь я знаю, что я вне всякого суда. Искус подслушивать еще и еще терзает меня. Уверен — не смогу жить с таким откровением.

… И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, ибо все — суета и томление духа…

Странное письмо… И странный аппарат. Дени ожидал чего угодно, но это…

Пластмассовая коробочка сделана грубовато, но так, что открыть ее, не повредив содержимого, видимо, невозможно. На торце, как у карманного фонаря, раструб, прикрытый мелкой сеткой. Рассмотрев внимательнее, Дени убедился, что это не сетка, а какая-то ячеистая поверхность. От аппарата тянется тонкий гибкий провод с метр длиной, на конце его крошечный диск. Поверхность диска тоже ячеистая, только ячейки как бы вывернуты наизнанку и образуют едва различимые бугорки с острыми вершинами. Сбоку диска — присоска наподобие тех, которыми прикрепляют обезьянок к ветровому стеклу автомобиля, но гораздо меньшего размера. Может быть, это магнитофон, на котором Джошуа записал свои последние слова? Нет, не похоже… Что же, надо действовать согласно инструкции. Стоп! Гало — биофизик, работал в области излучений головного мозга… Но он не только изучал, но и изобретал…

Что, если это какой-нибудь биостимулятор, нечто вроде электронного наркотика? Ведь ученые открыли в коре мозга центры наслаждения, страха, голода и всякие другие. Даже пытаются управлять чувствами! А если Гало это удалось? Недаром он предупреждает Ивонну…

«Откровение»… Любопытно, почему Гало дал такое название этой штучке?

Дени еще раз перечитал записку. Его внимание на этот раз привлекла фраза: «Аппарат действует в пределах пяти метров, надо только направлять раструб в сторону объекта…»

Если предположить, что это биостимулятор, фраза становится непонятной. На какой «объект» надо направлять раструб? И что значит «действует в пределах пяти метров».

Остается одно: испытать аппарат на себе. Если действовать строго по инструкции, едва ли произойдет что-то ужасное. Не убивает же он мгновенно, иначе зачем был нужен Гало пистолет? Дени приладил присоску на правом виске, сел в кресло, поправил свисающий провод и осторожно нажал кнопку.

Кнопка утопилась в корпус, мягко щелкнула и вернулась в исходное положение. Дени показалось, что висок слегка покалывает, но потом это ощущение прошло. Он посидел неподвижно минуту, две — ничего не происходило.

Дени закрыл глаза, стараясь расслабиться, ни о чем не думать, подождал еще — ничего.

Глупо, очень глупо! Дени с досадой стал вертеть аппарат в руках. Еще раз перечитал письмо-инструкцию.

Фраза «направляй раструб в сторону объекта» звучала как издевательство.

«Понятно, — стал злорадствовать Дени, — это машинка для исполнения желаний. Например, я желаю жареный сейф. Направляю раструб в сторону объекта и… раз, два, три — никакого эффекта! Ну, конечно, жареный сейф — понятие абсурдное. Придется пожелать чего-нибудь более реального. Хотя бы жареного голубя…»

На подоконнике раскрытого окна, нежась на солнце, ворковала пара голубей. Дени направил в их сторону раструб и… Теплая волна сытого блаженства охватила его, заставила забыть обо всем на свете. Не было никаких желаний, мыслей, лишь ощущение — неопределенное, но очень приятное. В оцепеневшем мозгу мелькнула одна слабая мысль — это не его ощущения, что-то навязывает их. Вдруг налетела непонятная тревога, переросла в чувство опасности, страха, ужаса… и все прошло.

Голубей на подоконнике уже не было. На их месте воровато озиралась невесть откуда взявшаяся тощая рыжая кошка. Тотчас же Дени почувствовал звериную злобу и дикий голод, от которого хотелось выть, бросаться, кусать…

И опять все пропало. Сипло мяукнув, кошка спрыгнула на землю.

«Вот тебе и жареный голубь! — растерянно подумал Дени. — Что же произошло? Похоже, что голубя захотелось не только мне.

…Кажется, я начинаю понимать. Сначала я чувствовал то, что голубь, потом кошка. А если бы на их месте был человек?»

Дени подошел к раскрытому окну. Улица была пустынна. Но вот из соседнего дома вышел парнишка в фуражке рассыльного. Вид у него был серьезный и даже солидный. Дени направил на него аппарат, и опять что-то постороннее ворвалось в его мозг.

Дени захотелось вдруг запустить камнем в окно и расквасить нос паршивому Полю, который отобрал у него такую отличную рогатку. Хорошо бы еще сходить в кино…

… Мальчик ушел, и все снова стало на свои места.

«Глупости какие-то… Вроде как я жил одной жизнью с мальчишкой. А перед этим — с кошкой и голубем. Стоп, стоп! Гало назвал аппарат „Откровением“. Значит… значит, он позволяет проникать во внутренний мир людей, животных, растений? Впрочем, какой может быть „внутренний мир“ у растений? Вот хоть у каштана. Уже минуту я держу его под прицелом и ничего не ощущаю. А едва направил на мальчика… Что, собственно, я чувствовал? Желания? Да. Но не свои. Словно кто-то нашептывал их мне. И откуда я узнал, что какой-то Поль отнял у него рогатку?

Я читал мысли. Конечно, мысли. Даже у голубя, у кошки они есть.

Интересно, какой принцип действия этого аппарата? Пожалуй, мне не понять. „Откровение“… От него ничего не скроешь. Неужели это так действует на психику, что Гало не выдержал?»

 

11

В бар с экстравагантным названием «Вье бэт» Дени пришел не для того, чтобы оглушить себя порцией «Старого зверя». Перед ним на столе, прикрытая газетой, лежала невзрачная коробочка аппарата. Присоска была уже на виске, но он все еще медлил, хотя знал: минутой раньше или позже нажмет кнопку.

«Все же есть в этом что-то порочное. Интересно, кто бы из них остался, если бы узнал, что сейчас начнется подслушивание мыслей?

… Ну, эта парочка так и будет танцевать, им-то скрывать нечего — все написано на лицах. А этот паренек? Тоже ясно: он ждет ее, а она, коварная, не спешит, опаздывая уже на полтора часа. У бармена нет времени думать ни о чем, кроме заказанных коктейлей да своего ревматизма…

Вот, пожалуй, интересный фрукт, через три столика налево: один и, видно, завсегдатай. С него и начну!»

В этот момент Дени почувствовал на плечо чью-то руку. Он оглянулся. Этого еще не хватало!

— У меня здесь свидание, — бросил он недовольно.

— Значит, она не придет. Ты сидишь уже полчаса и не спросил второго бокала. Не собираешься ли ты превратить этот столик в необитаемый остров? Тогда я буду Пятницей, не возражаешь, Робинзон?

На вид лет двадцать, только хрипловатый голос да старательно разглаженные и припудренные морщинки у глаз наводили на мысль, что ей больше.

— Мне скучно, я хочу выпить, слышишь?

«Сейчас я тебя проверю». Дени молча подвинул ей бокал с коктейлем и нажал кнопку.

Везет мне. Не хватает еще, чтобы он оказался идиотом…

Это настолько ясно пронеслось в голове Дени, что ему стало не по себе — такого эффекта он не ожидал.

… А вчерашнего старикана я все-таки расшевелила, не поскупился он на шуршики… Все же гадость порядочная этот «Старый зверь»… И чего все его хлещут?

— Может быть, лучше коньяк? — спросил Дени.

— Как ты догадался, мой Робинзон?

Говорит нормально. Впрочем, какое это имеет значение? А может, он и ничего? Тогда — да здравствует общество тихих идиотов!

Ее скудные мысли врывались в мозг Дени, захлестывая его собственные. К этому надо было привыкнуть.

Дени заказал коньяк.

— Послушай, Робинзон, а ты не разговорчивый.

— Извини, я просто рассеян.

Она сквозь зубы тянула коньяк.

— Слушай, не будем здесь долго задерживаться. Ведь мы еще вернемся сюда?

… Если бы Шарль не схлопотал пять лет, ты бы у меня тридцатью франками не отделался.

Изредка Дени отводил раструб аппарата, чтобы сосредоточиться, сопоставить ее мысли и слова.

— Куда же мы пойдем?

— Ну, милый, — наморщила она лоб, — конечно, к тебе…

… Комнату сегодня занимает Кристина. Неужели этот олух не может понять?…

Она быстро пьянела. Небрежная улыбка уже не сходила с ее лица.

— Все-таки тебе выгоднее подыскать кого-нибудь вроде вчерашнего старикана, щедрого на шуршики.

— Я так и думала, что ты кретин.

— Я знаю, что ты думала. Привет шуршикам!

Она встала, возмущенно вильнула бедрами и удалилась, гордо попыхивая сигаретой.

 

12

… Свиньи! Все вы грязные свиньи…

… Не надо форсировать события…

… Боже, как я устала, я не хочу больше пить…

… Она будет мне еще ноги лизать…

Обрывки мыслей проникали в мозг. Дени слышал их, видел их очертания, какие-то движущие штрихи, отражавшие неровную пульсацию мозга. Неясный, мутный поток мыслей захлестывал его. Среди этого хаотичного потока иногда, словно влекомые им камни, проносились оглушающе четкие рассуждения.

Куда бы Дени ни направил аппарат, отовсюду доносились вопли чужого сознания. Это было как тяжелый, болезненный бред.

Дени уже не мог остановиться, но мог выключить «Откровение», чтобы привести в порядок свои мысли, Которые путались, переплетались в причудливый клубок с импульсами чужого сознания.

Внезапно бурлящий поток превратился в еле различимое журчание ручейка, похожее на отголоски разговоров в перегруженной телефонной линии.

Что такое? Испортился аппарат? Но стоило Дени отвести раструб немного в сторону, как журчание переросло в рев. Дени опять направил «Откровение» в затылок неподвижно сидящего посетителя, и снова все смолкло. Только изредка в сознании Дени взрывались вспышки мелодичных звуков, которые притупляли, заглушали волю. Хотелось их слушать, слушать и забыть обо всем…

Пришлось сделать усилие, чтобы нажать кнопку выключателя и встать. Медленно Дени подошел к стойке. Там он оглянулся.

За третьим столиком слева от эстрады сидел рано состарившийся человек, обросший, в помятом грязноватом костюме, который, несомненно, был когда-то элегантным. Но все это, пожалуй, не привлекло бы особого внимания Дени, если бы не лицо странного посетителя.

Широко раскрытые глаза смотрели далеко-далеко, сквозь всех танцующих и пьющих, сквозь стены и улицы.

— С каких это пор здесь пристанище шизофреников? — спросил Дени у бармена, хотя уже догадался, что представлял собой этот тип. Бармен усмехнулся, отвел глаза и, потряхивая миксером, равнодушно ответил:

— Это не шизофреник — наркоман.

«Странно, — думал Дени, направляясь к своему столику, — если человек мыслит, думает о чем-либо, то его мысли „Откровение“ считывает. А если мыслей нет? Как было в случае с голубем и кошкой? Я чувствовал, ощущал, жил их жизнью. Так ли эго?»

Дени опустился на стул напротив наркомана. Аппарат наготове, надо только нажать кнопку.

…Сначала был свет. Ослепительно белый. Надо закрыть глаза, вот так… И сразу — чернильная тьма.

Матово-серебряный круг растет и растет. Это лампа. Круг полутьмы морщится разбегающимися волнами серо-серебряного цвета. За ними — сквозная решетка с зелеными просветами, а там, в этих просветах, серебро расплавленного блика, оно изрешетило на квадраты бледнеющую полутьму. Расцветающее дрожание лампы печалит. Печаль становится все больше и больше, она разливается и окрашивает все вокруг желтизной… Желтый бесконечный поток одинаковых лиц. Надо ловить звуки сплетенных разговоров…

…Липкая, зеленая вода. Это канал, канал и мост. Под ним расколотое на тысячи мелких осколков отражение беспредельных горизонтов. Вынырнула из воды чайка и закричала…

…Вдруг удар… Боль… Свет… Голоса…

Дени с удивлением обнаружил, что лежит на полу, а вокруг него беснуется орущая толпа. Он поднялся на ноги, увидел валяющийся аппарат, схватил его: «Слава богу, цел!»

Двое полицейских разгоняли дерущихся парней.

— Укокошили художника! — раздался чей-то крик…

Рядом с художником лежали осколки бутылки, а его лицо перечеркнули черные струйки крови…

 

13

И опять Дени в Париже.

От Лионского вокзала он поехал автобусом в ту часть города, что граничит с улицей Реомюра, Монмартром и Большими Бульварами.

Там, в узком переулочке де-Фобур, стоит темно-серое с высокими узкими окнами здание филиала Института медицины.

Строгая академическая тишина встретила Дени, едва он открыл массивную дверь. Широкая, крытая ковром лестница вела из вестибюля на второй этаж, а немного сбоку, как у подножия Монблана, зеленел сукном длинный стол.

— Простите, — обратился Дени к молодому человеку за столом, — как мне найти профессора Порелли?

— Поднимитесь на второй этаж, — с нотками предупредительности заговорил тот. — Сегодня заключительный семинар. Сейчас профессор Порелли как раз полемизирует с доктором Дюмондом…

Дверь на втором этаже была приоткрыта, из-за нее доносился приглушенный шум зала. Дени вошел.

— Законы природы непреложны, и подменять их искусственными положениями нельзя.

Я восхищен терпением доктора Дюмонда, поставившего столько экспериментов. Но не могу согласиться с его интерпретацией полученных результатов, как и с постановкой вопроса вообще. Беру на себя смелость утверждать, что телепатия, или, как ее именует доктор Дюмонд, парапсихология, не имеет под собой никакой почвы!

Уважаемому доктору Дюмонду удалось разыскать лишь троих мало-мальски способных перципиентов, да и они занимались тем, что раскладывали пасьянс из символов Зенера! Тем не менее доктор Дюмонд уверенно говорит о возможности передачи мысли на большие расстояния, ссылаясь на высокий коэффициент корреляции.

Нет, господа, физиологические, а тем более психические возможности человека не безграничны. Только гармонический синтез достижений техники и биологии поможет нам осуществить то, в чем природа оказалась бессильной!

Порелли, низенький и совершенно лысый, покинул трибуну под невообразимый шум аудитории. Профессор направился к выходу, задев не успевшего посторониться Дени.

— Мсье Порелли, — почти закричал ему вдогонку Дени, — не могли бы вы уделить мне несколько минут?

— Что вам угодно?

— Меня интересует ваш ученик Джошуа Гало.

Профессор резко остановился. В этот момент Дени нажал кнопку «Откровения».

…Гало! Гало! Гало… Неужели?

— Ага, вероятно, вы представитель фирмы, куда пристроился этот незадачливый экспериментатор?

Дени не стал разубеждать профессора.

Неужели он успел? Неужели? Неужели? — пульсировало в мозгу Порелли одно слово.

— Что же, в свое время я сожалел, что Гало ушел от нас.

…Мне было это необходимо, не мог же я допустить… Экспериментатор он тонкий, но упрямства у него, как у каталонского мула. Своим упорством он разрушил все мои планы…

— У вас он работал в области излучений коры головного мозга?

— Нет. Во всяком случае меня это не интересовало…

Он не мог… не имел права! Только я, посвятивший этому жизнь, знаю, как применить такую страшную силу.

— А почему вы… попросили Гало покинуть вашу лабораторию?

— Послушайте, молодой человек… — возмутился профессор, но Дени не дал ему договорить.

— Дело в том, что Гало умер. Может быть, убит. Я веду следствие и правомочен задавать любые вопросы.

…Вот как?! Это судьба! Значит, не все еще потеряно…

Брови профессора сдвинулись к переносице.

— Я весьма сожалею… Но уж не считаете ли вы, что его смерть связана с его работой?

— Да, — уверенно ответил Дени.

…Что это значит? Он успел? Перед смертью?… Если бы, я мог получить доступ к его бумагам…

— Если вы имеете в виду ситуацию, когда взгляды научного руководителя и исполнителя расходятся, то это, по-моему, повод только для сумасшедших. А я всегда считал Гало нормальным, даже очень здравомыслящим ученым.

…Когда это было? Кажется, в августе… Я был ошеломлен, Не знал, что предпринять. Этот юнец не понимал, какая бомба была заложена в его рукописи.

Я снял копию. Он пришел, заранее ожидая похвал. И я похвалил его усердие. Он сдержался и не бросился в огонь за обрывками рукописи, но я видел его мучительную бледность. Мне не удалось убедить его. Нет, нет. Гало не догадался ни о чем! Ему пришлось уйти… как я жалел потом об этом! Год напряженной работы — и все, все впустую…

— Я сегодня слушал ваше выступление, профессор, и заметил, что идеи Гало нисколько не противоречат вашим принципам…

— Молодой человек, для следователя вы мыслите довольно логично, но откуда вам знать, какие идеи были у Гало?

— В общих чертах мне известно, что Гало делал попытку принимать и расшифровывать мысли.

Ни один мускул не дрогнул на лице профессора.

— Он оставил какие-нибудь следы этой работы?

…Как давит сердце… Выдержу ли?…

— Он все уничтожил. Остались только кое-какие частные письма и долги, — поспешил успокоить профессора Дени, чувствуя, что перехватил.

…Письма… Письма… Письма… Хорошо, так спокойнее.

— Да, мне очень жаль его. Джошуа Гало мог стать блестящим ученым, — это было сказано тихим-тихим голосом, почти шепотом, трудно было поверить, что несколько минут назад этот голос гремел в огромной аудитории.

