Преступление Тануйо

Маленькой Бенедите только-только семь лет исполнилось, когда родители, нищие крестьяне, отдали ее в полную собственность крестному, Фелипе Арауаку, который увез ее из родного селения в округе Тромбетас и отдал своей теще.

— Посмотрите-ка, — сказал он старухе, — какой я вам подарок привез. Теперь будет кому вам трубку разжигать.

С этого дня началась для Бенедиты новая, темная и печальная жизнь.

Старой Бертране было уже за пятьдесят, и была она низка ростом и суха, как вяленая рыба, а длинное, призрачно-белое лицо ее, казалось, и вовсе не имело цвета, тем более в соседстве с черными-пречерными, жесткими волосами, болтавшимися на спине конским хвостом. Зубы, еще белые и крепкие, но какие-то острые, словно наточенные, выдвигались вперед из-под бледной верхней губы, оставляя на нижней, тонкой и злой, багровую полосу, резкую, как от удара пилы. Черно-синие аскетические круги легли вокруг ее маленьких черных и недобрых глаз. Острый нос, правильной, даже совершенной, формы как-то удивительно не подходил к отталкивающему лицу, на котором оказался словно по ошибке. Она считала себя и считалась белой женщиной, без малейшей примеси цветной крови.

Бертрана проводила жизнь в гамаке, служившем ей постелью по обычаям тех мест, круто свитом из синей и белой бичевы, с большими красными кистями по краям. Гамак всегда висел на одном месте в глубине комнаты, за исключением тех случаев, когда его меняли на другой, точно такой же. Комната была довольно большая, с голыми стенами, с земляным полом тверже любого цемента, всегда тщательно выметенным, и стоял в ней затхлый запах больничной палаты.

Старуха месяцами не выходила из своей комнаты, вернее, из своего гамака, где и спала и ела. Возле гамака лежал яркий коврик в черно-белую полосу, всегда очень чистый, на который старуха клала свою трубку и где у нее всегда были под рукой нарезанный табак в баночке из-под консервов и страшный ременной бич из кожи «морского быка», потертый на конце от усиленного употребления — орудие пытки, получившее столь широкое распространение на амазонских берегах.

Старуха всё больше молчала и только пронзительно стонала время от времени, да кашель сотрясал ее худое тело, чьи кости чуть было не протыкали красную материю, из которой было сшито ее, кажется единственное, платье. Трубка, изжеванная, как жевательная резина, лишь изредка вынималась из ее рта, когда старуха опускала ее в плошку из кожуры какого-то плода, тоже всегда стоящую наготове на коврике. Вынув трубку, старуха долго и старательно терла губы большим пестрым платком и кричала визгливо, пронзительно и прерывисто:

— Бе-не-ди-та!..

Девочка прибегала на зов, заранее дрожа от страха. Старухе, оказывается, нужно было огня, чтоб разжечь трубку. Бенедита приносила огня и, зажав уголек старыми железными щипцами, разжигала трубку. Старуха затягивалась неторопливо, в задумчивости, уперев острый локоть в колено и поддерживая рукою трубку, и, устремив взгляд на уголок сада, видный через раскрытую дверь, плотно сжимала губы после каждый затяжки, пуская кольца дыма в счастливом спокойствии праздности. Покурив, она медленно опускала трубку на коврик, возле баночки с табаком, и из костлявой груди ее вырывался долгий, жалобный вздох, заключив который, она снова кричала своим громким, прерывистым голосом:

— Бе-не-ди-та!..

На сей раз требовались какие-то лекарства из бесчисленных снадобий, которыми старуха постоянно лечилась, насыпанных в баночки, налитых в пузырьки и флакончики, составленных бесконечными скучными рядами на полке, за гамаком. Впрочем, все Эти настои и пилюли нашли себе приют не только на этой, главной, полке, но разъехались по всем стенам — пузатые и тощие, перевязанные ниткой и заткнутые пробками, — с настоями из трав, растительными маслами, животными жирами, молочными эмульсиями. Одни старуха пила, другими мазалась и растиралась — по причине бесконечно разнообразных своих недугов.

Были тут средства от болей в спине и в груди. От запора и поноса, от кашля, от лихорадки, собиравшей такую обильную жатву в здешних краях, от ревматизма, от судорог в ногах, от переутомления, даже от дурного настроения. Настой из кофейных листьев и из белой крапивы, мази из тапирьего жира и из черепашьего сала, бесконечные «жара-макуру», «парика», «жутаи», «каамембека» и прочие туземные средства — нет сил перечислить названия всех этих бесчисленных зелий, которые старуха, если не употребляла все одновременно, то, во всяком случае, хранила на случай новых непредвиденных, но упорно ожидаемых болезней.

Она никогда не была замужем. Уродливая и недобрая, она не возбудила ничью привязанность. В округе Фаро, откуда она была родом, молодежь дала ей прозвище «вяленая рыба». На обиды и насмешки отвечала она бешеной злобой на всё и вся. Обо всех на свете говорила она дурно, колко и оскорбительно. Наконец, когда ей было уже около тридцати, случилось, что один из батраков ее отца, красивый метис, тяжело заболел, и она велела взять его в дом и ухаживала за ним. Больше из благодарности, чем из любви, человек этот соединил на время свою судьбу с судьбой уродливой девушки, выходившей его, и у них родилась дочь. Но это было далекое прошлое, человека этого она с тех пор и не видела, и, поскольку больше никому в жизни не оказывала никаких услуг, никто больше из благодарности не закрывал глаза на ее уродство. А она еще глуше замкнулась в своем гневе против всех — против мужчин за то, что не нашла средь них мужа, против женщин за то, что их предпочли ей. И в сухой, костлявой ее груди кипела великая ненависть ко всему шару земному, делающая ее еще более желчной, высохшей и уродливой. Даже родную дочь она ненавидела, потому что девушка выросла стройная, ладная — вся в отца.

К тому же дочка — как различно сложились жизни у обеих женщин! — рано вышла замуж и вместе с мужем, Фелипе Арауаку, поселилась на берегу озера Ирипиши, в округе Тромбетас, где у того был небольшой участок. Бедняжка не пожила на новом месте и двух лет: лихорадка, постоянный гость этих мест, унесла ее, когда ей не минуло еще и двадцати. Мать, которая, спасаясь от недоброжелательства, окружавшего ее в родном городе, переехала жить к дочери, внезапно осталась одна с зятем, человеком, по ее мнению, никчемным и с которым ее ничто не связывало. К этому времени она уже свела знакомство с половиной будущих своих хворостей и поэтому почти не покидала гамак, ровно ничего не делая по дому. Смерть дочери и вторая женитьба зятя еще более увеличили одиночество старухи, характер которой также ему способствовал. С этого времени она стала всё больше опускаться, замыкаться в себе и проводила долгие часы, куря трубку, принимая свои бесчисленные лекарства и страстно понося всех знакомых в редко случавшихся беседах с заезжими гостями. Болезни ее расцветали всё более пышно, и редкий день не гнала она кого-нибудь в лес — неистощимую домашнюю аптеку сельских жителей.

На что только не жаловалась старая Бертрана — на боль в груди, испарину по ночам, кашель, переутомление… Она, мол, бедная, всю-то ночь глаз не смыкала сегодня, и в груди у нее что-то пищало, как цыпленок: «пи-пи-пи», — Бертрана очень похоже изображала, как пищит цыпленок; и ноги-то у нее сводило, и спина изныла вся; и боль в боку была как раз в том месте, где, как полагала Бертрана, находится печень… И если кто-нибудь из простой любезности спрашивал у нее о здоровье, то — горе бедняге! — ему приходилось выслушивать длинную историю всех ее болезней вместе и каждой в отдельности, изложенную обстоятельно, во всех деталях, да еще с подробным описанием всех лекарств, которые Бертрана тут же показывала, снимая с бесчисленных полочек, не забыв при этом разъяснить, как их следует готовить, как принимать, какой диеты придерживаться во время лечения и… — дальше гость был уже не в состоянии ни слушать, ни запоминать. И эта упорная, тоскливая, мрачная литания кончалась всё той же жалостливой формулой, для которой из всех интонаций своего голоса старуха выискивала самую душераздирающую:

— Ох, мне и говорить-то об этом тошно!.. Недолго мне, видно, осталось. Уж так мне худо, так худо, что, верно, и года не протяну… Ох, Матерь Божия! Прошлую ночь совсем уж помирать собралась: всё тело болело — голова, грудь, ноги… Думала, задохнусь… Ох, Отец Небесный, не оставь рабы твоей!.. Ох, дела, дела!..

И, как заключение этой долгой жалобы на свои страданья, раздавался резкий, внезапно обретший силу, голос:

— Бе-не-ди-та!..

Девочка прибегала. Оказывается, пора было пить микстуру из… Старуха называла длинное индейское слово и требовала, заранее сердясь, чтоб подогрели, чтоб не перегрели, чтоб подали не холодным, чтоб подали не горячим. На корточках за гамаком Бенедита перебирала пузырьки и баночки в поисках необходимого снадобья. Если случалось ей нечаянно задеть гамак, старуха остро взвизгивала, словно ее шилом проткнули, и, взяв с коврика свой страшный бич, со всей силы огревала девочку по спине. Бедняжка с плачем убегала, и огромные слезы, скатываясь по худенькому личику, падали в лекарственный настой из индейских трав. Старуха, словно этот взрыв действия был ее последним в жизни усилием, роняла бич ослабевшей рукой и откидывалась на подушки, ловя ртом воздух, измученная, изнывающая, тихо прося извинения у посетителя, если таковой в эту минуту находился с нею рядом. Но не проходило и нескольких минут, как снова слышалось ее нетерпеливое шипение:

— Бенедита!..

И так продолжалось целый день. Старуха била девочку без всякой причины, бессмысленно, просто чтоб дать выход своему слепому гневу. После обеда, и соответственно после полудня, она спала до трех часов, и в течение этого долгого отдыха маленькая служанка, ни на мгновенье не присев, тихо качала худенькими ручками гамак, охраняя сон своей хозяйки — глубокий и спокойный, словно в опровержение вечным ее жалобам. Впрочем, если послушать саму Бертрану, то это она отсыпалась за мучительные ночи, когда ей не хватало воздуха, когда ее мучили боли и когда она поминутно просыпалась… и будила Бенедиту, спящую на коврике под гамаком. Девочка вскакивала и — стоя — качала гамак. Иногда старухе вдруг приходило в голову встать, и, покинув свой гамак, который долго еще покачивался, скрипя на железных крюках, она с мрачным видом выходила из комнаты.

В такие минуты ей обязательно нужно было выпить чаю или принять какое-либо лекарство в горячем виде, иначе боли не проходили. Она приказывала девочке разжечь огонь. Кухня находилась во дворе под плохоньким навесом. Девочка шла в непроглядную тьму, дрожа от холода и страха. И если она задерживалась хоть на секунду дольше, чем это казалось необходимым нетерпеливой хозяйке, то можно было услышать, как бездонную тишину ночи нарушал пронзительный крик, зловещий, совиный, словно предвещающий несчастье:

— Бенедита!..

А зачастую почти что вслед за этим криком слышался свист бича и плач ребенка…

Мало кто наведывался в эти места. А те немногие, кому случалось проезжать здесь, старательно избегали дома старой Бертраны, словно сама смерть обитала в нем. Так что желчному нраву старухи, становящемуся всё более желчным от одиночества, не на кого было излиться, кроме маленькой нищей поселяночки, которую ей подарили как вещь и на которую набрасывалась она с той же бессмысленной, животной яростью, как ягуар на сонного крокодила, покорно дающего отгрызть ему хвост.

Худенькая, хрупкая, пожухлая, как слабенькая травка под палящим во весь накал солнцем, такова была Бенедита. На ее маленьком темнокожем теле, едва прикрытом ниже талии жалкой холщовой юбчонкой, самым заметным были огромные рубцы от старухиного бича, крест-накрест исполосовавшие узенькую спину. В голосе ее, всегда охриплом от непреходящей простуды, дрожала скрытая нотка плача. Она не знала, что такое детство и радости детства.

Едва исполнилось ей семь лет, как родители отдали ее крестному, обещавшему поместить ее в хороший дом, где с нею будут обращаться, как с дочерью. Как дочь? Никогда не было у нее любимой куклы — или вообще хоть какой-нибудь игрушки. Никогда не бегала она с веселым смехом за бабочками. Она не была ребенком, она была вещью; нет, она была дешевле любой вещи, любой старой рухляди, которой хозяйка дорожила больше, чем ею. Она не знала, что такое ласка, она видела в лучшем случае почти злое равнодушие, а в худшем — ненависть и побои. Но в этом враждебном мире, где жила она вот уже два года и где даже голодные собаки сердито лаяли ей вслед, одно существо смотрело на нее с сочувствием и согрело ее теплым словом.

Это был слуга-индеец. Имя его было Жозе, а прозвание Тапуйо — так в древности звались дикие индейские племена.

Жозе Тапуйо был темнолицый, костистый, сильный человек, с широким и мрачным лицом, к которому странно не подходила внезапная робкая улыбка. Проданный в пятнадцать лет бродячему торговцу, вернее, обмененный на топор и фунт пороху, он вошел в цивилизованный мир через черный ход социальной несправедливости, чьи двери так широко раскрыты для таких, как он. В раннем детстве был он захвачен в плен вражеским индейским племенем, которое и продало его уже знакомому нам Фелипе Арауаку, в то время занимавшемуся торговлей. Спокойный, молчаливый индеец понравился Фелине, и он привез его из далеких тех мест, чтоб сделать главным своим помощником на маленькой плантации, которой владел. Так Жозе Тапуйо стал собственностью Арауаку и старой Бертраны. Когда привезли маленькую Бенедиту, он сразу привязался к ней, как к дочери. Редко бывало, чтоб он, вернувшись с рыбной ловли или из лесу, не принес девочке какого-нибудь подарка — плоды, цветок «мари-мари», веточку тамаринда из самой чащобы. Он обычно прятал подарок у себя и, улучив удобный момент, незаметно совал в руки девочке, с едва проступившей на неподвижном лице улыбкой и со словами:

— Возьми, это тебе…

Дома он помогал ей по кухне, рубил дрова и мыл посуду. Когда она плакала, на бесстрастном и неподвижном лице его изображалось замешательство и, не умея выразить лучше то, что у него в душе, он говорил своим глухим, жестким голосом, в глубине которого слышалась странная мольба:

— Не плачь…

Чувствовалось, что он ненавидит старую Бертрану. Сквозь непритворенную дверь он не раз видел, как жестоко избивала старуха свою маленькую служанку, и в глазах его зажигались зловещие искры. В первый раз он хотел было ринуться в комнату и придушить жестокую хозяйку на месте, но потом раздумал, вдруг оробев. Дикая и чистая натура его отступила, житель дремучих лесов, проснувшийся в нем, испугался первого резкого столкновения с «цивилизованным миром». Но старуха, случайно взглянув в ту сторону, прочла угрозу в глазах индейца и в свою очередь испугалась. Рука ее, держащая бич, застыла в воздухе, и, крестясь вслед медленно удалявшемуся слуге, она забормотала:

— С нами крестная сила!.. Изыди, сатана!..