— Скажите откровенно, профессор, идея Гало осуществима?

…Да… Я это понял позже… Гораздо позже него… Да, да, да.

— Да…

…Что я наделал?..

— Только чисто теоретически, — спохватился профессор, — Я еще нужен вам?

— Благодарю, профессор. Если у меня возникнут вопросы, я обязательно обращусь к вам, — совсем по-студенчески ответил Дени и с облегчением выключил «Откровение».

На лестнице Дени оглянулся: профессор, маленький и совсем незаметный, сгорбившись на диванчике, торопливо глотал таблетки из синего флакончика…

 

14

Молочно-сизый туман обволок клейкой сыростью крыши домов, скрыл улицу, лежащую где-то внизу. Верховой ветер отрывал белесые клочья и уносил их вверх. Ивонна зябко поежилась и отошла от окна.

Одиночество ее не тяготило. Она избегала общества, друзей — ведь нужно что-то говорить, улыбаться, а для нее это сейчас тяжело. Одиночество не обременительно, если знаешь, что это ненадолго… Но надо еще раз встретиться с этим следователем, одержимым стремлением к истине.

Звонок. Сначала появилась большая корзина, ее держал Аллен Дени, а из-за его плеча выглядывал растерянный рассыльный из универсального магазина Карли. Ивонна невольно улыбнулась.

— Я совсем забыла о своем заказе. Несите сюда. Раз уж вы взялись, помогайте до конца.

Дени стал послушно опорожнять корзину. Ивонна едва сдерживала усмешку, видя, как он косится на растущую батарею бутылок.

— Вы любите коктейли? «Устрицу в пустыне» или «Неотразимый»?

— Я предпочел бы кое о чем спросить вас.

— Одно другому не помешает.

— Когда вы в последний раз видели Джошуа?

Имя было произнесено. Ивонна не шелохнулась. Дени невозмутимо тянул коктейль — он ждал.

— Точно не помню, около месяца назад…

…Интересно, что ему даст эта игра в прятки? Меня никто не видел. Я примчалась к нему ночью. Нет, Джо, ты прочел мои мысли, но ты не знал меня! Да я и сама не знала, что способна на такое.

Трудно, получив два ответа — словесный и мысленный, — не перепугать их и не подать виду, что знаешь не только то, что было произнесено.

— Сколько времени вы знакомы с Гало?

— С детства. Наши семьи были дружны.

Джо был бы идеальным мужем — не от мира сего, да и не беден. Увлечения наукой у него хватало на двоих, я всегда затыкала уши, когда он заводил речь о своей работе.

— Рассказывал ли он вам о своей работе?

— Да. Но это было так непонятно.

Я не хотела понимать. И в дневнике я многого не поняла. Часто думала, как смешны его наивные мечты о полном взаимопонимании. Мир держится на больших и маленьких тайнах, без них невозможна жизнь, и с чего Джо взбрело в голову, что это плохо?

— Вы получили посылку от Гало?

Откуда он знает? Ну, конечно, полиция все знает!

— Да, получила.

— Следствию необходимо с ней ознакомиться.

Самое страшное я уничтожила — сразу же, как только прочла.

— Там его дневник. Я отдам вам!

— Пожалуйста, Ивонна, достаньте его сейчас.

Он узнал обо мне все, обо всех любовниках и портнихах, о деньгах, тряпках, недомоганиях, о том, что я думаю о себе и о нем, о Серже и его родителях. И это еще не самое страшное — мало ли семей, где отнюдь нет пылкой любви: он прочел и то, в чем сама не всегда отдаешь себе отчет, чему стыдишься дать название даже мысленно. Убить — только об этом думала я по дороге.

— Вот он, дневник.

Дени взял тетрадь в полиэтиленовом переплете, еле сдержал желание тут же полистать ее.

Ивонна подошла к роялю. Секунду помедлила.

…Что я тогда играла? Кажется, это…

Странные, неистовые звуки заполнили комнату. Мелодия взлетала, билась о стены, падала и вновь взлетала. Она оглушала, притупляла волю…

…И ночь была какая-то непонятная. Черная и прозрачная.

Тишина такая, что в ней вязли все звуки. Наверное, поэтому его голос так раздражал. И голос, и то, что он говорил… Что-то жалкое и героическое:

— Теперь ты знаешь, что такое откровение! Это слишком страшно… Вот тогда я поняла, что он уже дошел до точки. Его надо лишь толкнуть… «Толкни падающего!»

Я усмехнулась:

— Нет, ты еще не знаешь откровения. И это совсем не страшно. Небрежно, словно носовой платок, достаю из сумочки револьвер. Джо вроде не испугался, словно ждал этого.

— Мы оба запутались в своих отношениях к миру, друг к другу. Видишь, какое оно, откровение? Безжалостное. Если скучная комедия затянулась, зритель уходит, не дожидаясь конца.

И все-таки ты не ожидал, ты испугался. Но нет, это еще не финал! Он должен прозвучать эффектнее…

…Музыка властно врывалась в уши Дени, нагнетая тревогу, ожидание чего-то ужасного. Ивонна играла исступленно, и мозг ее, повинуясь бешеной музыкальной теме, отбросил все постороннее, сосредоточившись на одном воспоминании о ярости…

…- Ты считаешь, что мы друг друга нашли? Нет, я уверена, потеряли. Потеряли давно, едва став близкими. Кто в атом виноват? Оба…

Слова, слова… мир — театр, в котором люди-артисты произносят отрепетированный текст. Я хочу импровизации.

Выстрел. Я роняю пистолет и скрючиваюсь на лавке. Ну, где же вторая тема?

Выстрел…

…Что я играю? финал здесь совсем не такой, а у меня что-то другое — постыдный ужас, плачевное бегство…

— Что это было?

Дени казалось, что он спросил тихо, почти шепотом, но в наступившей тишине вопрос прозвучал неестественно громко. Ивонна очнулась.

— Скрябин. «Поэма экстаза».

 

15

Разноголосый шум улицы, как сквозь вату, просочился в уши Дени, став привычным звуковым фоном. Дени с трудом раскрыл веки — утренний свет бритвой полоснул глаза.

Постепенно восстанавливалась картина реальности, прогоняя остатки сонного забытья. Дени вспомнил, как очутился в этом номере гостиницы, вспомнил, что было вчера. Ему редко приходилось так много пить, и всегда после этого вместе с головной болью приходило чувство брезгливости к себе.

Дени подошел к окну и жадно выпил нагревшуюся на солнце воду в графине. Мелькнуло беспокойство, словно забыто что-то важное. Он еще раз стал припоминать вчерашние события. Дневник Гало! Вот же он, на стуле, под измятой сорочкой. Дени раскрыл его, но тотчас же захлопнул. Нет, это надо читать с совершенно ясной головой. Пришлось позвонить портье и заказать крепкого кофе. После второй залпом выпитой чашки Дени устроился в кресле у окна.

Это был обычный блокнот для ежедневных записей, дневником его не назовешь. Каждая страница разделена на три части, в них стоят числа и дни недели. Но коротенькие записи сделаны как попало.

Дени листал страницу за страницей. Мелькали схемы, формулы, отрывочные непонятные записи. Он уже едва сдерживал досаду и разочарование. Да и что можно было ожидать? Но почему он послал эти записи Ивонне? В них, пожалуй, не разберется даже специалист. Хотелось пропустить эти скучные листки и заглянуть в конец, но Дени старался ничего не упустить.

Ага, появилась Ивонна!

«Позвонить Ивонне, пока она не уехала…»

А вот и более пространная запись. Это уже интересней!

«…Понял, что начинаю разочаровываться в работе. Раньше мне казалось, что мы делаем что-то полезное, теперь я так не думаю. Старик Порелли всю лабораторию заставляет работать только на него, и не смей думать о другом…»

Эти записи относятся, видимо, к периоду работы Гало у профессора Порелли. Интересно, как тогда относился к нему шеф?

«…Виделся с Ивонной. Собирается путешествовать — показала новую яхту. Простилась весьма прохладно. Черт возьми, женская логика долго еще будет предметом изучения ученых мужей…»

«Готова новая установка. Просто мечта! Десятиканальная, с амплитудным анализатором, чувствительность 10-5. В лаборатории появился новый объект — мрачный тип с лицом как висячий замок. На новой установке будем записывать его биотоки. Что-то новое!»

«Все не то, не то! Копаюсь уже несколько дней, исписаны рулоны ленты, а итог — рука и предплечье».

«…Работа еле двигается, эксперименты продолжаются. Набрал великолепный материал. Правда, теоретически здесь ничего не докажешь… Хотя… Попробую посчитать…»

«…Опять помехи. Установка забарахлила с самого утра. Надо было снимать потенциалы коры, поставил тантало-ксилидиновые датчики. И вдруг на экране вместе с основной кривой полезла еще одна. Проверил все блоки, даже сетку, которой заэкранирован „зверинец“, — заземление надежное. Вот до чего довела высокая чувствительность. Помехи какие-то внутренние».

«Что мне пришло в голову взяться рукой за сетку? Только взялся — „помешанная“ кривая исчезла. Отпускаю сетку — опять она на осциллографе. Целый вечер голову ломал.

Впечатление такое, будто мешают наводки от излучения мозга. Какие центры могут давать такое интенсивное излучение? Зарегистрировать излучение коры головного мозга, кажется, еще никому не удавалось, не удалось бы и мне, если бы не высокая чувствительность установки. Все-таки молодец старик Порелли!»

Дени уже с трудом пробирался сквозь дебри техницизмов.

 

16

«…Пусть это только догадка, хилая гипотеза, но она стоит того, чтобы над ней подумать. Мне кажется, что на экране осциллографа я видел мысль. Мысль в электромагнитном состоянии. Конечно, мои наблюдения, на основании которых я это утверждаю, носят случайный характер. Но сколько научных открытий было сделано случайно!

Шеф выслушал меня с кислым видом: „Идея любопытная, но мы фантастикой не занимаемся“.

…Если я вижу мысль, то почему я не могу ее услышать, расшифровать или записать в конце концов? Что для этого нужно?

Волновой электромагнитный пакет несет закодированную информацию, которую надо расшифровать. Чем? Кристаллом-анализатором? Но на такую частоту анализаторы не существуют… Что же делать?

…Не применить ли принцип суперпозиции излучений несущей частоты и частоты коры мозга? Потом — модуляция, детектирование, как в обычной радиосвязи…

…Сделал расчеты и решил показать шефу, убедить его в своей правоте. Самое удивительное — он заинтересовался, покровительственно похлопал меня по плечу и попросил оставить „на денек, чтобы вдуматься“ — так он сказал.

„Денек“ обернулся неделей, но я времени не терял — собирал схему, отлаживал и доводил. Можно приступать…

До сих пор я не задумывался, что же будет представлять собой мое приспособление. Что оно даст? В идеале это аппарат „выворачивания наизнанку человеческих мыслей“.

Мысль… Сложный биофизический процесс, который позволяет человеку анализировать, сопоставлять, вспоминать — словом, думать.

Сказанные, даже шепотом, слова можно подслушать, записать на пленку. Действия, поведение человека можно подсмотреть, заснять скрытой камерой.

Мысль — это единственное сокровенное. Говорят: откровенный человек. Так ли это на самом деле? Кто проверял, насколько совпадают слова и дела „откровенного“ человека с его мыслями?

Неужели право человека оставаться наедине со своими мыслями исчезнет с моей помощью? Не слишком ли много я хочу?

А впрочем, что в этом плохого? Странным кажется все новое, необычное, но потом оно становится привычным, даже необходимым.

Люди, радующиеся своим скрытым мыслям! Вы можете быть спокойны. Пока никто не сможет узнать, о чем вы думаете, что замышляете. Только пока!..

Не могу же я каждого из вас, как подопытного кролика, приводить в лабораторию, сажать перед установкой и заставлять думать. Думать то, о чем бы не хотели вы говорить.

Вы нужны мне в нашей привычной обстановке, с вашими обычными, ничем не возмущенными мыслями. А для этого не вы должны подойти к моему прибору, а прибор к вам.

Не просто эго сделать, очень не просто…

…Сегодня я узнал истинное лицо профессора Порелли. Произошло все так. С милой улыбкой пригласил он меня в свой кабинет, усадил возле камина, предложил коньяку.

— Дорогой мой, я с любопытством изучил ваши расчеты. Скажу откровенно — они доставили мне немало веселых минут. А ведь я считал вас серьезным исследователем. Бросая эту рукопись в огонь, я спасаю ваш престиж ученого…

… Нет, я не упал с кресла и не пополз в камин за рукописью. Только какой-то противный комок застрял в груди и не давал вздохнуть. Я ничего не слышал, внезапно мне стали ясны все последние поступки профессора. Это было так мерзко! Он даже не позаботился придать видимость добропорядочности своим поступкам. Отвергнув идею, ухватился за расчеты, держал их неделю и бросил в огонь… Что это? Лицемерие, зависть или убожество мысли?»

Здесь Дени заметил, что в тетради вырвано несколько листочков, аккуратно подчищено место отрыва. Кто это сделал? Ивонна?

«… Память не так прямолинейна, как блокнот. Из нее не вырвешь несколько исписанных листочков без ущерба для всего остального. И все же она совершенней записи. Память сама себя стремится пригладить, сделать не такой мучительной, все наиболее острое и ранящее спрятать поглубже или обволочь дымкой философского оправдания.

Но сейчас боль еще свежа. И все-таки нельзя было поддаваться инстинкту, потребовавшему удалить ее источник…

…С какой настойчивостью человек стремится к познанию мира, сути вещей и явлений! Он изобретает телескопы, радары, эхолоты, микроскопы, счетчики Гейгера — несть числа его выдумкам. Философы возвели гигантскую надстройку над естественными науками, выдумали законы мышления, льстящие самолюбию непомерно влюбленного в себя человечества. Но только в детстве каждый задает себе беспощадный вопрос: а какой я? Ведь не такой же, как все? Книга, картины, музыка — неужели это создавали такие, как я?

— Нет, — говорит себе отрок. — Я не такой. Но я это скрою. Ведь никто меня не разоблачит. И может быть, я не один такой?

Сущность человека! Одни верят, что она прекрасна. Другие, потерявшие надежду, твердят, что в душах людских — ад. Ну, а если этой сущности просто нет?… Передо мной прошла галерея душ. Политика, религия, искусство. Любовь и ненависть, восторг и отчаяние, твердость и бесхребетность. Какие они разные, люди, сколько оттенков, сколько граней характеров, как искрятся их поверхности!

Но алмаз не сам блестит, а лишь в лучах солнца. Весь спектр излучения преломляется, поглощается и отражается по законам оптики. Для химика любой бриллиант — это углерод с ничтожными примесями других элементов. Так и человек перед „Откровением“ — хаос случайной информации, не объединенной чем-то общим.

Бог! Принципы! Идеалы!..

При ближайшем рассмотрении все разлетелось в пыль, и на первый план выползла отвратительная физиономия чувственности. В одном случае желудок, в другом — похоть, в третьем — „утонченный“ умственный разврат…

И странно: я с каким-то сладострастием копался в этой человеческой помойке, все в ней было мне знакомо. И все вызывало отвращение. Брезгливость — вот что движет миром! Недаром любовники задергивают шторы и гасят свет…

Еще плотнее занавес над мыслями наших ближних. И средства информации, общение между людьми — самая бесстыдная ложь, ложь во спасение единства между пауками в банке…

… Неужели рушится все мое мировоззрение, все мои идеалы?!»

 

17

Ровно в девять утра младший следователь Пьер Этранж сидел в своем кабинете и, ожидая вызова к комиссару, размышлял.

В этой самой комнате, которую и кабинетом-то назвать трудно, начинал карьеру младший следователь, позднее помощник комиссара по уголовным делам, а ныне комиссар полицейского участка Аллен Дени. Головокружительной была его карьера.

Шефу крупно повезло. Кто мог знать, что дело о самоубийстве какого-то полуголодного изобретателя нашумит в Париже?

С этого и началось. Успешно завершенное следствие о фальсификации банковских чеков, блестяще раскрытые преступления и даже два предупрежденных. Просто невероятно, как можно так быстро и безошибочно работать. Комиссар Дени, казалось, видел людей насквозь, и каждое дело он вел не более трех-четырех дней. Нюх у него особый, что ли?

«Говорят, успех окрыляет, — продолжал рассуждать Этранж. — Незаметно что-то крыльев у шефа. Никогда не улыбнется, всегда мрачен и замкнут. В тридцать лет превратиться в сухаря…»

Телефонный звонок прервал размышления следователя. — Этранж, — раздался в трубке бесстрастный голос шефа, — вам поручается дело об убийстве: повторяю — об убийстве комиссара полицейского участка Аллена Дени.

И ошеломленный Этранж отчетливо услышал сухой щелчок выстрела и стук упавшей на письменный стол телефонной трубки.

Об авторах 

Михеев Эдуард Аркадьевич. Родился в 1941 году в Златоусте в семье потомственных металлургов. По профессии инженер-металлофизик, работает в Центральном научно-исследовательском институте черной металлургии им. Бардина. «Данайскцй дар» — его первое художественное произведение, написанное в соавторстве с А. Пирожковым, с которым сейчас работает над фантастической повестью. В альманахе публикуется впервые.

Пирожков Анатолий Николаевич. Родился в 1936 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ, в настоящее время заместитель ответственного секретаря газеты «Московская правда». Публиковались его очерки, рецензии, статьи и различных изданиях. Написанный совместно с Э. Михеевым рассказ «Данайский дар» — первое печатное художественное произведение.

 

Фантастический рассказ

Нет, мистер Зелигман, я не возьму вас с собой в поздний мезозой.

Почему? А какой ваш вес? Сто тридцать фунтов? Постойте-ка… Так это же меньше шестидесяти килограммов? Сам я никогда так мало не весил.

Я готов взять вас в любой период кайнозоя. Я позволю вам пострелять в энтелодона, титанотерия или уинтатерия.

Я даже возьму вас в плейстоцен, где можно поохотиться на мамонта или мастодонта.

Я возьму вас и в триас, и вы сможете застрелить там какого-нибудь недоросля — предка динозавров.

Но я ни за что, нет, ни за что на свете не возьму вас в юру или мел охотиться на динозавра.

При чем тут ваш вес, говорите?

Дело вот в чем, старина. Скажите-ка, с каким ружьем вы собираетесь охотиться на них?

Не подумали? Вот то-то и оно!

Ну, ладно. Посидите-ка минутку… Держите!.. Это мое собственное — «„континенталь“-0,600». Как раз для такой охоты. Похоже на дробовик, не правда ли? Но нарезное, как вы можете убедиться, заглянув в стволы. Стреляет нитропатронами размером с банан. Калибр — 0,600, высокая начальная скорость, весит четырнадцать с половиной фунтов, а дульная энергия — свыше семи тысяч футофунтов. Стоит тысячу четыреста пятьдесят долларов. Куча денег, верно?

У меня есть запасные ружья, и я даю их напрокат сахибам. Выстрелом из такого ружья можно свалить слона. Не просто ранить, а именно свалить. Эти ружья не делают в Америке, но, как мне кажется, придется их выпускать, если благодаря машине времени охотничьи партии будут все дальше углубляться в прошедшие эры.

Я вожу охотничьи партии уже лет двадцать. Я был проводником в Африке, пока там не пришел конец охоте на крупного зверя.

А хочу я сказать вот что: за все эти годы мне ни разу не повстречался человек вашего роста, который мог бы справиться с «шестисоткой». От сильной отдачи все они летели кувырком. Те же, кто смог устоять на ногах, после нескольких выстрелов так были напуганы проклятой пушкой, что дрожали, как осиновый лист. Не попадали в слона на расстоянии плевка. Да и тяжеловато для них это ружье. Тащить его на себе по пересеченной местности в мезозойскую эру им не под силу.

Правда, многие убивали слона из ружей и меньшего калибра, например из двустволок калибра 0,500, 0,475 и 0,465, а то и из магазинной винтовки калибра 0,375. Все дело в том, что из ружья калибра 0,375 вы должны попасть в его жизненные центры, лучше всего в сердце. На одну лишь убойную силу пули не приходится рассчитывать.

Слон весит, постойте-ка… от четырех до шести тонн. Вы же собираетесь охотиться на рептилий весом в два или три раза больше слона, к тому же они намного живучее. Вот почему синдикат решил не брать на охоту на динозавров людей, которые не могут справиться с «шестисоткой». Мы научены горьким опытом. Были несчастные случаи.

Вот что, мистер Зелигман. Ба! Да уже шестой час. Пора закрывать контору. Не заглянуть ли нам по пути домой в бар, я расскажу вам одну историю?

Это случилось во время пятой охотничьей экспедиции, которую вели Раджа и я. Раджа? Айяр, совладелец фирмы «Риверз и Айяр». Я зову его Раджей, потому что он наследный монарх Джанпура. В наши дни, конечно, этот титул не стоит и выеденного яйца. Я знал его еще в Индии, затем неожиданно встретил в Нью-Йорке, где он возглавлял индийское туристическое агентство. Помните, темнолицый малый на фотографии, что висит на стене нашей конторы, — он еще поставил ногу на труп саблезубого тигра?

Ну так вот, Раджа был сыт по горло раздачей проспектов о Тадж Махале и хотел снова поохотиться, как в былые времена. А я был без дела, когда мы впервые услышали о профессоре из Вашингтонского университета и его машине времени.

Где сейчас Раджа? В раннем олигоцене, они там охотятся на титанотерия, пока я управляю конторой. Теперь мы работаем по очереди, а сначала отправлялись вместе.

Так вот первым же рейсом мы вылетели в Сен-Луи. Мы здорово приуныли, когда обнаружили, что были далеко не первые.

Бог ты мой, куда там! Просто отбоя не было от проводников охотничьих партий и от ученых, напичканных всякими идеями, как наилучшим образом использовать машину времени.

Первым делом мы отшили историков и археологов.

Кажется, чертова машина рассчитана для периода не ближе ста тысяч лет до нашего времени. И дальше — примерно до биллиона лет.

Почему так? Не очень-то я смыслю в четырех измерениях. Но насколько я понимаю, если бы люди попали во время до ста тысяч лет, их действия могли бы сказаться на нашей истории. А этого не должно быть. Такое не может случаться в хорошо устроенной вселенной. Но где-то за сто тысяч лет до нашей эры, еще до зари человеческой истории, все действия затеряются в потоке времени. По той же причине, если вы использовали какой-то отрезок прошлого времени, скажем январь миллионного года до нашей эры, вы не можете использовать этот месяц еще раз и послать туда другую экспедицию.

Но профессор не тужит: имея в своем распоряжении биллион лет, он не скоро выйдет за опасные пределы.

Габариты машины тоже ограничивают возможности ее применения. По техническим причинам конструктору пришлось построить транзитную камеру, только-только вмещающую четырех человек со снаряжением и обслуживающий персонал. Более крупные партии приходится засылать в несколько приемов. А это значит, как вы понимаете, что джипы, лодки, самолеты и прочее с собой не захватишь.

С другой стороны, поскольку вы отбываете в безлюдные периоды, нельзя ожидать, что только вы свистнете — и перед вами, тут как тут, сотня туземцев-носильщиков, готовых тащить на голове вашу поклажу. Поэтому мы обычно берем с собой караван ослов — бурро, как их зовут здесь. В большинстве периодов им вполне хватает естественного корма; так что любые дороги нам не заказаны.

Я уже сказал, каждый приехал со своей идеей, как использовать машину. Ученые смотрели на нас, охотников, свысока. По их мнению, было бы преступлением тратить дорогое время этой удивительной машины ради каких-то эгоистических развлечений.

Мы же подошли к делу с другой стороны. Машина обошлась в кругленькие тридцать миллионов. Как я понимаю, постройка ее субсидировалась концерном Рокфеллера или что-то в этом роде. Но в эту сумму вошла только первоначальная стоимость, без эксплуатационных расходов. А эта штука потребляла чудовищное количество энергии.

Тогда мы, проводники, обратились к денежным мешкам, к тем людям, которых мы обслуживали и которыми в Америке, кажется, хоть пруд пруди. Не в обиду будь сказано, дружище. Многие из них были в состоянии сделать существенный взнос за то, что машина времени перенесет их в прошлое. Так мы помогли финансировать эксплуатацию машины в научных целях при условии, что нам будет уделена часть времени по справедливости.

Не тратя лишних слов, скажу лишь, что в конце концов для распределения машинного времени проводники образовали синдикат из восьми членов, одним из которых стала фирма «Риверз и Айяр».

В пятой экспедиции нашими кормильцами оказались два сахиба: оба американцы, обоим шел четвертый десяток, крепкие парни и, главное, платежеспособные. В остальном же не было на свете двух более несхожих людей.

Кэртни Джеймс, богатый молодой человек из Нью-Йорка, всячески прожигал жизнь и не понимал, почему это приятное времяпрепровождение не должно продолжаться вечно. Цветущий, рослый парень, почти как я, но уже начинающий тучнеть. Он был женат в четвертый раз, и, когда появился в конторе с блондинкой, у которой прямо-таки на лице было написано, что она манекенщица, я принял ее за четвертую миссис Джеймс.

— Мисс Бартрэм, — поправила она меня, смущенно хихикнув.

— Моя жена в Мексике, где она, судя по всему, добивается развода, — пояснил Джеймс. — Так вот. Банни, которую вы видите перед собой, хотела бы вместе со мной отправиться…

— Сожалею, — перебил я, — но мы не берем дам. И тем более в поздний мезозой.

Это было не совсем верно, но я не хотел впутываться в семейные дела, ведь мы и так подвергаемся риску, отправляясь на поиски малоизвестной фауны.

— Чепуха! — сказал Джеймс. — Раз она хочет, она поедет. Она ходит на лыжах, управляет моим самолетом, так почему бы ей и…

— Не в правилах фирмы.

— Если мы наткнемся на опасного зверя, она отойдет в сторонку.

— Нет. К сожалению, это невозможно.

— К дьяволу! — сказал он, багровея. — В конце концов я плачу вам кругленькую сумму и имею право взять с собой кого хочу.

— Принцип есть принцип. Плата тут ни при чем. Не согласны — ищите другого проводника.

— Ладно. Так я и сделаю. И скажу всем друзьям, что вы проклятый… — Ну, тут он наговорил такого, о чем я лучше умолчу. Кончилось тем, что я велел ему убираться, пригрозив вышвырнуть его вон.

Я сидел в конторе, с грустью размышляя об уплывших денежках, которые Джеймс отвалил бы мне, не будь я таким упрямцем, когда вошел второй барашек, некто Огэст Холтзингер. Небольшого роста, худощавый, бледный малый в очках, вежливый в чопорный, не в пример первому — ветреному и наглому.

Холтзингер присел на краешек стула и начал:

— Видите ли, мистер Риверз, я не хотел бы, чтобы у вас сложилось обо мне неправильное впечатление. По натуре я не бесшабашный бродяга и, наверное, умру со страха, повстречавшись с живым динозавром. Но я решил твердо: или голова динозавра будет висеть над моим камином, или пусть я погибну, охотясь за этим трофеем.

— Все мы вначале хватили страху, — подбадривал я его. Оттаяв, он рассказал мне свою историю.

В то время как Джеймс всю жизнь купался в золоте, Холтзингер лишь недавно стал на ноги. Раньше у него было небольшое дело здесь, в Сен-Луи, и он только-только сводил концы с концами, как вдруг один из его дядей неожиданно сыграл в ящик, оставив Оги кучу денег.

Он никогда не был женат, но у него есть невеста. Сейчас он строит большой дом, и, когда тот будет закончен, они поженятся и переедут в него. И одним из предметов меблировки должна стать голова цератопса над камином. Ну, вы знаете, огромная рогатая голова, клюв попугая, костяной воротник вокруг шеи.

Мы толковали обо всем этом, когда вошла девушка, да нет — девчушка лет двадцати, ничего особенного.

— Оги! — говорит она, обливаясь слезами. — Ты не можешь! Ты не должен! Тебя убьют!

Она судорожно обняла его и, обращаясь ко мне, сказала:

— Мистер Риверз, вы не должны брать его с собой! Он для меня все.

— Милая мисс, — ответил я, — ни в коем случае не хотел бы причинять вам огорчения. Путь мистер Холтзингер решит сам, нужны ли ему мои услуги.

— Бесполезно, Клэр, — сказал Холтзингер. — Я отправляюсь. Хоть, кажется, я ненавижу каждый миг этого предстоящего путешествия.

— В чем дело, дружище? — спросил я, — Не хотите — не езжайте. Вы что, держите пари?

— Нет, — сказал Холтзингер. — Дело в другом. Как бы вам это объяснить… Понимаете, я самый заурядный человек. Нет у меня ни блестящего ума, ни силы, как у быка, ни смазливой физиономии. Я всего лишь обыкновенный маленький бизнесмен со Среднего Запада. А между тем я всегда мечтал отправиться в далекие края и совершить там что-нибудь необыкновенное. Я бы хотел быть рисковым парнем. Как вы, мистер Риверз.

— Ну что вы! — запротестовал я. — Жизнь охотника-профессионала кажется блестящей только со стороны. Для меня охота — лишь кусок хлеба.

Он покачал головой.

— Нет, нет… Вы же понимаете, что я имею в виду. Теперь, получив наследство, я мог бы посвятить остаток жизни игре в бридж и гольф. Но я твердо решил совершить нечто необычное. Так как охоты на крупного зверя в наше время уже нет, я решил застрелить динозавра и повесить его голову у себя над камином.

Холтзингер и его девушка продолжали препираться, но он не сдавался. Тогда она заставила меня поклясться, что я буду беречь Оги как зеницу ока, и ушла вместе с ним, всхлипывая.

После ухода Холтзингера кто бы вы думали вошел в контору? Мой вспыльчивый друг Кэртни Джеймс. Он извинился за оскорбления, хотя едва ли в самом деле сожалел о них.

— Я не так уж часто бываю в дурном настроении, — сказал он. — Только в тех случаях, когда люди не хотят соглашаться со мной. Тогда я иногда срываюсь. Но пока они проявляют готовность к сотрудничеству, со мной не трудно поладить.

Я прекрасно понимал, что для него «сотрудничество» — это когда все поступают так, как того хочет Кэртни Джеймс, но не стал наступать на его любимую мозоль.

— Как насчет мисс Бартрэм? — спросил я.

— Мы поссорились, — сказал он. — С женщинами покончено. Так что, если вы ничего не имеете против, продолжим наш разговор с того места, где мы его прервали.

— Идет, — согласился я. — Бизнес есть бизнес!

Раджа и я решили, что вместе отправимся в охотничью экспедицию на восемьдесят пять миллионов лет назад: в раннюю эпоху верхнего мелового периода, или в средний мел, как называют его некоторые американские геологи. Это были самые лучшие денечки для динозавров на Миссури. К тому же период представлял больший интерес с точки зрения разнообразия форм.

Что касается снаряжения, то мы с Раджей держали по «континенталю-0,600» и несколько ружей калибром поменьше. В то время наш капитал был еще невелик, и мы не могли приобрести лишних «шестисоток», чтобы давать их напрокат.

Между тем Огэст Холтзингер как раз хотел взять ружье напрокат, полагая, что эта охотничья экспедиция останется единственной в его жизни и потому бессмысленно выкладывать тысячу с лишним долларов за ружье, из которого ему придется выстрелить всего несколько раз. Но поскольку у нас не было лишней «шестисотки», ему приходилось выбирать: либо купить ее, либо взять напрокат одно из наших ружей меньшего калибра.

Мы отправились за город испытать «шестисотку». Установили цель. Холтзингер с трудом поднял ружье, словно оно весило целую тонну, и выстрелил. Пуля ушла «за молоко», а сам он повалился на землю.

Он встал бледнее обычного и вернул мне ружье со словами:

— Знаете, я лучше опробую какое-нибудь полегче.

Ему понравился мой винчестер-70 с патронником под патрон калибра 0,375. Это отличное универсальное ружье…

Какого типа? Обычная магазинная винтовка со скользящим затвором, как у винтовки Маузера. Превосходна для охоты на тигров и медведей, но легковата для слона и совсем уж не годится для динозавра. Никогда бы не согласился на это, но мы спешили, а поиски новой «шестисотки» заняли бы месяцы. Как вы знаете, они делаются на заказ. Джеймс же выражал нетерпение. У него уже была двустволка калибра 0,500 фирмы «Голанд и Голанд», почти одного класса с «шестисоткой».

Меткость моих клиентов меня не беспокоила. Охота на динозавра требует лишь ясной головы и четкости действий — чтобы не заело механизм ружья от случайно попавшей туда веточки, чтобы вы не упали в яму, не карабкались на деревце, откуда вас легко сорвет динозавр, и не прострелили голову вашему проводнику.

Тот, кто привык охотиться на млекопитающих, порой пытается попасть динозавру в мозг. Глупее ничего нельзя придумать, потому что у динозавров нет мозга. Или, если быть более точным, у них есть маленький комок мозговой ткани размером с теннисный мячик в передней части позвоночного столба. Но поди доберись до него.

Самый надежный способ охоты на динозавра — целиться ему в сердце. У них большие сердца, свыше ста фунтов у самых крупных экземпляров. Пара зарядов из «шестисотки» прямо в сердце валит их замертво. Все дело в том, как пробиться к сердцу сквозь гору мяса и броню костей.

Так вот, в одно дождливое утро мы собрались в лаборатории профессора: Джеймс и Холтзингер, Раджа и я, погонщик Боргард Блэк, трое помощников, повар и двенадцать «Джеков», то есть осликов.

Транзитная камера представляет собой кубическое помещение размером с небольшой лифт. По заведенному порядку я слежу за тем, чтобы первыми отправились вооруженные охотники, на случай если у машины времени в момент ее прибытия окажется голодный теропод. И вот два сахиба, Раджа и я набились в камеру с нашими ружьями и вьюками. Оператор втиснулся вслед за нами, задраил дверь и стал колдовать у приборов. Он поставил стрелку указателя времени на 24 апреля восьмидесятипятимиллионного года до нашей эры и нажал красную кнопку.

Свет погас, лишь крошечная лампочка, работающая от батарейки, освещала камеру. Джеймс и Холтзингер позеленели, но виной тому могло быть тусклое освещение. Радже и мне уже приходилось испытать все это, так что вибрация и головокружение нас мало беспокоили.

Со своего места я мог видеть, как маленькие черные стрелки приборов описывали круги: одни — медленно, другие — с такой сумасшедшей скоростью, что рябило в глазах. Но вот стрелки стали замедлять свой бег и замерли. Оператор посмотрел на прибор и, повернув ручной штурвал, приподнял камеру, чтобы материализация произошла не на поверхности земли. Затем он нажал кнопку, и дверь отворилась.