Тем временем Жозе Тапуйо думал трудную думу, медлительно ворочая тугими своими мыслями. Он решил спасти несчастного ребенка от этого печального существования. Привязанность индейца к девочке не прошла мимо старой Бертраны, которая сразу же насторожилась…

Бенедита, как все существа, не знавшие ласки, вначале относилась с недоверием к дружбе индейца, но в конце концов приняла ее. Она сама не могла бы сказать, что испытывала к этому угрюмому взрослому человеку — интерес, привязанность или страх, потому что страх был основным чувством, с первых сознательных лет поселившимся в сердце девочки. Она называла его «дядя Жозе» и при встрече, по детскому обычаю здешних мест, просила «благословить», глядя ему в лицо с боязливой печалью и протянув худенькую ручку ладонью вверх, словно за милостыней:

— Благословите, дядя Жозе!..

В жизни ее, темной, как клетка из толстых железных брусьев, дружба индейца была маленьким случайным окошком, через которое проникал тоненький и слабый луч света, прозрачный, как крыло бабочки.

А Жозе между тем окончательно решил избавить ее от старухи.

Трудность состояла в том, чтобы привести свой план в исполнение, не оставив никакого следа, никакой зацепки для поисков, сделать так, чтоб девочка исчезла из дому мгновенно и незамеченно и чтоб при этом никто не смог заподозрить его участия в этом исчезновении… От девочки не укрылось, что дядя Жозе, и всегда-то молчаливый, в последнее время совсем погрузился в молчание…

Как-то ранним утром Жозе Тапуйо вышел из дому как обычно. Был час рыбной ловли. Ведя свой индейский челнок, он греб легко и сильно, в рассеянности глядя на великолепный пейзаж, открывающийся взору. Он плыл вблизи берега, не обращая внимания на рыб, чуть не выпрыгивающих из воды у него на глазах, под самым гарпуном, прислоненным к борту. Внезапно, в том месте, где никакие другие глаза, менее привычные к буйному пейзажу амазонских берегов, не различили бы ни малейшего просвета в плотной стене леса, подступившего к самой воде, он резко повернул лодку, орудуя вместо руля большим плоским веслом, в узенький проток, скрытый за густозеленой завесью. Послушная сильной руке, легкая лодка прошла под сводом низких веток, клонясь на сторону и зачерпывая воду. Пригнувшись на дне своей пироги, Жозе, одним ударом весла, вывел ее в узкий рукав реки.

Прорвав первую и самую крепкую завесу сплетающихся листьев, челн вышел в дикое озерцо, расползшееся в лесной глуби после разлива. Затопленный лес стоял, выступая из воды высокими, стройными, с морщинистой бурой корой, стволами, темными и спокойными, как стражи царства мертвых. С высоких веток свисали, подобно причудливым плюмажам, живые нити разной толщины и длины, от тоненьких вьюнков до толстых лиан, отражаясь в этих недвижных черных водах бесконечными змеиными извивами. Другие лианы тянулись с ветки на ветку, от ствола к стволу, перепутываясь и перекрещиваясь наверху, как корабельные снасти. Растения-паразиты пышно разрослись на стволах и ветках; густые мхи большими зелеными пятнами легли на бурую кору. Там, наверху, зелень образовала толстый свод, и печальная полутьма, разлитая под ним, соединясь с глубокой тишиною мрачного этого места, придавала мертвому озеру нечто зловещее.

С ловкостью, присущей племени тапуйо, Жозе плыл всё дальше, ведя свою пирогу причудливыми зигзагами меж всех этих торчащих из воды стволов, не задев ни одного из них.

Он положил весло на дно лодки и, хватаясь то за какую-нибудь лиану, то за низко повисшую ветку, то за выступ ствола, продвигался толчками и рывками, иногда и сам ложась на дно, чтоб не ударить голову обо всё это хитросплетение.

Внезапно что-то, казавшееся на первый взгляд одной из всех этих лиан, повисших направо и налево, только лишь, быть может, потолще других, что-то случайно задетое краем лодки резко раскрутилось на полусгнившем стволе старого, поваленного наводнением дерева и просвистело в воздухе в сторону индейца. Это была исполинская сукуружу, самая страшная змея Нового Света. Жозе, увидевший ее, лишь когда она взвилась для прыжка, едва успел, оттолкнувшись от ближайшего ствола, отвести лодку немного назад. Но от резкого толчка он потерял равновесие и, ударившись о корму, сел в лодке.

Прыжок змеи был хорошо рассчитан: он почувствовал, как тело ее пронеслось почти вплотную мимо его лица.

Едва лишь, однако, бросил он взгляд в ту сторону, где словно плыла в воздухе змея, как она вся грозно напряглась, выгнув шею, выдвинув раздвоенный язык, со злобной угрозой глядя на человека, уже крепко обвившись хвостом вкруг другого палого дерева. Жозе схватил весло, готовый поспешно отступить. Змея, увидев, что противник взмахнул какой-то ветвью, почувствовала себя в смутной опасности и, еще более ярясь, изо всей силы взвилась в воздух. Но челн, гонимый крепким веслом, уже отплыл от места опасной встречи. Просвистев блестящей стрелой вдогонку, змея впилась в острый борт кормы и, укрепившись, метнула свой могучий хвост в сторону индейца, обвив кольцом его руку, держащую весло, поднятое в эту секунду для защиты. И, подняв голову, рванула свое тело с раскрытой шипящей пастью прямо в лицо Жозе. Правой рукой защищая лицо, Жозе ловко схватил левой яростно ускользающее тело, и яркая живая спираль билась теперь в сильных пальцах человека, которые опасность сделала железными, как клещи.

И вдруг змея отпустила его левую руку с веслом… Жозе, однако, сразу понял, что это — лишь новая стратегия. Пестрая стрела нацелена была теперь на его шею, чтобы, сжав ее железными кольцами, задушить противника просто и сразу. Быстрый как мысль, едва почувствовав, что узел, стянувший его руку, расслабляется, Жозе сделал последнюю, героическую попытку победить своего грозного врага — с силой пригнул он страшную голову ко дну лодки и крепко поставил на нее ногу. Вовремя: хвост змеи уже пружинился вокруг его шеи, проскальзывал под руку, чтоб перехватиться узлом у него за спиной. Но змея не успела привести в исполнение свой хитрый замысел: крепкая ступня индейца давила ей голову, силы ее убывали. Жозе быстро вытащил из-под сиденья свой короткий рыбацкий нож и отрубил страшную голову. Кольцо раздвинулось, длинное черное тело бессильно упало в воду… Голова с раздвоенным языком, еще трепещущая, осталась на дне лодки…

Когда битва закончилась, Жозе спокойно продол-жал свой путь сквозь переплет затопленного леса, самые запутанные места которого миновал с поразительной находчивостью. Добравшись до суши, он выскочил из лодки, втянул ее по темному песку берега подальше от воды и, взяв из лодки голову змеи, забросил далеко в чащу.

Это было обязательно необходимо, чтобы голова и тело не соединились и змея не ожила — он по-детски верил этому народному поверью. Выполнив этот древний обычай, он взял свой нож и пошел в глубь чащи, прорубаясь сквозь зеленую стену, крепко ступая по густому ковру из палых листьев и сучьев, ломко хрустящих под его широкими индейскими ступнями.

В этот вечер, едва стемнело, все в доме Арауаку разошлись, как обычно, по своим комнатам. Бертрана тяжко ворочалась в своем гамаке, в предчувствии бессонной ночи. Все ее боли словно сговорились сегодня и разом осадили ее. Она так стонала, что слушать боязно. Впрочем, она сама сознавала ошибку, в какую ввергло ее сегодня упрямство и обжорство: после обеда, состоявшего из рыбы и мандаринов — тяжелая пища, по ее мнению, — она выпила стаканчик вина, настоянного на орехах пальмы тукума, сущий яд. Так что теперь бедняжка мучилась…

Раздираемая болью, терзаемая бессонницей, она не могла вынести той несправедливости, что ее служанка клюет носом, задремывая, в головах гамака, где сидела сегодня с самого обеда. И, привстав и схватив свой бич, старуха быстрым хищным движением опустила его на согнутую узенькую спину, взревев:

— Бездельница проклятая!.. Я чуть не умираю, а она спит! Немедленно бери стакан и завари мне чай из сидальцеи! — И застонала: — Ах, святой Луис Гонзага, не оставь меня, грешную…

Бенедита вышла, плачущая, дрожащая, с металлическим стаканом в руках. Там, на дворе, в кухне под драным навесом Жозе Тапуйо, ожидавший ее, спрятавшись за очагом, неожиданно шагнул ей навстречу, еще более напугав и без того уж насмерть перепуганную девочку. Но не успел сорваться с ее губ крик испуга, как он, стараясь сделать свой глухой грубый голос как можно мягче, произнес обычное свое «не плачь…» и, низко нагнувшись к девочке, сказал ей что-то на ухо. После переговоров, длившихся несколько мгновений, Жозе поднял своей мощной рукой девочку, посадил к себе на плечо и быстрым шагом направился в сторону черной зубчатой стены леса, возвышавшегося почти сразу за домом на фоне полного звезд неба…

Не прошло и четверти часа, как люди услышали далеко отдающийся, скрипучий голос старухи, в бешенстве взывавший:

— Бенедита!.. Бенедита!..

Это было привычно и никто не обратил внимания. А тем временем, углубляясь в темную чащу, индеец шел всё дальше и дальше, неся на плече испуганную девочку.

Бенедита судорожно цеплялась дрожащими ручками за шею дяди Жозе, плотно зажмурившись, чтоб не видеть зловещей тьмы леса. Примерно через чае они уже достигли того места, где на берегу лесного озера индеец оставил свою лодку. Он посадил девочку на дно и, взяв свое большое плоское весло, стал грести в сторону большой воды. Его вел верный инстинкт и врожденная, наследственная наука диких племен, заменявшая ему свет под темной кровлей ветвей, в плотном каркасе толстых стволов, за непроницаемой путаницей лиан. Когда топь лесного озера осталась позади, неподвижное квадратное лицо индейца осветилось довольной улыбкой, со странной иронией раскрывшей его всегда плотно сомкнутые губы, обнажив белый и крепкий ряд зубов. Он с силой проткнул веслом молчаливую, спокойную воду, рывком бросив челн вперед, словно выпустив стрелу из индейского лука.

А в только что оставленном ими доме старая Бертрана, сорвав голос в крике, билась в своем гамаке, с пеной у губ, действительно чуть не задохнувшись от ярости. Людям, которые в конце концов прибежали на ее крики, она могла только прохрипеть, чтоб немедленно нашли Бенедиту. Поскольку, обшарив всё кругом, посланцы вернулись без девочки, старуха весь остаток ночи вопила как одержимая, крича, что если найдут беглянку, она убьет ее своими руками.

* * *

Окружной судья, толстый, приземистый и лысый, величественно вошел в зал и сел между прокурором и писарем за длинный стол, покрытый потертым зеленым сукном с желтой бахромой, продольно разрезающий помещение на две части. Взяв медный колокольчик, он резко встряхнул его, наполнив зал суда визгливым звоном.

Судья был хмур, лоб его прорезали досадливые морщины. Вот уж пять дней, как заставляют его каждый день напяливать эту черную судейскую мантию и этот узкий старый фрак, в котором он задыхается и которым почти что и не пользовался с далекого дня своего вступления в должность, и всё для того, чтобы просиживать в суде бесконечные часы, когда для всех очевидно, что в данном случае это совершенно бесполезно: всё равно не удастся собрать должное число присяжных — уговорить можно только городских, поскольку крестьяне заняты сбором урожая какао и никуда не хотят отлучаться.

Судья поставил колокольчик на место, рядом с чернильницей, и обвел взглядом зал — холодный, с ободранными стенами, покрытыми бурыми пятнами сырости. Ему показалось, что сегодня здесь больше народу. На тяжелых креслах у стен сидели с одной стороны городские, держась свободно и развязно, словно у себя дома, переговариваясь и пересмеиваясь, дружески пренебрежительным взмахом руки приветствуя писаря, легким наклоном головы здороваясь с судьей. Аккуратные сюртуки сидели на них свободно, в полном ладу с непринужденностью их поз и манер, а отглаженные брюки — у большинства белые — с безукоризненной складкой сверху донизу ровным отворотом касались начищенных до блеска ботинок. По другую сторону сидели поселяне, которых можно было безошибочно узнать по неловким позам, приглушенным жестам, смущенной полуулыбке на лице и еще — по платью. Словно воткнутые в свои стулья, ровно поставив ноги в тяжелых сапожищах на маленький квадрат пола, они сидели, закованные в непривычное городское платье, носимое лишь в редкие дни праздников, судов, или выборов, когда волей-неволей приходилось ехать в город. Толстые — суконные или вигоневые — длиннополые куртки, извлеченные на свет божий из семейных сундуков; кричаще пестрые жилеты, где солидно висели цепочки из фальшивого золота, купленные, верно, за настоящие; чистые, грубого полотна рубахи, старательно отутюженные холщовые штаны, а в особенности густо начищенные сапожищи, от которых шел на всю комнату запах сала — всё это являло картину принарядившихся по-воскресному крестьян. Чтоб обуздать непослушные свои шевелюры, они намазали жиром волосы, и к этому второму резкому запаху, исходившему от них, примешивался еще третий — дешевого одеколона или розовой воды домашнего изготовления. Некоторые, не в состоянии долго терпеть обувь на ногах, привыкших к свободному союзу с землей, незаметно стянули с себя сапоги и осторожно поставили под стулом, робко поджав ноги в толстых, грубых и очень пестрых носках. Неловко сидя на своих стульях, они дружно потели, словно под палящим солнцем, полузадушенные тугими воротничками и цветистыми галстуками, завязанными каким-то чудовищным узлом под самым горлом. Каждую секунду они вытирали пот со лба большим ситцевым платком, который затем, осторожно сложив у себя на коленях, клали на стул рядышком, в широкополую шляпу, повернутую тульей книзу.

И оба ряда, и городской и сельский, неотрывно глядели на одного человека — преступника, сидевшего на маленькой скамье между двух солдат в неопрятной полицейской форме за маленьким столиком, тоже накрытым куском зеленой материи, скорее напоминавшей мирную скатерть. Тревожно шепчась, люди указывали на него друг другу.

Человек этот был Жозе Тапуйо. Он сидел, сохраняя в лице обычную свою неподвижность, спокойный и, видимо, безразличный ко всей этой судейской волоките. Он только лишь двигал время от времени руками, да и то больше, чтоб почесать голову, или переставлял ноги, явно стесненный ограниченным пространством скамьи, столь тесной для человека его племени, привыкшего к вольной жизни среди необозримых лесов. Судья, удобно откинувшись на ручки своего кресла, повернулся в сторону сухонького, в поношенном пиджачке, человечка и сказал:

— Сеньор, огласите список присяжных.

Должностное лицо встало из-за стола, открыло засаленную тетрадь и, проведя полупрозрачной рукой с желтыми ногтями по жестким редким волоскам, в качестве бороды торчащим на остром подбородке, принялось читать осипшим голосом длинный список простых имен, снабженных фамилиями, позаимствованными больше из священного писания, или, точней, из иллюстрированного календаря для домашнего обихода и надобностей общественной жизни. Из рядов присяжных раздавались нестройные: «здесь» и «на месте», пропетые на разные голоса. Судья тем временем рассеянно подсчитывал бумажки, сложенные вчетверо, которые извлекал из странного зеленого в желтую полоску сосуда, похожего скорее на похоронную урну, раскладывая с поразительным флегматическим спокойствием на зеленом в чернильных пятнах сукне.

Установив точное число присутствующих, судья снова положил бумажки в свою похоронную урну:

— Сорок восемь. Внимание! Начинаем жеребьевку.

Едва произнес он эти слова, как низенькая дверь судебного зала отворилась, с трудом пропустив еще одно должностное лицо — высоченного мулата с всклокоченной шапкой волос, который, припадая на обмотанную тряпкой больную ногу, вел за руку мальчонку лет шести, одетого в аккуратный коричневый костюмчик, с аккуратно зачесанными назад волосиками на маленькой бледной головке. Судья поставил перед ним свою урну и, встряхнув, сказал:

— Тащи.

Мальчик, не впервой уже принимавший участие в подобной церемонии, сунул худую ручку в урну и стал вынимать бумажки, отдавая судье, который громко читал содержащееся в каждой имя. На некоторые имена прокурор, недавно закончивший студент в золотом пенсне на тонком носу, или защитник, худой юноша с маленькими живыми глазками, откликались категорически:

— Отвод.

Крестьяне наблюдательно перемигивались, досадуя, что отведенными оказывались только франты — городские. А они, несчастные, должны будут здесь весь день потеть! И правда, совет присяжных составился из двенадцати человек скромного вида, медлительных и тяжеловесных, — сразу видно, что из деревни. А городские шумно покинули зал суда, посылая насмешливые улыбки облапошенным простофилям и благодарные взгляды прокурору и защитнику, избавившим их от столь скучного занятия.

Избранные противной судьбой стали рассаживаться у длинного стола в другом конце комнаты, без всякого этикета кладя на него локти. Некоторые старались всё же сохранить торжественность, присущую их высокой миссии вершителей правосудия, и неотрывно смотрели на преступника, словно стараясь высмотреть явное доказательство совершённого преступления на этом неподвижном, бесстрастном, бронзовом лице.

Судья вызывал присяжных по одному. Он стоял, выпрямись, между прокурором и писарем, тоже прямыми, торжественными и строгими, держа на вытянутой руке маленькую апокрифическую библию в черном кожаном переплете со штампом Нью-Йоркского Библейского общества, всю изъеденную тараканами, и произнося слова клятвы: «Клянусь говорить правду и только правду, повинуясь лишь Богу и Закону. Клянусь отдать свой голос за справедливость и со всею искренностью высказать свое решение в данном судебном разбирательстве. Клянусь…»

Крестьяне, осторожно приближаясь и положив задубевшие темные руки на означенную святую книгу, выдавливали, сквозь зубы и словно нехотя, искомый судьею ответ:

— Клянусь.

И чинно возвращались на свои стулья, натыкаясь друг на друга и тяжко волоча свои сапожищи.

Закончив церемонию клятвы, когда все присяжные уже снова сидели, как аршин проглотивши, судья сделал знак подсудимому, сказав:

— Подойди.

Жозе неловко поднялся и опасливо подошел к длинному столу с зеленым сукном.

— Ты должен отвечать на вопросы, которые я буду тебе задавать, — сказал судья, обращаясь к индейцу. — Отвечай четко, без запинки и говори правду. Понял?

Подсудимый молчал.

Судья начал допрос.

— Как твое имя?

Индеец молчал, в задумчивости, словно не понял этого простого вопроса.

— Как зовут? — спросил судья.

— Жозе.

Судья продолжал допрос в том же духе.

— Ты знаешь, в чем тебя обвиняют и почему ты здесь?

— Я…

— Знаешь?

— Знаю…

— Знаешь ли ты, что тебя обвиняют в том, что в день, — и судья указал день и час совершённого преступления, — ты украл и убил малолетнюю Бене-диту, крестницу сеньора Фелипе Арауаку?

— Я…

— Это правда?

Индеец молчал.

— Расскажи суду, как было дело.

Индеец стоял несколько минут в молчании, со стыдливой полуулыбкой на толстых губах, внимательно глядя в землю и вертя в беспокойных пальцах свою широкополую соломенную шляпу. Потом, не двигаясь и не подымая глаз, сказал, как человек, признающийся в легком проступке:

— Я уж сказывал другому белому…

«Другой белый» был полицейский, задержавший Жозе Тапуйо.

— Да, но нужно рассказать снова.

Индеец снова помолчал, не стирая с лица стыдливой полуулыбки. Потом, поколебавшись, в ответ на новые настояния судьи, рассказал:

— Я украл ее, хотел спрятать. Ночью в лесу боязно ей было, темно. Она закричала. Тут я ее убил, а тело на лодке отвез, чтоб зарыть на пустоши Уруа-Тапера.

— И зарыл?

— Да, зарыл и крест поставил, чтоб узнать то место.

— Что побудило тебя совершить это преступление?

Жозе, не поняв вопроса, молча смотрел на судью. Тот счел необходимым изъясниться точнее:

— Почему ты убил этого ребенка?

Индеец молчал, несмотря на все настояния судьи, и не было никакой возможности выжать из него больше ни единого слова. Устав от этого бесплодного поединка, судья прекратил допрос, приказав писарю зачитать дело и подписать за подсудимого его показания по тихой просьбе самого Жозе, вернувшегося затем на свою скамью.

Писарь встал и, проскрипев желтыми ногтями по редким волоскам бороды, начал чтение, запинаясь и решительно не желая принимать во внимание точки, запятые и прочие мелочи, засоряющие судебные документы:

«Такого-то дня такого-то месяца тысяча восемьсот такого-то года после рождества Христова в таком-то округе такого-то штата индеец Жозе по прозванию Тапуйо… являющийся слугою Фелипе Арауаку… похитил из дома этого последнего его малолетнюю крестницу… убил ее и зарыл в местности… именуемой Пустошь Уруа-Тапера… неподалёку от места совершенного им преступления… что и было удостоверено признанием самого вышеупомянутого преступника Жозе Тапуйо».

Присяжные, вытянув шеи, старались поймать хоть несколько слов, пузырями накипавших на губах чтеца. Они глядели на него неотрывно, с открытыми ртами, положив локти на стол или опершись подбородком на руку, раковиной приложенную к уху, чтоб лучше слышать. Все более торопясь, писарь выбрасывал в зал вместе со слюной показания свидетелей, в лучшем случае без точек и запятых, а в худшем — без предлогов и союзов, всё чаще заканчивая периоды известной формулой «и т. д. и т. и.». Свидетелями были не кто иной, как неоднократно упоминаемый здесь Фелипе Арауаку, не сказавший суду ничего нового по сравнению с тем, что нашим читателям уже известно; его молоденькая жена, которая также не могла прибавить ничего нового, хотя и осмелилась осторожно намекнуть на тяжелый характер старой Бертраны; средних лет женщина-индианка, работница в доме Арауаку, не пролившая на это темное дело ни капли дополнительного света; другой индеец, рыбак, живший неподалёку, показания которого и послужили причиной ареста преступника, ибо он пришел к Фелипе рассказать, что вечером того дня, когда исчезла Бенедита, отправившись половить «тамбаки», он издали увидал на берегу лесного озера, где водится много этой рыбы, лодку, вытащенную на берег в самом глухом месте, без каких-либо рыболовецких снастей и вообще следов рыбной ловли. Вспомнив, что видел сегодня утром, как Жозе выходил из дому, и сообразив, что место это находится неподалёку, рыбак, по его словам, «сильно удивился». Это было всё, что могли показать свидетели, если верить бумаге, которая сейчас зачитывалась.

Все свидетели дружно заверили суд в том, что в доме крестного обращались с Бенедитой хорошо, что сам крестный — человек скромный и честный, но что и индеец Жозе Тапуйо был добр к девочке и помогал ей чем мог. Старая Бертрана не смогла явиться в суд для дачи показаний по причине многих своих болезней и не сочла нужным осматривать место совершенного преступления, поскольку преступник сам сознался. Впрочем, суд охотно освободил ее от обеих этих миссий.

Писарь продолжал чтение, наполняя воздух зала монотонными, хрипящими звуками. Судья шептался с прокурором, видно, о чем-то веселом, если судить по коротким и многозначительным смешкам, бросаемым время от времени то тем, то другим и сопровождаемым хитрющим подмигиванием. Зрители, кроме присяжных, в количестве от двух до трех персон, застыли с раскрытым ртом, неизвестно, усиленно слушая или уснув с открытыми глазами. Несколько любопытных просунули было головы в дверь, но, видя, что замечены, нырнули назад, скоро, впрочем, появившись снова. Устав сидеть прямо и слушать внимательно, присяжные расположились поудобнее на своих стульях, поворачиваясь к читавшему спиной по примеру судьи, который, как они полагали, всё же тут главный. Они тихонько переговаривались друг с другом — об урожае какао, о цене на него в нынешнем году и о политике. Мухи, жужжа, летали по залу суда. С улицы шел тяжкий жар, две длинные солнечные полосы просочились сквозь стекла окон, и черепичная крыша здания, перекалившись, потрескивала, как на обжиге в печи. Бледный юноша, впервые выступавший защитником на процессе, сидел за своим скромным столиком, с усиленной пристальностью следя за должностным лицом, зачитывающим документ, но, устав, быть может, от напряженности собственного взгляда или сраженный зноем этого дня, кончил тем, что, независимо от своей воли, окончательно закрыл давно уже слипавшиеся глаза и обронил карандаш, которым делал пометки в свою тетрадь. Солдаты, стоявшие на страже у входа, задремали, притулившись к притолоке двери, крепко обняв ружья, чьи приклады отдыхали на полу. И один только преступник сидел спокойно и прямо, весь — внимание, тихо слушая тарабарщину, которую зачитывал писарь. На лице его, как всегда неподвижном, не было никакого выражения.

Наконец чтение закончилось. Когда последние монотонные ноты, так долго заполнявшие зал, смолкли, наступила внезапная и глубокая тишина, нарушаемая лишь остаточными словами присяжных и судейских, не успевших оборвать разговор. Но вскоре уже все задвигали стульями, усаживаясь поудобней, и судья, погладив блестящую лысину и протерев ее платком, смоченным в одеколоне, спросил суд и присяжных, желают ли они выслушать еще раз показания свидетелей.

— Мне это не представляется необходимым, — заметил прокурор, — дело, но-моему, ясное.

Все были согласны с прокурором. Слово предоставили «представителю народного правосудия».

Прокурор поднялся, вынул из кармана платок и стал протирать очки, глядя на суд, рассевшийся во всю длину стола, близорукими невыразительными глазами. Тщательно проверив световую проводимость своих стекол, для чего пришлось снова и снова подносить их к глазам, он надел, наконец, очки на нос, медленно и поправляя, после чего подкрутил усы и вытер губы и руки платком, который затем аккуратно сложил и положил в карман.

— Господин судья! Господа присяжные! Уважаемая публика!

Толстяк, спавший опустив бороду на грудь, встрепенулся — важное должностное лицо обращалось к нему… С полдюжины людей, находившихся в эти минуты в залах и коридорах здания муниципалитета, где проходил суд, вошли, наступая друг другу на ноги, скрипя подошвами, стараясь разместиться на стульях поближе, чтоб лучше слышать нового в их местности прокурора, который, но словам многих, был образованнейший человек и превосходный оратор. Кое-кто ограничился тем, что встал в дверях, откуда, впрочем, тоже было слышно. Прокурор, со своей стороны, понял, что именно он является предметом такого внимания, и постарался не обмануть ожиданий публики и укрепить свою репутацию на новом месте. После общего краткого введения, состоящего из юридических терминов, он начал читать свое обвинение, где излагал свои доказательства в пользу того, что обвиняемый Жозе Тапуйо — он назвал время и место преступления — действительно убил малолетнюю Бенедиту.