Каждый раз, когда я выхожу в прошлую эру, меня охватывает дрожь волнения. От камеры до поверхности земли было около фута, и я выпрыгнул с ружьем наготове. Остальные последовали за мной. Мы оглянулись — в воздухе висел большой сияющий куб с маленькой круглой дверцей.

— Все в порядке! — сказал я технику, и он закрыл дверь. Камера исчезла. Мы осмотрелись. Ландшафт не изменился со времени моей последней экспедиции в эту эру — экспедиции, которая закончилась за пять дней до начала нынешней. Динозавров не было и следа. Одни ящерицы.

Мы стояли на каменистой возвышенности. Отсюда, куда ни кинь глаз, открывались бескрайние, теряющиеся в дымке дали.

К западу виднелся залив Канзасского моря, простирающийся до Миссури и далее. Вокруг залива — огромное болото, где живут завроподы. Принято думать, что завроподы вымерли еще до мелового периода, но это не так. Сократилась лишь область их распространения, так как болота и лагуны уже не занимали столь большую поверхность суши, как раньше. Но завроподов в этот период еще достаточно. Нужно только знать, где их искать.

К северу тянется низкая горная цепь, которую Раджа окрестил Джанпурскими Холмами — в честь маленького индийского княжества, которым правили его предки. К востоку местность постепенно повышается и переходит в плато — рай для цератопсов. А на юге простирается болотистая низменность, где обитают завроподы и орнитоподы — утконосые динозавры и игуанодоны.

Меловой период чарует своим климатом: он мягок, как на Островах Южных Морей, мало зависит от времен года и не так влажен, как климат юрского периода. Мы прибыли туда весной, когда повсюду цвели карликовые магнолии, но воздух там душист точно так же почти в любое время года.

Замечательная черта ландшафта мелового периода — своеобразный тип растительного покрова. Травы в процессе эволюции не образовали еще сплошного ковра на всей поверхности суши, и земля покрыта густой растительностью из лавра, сассафраса и других кустарников с огромными плешинами между ними. Кругом густые заросли карликовых пальм и папоротников. По холмам одиночками и рощицами растут саговники. Их обычно называют пальмами, хотя мои друзья-ученые говорят, что это не настоящие пальмы.

Пока один из помощников выводил из машины времени двух осликов и привязывал их к колышкам, а я пытался проникнуть взглядом сквозь дымку, позади меня прогремели выстрелы — бах! бах!

Я обернулся и увидел Кэртни Джеймса с дымящейся «пятисоткой» в руках, а в пятидесяти ярдах от него — улепетывающего вовсю орнитомима. Орнитомимы — это среднего размера динозавры, безобидные существа с длинной шеей и длинными ногами, нечто среднее между ящерицей и страусом. Они семи футов высотой и весят столько же, сколько и человек.

Я был несколько обескуражен, потому что сахиб, безрассудно палящий по всему живому, столь же опасен, как и тот, кто впадает в панику или удирает со всех ног.

Я заорал:

— Идиот вы этакий! Какого черта вы стреляете без разрешения?

— А кто вы такой, чтобы тут распоряжаться, когда мне стрелять, когда нет из собственного ружья? — отпарировал он.

Мы снова крупно поговорили, пока Холтзингер и Раджа не утихомирили нас.

Я пояснил:

— Выслушайте меня, мистер Джеймс, доводы мои достаточно убедительны. Во-первых, если вы расстреляете все ваши патроны еще до конца экспедиции, ваше ружье превратится в бесполезную палку и им нельзя будет воспользоваться в случае нужды, а другого, такого же калибра у нас нет. Во-вторых, если вы будете палить из обоих стволов по кому попало, что вы станете делать, если крупный теропод нападет на вас, прежде чем вы успеете перезарядить ружье? И последнее. Не спортивно убивать все, что попадает в поле зрения. Я стреляю, чтобы раздобыть мяса, или ради трофеев, или защищаясь, а не для того, чтобы только слышать звуки выстрелов. Если бы люди могли обуздать свою страсть к убийству, охотничий спорт процветал бы и в нашу эру. Дошло?

— Да-а… как будто… — протянул этот парень, живой, как ртуть.

Из машины времени вышли остальные участники охоты, и мы разбили лагерь на безопасном расстоянии от места материализации. Нашей первой задачей было раздобыть свежего мяса. Охотничья экспедиция рассчитана на двадцать один день, и мы точно калькулируем наш пищевой рацион, чтобы в случае необходимости обойтись консервами и концентратами, но все же рассчитываем убить хотя бы одного зверя. Обеспечив себя мясом, мы отправляемся в короткое путешествие с четырьмя или пятью стоянками, охотимся и возвращаемся на базу за несколько дней до появления транзитной камеры.

Холтзингеру, как я сказал, нужна была голова цератопса любого вида. Джеймса устраивала только голова тираннозавра.

Представление о тираннозавре как о самом жестоком хищнике сильно преувеличено. Он не активный хищник, больше питается падалью, хотя проглотит и вас, если вы ему подвернетесь. Он не так опасен, как некоторые другие плотоядные тероподы, например большой заврофаг юрского периода или даже более мелкий горгозавр той эпохи, в которой мы находились.

Тираннозавр того периода, в который прибыли мы, не являлся царем ящеров, так называемым тираннозавром-рексом. Тот появился позднее, был более крупного размера и более специализирован. Этот же носит название — тираннозавр-трионикс. Его передние конечности еще не стали рудиментами, хотя они и годны лишь для того, чтобы ковырять в зубах после сытной трапезы.

Сразу же после полудня, разбив лагерь, Раджа и я взяли наших сахибов на первую охоту. У нас была карта местности, составленная во время предыдущих экспедиций.

У Раджи и у меня своя система охоты на динозавра. Мы разделяемся на две партии, по два человека в каждой, и двигаемся параллельным маршрутом на расстоянии от двадцати до сорока ярдов друг от друга. В каждой партии — сахиб, идущий впереди, и проводник, который следует за ним и показывает, куда идти.

Сахибам мы говорим, что ставим их впереди, чтобы они могли стрелять первыми. И это действительно так. Но есть и другая причина. Дело в том, что они постоянно спотыкаются и падают с ружьем на взводе — будь проводник впереди, он был бы убит.

Разделяемся же мы на две партии потому, что, если динозавр двинется в сторону одной группы, другая сможет сбоку выстрелить ему в сердце.

Мы карабкались по бесчисленным руслам высохших речек, пересекавших местность во всех направлениях, в течение часа, и сахибы уже обливались потом, когда Раджа вдруг свистнул. Он заметил группу «крепкоголовых» динозавров, ощипывающих побеги саговника.

Это были троедонты — маленькие орнитоподы ростом с человека, с выпуклостью на верхушке головы, что придавало им человекообразный вид. Но выпуклость была всего лишь толстой костью, и мозг их так же мал, как и у других динозавров. Когда самцы дерутся из-за самок, то бодают друг друга головами.

Они то опускались на все четыре лапы, прожевывая побеги, то вставали и оглядывались — троедонты осторожнее прочих динозавров: ведь они любимое блюдо крупных тероподов. Иногда думают, что раз динозавры глупы, то и чувства их неразвиты. У некоторых видов, как, например, у завроподов, это действительно так. Но у большинства хорошее обоняние, зрение и тонкий слух. Уязвимость их в другом: поскольку у них нет ума, у них нет и памяти. Отсюда: с глаз долой — из головы вон. Если вас, брызгая слюной и заранее облизываясь, атакует крупный теропод, лучше всего спрятаться в расселине или за кустом, и, как только он потеряет вас из виду и не сможет почуять, он тут же забудет о вас и побредет прочь.

Укрываясь за карликовыми пальмами, мы подкрадывались с наветренной стороны к ящерам. Я шепнул Джеймсу:

— Вы уже стреляли сегодня. Подождите, пока выстрелит Холтзингер, но и тогда стреляйте только в том случае, если он промахнется или ранит зверя.

— Угу, — сказал Джеймс.

Мы разделились. Он пошел с Раджей, а Холтзингер со мной. Это стало уже правилом. Джеймс и я действовали друг другу на нервы, а Раджа, если только выбросить из головы весь этот вздор о восточном монархе-предке, был славным, отзывчивым малым, которого нельзя было не любить.

Итак, мы пробирались ползком, с противоположных сторон огибая участок карликовых пальм, и Холтзингер уже приподнялся, приготовившись стрелять. Из крупнокалиберного ружья нельзя стрелять лежа. Нет достаточной амортизации, и отдача может сломать плечо.

Холтзингер прицеливался, скрываясь за листвой крайних пальм. Я видел покачивающееся дуло его ружья, когда вдруг прогремели оба ствола ружья Джеймса. Самый крупный динозавр упал, катаясь в агонии по земле, а остальные огромными прыжками помчались прочь; головы их судорожно подергивались, хвосты стояли торчком.

— Поставьте ружье на предохранитель! — крикнул я Холтзингеру, бежавшему к убитому динозавру. Когда мы подбежали к «крепкоголовому», над ним, переломив ружье и продувая стволы, уже стоял Джеймс. Самодовольство прямо-таки распирало его, можно было подумать, что ему только что отвалили миллион. Он стал просить Раджу заснять его в этой героической позе — попирающим ногой динозавра. Его первый выстрел был в самом деле превосходен — прямо в сердце. Но Джеймс не мог побороть искушения выстрелить еще раз, хотя бы впустую.

— Стрелять был черед Холтзингера, — заметил я.

— К черту! Я ждал, — сказал Джеймс, — но он проканителился, и я решил, что с ним что-то стряслось. Сколько можно мешкать? Они увидели бы или почуяли нас.

Его возражения были не так уж глупы, но меня раздражала сама его манера говорить.

Я сказал:

— Если это повторится, в следующий раз мы оставим вас в лагере.

— Не будем ссориться, джентльмены, — успокаивал Раджа. — Не следует забывать, Реджи, что они ведь еще неопытные охотники.

— Что будем делать дальше? — спросил Холтзингер. — Потащим зверя сами или пришлем за ним людей?

— Я думаю, мы можем донести его на шесте, — сказал я. — Он не потянет больше двухсот фунтов.

В рюкзаке у меня был складной алюминиевый шест для переноски тяжестей с мягкими прокладками из губчатой резины на концах, чтобы не натирало плечи.

Раджа и я выпотрошили «крепкоголового» динозавра и привязали его к шесту. Тучи мух налетели на отбросы. Ученые утверждают, что это не мухи в обычном смысле слова, но они схожи с нашими, да и повадки у них те же.

До самого вечера мы обливались потом под тяжестью шеста с ношей. Одна пара несла зверя, другая — ружья. Время от времени мы менялись. Из-под ног разбегались ящерицы, и мухи, жужжа, вились над тушей.

До лагеря мы добрались перед самым закатом. Мы были так голодны, что могли бы за один присест проглотить целого динозавра. В лагере все было в порядке; пока повар поджаривал куски мяса «крепкоголового», мы сели опрокинуть по стаканчику виски.

— Хотел бы я знать, — сказал Холгзингер, — если я убью цератопса, как мы справимся с его головой?

— Если позволит рельеф, мы привяжем его к раме катка и покатим, — пояснил я.

— А сколько может весить его голова? — спросил он.

— Это зависит от возраста и экземпляра, — ответил я. — У самого крупного — около тонны, у прочих — от пятисот до тысячи фунтов.

— И повсюду такая овражистая местность, как та, по которой мы шли сегодня?

— Почти везде. Это все из-за сильных дождей. Эрозия здесь устрашающе быстра — мало растительности.

— А кто потянет каток с головой?

— Да все, у кого есть руки. Крупная голова потребует участия всей партии. И даже тогда мы можем не справиться с ней.

— О! — сказал Холтзингер. По всему было видно, что он размышляет, стоит ли голова цератопса всех этих усилий.

Следующие два дня мы обследовали окрестности. Ничего интересного для охотника — ящерицы и птерозавры, птицы и насекомые. Встретилось только стадо, голов пятьдесят, орнитомимов, которые убежали прыжками, как толпа балетных танцовщиков. Среди насекомых была огромная муха с кружевными крыльями, жалящая динозавров. Сами понимаете, кожа человека для их хобота — ничто. Одна из этих мух ужалила Холтзингера сквозь рубашку, да так, что он подскочил. Джеймс подтрунивал над ним по этому поводу, приговаривая: «Сколько шума из-за какой-то мошки!»

На следующую ночь в дежурство Раджи вдруг слышим страшный крик Джеймса. Мы выскочили из палаток с ружьями наизготовку. А случилось вот что: один из паразитирующих на динозаврах клещей заполз в палатку к Джеймсу и присосался у него под мышкой. Этот клещ, даже не насосавшись, размером с большой палец руки, так что испуг Джеймса вполне понятен. К счастью, он разделался с клещом раньше, чем тот высосал из него пинту крови. Холтзингер, еще не забывший насмешек Джеймса, теперь отомстил ему, заметив: «Сколько шума из-за какого-то паршивого клопика, дружище!»

Джеймс со злости топнул ногой и что-то проворчал — он не терпел насмешек.

Мы сложили свои пожитки и снова отправились в путь. Нам хотелось сводить сахибов на край болота, где водились завроподы.

Я вел охотников к краю болота, к песчаному, лишенному растительности гребню, откуда открывался чудесный вид. Когда мы добрались до гребня, солнце почти зашло. При виде нас несколько крокодилов скользнули в воду. Сахибы, выбившиеся из сил, замертво растянулись на песке.

Над головой парили мелкие птерозавры, похожие на летучих мышей.

Боргард Блэк набрал хвороста и разжег костер. Мы только что принялись за бифштекс, когда из воды, шумно дыша и издавая скрежещущие звуки, вынырнул завропод.

Сахибы вскочили, размахивая руками и крича:

— Где он? Где он?

Я показал:

— Вон то черное пятно на воде… левее…

Они голосили, пока завропод не наполнил легкие воздухом и не исчез.

— Я читал, — сказал Холтзингер, — что они никогда не выходят из воды, потому что слишком тяжелы.

— Это неверно, — сказал я. — Они отлично передвигаются по суше и часто совершают прогулки, чтобы отложить яйца или перейти в другое болото. Но большую часть времени они проводят в воде, как гиппопотамы, и съедают за день по восемьсот фунтов нежных болотных растений. Они бродят, жуя, по дну озера и болот и каждые четверть часа высовывают из воды голову, чтобы подышать воздухом. Уже темнеет, так что эта бестия скоро выйдет наружу и уляжется поспать на отмели.

— Не подстрелить ли нам его? — спросил Джеймс.

— Я бы не стал этого делать, — сказал я.

— Почему?

— Бессмысленно, — ответил я. — И не спортивно. Прежде всего, поразить его в мозг очень трудно из-за повадки постоянно покачивать головой на длинной шее. А чтобы попасть ему в сердце, прикрытое горой мяса, нужна исключительная удача. Затем, если вы убьете его в воде, он утонет, и найти его невозможно. Если же вы убьете его на суше, единственным трофеем станет маленькая голова. Вы не можете унести с собой зверя, так как он весит тонн тридцать, а то и больше.

— Музей в Нью-Йорке — как его там? — заполучил-таки один экземпляр, — сказал Холтзингер.

— Да, — согласился я. — Американский музей естественной истории послал в раннюю эпоху мелового периода экспедицию из сорока восьми человек с пулеметом пятидесятого калибра. Они установили пулемет на краю болота, убили завропода, и им потребовалось целых два месяца, чтобы освежевать его, отделить скелет от мышц и дотащить до машины времени. Я знаком с парнем, которому было поручено осуществление этой операции: до сих пор его мучают кошмары и преследует запах разлагающегося динозавра. Им пришлось заодно убить еще дюжину крупных тероподов, которых привлекло зловоние и которых никак нельзя было отпугнуть. Все они полегли вокруг и тоже гнили. И тероподы все же сожрали трех участников экспедиции, несмотря на пулемет.

На следующее утро мы как раз кончали завтрак, когда один из помощников позвал меня:

— Гляньте, мистер Риверз! Вон туда!

Он показывал на берег. Шесть крупных утконосых динозавров паслись на отмели. Они принадлежали к виду паразавролоф, на макушке у них возвышался гребень, состоящий из длинного костяного шипа наподобие рога антилопы бейза, и кожной ткани, соединяющей этот шип с затылком.

— Тише! — предостерег я.

Утконосые динозавры, как и прочие орнитоподы, очень осторожны, так как у них нет ни защитного панциря, ни какого-либо оружия против тероподов. Они пасутся в прибрежной полосе озер и болот и, если из-за деревьев внезапно нападает горгозавр, тут же погружаются в воду и уплывают. Если же в воде на них начинает охоту гигантский крокодил фобозух, они выбегают на сушу. Расчудесная жизнь! Не правда ли?

— Послушайте, Реджи, — сказал Холтзингер, — я все время вспоминаю ваши слова про голову цератопса. Сними я череп с одного из тех вон там, я, пожалуй, им бы удовлетворился. Такая голова выглядела бы достаточно внушительно в моем доме, разве нет?

— Конечно, старина, — сказал я. — Но как подойти к ним? Мы могли бы сделать крюк и выйти на берег, но придется целые полмили месить грязь и продираться сквозь заросли по колено в воде, и они могут услышать, как мы подкрадываемся. Есть другой путь — переползти на северный конец песчаной косы. Оттуда до них около четырех или пяти сотен ярдов. Стрелять придется с далекой дистанции, но попасть можно. Как вы думаете? Попадете?