Он может доказать, вещал прокурор, что преступник совершил свое преступление, применив силу в отношении жертвы; он может доказать далее, что в данном деле имел место обман доверия; он может доказать, кроме всего прочего, что преступление было совершено с применением всех отягчающих вину обстоятельств, зарегистрированных в статье шестнадцатой (параграф первый, четвертый, шестой, восьмой, девятый, десятый, двенадцатый и пятнадцатый) Уголовного кодекса; он может доказать, в конце концов, что данное преступление отягчено также обстоятельствами, изложенными в статье семнадцатой, и в особенности желает подчеркнуть, что преступник подлежит наказанию, установленному статьей сто девяносто второй упомянутого кодекса.

Он положил на стол листки, дрожавшие в его руке, и, проведя тонким батистовым платком по бледному лбу, звонко извлек из своего горла первые, трагически прозвучавшие слова своего обвинения, так сказать в чистом виде:

— Уважаемые сеньоры!..

Он сделал короткую паузу… Обвинительная речь началась. Он был красноречив тем риторическим и амфорным красноречием с грозными прилагательными, разящими глаголами, уничижающими и уничтожающими существительными, какое так храбро обрушивают на голову какому-нибудь случайно попавшему в их лапы бедняге ревностные служители общественного правосудия с целью поразить придурковатую публику, принимающую этот каскад общих мест за вершины ораторского искусства. Если б мы хоть на мгновенье поверили молодому прокурору, мы убедились бы, что в целом мире не найдется человека опаснее, чем индеец Жозе Тапуйо. Этот человек, которого благородный гражданин Бразилии извлек из жадных рук дикарей для того, чтобы ввести, как родного, в свой священный домашний очаг, этот облагодетельствованный человек, движимый инстинктом творить зло (увы, нередко упоминаемым судебной хроникой), похитил во мраке ночи маленькую девочку, ангела, составлявшего цель жизни ее воспитателя и крестного, — взобравшись на эту эмоциональную гору, прокурор сделал длинную паузу, которую объяснил стеснением в груди от накипевшего негодования, — и завел ее в непроходимые дебри, которые сей свирепый ягуар, — оратор указал на Жозе, слушавшего с глубоким вниманием, — не должен бы никогда покидать, ибо подобным ему не место в цивилизованном обществе, и там, обманув доверие несчастного ребенка, утолил на нем жажду крови, живущую в его черном сердце… Да, сеньоры, сей зверь в облике человека, который сидит перед вами, — и, полный священного гнева, за который в здешних органах правосудия так неплохо платят, прокурор снова указал пальцем на индейца Жозе Тапуйо, сидевшего очень чинно и с выражением уважительного внимания на лице — не поколебался ни на мгновение перед тем, как вырвать своими острыми когтями из нежных рук всеми уважаемой матроны, какою является теща сеньора Арауаку, девочку, являющуюся для ласковой, кроткой пожилой женщины утешением ее благородной старости, лучом солнца, согревшим ее одиночество, растопившим лед ее тоски, — вырвать для того, чтобы злодейски убить и — о человечество, как низко можешь ты пасть! — к тому же еще и зарыть в безвестной глуши!..

В таком тоне прокурор продолжал всё дальше и дальше, дрожащий от гнева, страстно ратующий за высокую мораль и священную неприкосновенность породившего его общества, взывающий к гуманизму и справедливости, неистово размахивая в воздухе тощей рукою, как архангел пламенным мечом, и закончив громоподобным требованием применить к преступнику — «смрадному продукту гниения, от которого следует избавить цивилизацию», — высшую меру наказания, предусмотренную статьей сто девяносто второй Уголовного кодекса, — смерть!..

И сел, нарочито утомленный, в театральной позе, с видом триумфатора, снисходительно улыбаясь зрителям, выражающим свое одобрение явно, но в полной немоте. Слово предоставили защитнику. Молодой адвокат встал и медовым голоском произнес первые слова своей речи. Он был когда-то учеником духовной семинарии, и от этого воспитания осталось в нем на всю жизнь что-то робкое, заискивающее, льстивое. Говорил он, не подымая глаз, но когда подымал и взглядывал на публику, в лице его можно было прочесть ум и в глазах — некую живость мысли. Он не отрицал преступления, и не было у него особого желания спасти преступника от смерти. Он просто выполнял обязанность, возложенную на него судом как на защитника, за что муниципалитет обязан был выплатить ему определенную сумму, он точно знал какую. Он говорил холодно и тускло. Указал, что его подзащитный — всего лишь бедный сын лесов, который, если его в лучшем случае и коснулась святая вода купели, всё же не был никак приобщен к христианской морали и не усвоил ее уроков, оставшись, таким образом, чуждым этой высшей морали человечества, единственно праведной, — он возвысил голос, — единственно справедливой, единственно способной освободить человека от греховных побуждений, ведущих к преступлению.

От пребывания в духовной семинарии остался у молодого адвоката теологический стиль, привитый ему учителями-монахами и снискавший ему немало поклонников в городе Обидос, где он некоторое время адвокатствовал, когда дела семьи пошли плохо и ему пришлось, к великой своей досаде, прервать учение перед самым принятием духовного сана.

Он заметил далее в своей речи, что данное дело не содержит достаточных доказательств для применения высшей меры наказания и что без чистосердечного признания преступника, по одним лишь показаниям свидетелей, состав преступления вообще не смог бы быть доказан. Он обращал, таким образом, внимание суда на статью девяносто четвертую действующего Уголовного кодекса, которую тут же и зачел, медленно и многозначительно, особо возвысив голос на последней части.

«Признание преступника на суде, будучи свободным и соответственным обстоятельствам дела, считается доказательством преступления; но, в случае смертного приговора, может служить основанием для смягчения наказания, когда других доказательств преступления не имеется». Он говорил еще две или три минуты. Он просил правосудие действовать на основе евангельского милосердия, ибо, как гласит заповедь, «не судите, да не судимы будете». И закончил: «Во имя Господа нашего Иисуса Христа, во имя великого его милосердия, прошу у суда оправдания обвиняемого»… И упал на стул, явно истомленный, но тайно удовлетворенный тем, что эта волынка наконец кончилась.

Судья, выслушав «про» и «контра» и навалившись на стол, где давно уже чертил на четвертушке бумаги какие-то каракули, изображая свою подпись с разными росчерками и в разных направлениях, составил на листочке краткое резюме дебатов и представил оное сеньорам присяжным, подробно разъяснив, как им следует отвечать на поставленные вопросы.

Через полчаса присяжные вернулись в залу, ответив утвердительно на основные вопросы и подтвердив, таким образом, что Жозе Тапуйо действительно убил маленькую Бенедиту со всеми отягчающими вину обстоятельствами, предусмотренными Уголовным кодексом. Ввиду такого решения присяжных заседателей судья присудил преступника к наказанию, предусмотренному статьей сто девяносто второй, а именно к пожизненной каторге, в связи с тем, что, как постановили присяжные, других существенных доказательств, кроме признания самого преступника, не существовало.

В пять часов вечера все дружно покинули зал суда, ужасно усталые, раздраженные и зверски голодные, почему и разбежались так быстро в разные стороны, бормоча:

— Черт его знает до чего утомительно!

Прошло дня два, три после судилища, и вдруг по городу поползли странные слухи… Что будто на лодке из округа Тромбетас приехали какие-то люди, а с ними — девочка, и будто девочка эта как две капли воды похожа на Бенедиту, за убийство которой был только что осужден на пожизненную каторгу индеец Жозе Тапуйо. Некоторые любопытные даже ходили в гавань — взглянуть на девочку. Но там ее уже не нашли, ибо судья, как только до слуха его дошла столь неожиданная информация, приказал этим людям с девочкой явиться немедленно. Отец девочки показал, что в день, записанный в деле Жозе Тапуйо как день убийства Бенедиты, ранехонько на рассвете, индеец приехал к ним — а живут они очень далеко от дома Фелипе Арауаку — и привез их дочку, сказавши, что отдает ее родным потому, что «белая» сильно ее обижает. Из этих слов, но шрамам и синякам на дочкиной спине, да еще из того, что сама она рассказала, родители поняли, что так оно и есть. В благодарность за доброе дело они попотчевали гостя кофеем и водкою. Он выпил и сразу же уехал, а дальше им про него ничего не известно. Ну, они и решили поехать поглядеть… Таковы были, в кратких чертах, показания отца Бенедиты.

Опросили девочку. Она, тихонько и грустно, рассказала, как «хозяйка» «обижала ее кнутом», как «дядя Жозе» ее «жалел» и ночью «отнес в лес» и, посадив в лодку, привез домой, «чтоб не трогали».

Судья велел записать эти показания и приказал немедленно привести осужденного. Когда индеец увидел Бенедиту, беглая улыбка на мгновенье осветила его неподвижное лицо.

Судья спросил:

— Ты знаешь эту девочку?

— Бенедита…

— Зачем ты сказал, что убил ее и зарыл в лесу?

— Я…

— Зачем ты сказал это, предоставив суду возможность требовать твоей смерти и осудить тебя на пожизненную каторгу?

— Я хотел добро ей сделать…

Излишне было бы говорить, что приговор был отменен и Жозе Тапуйо остался на свободе. Не знаю, что с ним сталось потом. В одном лишь я твердо уверен: что он умер — если он уже умер — в полном неведении относительно высоты и благородства своего поступка. Есть такая притча, а может, быль про волков… Облава. Раненый волк, истекающий кровью, ползком спасался от пуль, посылаемых рукою человека. Но, увидев слепого вожака, которого ждала неминучая гибель, он просунул ему в пасть свой хвост — вместо посоха… Слепой вожак и раненый поводырь вместе достигли опушки, где кончался лес…

 

*Путешествие

Только и была минута покоя, когда все сели, потому что вагон сразу завизжал и поезд тронулся. Тут лишь, глянув еще разок, все ли налицо и точно ли в безопасности, дона Лаура вспомнила, что она все-таки дама общества. Выпятила грудь, втянула живот, чтоб лучше уместиться в корсете, и попыталась подобрать все эти завиточки, капавшие ей на лицо, затылок и оба уха. И вздохнула с облегчением — наработалась!

По совести сказать, ничего она не наработалась. Уложила всё учительница немецкого. Негритяночка Марина оказалась совершенно непрактичной в свои четырнадцать мечтательных лет — ну что это за служанка? Соуза-Коста, муж, так тот умел только платить — платить, это было по его части, никто не умел столь невозмутимо извлечь из кармана бумажник, и дать на чай вдвое больше, чем нужно. А про все другое муж говорил, что это «женское дело». Учительница немецкого всё уложила и, к счастью, без особых осложнений. Чемоданы были честно набиты, и сумки, саквояжи, портпледы, перчатки, дети, шляпы, Марина, муж, учительница немецкого, корзина с этими — как их? — бутерами и бродами для детей, всё было на месте. Дона Лаура поправила одним пальчиком ворот платья, съехавший вправо, вздохнула — и почувствовала, что счастлива. Учительница немецкого сидела как раз напротив. Младшие дети уже вскарабкались на сиденья, ретиво мяли коленками чехлы из искусственной кожи и смотрели в открытые окна.

— Твер… Твердоплодная! Мамочка, станцию зовут Твердоплодная!

— Я знаю, Лаурита, сиди ты тихо, поняла?

Соуза-Коста отнял от глаз газету при вскрике Лауриты. Но улыбнулся — дочка уже читает, подумайте! Дона Лаура несколько смешалась, видя, как пассажиры с ближайших сидений обернулись на крик. Взглянула на мужа и покачала головой, недовольная. Но Соуза-Коста сидел, уткнувшись снова в газету, на своем месте через проход, в окружении остальной мелюзги. Карлос, рядом с отцом, тыкал локтем в Марию Луизу. Сестра отворачивалась, сердитая.

Напротив Соузы-Косты негритяночка Марина, застыв и вцепившись обеими руками в скамью, в экстазе, с открытым ртом, с выпученными глазами, наслаждалась. Поскольку они в прошлом году ездили в Рио ночным экспрессом, это действительно было первое Маринино путешествие на поезде — ее заветная мечта. Автобус никак ее не привлекал — так, чепуха и свистка не дает, чего уж там… Даже когда за ней приехали с дачи от доны Лауры на легковой, так и та свистка не давала, ну что вы! И в свои четырнадцать лет Марина таила от всех эту тайную страсть, из-за которой день за днем своей уже долгой жизни карабкалась на железнодорожную насыпь, откуда смотрела на поезда, чудесные поезда, проносившиеся мимо. Дом ее отца, плотника, стоял как раз, где рельсы поворачивали и поезд давал свисток, и этот свисток укоренился в ее сердце, как твердое мерило достоинства транспорта вообще.

Одно только Марине казалось еще интереснее, чем поезд, — зубная боль. Она даже богу молилась, прося послать ей зубную боль, ну хоть крохотную болечку, очень уж ей казалось красиво, если повязать щеку красным платком и так ходить. Красотища! Когда она еще у отца жила, так даже плакала от обиды, потому что соседский мальчик всегда ходил со щекой, перевязанной большим чудесным платком, и весь похудел от стольких зубов, выдернутых безо всякого обезболивания. А у нее, как нарочно, зубы все целые, ровные, белые такие… Она плакала.

Лаурита усердно читала по складам:

— Ка-шо… Кашовая, мамочка! Это станция Кашовая!

Мария Луиза сердито наклонилась:

— Камышовая, Лаурита! Вот дурочка!

Карлос фыркнул. Его тоже развлекало путешествие на поезде — забавно, право. Весть о переезде с дачи волновала его целый день, в основном по причине учительницы немецкого. Он давно уже старался принять солидный вид взрослого мужчины. В конце концов, если человеку больше двенадцати… А сегодня утром, поймав учительницу одну, он обнял ее так крепко, что она даже, кажется, покраснела. Но сейчас его занимало только путешествие. Он купил журнал, попытался читать, как папа, но — увы! — притворяться не умел. И журналы все забрала Мария Луиза, эта уж, правда, настоящая дама, нарядная, серьезная, сидит нога на ногу, подражает учительнице немецкого, в перчатках и действительно читает.

Поезд уже проехал предместья, так радостно пропетые Лауритой, и тряско мчался на всех парах. Небо было в тучах, но тихая утренная свежесть уже ушла. Из-за низких туч солнце жгло истово. Воздух был светел, даже ярок, и глаза смыкались от бившей в них тоненькой, острой, безжалостной пыли, всё противно запорошившей. Все пассажиры уже закрыли окна и очень недовольно косились на открытые, у которых расположилась наша семья. Некоторые, с задних скамей, шумно чистились, возмущенные, чтоб «эти люди» поняли наконец… Учительница немецкого заметила и тихонько сказала доне Лауре. Последняя — бог мой, эти дети! — переполошилась и накинулась на мужа:

— Фелисберто, закрой окна, в конце концов! Смотри, какая пылища!

Муж отложил газету, готовый встать, но вагон так качнуло на повороте, что все повалились набок, а Соуза-Коста сел прямо на учительницу.

— Извините, фрейлейн.

Карлос уже закрыл свое окошко, но Марии Луизино закрывать не хотел — закрывай сама, подумаешь! Учительница взглянула на него. Он вспыхнул — встану, не встану? Нет, не встану, что она мне за указка! — но все же поднялся неохотно, закрыл окошко, наступив Марии Луизе на ногу. Сел, мрачный, и гордо уткнулся в газету, всем назло.

Лаурита с плачем уступала отцу закрыть окошко:

— Ах, папочка!.. Так я не смогу читать, как зовут станцию!

— А ты читай через стекло, Лаурита.

— Ах, я через стекло не умею!

Альдинья вот совсем не мешала. На коленях в углу сиденья, едва доставая до спинки, глазела на пассажиров задних рядов и сыпала смешками в сонного мальчика, сидящего с мамой на скамье напротив. Мать была толстая норвежка и ехала куда-то с шестилетним сыном. Вначале она невольно улыбалась, с удовольствием глядя на вкусную мордочку Альдиньи, но потом забеспокоилась. Девочка смеялась специально для ее мальчика. Мальчик, очень смущенный, не зная, можно ли ему тоже смеяться, спросил маму. Она отвечала ему суровым взглядом. И малыш вернулся в тупость хорошего воспитания, вяло глядя в окно. Но его разбирало любопытство: смеется ли еще девочка, и он с опаской, коротко на нее взглядывал. Альдинья всё больше увлекалась.

Норвежка помахала платочком — жарко! — и нарочно поменялась с сыном местами. Но вагон так дергало, что мальчик, пересаживаясь, ударился головой о скамейку напротив. И сел, громко ревя. Норвежка взглянула на Альдинью с негодованием, и учительница немецкого, хоть и сидела спиной, поймала этот взгляд. Ей стало стыдно — и она строго приказала Альдинье сидеть тихо. Но дети, поскольку родители были тут, не слушались учительницу.

Альдинья присела с гримаской, поджав под себя одну ногу, только чтоб не сидеть как надо. Ее снедало желание взглянуть, что делает мальчик, и она стала качаться на согнутой ноге, чтоб утешиться. Но поезд сделал еще одно сальто-мортале и бросил ее в сторону матери, учительница немецкого попыталась удержать, Соуза-Коста поднялся, чтоб помочь, и новый рывок поезда бросил его на учительницу немецкого. На сей раз удар был что надо. Дона Лаура страшно перепугалась. Негритяночка зажала рот рукой, оцепенев. Мария Луиза, Карлос, Лаурита — все смотрели в ужасе. Соуза-Коста меж тем — ах, убить бы кого в эту минуту! — бормотал, сгорая со стыда:

— Фрейлейн… про-стите! Про-кля-тый по-езд…

Лаурита хотела пить и требовала воды. Альдинья, совсем растерявшись от всего вокруг, тоже вздумала что-нибудь попросить и изобрела, что хочет есть. Умирает от голода. И стонала:

— Мамочка… кушать хочу!

— Господи, доченька, но еще рано!

Лаурита при мысли о еде пришла в возбуждение. Карлос тоже. Негритяночка тоже. Мария Луиза тоже… однако, едва оторвавшись от журнала, чтоб узнать, чем все это кончится, вспомнила, что она — взрослая, поспешно подняла журнал к самым глазам и, притворись, что читает, ждала, как решит мать. Катастрофический голод охватил всю колонию.

Дону Лауру разморило совершенно. Нет, она не полезет за корзиной, чем бы ей не угрожали, она уж ни на что не способна — ну и жарища!.. И дона Лаура взглянула на учительницу немецкого, которая опустила глаза, но не в знак согласия: еще не время раздавать детям бутерброды, они плотно позавтракали перед отъездом. Альдинья тянула со всхлипом:

— Бутерброди-и-ик!..

И смотрела на учительницу исподлобья, с целью уязвить. Дона Лаура, расстроенная, искала взгляд мужа. Соуза-Коста кивнул досадливо и пожал плечами с видом «ну что ж поделаешь, Лаура!». Но не шелохнулся, боясь обидеть учительницу, уже так основательно им ушибленную. И тут Лаурита:

— Я тоже хочу!

Учительница продолжала смотреть в землю. Дело проиграно, ясно. Решила сдаться, но затаила обиду. Сделала знак Карлосу, который только этого и ждал. Он ловко вскочил, извлек корзинку из портпледа на верхней полке, подошел, гибко лавируя в такт пляске поезда, положил вкусную корзину на колени учительнице. Ах, как он ее сейчас жалел! Оперся ногой о скамейку:

— Я раздам, фрейлейн.

Дона Лаура, успокоившись, попыталась примириться с учительницей:

— Фрейлейн, пожалуйста, только по одному, ладно?

— Один не хочу, мало!

— Лаурита!!

Марии Луизе изменила выдержка. Она положила журнал на колени, жадно следя за раздачей бутербродов. Альдинья, сидя на полу и держась за подол учительницы по причине колебаний почвы, глядела на бутерброды, не дыша от волнения. Едва схватив тот, что ей протянули, вырвала из корзины второй, пустилась бегом, забыв об опасности…

— Альдинья!

— Господи!

Соуза-Коста протянул руки в надежде поймать дочку. Выныривая и отбиваясь, Альдинья в конце концов плюхнулась на руки к норвежке, которая ее и удержала. Даже не осознав, что упасть — увы! — так и не удалось, Альдинья торжествующе улыбнулась и протянула искалеченный бутерброд милому дружку. Мальчик тупо взглянул на мать. Все привстали в испуге, качаясь по воле стихий, — кроме доны Лауры, бедняжки, которая, несмотря на титанические усилия, всё еще находилась в процессе отрыва от скамьи, — и повернули головы, чтоб взглянуть на катастрофу. Норвежка, удерживая одной рукой Альдинью, другой сметала с платья крошки хлеба и сыра. Это был момент высшего напряжения. Соуза-Коста, убитый стыдом, поймал, наконец, дочку за юбчонку, пытаясь привлечь на свою сторону. Но Альдинья не сдавалась, всё еще торжествуя, предлагая нараспев:

— Кушай, ма-а-льчик! Вку-у-сно!..

Наконец норвежка что-то сказала сыну, который встал, красный от смущенья, протянул два пальца, взял бутерброд и пробормотал нечто невразумительное. Тут мать улыбнулась и снова с ним заговорила. Мальчик произнес медленно, на очень правильном португальском:

— Боль-шо-е спа-си-бо.

Альдинья, увлекаемая отцом, оглядывалась назад и хотела остаться. Дона Лаура и Соуза-Коста в глубине души гордились независимостью дочери. Их, безусловно, тревожила эта безусловная возможность заразы от общения с другими детьми, но, в конце концов, это вполне порядочная сеньора и…

Учительнице немецкого просто плакать хотелось.

Она даже забыла про раздачу бутербродов и сидела, с корзинкой на коленях, в глубоком раздумье. Лау-рита жевала в ожидании новых вывесок. Мария Луиза уже не могла скрыть нетерпение, а Марина впервые вышла из своего блаженного экстаза, заерзав на месте и облизывая губы. Карлос чувствовал себя оскорбленным, не получив бутерброда, но гордо молчал — нет, он не голоден… В его годы… Заметив, что учительница страдает, воспылал сочувствием. Под предлогом снятия корзины с ее колен, неловко обнял. Она вздрогнула, даже вскрикнула от неожиданности.

— Я спрячу корзинку, фрейлейн.

Совсем сбитая с толку, она сказала:

— А тебе разве не дать бутерброд?

Карлос терзался сомнениями: принять? отказаться? Так есть хочется! Нашел выход:

— Папа, хотите бутерброд?

— Нет…

Спасенье пришло неожиданно — от Марии Луизы, которая больше не выдержала:

— Дайте мне один… попробовать…

Тогда учительница медленно открыла корзинку, рассчитывая каждое движение, убийственно спокойно. И раздача началась. Дала — ей ведь тоже надо, правда? — Марии Луизе, даже два. И Марине, которая чуть не подавилась, стесняясь есть при стольких господах. Ну вот, теперь Карлосу, тоже, наверно, голодный… В конце концов — ребенок… немец или француз в этом возрасте еще ребенок… Один бутерброд, хватит с него.

Карлос искал в себе мужество отказаться: взрослые мужчины не едят бутербродики в вагонах.

— А может, вы тоже скушаете, фрейлейн? — взмолился он.

— Сейчас не хочу, позже.

И ужасающий скачок вагона бросил его с корзинкой на его же собственное место. Ну и жара!.. Но открыть окно нельзя. И так уж густая пыль окутала все вокруг, даже пот на лицах запачкав серым, а если еще открыть окно, то посыплются уголечки, которыми всех так щедро одаривает паровоз, и серые лица покроются черным пунктиром. Причем некоторые угольки еще горячие и прожигают дырки на платье… Теперь Альдинья просила пить. У доны Лауры лицо было полосатое, потому что она вытирала платком пыльный пот. Учительница немецкого хотела было ей сказать, да не сказала. По злобе.

— Песчаная Балка! А из чего была та балка, которую я раньше читала, мамочка?

— Какая балка, дочь моя?

Дона Лаура погибала от жары. Отстегнула еще одну пуговку на блузке, только одну еще, но вагон так лихорадило, что всё теперь расстегивалось и все вещи падали по сторонам. Учительница совершенно задыхалась от мощного бюста доны Лауры, упиравшегося ей в нос, как две огромных чалмы. Лаурита, стараясь перекричать лязг железа, настаивала:

— Ну, какая же балка? Я говорю, была уже балка из чего-то!..

Волна беспокойства прошла по семье, все были ужасно пристыжены. Действительно, некоторые пассажиры улыбнулись, и заметно было, что они знают, что какую-то Балку уже проезжали. Но из семьи никто не мог вспомнить, не обратили, к сожалению, внимания. Одна негритяночка всё замечала, всё вбирала, всё запоминала. И вдруг испустила визгливый смешок, зажала рукой испуганный рот и прокричала, сама того не желая:

— Балка Сыромятная! Ах-ха-ха!

— Как? Как, Марина?

Теперь все смотрели на негритяночку. Тут Марина закатилась такими истерическими взрывами «ах-ха-ха!», что уж не могла остановиться.

— Скажи, Марина! Не дури!

Но негритяночка изнывала от стыда и всё смеялась, смеялась, извиваясь от смеха, сжав лоб в растопыренных пальцах. Пришлось вмешаться доне Лауре и всему ее авторитету:

— Марина, что это такое! Повтори название, а то никто… Лаурита то есть… не знает!

Негритяночка опустила руки и сидела серьезная, снова оцепенев и выпучив глаза с огромными белками, занимавшие пол-лица. Потом сказала медленно, подавленная, с мрачностью приговоренного к казни:

— Балка Сы-ро-мятная?

Она словно спрашивала других, удивясь, что что-то знает. Все успокоились, и Лаурита снова принялась любоваться пейзажем, в то время как две толстые слезы катились по щекам негритяночки.

Вот в это-то путешествие и произошел памятный случай, из тех, что всегда потом вспоминают в семье. Лаурита время от времени возвращалась к своей беспощадной привычке выкрикивать на весь вагон названия станций, которые они проезжали. Дона Лаура, задыхаясь всей грудью, в тысячный раз поправляя съехавший ворот, совсем уже занемогла от жары. В отчаянии взглянула она в закрытое окошко. Дома, дома, безо всякого порядка, не склеенные в улицы, толпились, всё больше загромождая пейзаж. Дерганье вагона стало мягче, поезд замедлил ход. Удушенная дона Лаура воспрянула духом. Наверно, большой какой-нибудь город… Подольше постоят здесь и откроют окна, чтоб проветрить вагон… И, горя ожиданием… Господи, какой злой дух надоумил дону Лауру спросить у Лауриты, как называется станция?! Лаурита приплюснула маленький нос к стеклу, гордая тем, что помогает матери. И в бурном волнении закричала:

— Ничего не видно… Еще ничего… Я сейчас, мамочка! Сейчас прочитаю!.. — и страстно тыкалась носом в закрытое окошко.

Соуза-Коста, опасаясь провала дочери, обвел взглядом присутствующих. Многие путешественники тоже ждали, приунывши; некоторые, привстав с мест, терпеливо улыбались. Дома проплывали уже громоздкие, неуклюжие, построившись в улицы. Поезд, толчками, останавливался. Лаурита крикнула:

— Это… Это Убо… Убо-ро… Убороная, мамочка!