— С оптическим прицелом и из положения сидя — да. Я попытаюсь.

— Оставайтесь здесь, — сказал я Джеймсу. — Эта голова — для Оги, и я не хочу, чтобы опять возник спор, кому стрелять первым.

Джеймс что-то проворчал, но Холтзингер уже привинчивал оптический прицел к своей винтовке. Пригнувшись, мы двинулись к косе, стараясь, чтобы песчаный гребень все время оставался между нами и утконосыми динозаврами. Достигнув открытого места, мы поползли на четвереньках, продвигаясь вперед с крайней осторожностью.

Утконосые динозавры, опустившись на все четыре лапы, продолжали кормиться, каждые несколько секунд поднимая головы и оглядываясь. Холтзингер присел, занял удобное положение для стрельбы, взвел курок и начал целиться. И вдруг…

Бах! бах! — прогремели выстрелы из крупнокалиберного ружья позади нас, со стороны лагеря.

Холтзингер вскочил на ноги. Утконосые динозавры, резким движением вскинув головы, суматошными прыжками уходили на большие глубины; лишь брызги фонтаном летели из-под их тел. Холтзингер выстрелил и промахнулся. Я послал пулю вдогонку за последним утконосым динозавром, прежде чем тот окончательно исчез из виду. И тоже промахнулся: «шестисотка» не годится для стрельбы с дальней дистанции.

Холтзингер и я повернули обратно к лагерю. У нас мелькнула мысль, не напали ли на него тероподы и не нужна ли там наша помощь.

Произошло же вот что. Крупный завропод, по-видимому тот самый, чьи вздохи мы слышали минувшей ночью, кормясь по пути, прибрел под водой к лагерю. Перед ним была отмель. Завропод взбирался вверх по склону, пока почти все его тело не выступило из воды. Покачивая головой, он осматривался, ища чего бы такого пожевать из зелени.

Когда я увидел вдали лагерь, завропод как раз с ужасающим ревом поворачивал назад, чтобы вернуться той же дорогой, по которой пришел. Он все больше и больше уходил под воду, пока над поверхностью не осталась только голова и десяти- или двадцатифутовый отрезок шеи, которые раскачивались некоторое время, пока не исчезли в дымчатой дали.

Когда мы подошли к стоянке, Джеймс спорил с Раджей. Холтзингер взорвался:

— Чертов ублюдок! Второй раз портишь мне охоту!

Сильные выражения для маленького Оги!

— Не дури! — сказал Джеймс. — Не мог же я позволить ему пройтись по лагерю и растоптать все.

— Опасности не было никакой, — вежливо возразил Раджа. — Вы же видите, что берег тут крут. Просто наш воинственный мистер Джеймс не может равнодушно видеть живую тварь, чтобы не пальнуть в нее.

Я сказал:

— Подойди он в самом деле чересчур близко, запустили бы в него палкой. И делу конец! Они совершенно безобидны.

Тут я покривил душой. Когда граф Делотрек погнался за одним таким, завропод оглянулся, стеганул хвостом и смахнул графскую голову, да так чисто, что в Тауэре бы позавидовали.

— Откуда мне было знать это? — заорал Джеймс, побагровев. — Вы все против меня. Какого дьявола мы забрались сюда, как не для того, чтобы стрелять? Охотнички дутые! Из вас всех я один хоть раз да попал!

Я разозлился и сказал, что он мальчишка и хвастун, у которого больше денег, чем мозгов, и что мне не следовало брать его с собой.

— Ах так! — сказал он. — Дайте мне осла и немного еды, и я сам доберусь до базы. Не хочу осквернять воздух, которым вы дышите, своим презренным присутствием.

— Не будьте сами ослом! — фыркнул я. — Это невозможно.

— Что ж, обойдусь и без вашей помощи! — Он схватил рюкзак, швырнул туда несколько банок бобовых консервов и консервный нож и пошел прочь, прихватив с собой ружье.

Тут заговорил Боргард Блэк:

— Мистер Риверз, нельзя отпускать его одного в таком состоянии. Он заблудится и умрет с голоду пли его сожрет теропод.

— Я верну его! — сказал Раджа и пустился за беглецом. Он догнал Джеймса, когда тот уже исчезал в саговниках. Мы могли видеть, как они спорили и размахивали руками, но о чем они там говорили, так и осталось тайной. Только через некоторое время видим: оба возвращаются, обнявшись, будто старые школьные товарищи. Просто ума не приложу, как Радже удается такое.

Я вовсе не хочу, чтобы создалось впечатление, что Кэртни Джеймс для всех был только обузой. У него были и хорошие черты. Он быстро отходил и на следующий день после очередной ссоры бывал весел как обычно. Во всяком случае, когда он был в хорошем настроении, он вносил свою лепту в общий труд по лагерю.

В этом лагере мы пробыли еще два дня. Мы видели крокодила, правда небольшого, и множество завроподов — иногда по пять сразу, — но утконосые динозавры больше не появлялись. Не видно было и гигантского пятидесятифутового крокодила.

Первого мая мы свернули лагерь и двинулись на север, к Джанпурским Холмам. Мои сахибы все более ожесточались и выражали нетерпение. Мы пробыли в меловом периоде уже неделю — и никаких трофеев.

Не буду подробно рассказывать об этом переходе. Никакого крупного зверя. Только горгозавр, которого не достать было пулей, промелькнул мимо нас вдалеке, да еще наткнулись на следы огромного игуанодона. Новый лагерь мы раскинули у подножия холмов.

Мы доели «крепкоголового» динозавра, так что первой нашей заботой было добыть свежего мяса. Не забывая, конечно, о трофеях. На утро третьего дня мы собрались на охоту.

Я сказал Джеймсу:

— Послушайте, старина, хватит ваших штучек! Ждите, пока Раджа не подаст знак, что можно стрелять.

— Ладно, вас понял, — сказал он, кроткий, как Моисей. Ни за что на свете не решился бы я предсказать, как поступит этот парень в том или ином случае.

Мы искали «крепкоголового» динозавра, но не отказались бы и от орнитомима. Не исключено было, что и Холтзингеру повезет подстрелить цератопса. Поднимаясь в горы, мы видели двоих, но то были детеныши, без хороших рогов.

Было жарко и душно, и вскоре мы были загнаны и взмылены, как лошади. Все утро мы то продирались сквозь кустарник, то карабкались по невысоким горам, когда вдруг мне почудился трупный запах. Я остановил партию и потянул носом воздух. Мы находились на открытой прогалине, образованной высохшими руслами маленьких речек. Эти высохшие русла вели к двум глубоким узким ущельям, густо заросшим кустарником, саговником и панданусами. Прислушавшись, я уловил жужжание трупных мух.

— Сюда! — сказал я. — Здесь какая-то падаль. А! Вот и она! И в самом деле, останки огромного цератопса лежали в небольшой ложбинке на опушке рощицы. Наверное, живой он весил от шести до восьми тонн. Трехрогая разновидность — может быть, предпоследний вид трицератопса. Трудно было это определить, так как большая часть шкуры с верхней части трупа была содрана, а вокруг валялось множество обглоданных костей.

— О, черт! — вырвалось у Холтзингера. — Почему я не добрался до него, пока он еще не подох! Дьявольски красивая была бы голова!

Вы заметили: общение с нами, грубыми охотниками, испортило словарь маленького Огэста.

— Дела идут на лад, ребята! — весело сказал я. — Тут был теропод. Лакомился этой падалью. Он должен быть где-то поблизости.

— Откуда вам это известно? — возразил Джеймс. Пот капал с его красного круглого лица. Он пытался (хотя это ему и плохо удавалось) говорить приглушенным голосом: мысль о тероподе, находящемся где-то рядом, действует отрезвляюще даже на самых легкомысленных.

Я снова потянул носом воздух. Мне казалось, что я чую характерный отвратительный запах теропода. Но я не мог быть уверен — мне сильно мешало зловоние, издаваемое трупом.

Я сказал Джеймсу:

— Даже самый крупный теропод крайне редко нападает на взрослого цератопса. Рога цератопса чересчур велики для него. Но цератопс мертвый или умирающий — их любимейшее блюдо. Они неделями будут кружить вокруг трупа, насыщаясь, а затем по целым дням отсыпаясь после своих трапез. Обычно они ищут укрытия от дневной жары, так как подолгу не выдерживают прямых солнечных лучей. Их можно обнаружить лежащими в рощицах вроде этой или в ложбинках — повсюду, где есть тень.

— Что же будем делать? — спросил Холтзингер.

— Сначала прочешем эту рощицу. Двумя парами, как обычно. В любом деле прежде всего хладнокровие и выдержка.

Я бросил взгляд на Кэртни Джеймса, но он невозмутимо посмотрел на меня и занялся проверкой ружья.

— Нести мне его по-прежнему, переломив? — спросил он.

— Нет, закройте, но держите на предохранителе, — ответил я, Нести двустволку закрытой рискованно, особенно в чаще, но, когда где-то рядом теропод, еще больший риск — нести ружье переломленным: случайно попавшая туда ветка может помешать своевременно закрыть его.

— Будем держаться поближе, чтобы не терять друг друга из виду, — продолжал я.

Мы пробирались некоторое время сквозь чащобу, ничего не видя. Наконец заросли несколько расступились, и мы снова могли хоть что-то разглядеть.

Косые лучи солнца проникали сквозь чащу. Я ничего не слышал, кроме жужжания насекомых, шороха разбегающихся ящериц да пронзительных криков зубастых птиц на верхушках деревьев. Мне казалось, что я определенно чую запах теропода, но это могло быть игрой воображения.

— Вперед! — шепнул я Холтзингеру. Было слышно, как Джеймс и Раджа продвигались справа от нас.

— Чуть ближе! — окликнул я их, и вскоре они появились, приближаясь к нам под углом.

Мы спустились в овраг, заросший папоротниками, выбрались из него и увидели большую группу карликовых пальм, преградившую нам дорогу.

— Вы обходите рощу той стороной, а мы этой, — сказал я, и мы двинулись вперед, останавливаясь, чтобы прислушаться к звукам и втянуть в себя запахи. Наше расположение было в точности таким же, как в первый день, когда Джеймс убил «крепкоголового» динозавра.

Наверное, мы прошли две трети пути по полуовалу вокруг пальм, когда впереди, слева от нас, мне послышался шум. Холтзингер тоже услышал его и сдвинул предохранитель. Я, держа на предохранителе большой палец, отступил в сторону для лучшего обзора.

Треск усиливался. Я поднял ружье и прицелился в то место, где, по моему предположению, должно было находиться сердце крупного теропода, если тот паче чаяния появится перед нами из зарослей на ожидаемой дистанции. Листва раздвинулась — и «крепкоголовый» динозавр ростом около шести футов возник перед нами, торжественно шествуя слева направо и покачивая головой при каждом шаге, точно гигантский голубь.

Я еле удерживался от смеха.

— Ого!.. — вырвалось у Холтзингера.

— Тише!.. — прошептал я. — Теропод может еще… Но тут прогремело распроклятое ружье Джеймса: бах! бах! Крепкоголовый динозавр полетел вверх тормашками.

— Попа-л! — завопил Джеймс. Слышно было, как он бежал к поверженному зверю.

— Боже мой! Опять он за свое! — простонал я. Внезапно послышался громкий свистящий звук и дикий вопль Джеймса. Что-то огромное вздыбилось и выплыло из кустарника… Я узнал голову крупнейшего из плотоядных того времени — самого тираннозавра-трионикса.

Пусть ученые говорят, сколько хотят, что тираннозавр-рекс крупнее трионикса. Я же готов поклясться, что этот тираннозавр был побольше любого когда-либо существовавшего рекса. Ростом он был не менее двадцати пяти футов и футов пятьдесят длиной. Я разглядел его огромный блестящий глаз, шестидюймовые зубы и толстый подгрудок, свисавший с подбородка до груди.

Одно из высохших русл, прорезывавших рощу, пересекало наш путь у дальнего края группы карликовых пальм. Глубина русла была футов шесть. Оно-то и служило лежбищем тираннозавру, отсыпавшемуся после сытной трапезы. Папоротники на краю русла скрывали вздымавшуюся спину. Джеймс разрядил оба ствола над головой теропода и разбудил его. Затем Джеймс побежал вперед, не перезарядив ружья. Еще каких-то двадцать шагов — и он вскочил бы тираннозавру на спину.

Джеймс, понятно, остановился, когда эта гора внезапно выросла перед ним. Он вспомнил, что ружье не заряжено и что Раджа остался слишком далеко позади, и не мог сделать прицельного выстрела из-за мешавших зарослей.

В этой критической ситуации Джеймс сначала действовал правильно. Он переломил ружье, вынул два патрона из патронташа и вогнал их в стволы. Но в спешке при закрывании ружья его правая рука, а именно мясистая часть между большим пальцем и ладонью, попала между стволами и ударным механизмом. От нестерпимой боли Джеймс уронил ружье. Это совсем лишило его рассудка, и в паническом страхе он помчался прочь.

Ничего не могло быть хуже этого. Раджа уже приближался, держа перед собой ружье, в любой момент готовый вскинуть его к плечу и выстрелить, как только тираннозавр покажется из зарослей. Увидев бегущего Джеймса, он заколебался, боясь попасть в сахиба. А тот сломя голову летел прямо на него и, прежде чем Раджа успел отскочить в сторону, сбил его с ног. Они покатились в папоротники. Тираннозавр собрал жалкие крохи своего ума и, круша все на своем пути, помчался им вслед, горя желанием расправиться с обоими.

А как в это время обстояло дело с Холтзингером и со мной по другую сторону пальмовой рощи? Так вот, в тот момент, когда мы услышали крик Джеймса и заметили голову тираннозавра, Холтзингер с быстротой зайца ринулся вперед. Я вскинул ружье, чтобы выстрелить тираннозавру в голову, надеясь, что попаду хотя бы в глаз, но, прежде чем я поймал ее на мушку, голова исчезла за пальмами. Может быть, мне следовало выстрелить в то место, где, по моему разумению, она должна была быть, но весь мой опыт восставал против неприцельных выстрелов.

Когда я оглянулся, Холтзингер уже исчез за пальмами. Я довольно грузен, как видите, но помчался за ним со всей прытью, на какую только был способен; и вдруг услышал выстрелы из его винтовки и клацканье затвора между выстрелами: бах! — клик-клик — бах! — клик-клик — что-то вроде этого.

Он подоспел к тираннозавру, когда зверь уже нагибался над Джеймсом и Раджей. С шагов двадцати от тираннозавра он стал всаживать пулю за пулей 0,375 калибра в тело чудовища. Он успел выстрелить три раза, когда рассерженный тираннозавр, оглушительно взревев, обернулся посмотреть, кто это жалит его. Пасть его рлскрылась, а голова раскачивалась из стороны в сторону и сверху вниз.

Холтзингер выстрелил еще раз и попытался отскочить в сторону. Он стоял на узкой площадке между группой пальм и глубоким руслом высохшей речки и свалился туда. Тираннозавр, продолжая описывать головой круги, поймал его то ли на лету, то ли когда тот уже коснулся земли. Челюсти захлопнулись — и голова тираннозавра с бедным, жалобно кричащим Холтзингером пошла вверх.

В этот момент подоспел я и прицелился. Но тут до меня дошло, что, целясь в морду, я могу попасть в Холтзингера. Когда голова, как ковш гигантского экскаватора, пошла вверх, я выстрелил в сердце. Но тираннозавр уже поворачивался, собираясь уходить, и я подозреваю, что пуля скользнула по ребрам.

Зверь сделал еще несколько шагов, когда я из второго ствола выстрелил ему в зад. Он зашатался, но устоял. Еще шаг, и он уже почти исчез из виду среди деревьев, когда дважды выстрелил Раджа. Отважный охотник освободился наконец от Джеймса, вскочил на ноги, схватил свое ружье и разрядил его в тираннозавра. Мощный сдвоенный удар опрокинул зверя. Он упал в карликовые магнолии, и я видел, как его задняя нога нелепо раскачивалась среди моря красивых бело-розовых лепестков.

Можете вы представить себе ногу хищной птицы толщиной со слоновью?

Но затем тираннозавр встал и заковылял прочь, так и не выпуская из челюстей своей жертвы. Последнее, что я видел, были ноги Холтзингера, свисавшие по одну сторону пасти (теперь он уже не кричал), и длинный хвост, который бился о стволы пальм, когда зверь качался из стороны в сторону.

Раджа и я перезарядили ружья и со всех ног помчались за зверем. Когда мы выбежали из рощи, тираннозавр был уже в дальнем конце прогалины. Я быстро выстрелил, но, вероятно, промахнулся, и он скрылся из виду, прежде чем я мог повторить выстрел. Мы продолжали бежать по его следам, залитым кровью, пока не задохнулись. Походка динозавров кажется медленной, но с такими ногами им не нужно слишком много шагов, чтобы покрыть значительное расстояние.

Немного отдышавшись и утерев пот со лба, мы возобновили преследование, предполагая, что тираннозавр упал где-то неподалеку и подыхает. Но следы вдруг исчезли, и мы остановились в растерянности.

Прошло несколько часов, прежде чем мы, обшарив всю округу, прекратили поиски и в подавленном настроении отправились назад, к прогалине.