Дона Лаура и учительница немецкого почувствовали, что умирают. Соуза-Коста, впервые выйдя из себя, встал, собираясь нахлопать дочку. Учительница приподнялась было, чтоб спасти положение и оградить свою ученицу. Но поезд резко дернул, останавливаясь, и оба — Соуза-Коста и учительница, обнявшись, сели, как на подушку, на грудь доны Лауры. Соуза-Коста, раздосадованный, вывернулся, оставив учительницу, где сидела… Он хотел… Он… Но весь вагон разрывался от хохота, даже норвежка. Соуза-Коста вдруг понял, что не знает, что теперь делать. Жаловаться в Центральное Управление железных дорог Бразилии? Поклясться, что никогда больше не отправится в опасное путешествие на поезде? Дона Лаура, с видом больно пришибленного человека, поправляла ворот платья. Извиниться перед женой? Нашлепать дочку? Нет, только не это! Бить детей? Он? Фелисберто Соуза-Коста? Никогда! И, как зловещая комета, родилась у него внутри и всё росла мысль: унижают его ребенка! Комета уже пылала у него внутри, и какая-то — он сам не понимал — огромная обида толкала его сорвать все задвижки с собственного благородного воспитания и отпустить какую-нибудь грубую шуточку, сравняться с дочкой, чтоб над обоими смеялись, чтоб не оскорбляли невинное дитя, чтоб… — Но комета уже потухала, так и не взорвавшись. Соуза-Коста сел, в унынии. Почувствовал смутное желание приклеиться к стулу и остаться так навсегда. И жалобным голосом сказал:

— Нет, это не уборная, нет, Лаурита… Это город Таубате.

 

Когда я бегал в рубашонке

Еще и сейчас, как увижу бритую голову, плохо делается. Как это ни странно, но первое понятие о низости человеческих поступков и жизни вообще я получил, когда меня в детстве обрили. Никогда не забуду — и это самое раннее мое воспоминание, — как потом все старались меня приласкать, чтоб развеять тоску из-за потерянной шевелюры, как кто-то, не помню уж теперь кто, мужской голос какой-то произнес: «Да ты теперь взрослый мужчина!» А мне было три года, и я испугался. Такой меня страх пробрал, такой ужас — как это я, совсем маленький, и вдруг сразу взрослый мужчина? — что я громко заплакал.

Волосы у меня до бритья были очень красивые, мягко-черные, на свету казавшиеся каштановыми. Они падали мне на плечи толстыми локонами, скручиваясь в тугую спираль. Помню одну мою фотографию тех лет, которую потом порвал из какой-то ложной скромности… В то время я был действительно уже взрослый мужчина, и эти прекрасные кудри моего детства вдруг показались мне обманом, грубой шуткой — я сердито порвал фотографию. Черты лица у меня не вполне удались, но в обрамлении этой шевелюры физиономия моя была чистой, без отметины, и глаза глядели открыто и прямо, обещая душу, непричастную злу. Сохранилась другая фотография, немного более позднего времени, кажется, следующего года, на которой я снят с братом Тото. Он, на четыре года старше, выглядит на снимке милым и хорошеньким в своем матросском костюмчике; я — совсем еще клоп, во фланелевой рубашонке, довольно нелепой, которую мама упорно не хотела выбрасывать, пока не изношу.

Я храню эту карточку, потому что она, если и не оправдывает меня за то, каким я был и остался, то по крайней мере объясняет. Я выгляжу на ней отчаянным бандитом. Мой брат в свои восемь лет глядит образцово-показательным ребенком, со взглядом, лишенным какого-либо жизненного опыта, гладенькой, щекастой мордашкой, бесхитростной и без особого выражения — в общем, идеальный образ детства. Я, такой малюсенький, кажусь гадким карликом, и притом старым. И что хуже всего, с морщинами переживаний, идущими от широких ноздрей нахального носа к огромному рту, растянутому в коварную улыбку. Глаза мои не смотрят, нет, они наблюдают и выслеживают. И кричаще выдают, прямо с театральной очевидностью, все признаки двуличной натуры.

Не знаю, почему я не порвал вовремя эту карточку тоже — теперь поздно. Много раз я подолгу смотрел на нее, наблюдая и ища в этом малыше себя. И находя, к сожалению. Сверял малыша с фотографии с моими поступками и всем находил подтверждение. Я уверен, что эта фотография причиняет мне большой вред, ибо, глядя на нее, мне становится лень работать над собой. Она изображает меня уже с детства сложившимся человеком и срезает на корню все мои возможные попытки исправиться. Ну ладно, хватит об этом, лучше вернемся к рассказу.

Всем страшно нравились мои курчавые волосы, такие густые, шелковистые, и я ими гордился, мало того, обожал их от этих похвал. И вот как-то вечером, хорошо помню, мой отец мягко произнес одно из этих своих железных решений: «Надо остричь мальчику волосы». Я посмотрел направо, потом налево, ища защиты, спасения от этого приказа, убитый горем. Инстинкт подсказал мне верно, и я уставился своими, уже полными слез, глазами на маму. Она хотела ответить мне сочувственным взглядом, но, помню как сейчас, не выдержала моего взора, выражавшего великолепную беззащитность, и опустила глаза, колеблясь между жалостью ко мне и возможной обоснованностью приказа, исходившего от главы семьи. Теперь мне кажется, что это был большой эгоизм с ее стороны — подчиниться. Кстати, каждую рубашонку она заставляла меня носить больше года, так что в конце концов они превращались в тряпки. Но никто не оказался чуток к моему детскому тщеславию. Предоставляли мне самому переживать свои огорчения, даже постепенно привили мне свою идею о необходимости постричься — грубое, на старый лад, безжалостное распоряжение, наказание без вины, первый толчок к глухому внутреннему протесту: «Надо остричь мальчику волосы» — никогда не забуду!

Остальное вспоминается смутно в ритме моих криков, брыканий, мотания головой, которую сильные руки хватали за пока уцелевшие пряди, грозных приказов слушаться парикмахера, то терпеливо и ласково, то сердясь пытавшегося уговорить меня и внушавшего мне ужас. И в результате — мой громовой рев. А в конце всего этого, тянувшемся слишком долго, — мой тихий плач с болезненными всхлипами, сквозь наклонившиеся надо мной страшные лица, мое отчаянное отрешение от всего и упрямый отказ принять случившееся как факт.

Мне давали конфетку — я плакал. Со мной шутили — я продолжал плакать. Мама меня целовала — я плакал еще пуще. Мотал головой, отказываясь смотреть в зеркало, где, как меня уверяли, глядел красавцем. Сложили трупики моих волос в коробку — я плакал. Плакал и отказывался. Резкий разрыв с окружающей действительностью в одно мгновенье превратил меня во вполне сложившегося человека, познавшего разочарование, мятежного, готового на любые эксцентрические поступки. Вечером я отказался молиться. Мама, после многих бесплодных попыток меня урезонить, взглянула на красивый образ Кармской Святой Девы, передававшийся из поколения в поколение уже более века в обедневшей, но считающей себя знатной семье, и взглянула умоляюще. Но я был очень сердит на Кармскую Деву, покровительницу нашего дома.

Так мое прошлое кончилось в первый раз. Как неприятные пережитки его, остались только рубашонки. Заключенный в них, ситцевые и дешевенькие (знаменитая фланелевая была только для пышных праздников, и еще потертая бархатная курточка), именно заключенный в них, провел я остаток времени до того, пока опять-таки в одной из них отправился с родителями в Сантос как-то в июле, когда у Тото, слабенького и вечно болевшего, были каникулы.

Был, однако, еще один, более грустный повод для этой веселой поездки в связи с каникулами. В нашей семье появилась еще одна сестричка, и, кажется, роды были тяжелые, не знаю точно… Знаю лишь, что мама почти два месяца провела в постели, парализованная, и встала даже еще раньше срока из-за необходимости вести дом и смотреть за детьми. Но ходила с трудом, держась за мебель, еле тащилась с ужасной болью, слышимой в голосе, чувствуя судороги в ногах и огромный упадок сил. Она не столько смотрела за домом, сколько утешала себя тем, что выполняет свой долг, смотря за домом. Перед угрозой какого-нибудь еще худшего несчастья папа сделал усилие, почти невероятное для человека, не могущего вообразить себе жизни вне беспросветной работы, при этом страшно удивляясь своему повышению по службе и улучшению материального положения семьи. Он решил последовать совету врача, прописавшего маме морские ванны, взял отпуск и повез маму на морс.

Было это, не хочу от вас скрывать, достаточно давно, и пляж Жозе Менино представлял собою какую-то длинную пустыню. К тому же еще дом, который мы сняли, стоял не у самого пляжа, а в одной из боковых улиц, где ежедневно толпились рабочие, прорывающие канаву, через которую все нечистоты города отправлялись в залив. Около двух месяцев прожили мы в этом огромном пустом доме, лишенном всяких удобств, который печальное равнодушие мамы, обычно такой деятельной, делало еще неуютнее, придавая всему вид заброшенный и преходящий.

Правда, ванны подействовали на нее хорошо, она порозовела, окрепла, нервные припадки стали реже. Но воспоминание о недавних муках не проходило, и она позволяла себе простительное удовольствие пребывать в блаженном состоянии выздоравливающего. А папа стал меньше отцом и больше хорошим товарищем, всегда был голоден и всё позволял.

Купаться я не хотел даже под угрозой порки. В первый день, в модных тогда трусиках из шерстяной байки, я дошел со всеми до первой волны, однако сам не знаю, что со мной вдруг случилось, но я так испугался и стал так орать, что даже пример моего старшего брата, которому я тайно завидовал, не мог заставить меня ступить хоть шаг в эту живую, движущуюся воду. Как будто это грозило мне верной смертью, карой, местью какой-то со стороны этого загадочного моря, такого свинцового и злого под серым зимним небом, такого всклокоченного, так глухо ворчащего непонятные угрозы. Я и сейчас еще боюсь моря… А тогда я его возненавидел, да так, что и гулять по пляжу мне не нравилось, даже в чудесном обществе папы, теперь такого разговорчивого. Другие пускай гуляют — я оставался на заброшенной площадке перед домом, в обществе нескольких скучных деревьев и желтой травы, в беседах с муравьями и в мечтаниях. А уж если идти на берег, то я предпочитал грязный берег канавы, где рабочие могли защитить меня от любой опасности. Папе это не очень нравилось, нет, ибо, будучи сам когда-то рабочим и добившись повышения ценою громадных усилий и, один бог знает, каких еще жертв, он считал, что рабочие — неподходящая компания для сына какого ни на есть, но все же негоцианта. Но мама вмешалась со своим теперешним усталым «оставь его!», как выздоравливающий больной, впервые в жизни со своими настроениями и вкусами; и так я по целым дням толкался, пачкая полы моей рубашонки в кучах земли по краям канавы, среди рабочих.

Я жил грязный. Много даже раз под длинной рубашонкой не было на мне штанишек, чтобы прикрыть всё что полагается, и я увлеченно закалялся, задирая спереди рубашонку, чтоб зимний ветерок попал в живот. Мама очень на это обижалась, но не набраться было штанишек, которые все сушились во дворе под слабым солнцем. И вот из-за этого-то обстоятельства я и возненавидел Святую Деву Кармскую, считавшуюся моей покровительницей. Понимаете, мама взяла с собой в Сантос эту старую картину, про которую я уже рассказывал и с которой она никогда не расставалась, и когда я так нескромно задирал рубашонку, она мне грозила этой красавицей: «Сыночек, закройся сейчас же, как некрасиво! Смотри: твоя покровительница смотрит на тебя со стены!» Я взглядывал на красавицу из Кармо на стене и опускал рубашонку, не вполне убежденный, очень сердясь на эту хорошенькую святую, с вечной ее улыбкой и с этими пухлыми розовыми руками. И, недовольный, шел играть на берег канавы, во всем обвиняя эту старинную картину. Я возненавидел мою святую покровительницу.

И вот однажды, уж сам не знаю, что это на меня вдруг нашло, — взрыв какой-то, я даже не задумался ни на минуту: бросил игрушки в грязь, пустился бегом домой, сначала заглянул, нету ли мамы. Нету. Пошла на пляж с папой и Тото. Только кухарка в кухне возилась с печкой, ничего не замечая, болтая с соседской служанкой. Можно! Я вошел в столовую, торжественно, невероятно храбрый, героически, как человек, решившийся всё потерять, но обрести свободу. Взглянул прямо в лицо, с гневом, святой моей покровительнице, — святая, да, в этом не было сомнения, глаза так нежно улыбались, глядя на меня. Задрал рубашонку как мог и, выгнув свой маленький живот, показался ей нагишом. «Смотри! — шипел я. — Смотри хорошо! Поняла! Хорошенько, будь любезна!» И я выгибал спину так, что чуть не свалился и не сломался.

Но ничего не случилось, я так и думал, что ничего не случится… Моя покровительница с картины продолжала смотреть на меня, улыбалась, глупая, и ничуть не сердилась. И я вышел твердым шагом, почти без угрызений совести, трепеща таким возвышенным чувством собственного достоинства, что даже решился один дойти до начала пляжа. Тут сидели, беседуя, рыбаки, и я тотчас же затесался между ними — защита все же. И все они были женаты, у всех были дети, и они по-пролетарски оставляли их в покое и не приставали и по-пролетарски шутили с сыночком «сеньора доктора», папы то есть, который, к счастью, как раз не имел никаких ученых степеней.

И надо же так случиться, что один из рыбаков, которые тут сидели, только что поймал трех чудесных морских звезд и подбрасывал их на ладони, подставляя солнышку. И меня охватил просто болезненный восторг от вида этих морских звезд. Рыбак заметил в моих глазах страсть и, не имея, видно, терпения быть добрым подольше, разом и грубо подарил мне все три.

— Возьми, малыш, — сказал он без подготовки, — морская звезда приносит удачу.

— А что такое удача?

Он быстро взглянул на товарищей, не умея объяснить, что же такое удача. По все ждали объяснения от него, и он сказал резко и неуверенно:

— Удача — это когда у человека все есть: здоровье, деньги…

И закашлялся, утомившись. Потом, взглянув на меня равнодушно-ласково, прибавил, уже тверже:

— Высуши их хорошенько на солнце — удачу приносит.