Кэртни Джеймс сидел, прислонившись спиной к дереву, держа два ружья, свое и Холтзингера. Кисть его правой рука опухла и посинела в том месте, где он прищемил ее, но он все же мог владеть ею.

Он встретил нас бранью:

— Где это, дьявол побери, вы шатались? Вы не должны были покидать меня. Вдруг явилось бы еще какое-нибудь чудовище? Хватит того, что из-за вашей глупости мы потеряли одного охотника. А вы рискуете еще и вторым.

Я приготовился было разругать Джеймса в пух и прах, но его наглость настолько ошеломила меня, что я только и смог что пробормотать:

— Из-за нашей глупости?!

— Ну да, — сказал он. — Вы поставили нас впереди себя, как заслон, чтобы в случае опасности не вас сожрали в первую очередь. Вы послали против этих тварей плохо вооруженного охотника. Вы…

— Грязная свинья! — взорвался я и наговорил ему еще кучу приятных вещей. Как я догадался позже, за время нашего отсутствия он выработал стройную теорию; по ней выходило, что несчастье произошло по нашей вине — Холтзингера, Раджи и моей. В ней не было места тому факту, что Джеймс открыл стрельбу, когда не следовало, а потом струсил и что Холтзингер спас его паршивую жизнь. Это, оказывается, Раджа был виноват, что не отскочил в сторону, когда Джеймс налетел на него, и все остальное в том же роде.

Ну, что ж. Я огрубел, ведя жизнь, полную лишений, и могу выражаться вполне красноречиво. Раджа пытался не отстать от меня, но английский язык не давал ему достаточного простора, и он вынужден был перейти на хиндустани, на котором и продолжал осыпать Джеймса проклятиями.

Но медленно багровевшему лицу Джеймса я мог видеть, что слова мои попали в цель. И будь у меня время подумать, я понял бы, как опасно оскорблять вооруженного человека. Вдруг Джеймс швырнул ружье Холтзингера на землю и ухватился за свое со словами:

— Никому еще не проходили даром такие оскорбления! Я просто скажу, что тираннозавр сожрал и вас!

Раджа и я стояли с переломленными ружьями под мышкой; понадобилось бы не меньше секунды, чтобы закрыть их и привести в боевую готовность. К тому ж я понимал, к чему приведет выстрел из «шестисотки», которую свободно держишь в руках. А Джеймс уже приставил приклад ружья к плечу, и дула глядели прямо мне в лицо. Как два туннеля в преисподнюю.

Зато реакция Раджи была мгновенна. Когда негодяй прицелился, он отчаянным прыжком бросился на него. Раджа ударом подбросил «пятисотку» вверх, и пуля прошла на дюйм выше моей головы. От грохота выстрела у меня чуть не лопнули перепонки.

В момент выстрела Джеймс, видно, неплотно прижал приклад, и при отдаче тот лягнул его в плечо, как конь копытом, так что Джеймса с силой развернуло в обратную сторону.

Раджа, отбросив свое ружье, вывернул ружье Джеймса у него-из рук, чуть не сломав ему лежащий на спусковом крючке указательный палец. Я тут же хватил Джеймса по голове стволом своего ружья, сбил его с ног и начал выколачивать из него глупость. Он был рослый парень, но, принимая во внимание мои сто килограммов, дело его было безнадежно.

Порядком разукрасив его физиономию, я остановился, чтобы перевести дух. Мы повернули Джеймса лицом к земле, вынули из его рюкзака веревку и связали ему руки за спиной. Мы пришли к выводу, что не можем считать себя в безопасности, если он не будет под постоянной охраной до тех пор, пока мы не доставим его обратно в наше время.

Мы отвели Джеймса под конвоем в лагерь и рассказали команде, что произошло. Джеймс, отвратительно бранясь, проклинал всех и каждого.

— Лучше убейте меня, или в один несчастный день укокошу вас я, — орал он. — Смелей! Или вы боитесь, что кто-то проговорится и выдаст вас? Ха-ха!

Время охотничьей экспедиции подходило к концу. Все были подавлены и мрачны. Мы безуспешно потратили три дня, прочесывая местность в поисках тираннозавра-убийцы. Он мог лежать в одном из высохших русл, сдохший или поправляющийся, и его нипочем не заметишь, пока не споткнешься об него. Но мы чувствовали, что было бы низко не попытаться найти останки Холтзингера.

После нашего возвращения в базовый лагерь пошли дожди. В промежутках между дождями мы собирали мелких рептилий и других представителей фауны мелового периода для наших друзей-ученых. Когда материализовалась прибывшая за нами транзитная камера, все, обгоняя друг друга, спешили занять в ней места.

Раджа и я еще ранее обсудили вопрос о преследовании Кэртни Джеймса по закону. Мы пришли к выводу, что нет прецедента для наказания преступника, совершившего преступление восемьдесят пять миллионов лет назад, и что дело, по всей вероятности, было бы прекращено за истечением срока давности. Поэтому, когда подошла наша очередь, мы развязали его и втолкнули в транзитную камеру.

Возвратившись в свое время, мы вручили Кэртни Джеймсу его ружье, правда незаряженным, и все его пожитки. Как мы и ожидали, навьюченный амуницией, он молча пошел прочь. Тут подбежала невеста Холтзингера крича:

— Где он? Где Огэст?

Не буду описывать эту мучительную сцену, хочу только сказать, что девушка была безутешна, несмотря на искусство Раджи в такого рода делах.

Как вы думаете, мистер Зелигман, что же надумал этот негодяй Джеймс? Он отправился домой, запасся уймой патронов и вернулся к университету. Там он подстерег конструктора машины времени и сказал ему:

— Профессор, я хотел бы еще раз совершить короткую прогулку в меловой период. Немедленно. За ценой я не постою. Даю пять тысяч аванса. Я хочу попасть туда 23 апреля восьмидесятипятимиллионного года до нашей эры.

— Что вы там забыли? К чему такая спешка? — спросил его конструктор.

— Я обронил в меловом периоде бумажник, — сказал Джеймс. — И вот думаю: если вернусь в эту эру на день раньше, чем в прошлый раз, увижу прибытие самого себя и замечу, как теряю бумажник.

— Разве он стоит пяти тысяч?

— Это уж мне судить, стоит ли он этих денег.

— Ладно, — сказал конструктор, размышляя. — Партия, которая должна была отбыть сегодня утром, немного задерживается, так что, может быть, я смогу включить вас в нее. Меня всегда интересовало, что произойдет, если один и тот же человек дважды окажется в одном и том же времени.

Словом, Джеймс выписал чек, и конструктор проводил его до транзитной камеры и простился с ним. По-видимому, Джеймс замышлял притаиться за кустом в нескольких ярдах от места, где должна была появиться машина времени, и пристрелить Раджу и меня, как только мы возникнем перед ним.

Прошло несколько часов. Мы переоделись и позвонили по телефону нашим женам, чтобы они встречали нас. Мы стояли на Форсайтском бульваре, поджидая их, как вдруг раздался страшный грохот, похожий на взрыв или близкий удар грома. Не далее как в пятидесяти шагах от нас сверкнула вспышка пламени. Взрывная волна выбила окна в ближайших зданиях и оглушила нас.

Мы побежали к месту происшествия, куда уже спешили несколько прохожих и полисмен. На бульваре, у обочины, лежал человек. Или, лучше сказать, то, что было когда-то человеком: кости, казалось, превратились в прах, а в жилах не было и капли крови. Одежда, которую он когда-то носил, истлела. Но я узнал двуствольное ружье калибра 0,500 фирмы «Голанд и Голанд». Приклад обуглился, металл местами оплавился, но это было ружье Кэртни Джеймса. Вне всякого сомнения.

После расследования и изучения обстоятельств дела вот что удалось установить. Никто ведь не застрелил нас, когда мы появились 24-го в меловом периоде, и этого факта, конечно, ничто не могло изменить. Поэтому в тот момент, когда Джеймс приступил к действиям, которые могли вызвать заметные изменения в мире восьмидесятипятимиллионного года до нашей эры, пространственно-временные силы вытолкнули его, во избежание парадокса, в настоящее.

Теперь, когда суть проблемы стала яснее, профессор следит за тем, чтобы путешественников во времени разделял промежуток не менее пятисот лет, иначе даже срубленное ими дерево или утеря какого-нибудь предмета может повлиять на мир в последующем периоде. Если же путешествия более отдалены друг от друга, то, по его словам, возникшие изменения сглаживаются и теряются в потоке времени.

После всех этих событий нам пришлось нелегко: дурная слава и все такое прочее. Правда, нам удалось все же получить гонорар из состояния Джеймса. Что касается несчастья, то оно произошло не только по вине Джеймса. Мне не нужно было брать его в прошлое, раз я видел, что это дрянной, вспыльчивый как порох человек. А если бы Холтзингер мог справиться с ружьем большего калибра, он скорей всего своим выстрелом свалил бы динозавра, а мы бы прикончили его.

Вот потому-то я и не беру вас на охоту в тот период. Хватит и других эпох. Если вы хорошенько подумаете, я убежден, вы согласитесь…

Об авторе

Л. Спрэг де Камп — американский писатель. По образованию инженер (окончил Калифорнийский Технологический институт). Консультант Бюро патентов, инструктор Фонда изобретений, издатель учебников и отраслевых журналов, лектор, журналист. Начал писать по вопросам техники с 1933 года, художественные произведения — с 1939 года. Автор (или соавтор) более тридцати книг, в том числе в жанре научной фантастики. Им написаны: «Практическое руководство по изобретательской деятельности» (1937 г., выдержало несколько изданий, переработано и расширено в 1959 г.), «Руководство по написанию научно-фантастических произведений» (1953 г.), «Железный Замок», «Страна абсурда», «Творцы континента», «Конец тритонов», «Род человеческий», «Меч и чары» и многие другие.

 

Фантастический рассказ

Джо Дуллин меня зовут. Присматривал я за коровами старого Фэррела, что возле Лэйзи Эф, за Ручьем. Клеймить коров да напиваться в день получки — вот и все, что было стоящего в моей жизни, пока я не увидел, как молодой Бак Тэррэнт вытаскивает из кобуры револьвер.

Вообще-то Бак всегда стрелял будь здоров. К примеру, на сотню футов он мог двенадцать раз подряд влепить пулю всего лишь в дюйме от цели. Но, видит бог, его ухлопали бы, пока он вытаскивал револьвер.

Я видел пару раз еще до этого, как он тренировался на Ручье. Выберет дерево, согнется в дугу, и, сдается мне, это он представляет, что перед ним Билли Кид или еще кто, да тут же хвать за кобуру, вцепится корявыми пальцами в рукоять, дернет, как черт, и уж револьвер выскакивает из кобуры, а Бак целится и бьет без промаха. Но все это занимало у него около полутора секунд, и, к примеру, Билли Кид или шериф Бен Рэндольф из города, да хоть даже и я, Джо Дуллин, могли срезать его всего за полсекунды. Так вот, в тот раз, когда я ехал вдоль Ручья и увидел Бака под деревьями, я только ухмыльнулся, да и все.

Он стоял лицом к старому вязу, к которому прибил игральную карту на высоте четырех футов, аккурат там, где у человека сердце. Краешком глаза я видел, как он согнулся.

Выстрел раздался, когда каменистый склон разделял нас. Я опять ухмыльнулся, представив себе неуклюжую повадку Бака.

Несчастный он был парень. Другого слова и не подберешь. Несчастный, и все тут. Костлявый недомерок лет восемнадцати, пучеглазый, рог до ушей. Свое прозвище он получил из-за золотых зубов, а не из-за того, что был богат. Он неплохо дрался и любил раздавать подзатыльники парням, когда в точности знал, что может поколотить их. Его отец умер года два назад, и он жил с матерью на маленькой ферме возле Ручья. Ферма была захудалая. Бак, бывало, и пальцем не пошевелит, чтоб сделать чего-нибудь по хозяйству. Изгороди повалились, двор весь зарос, дом разваливался, а Бак знай себе слоняется по городу, норовя сцепиться с кем-нибудь в салуне «Еще разок», да разъезжает по округе, или валяется под деревьями на берегу Ручья, или — вот как сегодня — тренируется в стрельбе, сокрушая деревья и камни.

Похоже на то, что ему всегда хотелось стать самым сильным в округе. Он и ходить-то старался так и — уж потом мы узнали — только и думал, когда валялся на траве, как бы ему всех одолеть.

Таким вот и был Бак Тэррэнт — низкорослый злобный паренек, опасный, как гадюка, и всегда мечтавший стать над всеми.

Никогда он таким не стал бы и за миллион лет — вот что самое смешное, да и вроде жалость он вызывал. Не было в нем настоящей силы, только трусливая злоба, и все. А она-то может научить лишь одному — как побыстрей управляться с оружием. Вот Бак и стал мерзким крысенком, готовым пробиться в жизни любым способом, лишь бы пробиться. Он ограбил бы вас тут же, стоило зазеваться.

Я услыхал еще один выстрел и выехал на открытое место. Я был уже так близко, что видел десятку бубен, в которой Бак просверливал пулями одно отверстие за другим. Стрелял он будь здоров, я уже говорил.

Потом заметил меня и вышел из-за дерева — револьвер в кобуре, рука спереди на поясе. Я придержал лошадь в десяти футах от него и стал ждать, что будет дальше.

Ох и смешон же он был в своих мешковатых штанах, в грязной клетчатой рубахе, с большим револьвером на бедре!

— Кого это ты собираешься испугать, Бак? — спросил я, окинул его взглядом с ног до головы и хмыкнул. — Ты выглядишь так же грозно, как, к примеру, жена пастуха.

— А ты сукин сын, — сказал он.

Я весь подобрался и выпятил челюсть.

— Поосторожней, ты, ублюдок, не то получишь по зубам и будешь валяться у меня в ногах.

— А разве ты не сукин сын? — злобно сказал он.

И тут, дьявол меня забери, я чуть не выпал из седла! Клянусь, я даже не заметил, как он двинул рукой — так быстро он это проделал! Револьвер просто возник невесть откуда.

— Разве нет? — спросил он снова, и блестевшее от смазки отверстие дула показалось мне воротами в преисподнюю.

Во рту у меня пересохло, я сидел в седле и прикидывал, когда он меня прикончит. Я держал руки так, чтоб он их все время видел, и старался выглядеть как можно дружелюбнее: в самом деле, я ведь никогда не ссорился с Баком, разве что дразнил его изредка, да ведь не больше, чем другие. Не было у него особых причин убивать меня.

Но лицо Бака было таким злобным и жестоким, как у парней вроде него, когда они вдруг сообразят, что в их руках жизнь и смерть.

И вот еще почему я струхнул.

Однажды я видел, как выхватывает револьвер Бэт Мэстерсон. Он это проделывал за полсекунды, может чуть больше. Вы вряд ли увидели бы движение его руки, только услышали бы шлепок по рукояти и через мгновение — выстрел. Это требует длительной тренировки: вмиг выхватить револьвер, прицелиться и выстрелить. Тренировка и умение начать первым — вот что делает меткого стрелка. И сдается мне, такие, как Бак Тэррэнт, всегда стремятся стать меткими стрелками.

Так вот, дуэль Мэстерсона с Джеффом Стюардом в Эбилине выглядела так: шлепок, выстрел — и у Стюарда появился третий глаз. Одно движение, быстрое, как молния. Но когда Бак Тэррэнт навел на меня револьвер у Ручья, я ничего не увидел, совсем ничего. Он только согнулся, и тут же на меня глянуло дуло револьвера. Это могло произойти только в миллионную долю секунды, если секунду удалось бы разделить на миллион частей.

Это было самое быстрое выхватывание револьвера, которое я видел в своей жизни. Нет, не может рука человека с такой скоростью добраться до кобуры, ухватить и поднять тяжелый «писмейкер» по двухфутовой дуге.

Это было ну никак невозможно — и все-таки произошло. И револьвер был направлен на меня.

Я не произнес ни слова. Сидел себе в седле да думал обо всех этих вещах, а моя лошадь тихо брела по склону, пока не остановилась пощипать травы. И все это время Бак Тэррэнт стоял в той же позе, дикое злорадство горело в его глазах. Он знал, что может убить меня в любой момент и что я об этом знаю. Когда он заговорил, голос его дрожал, будто от сдерживаемого смеха — да только недобрым был этот смех.

— Что скажешь, Дуллин? — спросил он. — Достаточно быстро, а?

— Да, Бак, достаточно быстро, — ответил я.

Мой голос тоже здорово дрожал, но уж не от желания посмеяться.

Бак сплюнул, с презрением глядя на меня. Он стоял на высоком месте, и наши головы находились на одном уровне. Но я-то чувствовал себя гораздо ниже ростом.

— Достаточно быстро! — фыркнул он. — Быстрей, чем кто-нибудь еще может!

— Верно, это так, — сказал я.

— Знаешь, как я это делаю?

— Нет.

— Я думаю, Дуллин. Я думаю, что мой револьвер у меня в руке. Как тебе это нравится, а?

— Чертовски быстро, Бак.

— Я только думаю — и он у меня в руке. Неплохое выхватывание!

— Неплохое.

— Ты чертовски прав, Дуллин. Быстрее всех!

Я тогда не знал, что он хотел сказать, когда говорил: «Думаю, что мой револьвер у меня в руке», но, будьте уверены, у меня и мысли не было спросить его об этом. Глаза его горели так, что, казалось, вот-вот прожгут дырки в ближайшем дереве. Бак снова сплюнул и оглядел меня.

— Знаешь, Дуллин, можешь убираться к дьяволу. Ты вшивый, богом проклятый, трусливый сукин сын. — Он холодно усмехнулся.

Он не оскорблял меня — просто нагло издевался. Я, бывало, бил по морде за меньшее: могу постоять за себя, если меня затронут. Но сейчас я начисто забыл об этом.

Он заметил, что я взбешен, стоял и наблюдал.

— Да, это очень быстро, Бак, — сказал я, — я и не думаю с тобой соревноваться. Ты хочешь убить меня, что ж, не могу препятствовать в этом и не подумаю вытаскивать револьвер. Нет, сэр, это уж точно.

— Душа в пятки ушла, — ощерился он.

— Может, и так, — согласился я. — Встань на мое место и спроси себя, что бы ты, черт побери, сделал.

— Трусливая душонка! — прорычал он, тараща на меня свои наглые глаза.

У меня плечи свело, а рука так и потянулась к револьверу. Ничего подобного никогда я еще не выслушивал.

— Не буду я доставать револьвер, — сказал я. — Поеду-ка дальше, если ты не против.

Я осторожно взял поводья, повернул лошадь и стал спускаться по склону. Я чувствовал на себе его взгляд и все ждал пулю в спину. Да ее все не было. Потом Бак Тэррэнт крикнул:

— Дуллин!

Я повернул голову.

— Ну?

Он стоял все в той же позе. Чем-то напоминал он мне сбесившегося койота: и глаза желтоватые, и слишком уж рот разевал, выплевывая слова, и его большие кривые зубы блестели на солнце. Думается, его бешеное желание грубить шло от одного: он теперь поступал, как хотелось ему всегда, — нагло, безбоязненно, подло, и только потому, что выхватывал револьвер быстрее всех. Это прямо-таки сочилось из него, как яд.

— Дуллин, — сказал он. — Часа в три я буду в юроде. Передай от меня Бену Рэндольфу, что он сукин сын. Скажи ему, что он хоть и шериф, а башка его навозом набита. Скажи ему, пусть на глаза мне не попадается, когда я буду в городе, лучше пусть убирается, совсем убирается отсюда. Передашь?

— Передам, Бак.

— Зови меня мистер Тэррэнт, ты, ирландский ублюдок.

— Хорошо… мистер Тэррэнт, — сказал я и, спустившись со склона, направился к дороге, идущей вдоль Ручья. Проехав с сотню ярдов, я обернулся: Бак снова тренировался — согнулся, как по волшебству, револьвер очутился в его руке, выстрелил…

Я ехал в город, чтобы сказать Бену Рэндольфу, что он должен либо уехать, либо умереть.

Бен был долговязым, тощим техасцем. Он приехал в город с севера лет десять назад, прижился в аризонском климате да так и остался. Он был хорошим шерифом — достаточно твердым, чтобы держать в руках большинство, и достаточно мягким, чтобы управляться с остальными. За годы службы он стал еще более живым и проворным, чем раньше.

Когда я рассказал ему о Баке, он сгорбился в своем кресле и начал раскуривать трубку: зажег спичку, и она горела, пока не обожгла пальцы, — табака огонь и не коснулся.

— Это точно, Джо? — спросил он.

— Бен, я видел это четыре раза. Поначалу я глазам своим не верил. Да, скажу я вам, он делает это быстро. Быстрее, чем вы, или Хиккок, или я, или кто еще. Дьявол его знает, откуда это у него.

— Но, — сказал Бен Рэндольф, зажигая другую спичку, — не может это у него так получаться. — Его голос звучал почти умоляюще: — Такая сноровка вырабатывается медленно, очень медленно. Вы же знаете. Как он мог этому выучиться за несколько дней? — Он сделал паузу, попыхивая трубкой. — Вы уверены, Джо? — спросил он снова из-за клубов дыма.

— Да.

— И он хочет иметь дело со мной?

— Так он сказал.

Бен Рэндольф вздохнул.

— Он несчастный малый, Джо, просто несчастный. Если бы не умер отец, я думаю, он не был бы таким. Мать не в состоянии направить его по верному пути.

— Вы ведь отбирали у него револьвер раза два, а, Бен?

— Угу. И из города его выгонял, когда он становился слишком уж опасен. Говорил ему, чтоб немедленно убирался домой и помогал матери.

— Думаю, потому он и вызывает вас.

— Да. И еще потому, что я шериф. Я лучше всех управляюсь с револьвером в округе, и он не хочет начинать с конца, это не по нему. Сразу хочет стать первым.

— Он это может, Бен.

Шериф снова вздохнул.

— Понимаю. Если то, что вы сказали, правда, мне и в самом деле плохо придется. И все же я должен идти к нему. Вы же знаете, я не могу оставить город.

Я поглядел на его руку, что лежала на коленях, — пальцы дрожали. Он сжал пальцы в кулак — и кулак дрожал.

— Вам надо бы уехать, Бен, — сказал я.

— Да, конечно, — мрачно ответил он. — Но я не могу. Что будет с этим городом, если я сбегу? Разве кто-нибудь еще может держать его в руках? Heт, черт побери. И вы это знаете.

— Таких сумасшедших опасных негодяев, как он, надо бы убивать. — Я помялся. — И… может, выстрелить ему в спину, если уж нельзя подстрелить спереди?

— Верно, — сказал Бен Рэндольф. — Рано или поздно это произойдет. Но что случится за эго время? Сколько людей будет убито? Это и есть моя работа, Джо, люди, которые могут погибнуть… Я должен встать между Баком и ими, понимаете?

Я встал.

— Да, Бен, понимаю, но хочу, чтобы вы не делали этого.

Он выпустил клуб дыма.

— У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, что он «думает» о револьвере в руке?

— Прямо ума не приложу. Может, он совсем рехнулся?

Еще один клуб дыма.

— Вы считаете, что я покойник, Джо, а?

— Похоже, что так.

В четыре пополудни Бак въехал в город с таким видом, словно был его полным хозяином. Он сидел в своем потрепанном старом седле, как раджа на слоне: правая рука низко на бедре и чуть отставлена. В своей обвисшей шляпе, лихо надетой набекрень, с вытаращенными глазами, он при своей костлявой фигуре выглядел как огородное пугало, пытающееся походить на человека, на сильного человека. Но ведь он и в самом деле был сильным человеком. Все в городе знали об этом от меня.

Никто не произнес ни слова, пока он ехал по улице до коновязи перед салуном. Да и разговаривать-то особенно было некому. Почти все попрятались по домам, можно было заметить лишь легкое движение за окнами да колыхание занавесок.

Только несколько человек сидели в креслах на верандах. Кое-кто стоял, прислонившись к стене. Они быстро глянули на Бака и тут же отвернулись.

Я находился неподалеку, когда Бак привязывал лошадь. Он с важным видом направился к салуну: правая рука на поясе, глаза горят адским пламенем.

— Ты передал ему? — спросил он.

Я кивнул.

— Он придет к тебе, как ты сказал.

Бак коротко рассмеялся.

— Не нравится мне этот долговязый ублюдок. Я подожду. Сдается мне, я в два счета покончу с ним.

Он глядел на меня, а лицо его приняло выражение, какое он считал подобающим его грубому, ворчливому тону. Чудно, но почему-то можно было с уверенностью сказать, что внутри он не такой. Не было в нем настоящей твердости и силы. Вся его грубость, вся жестокость умещалась в кобуре, ну а остальное в нем подлаживалось к этому.

— Вот что, — сказал он. — Что-то не нравишься ты мне, ирлашка. Может, мне и тебя придется прикончить. Что мне стоит, а?

Так вот, единственно, почему я стою сейчас живой у дверей своего дома, — это то, что я сообразил: раз уж Бак имел шанс пристрелить меня, да не сделал этого, я должен спастись, должен — и все тут. И еще я подумал: вдруг, когда придет время выложить козыри, я смогу что-нибудь сделать для Бена Рэндольфа, если только сам господь бог мне поможет!

Ничего я так не желал тогда, как находиться в комнате у окошка и смотреть, как Бак Тэррэнт собирается прикончить кого-то другого.

— Нет, не сделаю я этого, — говорит Бак, мерзко ухмыляясь. — Ты сходил и сказал шерифу, как я велел тебе, проклятому ирлашке, овечьему пастуху с заячьей душонкой. Сказал ведь?

Я кивнул, а у меня прямо челюсти свело от злости, да так, что кожа на лице чуть не лопнула.

Он ждал, что я пойду впереди него. И когда увидел, что я не двигаюсь, расхохотался и пнул ногой дверь салуна.

— Входи, ирлашка, — бросил он через плечо. — Я поставлю тебе самую лучшую выпивку.

Я вошел вслед за ним, и он, тяжело ступая, направился прямо к стойке, взглянул старому Меннеру в глаза и сказал:

— Дай-ка мне бутылку самой лучшей отравы, что есть в твоем заведении.

Меннер глядел на сопляка, которого вышвыривал отсюда раз двадцать, и лицо его стало прямо белым. Он повернулся, взял с полки бутылку и поставил на стойку.

— Два стакана, — сказал Бак Тэррэнт. Меннер осторожно поставил два стакана.

— Чистых.

Меннер отполировал два других стакана полотенцем, поставил их на стопку.

— Ты ведь не возьмешь денег за выпивку, а, Меннер? — спросил Бак.

— Нет, сэр.

— И впрямь, что бы ты с ними делал? Отнес бы домой и потратил на эту толстую телку, свою жену, да на свое отродье, этих двух недоумков. А?

Меннер кивнул.

— Черт побери! Они не стоят такого беспокойства, верно?

— Нет, сэр.

Бак заржал, взял стаканы, протянув один мне. Он оглядел салун и увидел, что там почти пусто: Меннер за стойкой, в конце зала пьяница, уснувший за столом, уронив голову на руки, да маленький человечек в шикарном городском костюме, сидевший со стаканом в руке у окна и глазевший на улицу.

— Где все? — спросил Бак у Меннера.

— Да ведь, сэр, похоже, они дома. Почти все по домам сидят, — сказал Меннер. — Жаркий сегодня денек. Вот и все и…

— Бьюсь об заклад, он будет еще жарчей, — резко бросил Бак.

— Да, сэр.

— Сдается мне, им это будет не по нутру, если день будет жарчей. А?

— Да, сэр.

— Ну а я все же собираюсь его подогреть, слышишь ты, старый ублюдок, да так, что все это почувствуют.

— Раз вы сказали, сэр, значит, так и будет.

— Может, и для тебя будет слишком жарко. Ну да, так и будет. Что ты думаешь об этом?

— Я… я…

— Ты ведь выгонял меня отсюда. Помнишь?

— Д-да… но я…

— Гляди сюда! — Бак только сказал — и револьвер появился у него в руке, тут как тут, а сам и рукой не шевельнул, ни на дюйм.

Я смотрел на Бака: рука его лежала на стойке у стакана, и вдруг револьвер очутился в ней, нацеленный прямо в живот Меннера.

— Понимаешь, — сказал Бак, ухмыляясь и глядя на искаженное страхом лицо Меннера, — я могу влепить пулю, куда захочу. Показать?

Его револьвер рявкнул, пламя сверкнуло над стойкой, и на зеркале за стойкой появилась черная дырка с паутиной трещин.

Меннер стоял, а кровь стекала ему на шею с разорванной мочки уха.

Револьвер Бака снова рявкнул — и другая мочка Меннера окрасилась кровью. А револьвер Бака был уже в кобуре — он попал туда с той же скоростью, как и выскочил.

— Ну, пока хватит, — сказал Бак. — Выпивка хороша, и, сдается мне, должен же кто-то мне подавать ее, а ты, старый осел, больше всего годишься для такой работы.

Он больше и не глянул на Меннера. Старик, весь дрожа, прислонился к полке за стойкой, две красные струйки стекали ему на шею, заливая воротник рубашки. Я видел, как ему хочется дотронуться до пораненных мест, узнать, что там и как, но он боялся поднять руку.

Бак уставился на маленького человечка в городском костюме, сидевшего у окна. Тот повернулся на звук выстрелов и сидел, глядя прямо на Бака. Стол перед ним был мокрым: видно, резко повернувшись, незнакомец разлил свою выпивку.

Бак оглядел шикарный костюм парня, его маленькие усики и ухмыльнулся.

— Пошли, — сказал он мне, взял стакан и слез с табуретки у стойки. — Узнаем, что это за франт.

Бак пододвинул стул и сел лицом к входной двери, да и окно он мог так видеть.

Я взял другой стул и тоже подсел к незнакомцу.

— Хорошая стрельба, верно? — спросил Бак у маленького франта.

— Да, — сказал тот. — Отличная стрельба. Признаюсь, она меня просто поразила.

Бак грубо захохотал.

— Она и старое чучело поразила, — он повысил голос: — Скажи, Меннер, ведь ты поражен?

— Да, сэр, — полным боли голосом ответил Меннер из-за стойки.

Бак с ног до головы оглядел парня. Его наглые глаза шныряли вниз и вверх: по шикарному жилету, полоске галстука, острому личику с узким ртом, усиками и черными глазами. Он долго-долго смотрел ему в глаза, а тот, казалось, ничуть не испугался.

Бак глядел на маленького франта, а маленький франт глядел на Бака. Так оно продолжалось некоторое время, а потом Бак опустил глаза. Он пытался держаться — как и до этого — с наглой настороженностью. Да только плохо ему это удавалось.

— Ты кто, мистер? — хмуро и злобно спросил он. — Никогда не видел тебя в здешних местах.

— Меня зовут Джэкоб Прэтт, сэр. Я направляюсь в Сан-Франциско и дожидаюсь здесь вечернего поезда.

— Торговец?

— Простите?

Лицо Бака вмиг стало угрожающим.

— Ты слышал меня, мистер. Ты торговец?

— Я слышал вас, молодой человек, но я ничего не понимаю. Вы хотите знать, не музыкант ли я, играющий на барабане?

— Нет же, проклятый осел! Я хочу знать, чем ты торгуешь? Ядовитыми снадобьями? Выпивкой? Мылом?

— Что вы… Я ничем не торгую. Я профессор, сэр.

— Ну и ну, будь я проклят! — Бак поглядел на него с некоторой опаской. — Перфессор, а? И чего же?

— Психологии, сэр.

— Чего это?

— Это наука о поведении человека, о причинах, толкающих его на те или иные поступки.

Бак прямо заржал, и снова в его голосе появилось рычание.

— Ну, перфессор, ты попал туда, куда надо. Я покажу тебе самую настоящую причину, почему люди поступают так или иначе! Перво-наперво, я и есть та главная причина в этом городе… Ха-ха!

Его рука лежала на столе — и вдруг «писмейкер» очутился в ней, нацеленный прямехонько в четвертую пуговицу профессорова жилета.

— Ну, понял?

Маленький человечек глаза вытаращил.

— Да, да, — сказал он и уставился на револьвер, как загипнотизированный.

Чудно, да и только. Он ничуть не испугался, а только вроде как сгорал от любопытства.

Бак опять уставился на профессора с той же настороженностью, что и прежде. С минуту он сопел, кривя рот.

Потом сказал:

— Вы образованный человек, верно? Думаю, много выучили всего. Или не так?

— Да, я полагаю, что так.

— Ну вот…

И снова Бак вроде замялся. Револьвер в его руке опустился, и дуло уткнулось в стол…

— Вот что, — сказал он, медленно, — может, вы скажете мне, как это, черт возьми…

Он умолк, и профессор сказал:

— Вы хотели сказать…

Бак глядел на профессора, его вытаращенные глаза сузились, глупая ухмылка бродила по зверской роже.

— Вы скажете мне, что тут правда, а что вранье, с моим револьвером?

— Но зачем здесь револьвер? Разве его присутствие меняет что-нибудь?

Бак постучал тяжелым стволом по столу.

— Эта штука меняет чертову уйму вещей. Будете спорить?

— Только не с револьвером, — спокойно сказал профессор. — Он всегда побеждает. Однако я намерен беседовать с вами, если только будете говорить вы, а не револьвер.

Я был прямо потрясен профессоровой храбростью: того и гляди, Бак потеряет терпение и начнет разбрасывать свинец.

Но тут вдруг револьвер Бака снова оказался в кобуре. Я заметил, что профессор опять словно удивился.

— Нервы у вас будь здоров, перфессор, — сказал Бак, блудливо ухмыляясь. — Может, вы как раз и знаете то, что мне нужно.

Как Бак ни пыжился, все равно было видно, что профессор снова побил его, словами — против револьвера, глазами — против глаз.

— Что же вы хотите знать? — спросил профессор.

— Это… ну, — сказал Бак, и опять револьвер очутился в его руке — и впервые при этом его лицо вместо того, чтобы стать жестоким и угрожающим, осталось нормальным — глуповатым и немного растерянным.

— Как… как я вот это делаю?

— Хорошо, я вам объясню, — сказал профессор, — но, может быть, вы сами ответите на свой вопрос, если расскажете все с самого начала.

— Я… — Бак покачал головой, — ну ладно, это получается тогда, когда я думаю о револьвере в моей руке. В первый раз такая штука случилась сегодня утром. Я стоял у Ручья, где всегда тренируюсь, и мне страсть как захотелось, чтобы я выхватывал револьвер быстрее всех на свете, прямо чтоб совсем ни секунды не проходило. И это случилось. Револьвер был в моей руке точь-в-точь, как сейчас. Я только протягивал руку вперед… и револьвер тут же оказывался в ней. Господи, я чуть не свалился наземь — так обалдел.