Ну, мне было не до благодарности, я как луч света помчался домой — спрятать мои морские звезды. Все три выложил на солнце, на заднем дворе, там, у стены, куда никто не ходит, и, счастливый, но в беспокойстве, побежал играть на свою канаву. Но какая уж тут игра! Мне каждую минуту хотелось взглянуть на моих морских звезд, и я, быстрей даже, чем луч света, несся домой, где сушились обожаемые хранительницы моей удачи. Счастье было так велико и желание высказать свой восторг тоже, что даже папа обеспокоился моим отсутствием аппетита за обедом. Но я не хотел рассказывать. Это был секрет ото всех, тайное оружие против всех и всего, в особенности против Тото, который будет завидовать, и против мамы, когда она скажет, что я грязный, — не знаю, нет, по крайней мере, она должна же будет воскликнуть настоящее: «Ах!»… и даже, может быть, споткнется от удивления! Мои морские звезды были спрятаны и там, у стены, приносили мне удачу. Обедать? Зачем обедать? — они мне давали всё, питали меня, разрешали копаться в грязи, а если моя святая покровительница захочет наказать меня за то, что я задирал рубашонку, мои морские звезды меня спасут и ее накажут, побьют даже… да… То есть сильно не нужно, а легонько, чтоб не испортить ее хорошенькое личико на картине, только чтоб показать ей, что у меня теперь есть удача, есть защита, и в ней я больше не нуждаюсь, вот!.. Ах, как обожал я моих морских звезд!.. Но нельзя было встать из-за стола во время обеда, чтоб пойти на них полюбоваться, Тото может последовать за мной и еще попросит одну для себя — нет уж, никогда!

— Мальчик ничего не ест, Мария Луиза!

— Сама не знаю, что с ним сегодня, Карлос! Сынок, съешь хотя бы кисель!

Какой там кисель! Хоть само желе!.. Я думал о моих звездах, с ума сходил от тоски по ним. И, едва обед закончился, я притворился, что иду спать, и опрометью бросился на свидание с морскими звездами.

Их было три — одна махонькая и две гигантки. У одной из гигантов ножки были немного кривоваты на мой вкус, но и так она была гораздо красивей, чем малюточка, у которой был огромный изъян: одна нога наполовину оторвана. Эта, наверно, не приносит удачи, нет, конечно, гигантки — те точно приносят; так что теперь я всегда уж буду счастлив, расти не буду, хорошенькая святая всегда будет смеяться, мама, совсем поправившись, задарит меня игрушками, и папа, не обижаясь на издержки, тоже. Нет! Крохотная звезда безусловно тоже приносит удачу, и я ни за что не расстанусь ни с одной из них!

Вот тогда-то и произошел прискорбный случай, который я всегда буду помнить во всех подробностях. Я устал восхищаться своими звездами и пошел играть на берег канавы. Был полдень, час завтрака, обеда или не знаю чего у рабочих, и они отдыхали, прилегши в тени деревьев. Только один — тощий португалец довольно дикого вида, с огромными усищами, который вовсе мне не нравился и никогда не обращал на меня внимания, сидел на куче земли, в стороне от других, с грустным выражением. Я стал играть и бегать, но этот одинокий человек тревожил меня, словно что у меня болело, и я кончиком глаза всё взглядывал в его сторону, не зная, как утешить. Потом подошел с таким видом, что мне всё равно, и спросил: что с ним такое. Рабочий сначала передернул плечами — невежливо, грубо, дико, не поняв ласки моего вопроса. Но глаза у него были такие грустные, усы так уныло висели, что теплота к нему углубилась, и я снова спросил, что же с ним такое. «Удачи нет», — пробормотал он скорее самому себе, чем мне.

Но я, однако, остолбенел от этого ответа. Матерь Божия! У этого человека нет удачи! У этого огромного человека, у которого еще столько маленьких деток и жена парализованная!.. А я-то счастлив, счастлив! Мне целых три морских звездочки удачу приносят… Надо сознаться: я сразу же из звезд понизил их в звездочек, потому что если уж придется уступить одну рабочему — лучше с самого начала их уравнять, всех трех, в отчаянной надежде, что тогда можно расстаться хотя бы с меньшой. Все равны, никакого различия — три маленькие морские звездочки. Расстаться? Я впал в отчаяние… Но закон логики неумолимо проступал в моем сознании: а если я подарю удачу этому рабочему в лице моей звездочки-малютки?.. Самую маленькую не так уж жалко отдать… Уродик она, право, одна нога почти оторвана… Но всё же она — морская звездочка. Да и что это за удача без одной ноги?.. Тем временем мои собственные ноги, заплетаясь, фатально несли меня на задний двор, к стене, где сушились звезды. Солнце теперь пекло как полагается. Звездочки очень хорошо подсохли и приносили уже чертовскую удачу: жена рабочего скоро встанет с постели, у деток будет много хлеба и святая из Кармо, покровительница моя, не будет сердиться, когда они задирают рубашонки. Вот у стены — три звездочки, под ясным солнцем, пылающие удачей и счастьем. И я должен был теперь расстаться с одной из них, с крошкой калекой, такой красавицей! С той, которая мне как раз больше всего нравилась, ведь все были одного достоинства, ведь жена рабочего не принимает морских ванн и не разбирается в морских звездах!.. Но все думалось мне — о, господи, что за муки! — не хотел я думать, а думалось, в отчаянии, что ведь самая качественная — это гигантка со всеми ногами, которая принесет большую удачу этому противному рабочему, — усач несчастный, и откуда вдруг свалился мне на голову, чтоб сказать, что у него нет удачи!..

Теперь мне придется отдать ему мою обожаемую гигантку, мою роскошную морскую звездищу!..

Я плакал. Искренние слезы исполосовали мою перепачканную физиономию. Мука была так велика, что рыдания мешали мне разумно мыслить. Жара сделалась неимоверная, надо было убирать звезды с солнца, иначе они пересохнут, голова у меня раскалывалась, как кокосовый орех — рабочий, удача, дети, парализованная жена, моя роскошная морская звездища — всё в ней перепуталось! И тут я схватил гигантку в бешенстве, мне хотелось ей тоже оторвать лапу — пусть сравняется с малюсенькой, но руки, дрожащие от обожания, не слушались сурового разума, а ноги вывели меня из затруднения — побежали бегом, чтоб разом покончить с этой мукой. И бежал, я умирал, я рыдал, сжимая с гневом и нежностью мою гигантушку — морскую звездищу. Я подлетел к рабочему, он как раз поднялся с кучи земли, я тронул его резко, дернул его жестко за рукав:

— Возьмите! — кричал я, ревя, — возьмите мою… возьмите морскую звезду! Приносит… да… приносит удачу!..

Рабочий взглянул на меня удивленно, не понимая. Я рыдал — прямо пытка:

— Хватайте! Скорее! Приносит счастье! Скорее! Удачу, правда!

Ну, понял, слава богу, а то я уж не мог выдержать! Поглядел на меня, взял осторожно звезду, улыбнулся в свои висячие усы так, словно не привык улыбаться, — ничего не сказал, к счастью, а то я бы задохся от рева. Мозолистая рука сложилась чашечкой, чтоб меня приласкать (Ясно! Он и представить себе не мог меры моей жертвы!), — и мозолистая рука лишь легко скользнула по моим волосам ежиком… Я убежал. Убежал, чтоб выплакаться вволю, выплакаться в своей постели, душа рыдания подушкой, в одиночестве. Но внутри у меня черт его знает что было — какой-то свет, святое что-то, обманутая прихоть, полная прозрачнейших крушений, которые я переживал раскаявшийся, очищенный, чувствуя, как угасает в бесконечности человеческих страданий моя морская звезда.

 

*Колодец

Часов так в одиннадцать утра старый Жоаким Престес подъехал к тоне. Хоть он и старался быть приветливым, поскольку пригласил на рыбалку знакомого, но пять миль в тряском «фордике» по отвратительной дороге хоть кого приведут в дурное настроение. К тому же помещик вообще был неулыбчив, уже задубев в свои семьдесят четыре года, обративших его в этот острый сумрачный скелет.

Дело в том, что в округе пошла мода среди богатых помещиков покупать земли на обрывистом берегу Можи для рыболовных топь. Жоаким Престес был, как всегда, законодателем моды: человек ревниво оберегающий свою фамильную честь и свое право первенства во всех делах зоны — коренной житель этих нагорий, из поколения открывателей диких земель. Теперь Жоаким Престес открывал места для рыбалки на мирных берегах Можи. Ему не пришлось добывать богатство своими руками, он родился владельцем поместий, и уже в юности его признавали хозяином. Очень богатый, любящий путешествия, не имеющий других занятий, он открывал и разные другие вещи.

Он первый ввел автомобиль на здешних дорогах, и если муниципалитет гордится теперь ведущим местом в производстве меда, то этим он обязан старому Жоакиму Престесу, первым догадавшемуся разводить здесь пчел. Владея немецким (и безуспешно пытаясь ввести «гуманитарное образование» в зоне), он собрал целую библиотеку по пчеловодству. Таков уж был Жоаким Престес. Изменчивый, более радеющий о своем престиже, чем о справедливости, он упивался могуществом. Чтоб купить свой первый автомобиль, специально ездил в Европу — в те времена больше ценились европейские марки, чем американские, — доказать «могущество». То же самое — с пчелами, о которых все знал. Одно время ему даже взбрело на ум перевоспитать наших местных пчел, «по-свински» мешающих мед со смолой. Он истратил на это годы и деньги, изобрел искусственные гнезда, скрещивал виды, даже привез амазонскую пчелу. Но если людьми он повелевал и ему подчинялись, то тут ему самому пришлось подчиниться пчелам, которые упорно не желали перевоспитываться. А теперь пусть никто лучше и не заикается при нем про это невинное насекомое — Жоаким Престес приходит в ярость. Чудесное время цветения на кофейных плантациях и в плодовых садах для него теперь невыносимо. Ему отравляют существование все эти дикие «мелипоны» и «бижури», укравшие у него мед классической домашней пчелы.

И все, что Жоаким Престес делал, он делал хорошо. Автомобилей у него было три. Роскошный — ездить из поместья в город: за покупками и к знакомым. Но, поскольку машина была тесновата, чтоб сидеть вольготно — он за рулем, а толстая жена — рядом (жена не хотела сидеть сзади одна), он заказал новую на каждый день, с двумя сиденьями спереди, огромными, как кресла для холла, — не меньше сотни обошлись. А теперь, из-за рыбалки и плохой дороги, купил еще этот тряский «фордик», в котором каждый день что-то ломалось, приводя хозяина в дурное настроение.

Какой бы другой владелец догадался?.. А старому Жоакиму Престесу приспичило построить на своей тоне настоящий дом, кирпичный, крытый черепицей, хоть он и не думал там задерживаться даже до первых сумерек, боясь малярии. Но он мог захотеть задержаться. И для этого возможного хотения воздвигался огромный дом, целая усадьба — комната для хозяина, комната для гостей, просторная зала, терраса под металлической сеткой, повсюду сетка — против москитов.

Только от водопровода отказался — слишком уж дикие деньги. Но уборная за коттеджем — целый маленький домик, из гладких досок, — была просто чудо: крашеная зелененьким, чтоб издали сливалась с дынными деревьями, унитаз — эмалированный, с крышкой. На расчищенном участке уже паслись по молодой траве четыре коровы с пестрым мужем в ожидании, что кому-нибудь захочется тонкопородного молока. И теперь, когда дом стоял почти готовый, за густолистым палисадом и несколькими подсолнухами у крыльца, Жоакима Престеса перестала удовлетворять ледяная вода, привозимая каждый раз на «форде» в двух толстых термосах, и он велел рыть колодец.

Рыли батраки из его поместья, эти бывалые парни, которые во всем хоть немного да разбираются. Таков уж был Жоаким Престес. У него в шкафу лежало десять заграничных шляп, одна только панама стоила несколько тысяч, но носки ему вязала жена — «для экономии», говорил он. Кроме тех четверых рабочих, что рыли колодец, еще двое срочно заканчивали постройку дома, и монотонные удары молота доносились до костра землекопов. И все были очень недовольны: молодежь из такой богатой процветающей зоны — и толочь воду в ступе… Повиновались приказу, но мутимые раздражением.

Единственный, кто считал, что наконец хорошо устроился, был сторож, коренной селянин, сонный сом речных затонов, с вечной лихорадкой, с женой и пятью золотушными детьми. Теперь-то, стоит ему захотеть, — и у него будет молоко, будут яйца из-под кур, свежие овощи с гряд… Но ему хватало мечты, что это будет. А пока что он ел свою маниоковую кашу и еще вяленое мясо по воскресеньям.

В конце июля ударили жуткие холода — необычные в зоне Сан-Пауло, где зима всегда сухая, с ясными солнечными днями, а ночи прозрачно-чистые, изумительные при условии, что вы угреты в постели. Но в тот год ливневые дожди все затопили, кожа бумажников коробилась в карманах, а кофе сгнивало на корню.

На тоне ветер свирепствовал, омытый сырым туманом — единственным, не считая рыбы, даром реки человеку.

Жоаким Престес с гостем подались к рабочему костру, а ребята почтительно встали, комкая шапки, — добро пожаловать, добро пожаловать. Жоаким неспешно вынул из кармана часы, внушительно поглядел, который час. Без особого порицания спросил людей, работали ли они уже сегодня.

Ребята отвечали, что да, уже работали, но в такую погоду кто ж может сидеть в сыром колодце и бурить! А сложа руки не сидели — помогали дом достраивать.

— Я вас сюда не строить дом привел.

А теперь у них обеденный перерыв, скоро уж кончается… Говорили растянуто, с заминкой, переминались с ноги на ногу, не зная, как им держаться. Были неловкие паузы. Но старый Жоаким Престес бесстрастно ждал новых разъяснений, не выражая намерения что-либо понять или кого-либо извинить. Был там один, самый спокойный, здоровящий мулат, статный, с коричневым лицом. Этот покуда молчал. Но именно он придумал в конце концов способ замазать несуществующую вину, немножко задобрив хозяина. Он вдруг рассказал, что теперь работа еще тяжелей, потому что наконец показалась вода. Жоаким Престес был доволен — сразу видно, и все вздохнули с облегчением.

— Сильно просачивается?

— Вода бьет хорошо, да, сеньор.

— Но рыть еще надо…

— Каков слой?

— Ежели так сказать, то пяди две будет.

— Две с половиной, Жозе…

Мулат, нахмурясь, повернулся к говорившему, тощему белому парню болезненного вида.