— Понимаю, — сказал профессор медленно. — Вы просто думаете, что револьвер в вашей руке?

— Ну да, вроде того.

— Вы не могли бы проделать это еще раз, если нетрудно, — и профессор наклонился вперед, чтобы видеть кобуру Бака. Револьвер Бака появился в его руке. Профессор глубоко вздохнул.

— Теперь подумайте, что он у вас в кобуре.

Так оно и случилось.

— Вы ни разу не двинули рукой, — сказал профессор.

— Точно так, — сказал Бак.

— Револьвер просто внезапно возникал в вашей руке. И затем таким же образом возвращался в кобуру.

— Верно.

— Телекинез, — торжественно сказал профессор.

— Теле… что?

— Телекинез, или перемещение материальных объектов мысленной энергией.

Профессор наклонился и внимательно осмотрел кобуру с револьвером.

— Да, это так. Трудно было поверить сразу, но теперь я убежден окончательно.

— Как вы сказали?

— Т-е-л-е-к-и-н-е-з.

— Ну, и как я это делаю?

— Ничего не могу вам ответить. Этого никто не знает. Проводилось довольно много опытов, отмечено немало фактов телекинеза, но о таком поразительном случае, как ваш, я даже не слышал. — Профессор наклонился над столом. — А вы можете, молодой человек, проделывать это с другими предметами?

— С какими еще предметами?

— С бутылкой на стойке, например.

— Не пробовал.

— Попробуйте, прошу вас.

Бак уставился на бутылку. Она покачнулась, еле дрогнула и опять застыла. Бак пялился на нее изо всех сил, чуть глаза не вылезли. Бутылка задрожала.

— Черт, — сказал Бак. — Вроде не могу, не получается у меня думать о ней так, как думаю о револьвере.

— Попытайтесь переместить этот стакан на столе, — сказал профессор, — он легче бутылки и расположен ближе.

Бак уставился на стакан. Тот немного проехался по столу, чуть-чуть. Бак взвыл, как собака, и, схватив стакан, швырнул его в угол.

— Видимо, — сказал профессор, подумав, — вы можете проделывать это только с вашим револьвером, ведь ваше желание очень велико. Оно освобождает или создает некие психические силы, они-то и позволяют совершать это действие. — Он помолчал, задумавшись. — Молодой человек, а вы не могли бы переместить ваше оружие, скажем, на тот конец стойки?

— Это еще зачем? — подозрительно спросил Бак.

— Мне бы хотелось установить, на какое расстояние действует ваш фактор.

— Нет, — злобно сказал Бак. — Черта с два я это сделаю. Я отправлю туда свой револьвер, а вы вдвоем на меня наброситесь. Не нужны мне такие фокусы. Спасибо.

— Как угодно, — сказал профессор спокойно. — Я предлагал это в виде научного опыта.

— Ну да, — сказал Бак. — Хватит с меня твоей науки, не то я проделаю другой опыт: узнаю, сколько нужно дырок проделать в тебе, прежде чем ты загнешься.

Профессор откинулся на стуле и взглянул Баку прямо в глаза. Через минуту Бак отвел взгляд.

— Куда же запропастился этот поганый трусливый шериф? — рявкнул он, поглядев в окно, потом покосился на меня. — Ты передал ему, чтоб он пришел, а?

— Да.

Несколько минут мы сидели молча.

Профессор сказал:

— Молодой человек, вы не смогли бы поехать со мной в Сан-Франциско? Я и мои коллеги были бы весьма благодарны вам за возможность исследовать ваш столь необычный дар. Мы смогли бы даже оплатить рам то время…

Бак расхохотался.

— Пошел ты к черту, мистер. У меня есть идеи почище, настоящие большие идеи. Нет на свете человека, кто мог бы побить меня! Я доберусь до Билли Кида… Хиккока… До всех. Когда я буду входить в салун, они станут подавать мне выпивку. Вхожу в банк, мне уступают очередь. Ни один законник от Канады до Мексики не остановится в городе, где буду я. Ну, черт возьми, можете вы мне это дать, вы, поганый маленький франт?

Профессор пожал плечами.

— Ничем не могу помочь вам.

— То-то и оно.

Вдруг Бак взглянул в окно, вскочил со стула.

— Рэндольф идет! Вы оба оставайтесь здесь — может, я вас оставлю живыми. Перфессор, я хочу еще потолковать с тобой об этом телекинезе. Вдруг я смогу направлять и пули в полете. Оставайтесь здесь. Понятно?

Он повернулся и выскочил за дверь.

Профессор сказал:

— Он не сумасшедший?

— Рехнулся, как объевшийся ядовитой травы бычок, — ответил я. — Видно, этим он и кончит. Безобразная тварь, ненавидит всех, но теперь-то он в седле, и все остальные должны уступать ему дорогу.

Я с подозрением посмотрел на профессора.

— Послушайте, профессор. Вот вы говорили что-то о телекинезе. Это так и есть?

— Абсолютно точно.

— И он в самом деле думает о револьвере в своей руке?

— Именно.

— И быстрее всех выхватывает его?

— Невероятно, но так. Фактора времени практически не существует.

Я встал. Никогда я не чувствовал себя так скверно, как сейчас.

— Пошли, — сказал я. — Посмотрим, как там будет.

Будто у меня появились какие-то сомнения в способностях Бака. Мы вышли на веранду и приблизились к перилам. Возле нас появился Меннер. Он повязал голову полотенцем, на котором проступали красные пятна. Он смотрел на Бака, и ненависть была на его лице.

Улица была пуста. Только Бак стоял футах в двадцати от нас, да в конце ее шел шериф Бен Рэндольф, медленно ступая по густой пыли.

Несколько человек стояли на верандах, прижавшись к стенам и дверям. Никто не сидел — все понимали, что сейчас произойдет.

— Будь все проклято, — сказал я хрипло. — Бен слишком хороший человек, чтоб вот гак его убивали. И кто его убьет? Какой-то псих, черт знает что делающий со своим револьвером.

Я почувствовал, что профессор смотрит на меня, и обернулся.

— Так почему же, — сказал он, — вы все не выступите против него? Десять человек вполне могли бы его окружить.

— Нет, это не годится, — сказал я. — Это не пройдет. Кто-то из нас должен выйти первым и остановить его. Каждый из нас должен выйти против Бака Тэррэнта, но всем сразу нельзя.

— Понимаю, — сказал профессор.

— Боже, — я в отчаянии сжал кулаки, — как бы мне хотелось, чтобы его револьвер вернулся в кобуру или провалился куда-нибудь!

Бен и Бак были футах в сорока друг от друга. Бен шел твердо, и рука его лежала на рукоятке револьвера. Думаю, он надеялся, что Бак не убьет его первым выстрелом, и он сможет ответить.

Профессор как-то чудно смотрел на Бака.

— Надо его остановить, — сказал он.

— Ну что же, остановите, — ядовито сказал я.

— Видите ли, — продолжал он, — у всех нас есть способность к телекинезу. Я полагаю, что ее можно привести в действие либо неистовой верой, либо сильнейшим желанием. Если исходить из этого положения…

— Черт вас побери, вы слишком много говорите, — со злостью сказал я.

— Это ведь ваша идея, — сказал профессор, продолжая глядеть на Бака. — Помните, вы говорили, что вам хотелось бы, чтобы его револьвер очутился в кобуре. В конце концов, если мы вдвоем выступим против одного…

Я обернулся и посмотрел на профессора, будто видел его впервой.

— Верно! — сказал я. — Господи… неужели мы сможем это сделать?

— Мы можем попытаться, — сказал он. — Мы знаем, что это возможно, а это почти выигранная битва. Раз он может, значит это возможно и для других. Мы должны хотеть сильнее, чем он.

Бен и Бак были уже футах в двадцати друг от друга. Бен остановился.

У него был усталый голос, когда он сказал:

— К твоим услугам, Бак.

— Ты, поганый шериф! — завизжал Бак. — Вонючий подонок!

— Не нужно оскорблять меня, — сказал Бен. — Этим ты меня не заденешь. Я могу говорить с тобой оружием, если ты готов.

— Я всегда готов, бобовый ты стручок! — взревел Бак. — Может, ты выхватишь револьвер первым?

— Думайте о его оружии, — громко прошептал профессор. — Выбросьте все из головы и думайте, что он не может это сделать! Думайте! Думайте!

Бен Рэндольф схватился за кобуру, а в руке Бака уже был «писмейкер». Мы с профессором как статуи застыли на веранде, думали только о револьвере Бака, глядели на него, затаив дыхание.

Револьвер Бака заговорил. Пуля взбила пыль у ног Бена.

Бен уже наполовину выхватил револьвер.

Дуло револьвера Бака смотрело вниз, он изо всех сил старался поднять револьвер, так, что рука побелела. Он стрелял и стрелял, и пули взбивали пыль у ног Бена.

Бен выхватил револьвер и прицелился.

Бак продолжал буровить пыль под его ногами.

Потом Бен выстрелил. Бак вскрикнул, револьвер выпал из его руки. Бак пошатнулся и сел прямо в пыль, кровь хлестала у него из плеча. Мы подошли, чтобы поднять его.

Профессор и я рассказали Бену, как у нас все получилось. Больше никому мы не рассказывали. Думаю, он нам поверил.

Бак отсидел две недели в городской кутузке, а потом год в тюрьме штата за угрозы шерифу. Прошло уже шесть лет, как его не видно и не слышно. Никто не знает, что с ним, да и не очень-то стараются узнать.

Пока он сидел в городской тюрьме, профессор целыми днями толковал с ним, даже отложил свою поездку.

Как-то вечером он сказал мне:

— Тэррэнт больше этого никогда не повторит. Никогда — даже левой рукой. Выстрел окончательно разрушил его веру. Я разузнал у него все, что мог, и теперь моя работа окончена.

Профессор уехал в Сан-Франциско, там он занимался своими опытами. Он ими занимается и по сей день. Никак не может забыть, что случилось в тот день с Баком Тэррэнтом. Ничего подобного у него так и не получилось. Он писал мне, что ему не удалось больше проявить свою способность к телекинезу. Говорит, пробовал тыщу раз, даже и перышка не смог сдвинуть с места.

Вот он и думает, что, мол, мне одному удалось повлиять на револьвер Бака и спасти Бену жизнь.

Я частенько думал обо всех этих чудных штуках. Может, у профессора веры не хватает, слишком много он всего знает, сомневается — вот у него ничего и не выходит. Не верит по-настоящему даже тому, что видит собственными глазами.

Как там ни крути, в общем он хочет, чтобы я приехал в Сан-Франциско и чтобы он делал со мной опыты. Может, когда и соберусь. Но не похоже, что я найду когда-нибудь свободное время.

Дело в том, что у меня-то веры хватает, даже с избытком. Что вижу, в это и верю. Так вот, когда Бен в прошлом году ушел в отставку, я занял его пост — ведь у меня самый быстрый револьвер в здешних местах. А вернее, во всем мире. Может, если бы я не был таким смирным да миролюбивым, я бы стал знаменитостью.

Об авторе 

Джером Биксби — современный американский писатель. Специализируется в жанре так называемых рассказов о Диком Западе (вестерны). Второе его увлечение — научная фантастика. Часто его, как правило, небольшие, рассказы представляют собой сплав этих двух увлечений. Начал печататься в различных журналах в начале 50-х годов.

 

Послесловие к рассказам Л. Спрэга де Кампа «С ружьем на динозавра» и Джерома Биксби «Американская дуэль»

Сборник «На суше и на море» продолжает знакомить читателей с произведениями зарубежной фантастики. Рассказы, опубликованные в этом выпуске, представляют характерные направления западной фантастической литературы. Одно из них использует в различных вариациях сюжеты, основанные на идее перенесения объектов в прошлое или будущее, как правило, с помощью традиционной уэллсовской машины времени. В другом — энергично «эксплуатируются» темы, связанные с загадочными возможностями парапсихологии — области психологических исследований, в праве на существование которой сомневаются многие ученые.

…Два американских толстосума, стремясь не отстать от моды снобов своего электронного века, совершают путешествие в «85-миллионный год до нашей эры», чтобы поохотиться на динозавров. По вине одного из участников экспедиции, Кэртни Джеймса, эгоиста и самодура, охота кончается трагически: в пасти доисторического чудовища гибнет второй американец. Джеймс хочет взвалить вину за случившееся на проводников Риверза и Раджу, даже пытается застрелить их, чтобы замести следы преступления, но вовремя получает крепкую взбучку.

И Джеймс замышляет месть. Он возвращается на берег «Миссури мелового периода» 23 апреля 85-миллионного года до нашей эры (то есть в день, предшествующий прибытию туда злополучной охотничьей экспедиции), чтобы расправиться с Риверзом и Раджой, как только те покажутся из машины времени.

Однако такой парадокс невозможен «в хорошо устроенной Вселенной», замечает Л. Спрэг де Камп устами одного из персонажей своего рассказа. Нельзя по чьей-либо прихоти «перекраивать» то, что уже совершилось, подменять одно прошлое другим. Миллионер Джеймс был невежда — задумав месть, он не учел «пустякового» обстоятельства: природа не допускает противоестественных парадоксов, ибо (по мысли автора рассказа) в «хорошо устроенной Вселенной» действуют некие фундаментальные законы «объективной справедливости».

В тот миг, когда Джеймс попытался «слегка изменить прошлое», сама природа, как бы негодуя на преступника, вышвырнула его из мелового периода. Обугленный труп авантюриста оказался на мостовой современного города. Природа не терпит «несправедливости», затрагивающей основы ее бытия, — таков вывод, следующий из рассказа Спрэга де Кампа «С ружьем на динозавра». Мысль весьма интересная; прежде всего она относится, конечно, к естественным нормам существования физической реальности. Однако логика размышлений не может не вызвать в сознании людей вопроса: каков фундаментальный механизм взаимосвязи сугубо физических закономерностей мира с более сложными и противоречивыми проявлениями и формами его бытия, такими, например, как духовная жизнь человека и человеческого общества? Рассказ «С ружьем на динозавра», как мы видим, довольно прозрачно намекает на существование таких природных зависимостей.

Нельзя не вспомнить здесь слова из «Философских тетрадей» В. И. Ленина о всеохватывающей природной взаимосвязи: «…Все vermittelt — опосредствовано, связано в едино, связано переходами… Закономерная связь всего (процесса) мир». (М., Издат. полит. лит., 1969, стр. 92).

Зарвавшийся в своем преступном своеволии американский миллионер получает в конце концов по заслугам от самой природы. Эта символическая концовка фантастического рассказа звучит сегодня в высшей степени реалистично! Если до каких-то пор мистеры джеймсы теперешней Америки еще могут по своей воле сеять зло то там, то здесь на Земле, нести страдания своему и другим народам, несомненно главное: общество, социальная система, вступившие в глубокие противоречия с фундаментальными закономерностями мира, необходимо обречены.

Объективно мыслящие писатели Америки, в том числе и фантасты, не могут так или иначе не выражать этой идеи (которой в наш век насыщена, кажется, сама атмосфера планеты) в произведениях, написанных с честных реалистических позиций.

С красноречивым кусочком заокеанского образа жизни знакомит читателей и рассказ Джерома Биксби «Американская дуэль». Некто Бак Тэррэнт не менее типичный продукт породившей его системы, чем миллионер Джеймс, хотя в отличие от последнего Бак почти нищий, пария.

Это был «низкорослый злобный паренек, опасный, как гадюка, и всегда мечтавший стать над всеми… Не было в нем настоящей силы, только трусливая злоба, и все… Вот Бак и стал мерзким крысенком, готовым пробиться в жизни любым способом, лишь бы пробиться». Таков главный антигерой рассказа Джерома Биксби.

Право сильного — закон существования в некоем американском городишке. Впрочем, не только в нем: принцип «сильный — всегда прав» возведен, как известно, в ранг государственной политики США.

Но и в этом рассказе право грубой физической силы приходит в столкновение с правом силы моральной, с правом простой, всем понятной человеческой справедливости.

Джером Биксби допускает фантастическую посылку: «мерзкий крысенок» Бак, страстно мечтавший обладать «самым быстрым револьвером», непроизвольно разбудил в себе телекинетические способности. Его револьвер сделался «быстрым, как сама мысль». Используя это неожиданное преимущество перед остальными людьми, Бак терроризирует весь город, дает волю своей злобной, мстительной, животной натуре. Назревает трагедия.

Однако, но главной идее рассказа «Американская дуэль», с парапсихологическими эффектами связаны столь могущественные природные силы, что было бы величайшей несправедливостью, если бы ими безнаказанно пользовался «мерзкий крысенок» Бак да и вообще любой человек, стремящийся употребить их во зло людям. Природа не может быть абсурдной — из этого принципа исходит и Джером Биксби в рассказе, предложенном здесь.

Право моральной справедливости одерживает победу над так называемым правом грубой физической силы и злой воли. Бак терпит поражение из-за того же эффекта телекинеза, коим случайно овладел. Зло, которое этот мерзавец пытался причинить другим, закономерно обрушивается на него самого. Идея древняя, как мир, но нестареющая: «поднявший меч — от меча и погибнет…»

Не будем оценивать оба рассказа с точки зрения их художественных достоинств. Нашей целью было отметить на двух примерах некоторые из положительных тенденций прогрессивной американской фантастики, которые так или иначе сближают ее с советской фантастической литературой, неустанно утверждающей в лучших своих произведениях веру в высокое назначение Человека, уверенность в его будущем.