— Ты чего — мерил что ли, брат?

— А и мерил…

— Значит, через два дня работ у меня на участке будет достаточно воды.

Рабочие переглянулись. Мулат Жозе еще прибавил:

— Ежели так сказать, народ точно-то не видал — грязь одна… Колодец глубоко идет, только мой брат и мог до дна спуститься… Легонький…

— Сколько метров?

— Пятьдесят пядей будет.

— Черт! — выругался Жоаким Престес. Но надолго замолчал, в думах. Заметно было, что он что-то глубоко взвешивает, выводит какое-то заключение. Потом, медленно выходя из задумчивости, он вынул табак и аккуратно скрутил сигарету. Ребята ждали, подавленные этим молчанием, почти оскорбительным. Тощий парень не выдержал, словно чувствовал себя виновным в том, что легче других. Заторопился:

— Из-за меня не стоит тянуть, Жозе, я спущусь свободно.

Жозе, обернувшись, глянул на брата бешеными глазами. Хотел говорить, но смолчал, потому что вмешался третий:

— И ты хочешь в такую сырость?.. И так тяжела работа…

— Если б мы могли сменяться, то ничего… — тихо выговорил четвертый, тоже худощавый, но совсем не расположенный жертвовать собой. И решительно: — В такие дожди земля топкая, еще затянет… Упаси господи…

Тут уж Жозе не смог дальше бороться с дурным предчувствием, охватившим его, и встал на защиту брата:

— Глупо, брат! А твоя болезнь?..

Болезнь — название они не произносили. Врач нашел, у Альбино что-то в груди неладное. Братья — такие разные — были очень дружны. Что один мулат, а другой — белый, так это оттого, что отец, испанец, сначала сдружился с негритянкой с побережья, а когда она умерла, изменил свои вкусы и приехал в зону Сан-Пауло, где женился на белой. Но вторая жена умерла сразу после рождения Альбино, и испанец, вправду, видно, любивший перемены, стал дружить уже с одной водкой. Жозе, крепыш, перенес сиротство еще сносно, а вот Альбино, под присмотром одних соседок, да и то вечно занятых, — Альбино ел землю, болел тифом, скарлатиной, дизентерией, корью, коклюшем. Что ни год — новая болезнь, и отец даже злился: «Какую он еще хворь придумает, черт его дери?» — и пил все больше. Пока не исчез навсегда…

Альбино, словно в подтверждение слов брата, задохнулся кашлем. Жоаким Престес спросил:

— Лекарство у тебя кончилось?

— Еще маленько есть, сеньор.

Жоаким Престес всегда сам покупал лекарство для Альбино, не вычитая из его заработка. Как-то парень разбил флакончик, так он вычел полностью. Но садился в свою роскошную машину, ехал в город, только чтоб купить это заграничное средство, — «грабеж!» — ворчал он. И лекарство действительно было дорогое.

Разговор принял такое направление, что все как будто устраивалось. Кто-то из рабочих пояснил:

— Так что мы ждем, чтоб солнышко выглянуло, просушило чуть, и Альбино тогда спустится в колодец.

Альбино, обидясь, что его считают больным, еще раз подтвердил, даже заносчиво:

— Да нет, я уж говорил — я спущусь свободно!..

Жозе собрался сказать что-то, но подавил свое желание, взглянул на брата с гневом.

Жоаким Престес заметил:

— Солнце сегодня не покажется.

Холодело люто. Обжигающий кофе, поданный женой сторожа, не согревал, сырость пронизывала до костей. Мрачный воздух сдавливал сердце. Ни одна птица не пролетела, а если и слышался порою чей-нибудь горестный писк, он только сгущал печаль дня. Едва виделись уступы берега, река совсем не виделась. Грязная стена тумана отсюда, издали, казалась непроходимой.

Замечание помещика снова внесло какое-то беспокойство. Согласился с ним один сторож, только что подошедший. Слегка дотронулся до шляпы и принялся крепко потирать над костром руки, скрипевшие, как наждак. Пробормотал тихонько, глухим голосом человека, привыкшего к сырой стуже:

— Рыба нынче не клюет.

Стало тихо. Наконец хозяин, медленно подняв свое пугающе острое тело, сурово выпрямился, и все поняли, что он решил что-то. Неохотно, не глядя на рабочих, приказал:

— Ладно… продолжайте работу на стройке, вам повезло.

Последнее суждение должно было, очевидно, означать отзывчивость. Но резануло ножом. Даже гость почувствовал себя смущенно. Рабочие заторопились уходить, но Жоаким Престес задержал Альбино:

— Ты покажешь мне колодец.

Он еще постоял, отдавая какие-то распоряжения. Потом швырнул окурок в костер и вместе с гостем направился к пригорку метрах в ста от дома, где рыли колодец.

Альбино был уже там, с большой осторожностью разбирая доски, застилавшие яму. Жоаким Престес, даже на время стройки, не хотел допустить, чтоб падала «разная грязь» в будущую воду, какую он намеревался пить. Из-за такой брезгливости одни только длинные, толстые доски по краям мешали обрушиться вниз выброшенной из ямы земле. И был еще примитивный блок — «потом будет другой, лучше и красивее», объяснил Жоаким Престес гостю — служащий пока, чтоб спускать рабочих и вычерпывать землю.

— Не ступайте на край, сеньор Престес!.. — это крикнул Альбино в испуге.

Но Жоаким Престес хотел видеть свою воду.

С большой осторожностью он присел на корточки на одной из досок и, крепко опершись руками на две других, лежащие поперек ямы и предназначенные только чтоб ставить ведро, вытянулся, вглядываясь в глубину. Доски, скрипнув, прогнулись. Было видно лишь, как старик сделал резкое, неловкое движение.

— Мое перо!

Разом поднялся и, не позаботясь даже о том, чтоб отойти от предательской ямы, взглянул на присутствующих, возмущенный:

— Этого еще не хватало!.. Без моего пера я обойтись не могу! Вам придется запастись терпением, но без моего вечного пера я обойтись не могу! Надо кому-то спуститься поискать! Позови других, Альбино, и поскорее! Земля на дне разворочена, затянет!

Альбино бросился искать товарищей. Те охотно явились, готовые выручить человека, мол, кто старое вспомянет, тому глаз вон. Для них было ясно, что новенькую ручку на дне оставлять нельзя. Альбино скинул сапоги и стягивал рубаху. Секунда — и, голый до пояса, он уже закручивал брюки. А еще секунда — и все было готово, веревка с толстым узлом, чтоб парню было куда упереться ногами, свисала в темноту колодца. Жозе с еще одним, напрягшись, держали рукоять вала. Альбино быстро ухватился за веревку и повис, болтаясь в воздухе. Жозе следил за братом:

— Осторожнее…

— Отпускай!

— Альбино…

— Да, сеньор?

— …постарайся не раздавить ручку. Ищи на весу, не ступай на землю, шарь по грязи осторожно…

— Тогда лучше палку привязать, чтоб ногам надежней.

— Да зачем, брат! Отпускай, говорю!

Жозе с товарищем повернули рукоять, Альбино исчез в колодце. Вал пошел со стоном, и по мере того, как веревка раскручивалась, стон делался всё пронзительней, пронзительней, пока не обратился в заунывный вой. Все были тревожны, ожидая условного крика Альбино, дошедшего до группы наверху слабым вздохом. Жозе остановил ворот и оперся грудью о рукоять.

Оставалось ждать, все замерли. Жоаким Престес, а с ним батрак один, перегнулись вниз, позабыв почти, что земля по опасным краям ямы может обвалиться. Прошла минута, прошла еще одна минута, так все себя неприятно чувствовали! И еще время прошло… Жозе не сдержался: крепко ухватив одной правой рукоять — мускулы так и вздулись на сильной, красивой руке, — он наклонился, сколько мог, с краю колодца:

— Наше-о-о-ол?

Никакого ответа.

— Нашел, бра-а-ат?

Еще несколько секунд молчания. Гость не выдержал этой муки, отдалился под предлогом, что хочет пройтись. Этот голос колодца, глухой гул, по странной иронии нежный, доходивший сюда, наверх, казалось, без слов говорил «нет». Минуты проходили, нетерпение душило людей. Альбино, наверно, из последних сил, лепясь к этой веревке, на корточках на узле, шарит рукою по глине, залитой водой.

— Жозе…

— Да, сеньор? — но, повернувшись туда, где стоял старик, даже не ожидая приказа, Жозе накинулся на хозяина: — Пожалуйста, сеньор Жоаким Престес, уйдите оттуда, земля рыхлая, обвалится!

Жоаким Престес отошел неохотно. Потом продолжал:

— Крикни Альбино, что может ступить на землю, но в одном только месте, пусть не топчется.

Жозе поторопился исполнить приказ. И теперь, вздохнув с облегчением, рабочие переговаривались. Сухопарый, грамотей, ходивший на станцию за газетой, вовремя, чудак, заговорил про недавний случай с «утопшим». Другой признался в своих опасениях, но осторожно, чтоб не рассердить хозяина. Жозе молча, опустив голову, глядел в землю, глубоко задумавшись. Но все на опыте знали, что потерянная ручка увязла в жидкой глине и что надо теперь осушить колодец. Жозе поднял голову, решившись:

— Так не выйдет, сеньор Жоаким Престес, надо воду черпать.

Жоаким Престес вдруг согласился. Крикнули Альбино, что подымают. Несколько минут никакого ответа. Все, в молчании, ждали, сердясь на упрямство Альбино. Веревка дрогнула вдруг, в знак, что можно. Жозе живо схватился за рукоять и крикнул:

— Готово!

Веревка, выпрямясь, натянулась. Даже не ожидая, чтоб помог другой рабочий, Жозе, силой братской любви, сам повернул рукоять. Вал глухо взвыл в быстром повороте и пошел, скрипя и стеня.

— Вы бы хоть смазали эту штуку, черт подери!

Только когда Альбино возник из колодца, вал остановился и затих. Парень был весь залеплен грязью, словно чудище какое. Спрыгнул на землю и прошел три шага, спотыкаясь, как оглушенный. Низко опустил голову, хрипя и откашливаясь, махал руками, топал ногами, под душной тяжестью глины, комьями плюхавшейся на землю. Нервно пошутил, чтоб подбодрить себя и ребят:

— Здоров холодок!

Стал одеваться, не вытираясь, жадно, — рубашку, дырявый свитер, пиджак. Жозе принес свой пиджак, молча бросил на спину брату. Альбино взглянул на него, светло и глуповато улыбнулся в благодарность. Как девчонка, счастливый, закутался в огромный пиджак брата, наслаждаясь.

Жоаким Престес находился в крайнем возбуждении, заметно было. Даже не старался скрыть этого от гостя. Сторож пришел сказать, что жена велела приглашать хозяина в дом — обед на столе. Старик бросил жесткое «иду!», продолжая прислушиваться к разговору рабочих. Сухопарый советовал поискать в городе землекопа, знающего, как рыть колодцы. Жоаким Престес взорвался. Не намерен платить землекопу из-за какой-то ерунды! Лень — вот всему причина! — вычерпать неглубокий колодец — это вам не в Африку ехать за рабами! Ребята обиделись, вообразив, что хозяин обзывает их рабами. Приняли вид оскорбленной гордости. И тот же сухопарый, более независимый, чем другие, решительно взглянул в глаза Жозе, ища опоры у самого сильного, и то ли спросил, то ли решил:

— Пошли?!

Тотчас же засуетились, ища ведро, накладывая крест-накрест на пасть колодца доски, способные выдержать тяжесть человека. Жоаким Престес с гостем отправились обедать.

Хмурый обед, хоти рыба была жирна и вкусна. Жоаким Престес был мрачен. В нем зрело первобытное неизбывное упрямство — получить свое вечное перо сегодня же. Для него честь, достоинство, власть не делились по степеням, выражаясь равно в том, чтоб привезти лекарство батраку, и в том, чтоб достать со дна колодца свое вечное перо. Дважды гость, словно не в курсе дела, спрашивал про землекопа из города. Только на «форде» можно было ехать в город, а «форд» был нужен Жоакиму Престесу — ездить на тоню и обратно; и поскольку сторож утверждал, что рыба не ловится, старик заупрямился, решив показать, что на его тоне — ловится. К тому ж — что за черт! — батраки должны осушить колодец, бездельники! Жоаким Престес дрожал от гнева. Взвалив вину на рабочих, он словно снимал с себя вину за то, что заставляет их трудиться впустую.

После обеда позвал жену сторожа, велел вынести людям кофе, да погорячее. Спросил, нет ли водки. Не было, с этими холодами всю выпили. Пожал плечами, сомневаясь. Полускосил глаза на гостя — за советом.

Потом коротко извинился, бросил гостя и пошел взглянуть, что там делается у колодца. И больше уж не вспоминал о рыбной ловле.

А у колодца кипела работа. Один опускал ведро. Другой, сильно дергая веревку, ухитрился, наконец, накренить ведро там, на дне, чтоб вода вливалась в него. И когда ведро вытянули, после того, как долго держали в колодце, оно было полно меньше чем до половины, да и то жидкой грязью. Его передали по рукам, чтоб выплеснуть подальше, не дав воде просочиться в рыхлую землю по краям ямы. Жоаким Престес спросил, убывает ли вода. Рабочие ответили досадливым молчанием. Наконец один сказал с вызовом:

— Куда там!..

Жоаким Престес стоял недвижно, наблюдая работу. И Альбино, услужливей других, предложил:

— Еще б одно ведро…

Батраки переглянулись, встревоженные. И чертов этот сторож вспомнил, что у жены есть ведро, и пошел искать. Сухопарый, еще более встревоженный, чем другие, заверил:

— Ни с одним ведром, ни с двумя — никто не полезет! Там грязь одна, вода бьет сильно.

Тут Жозе прервал свое свирепое молчанье, чтоб объясниться начистоту:

— Два ведра — значит, опять лезь? Альбино больше не полезет!

— Чего суешься, Жозе! Брось, пожалуйста!.. — Альбино огрызнулся.

После полудня будто потеплело, но день все равно стоял темный, свинцовые тучи все небо обложили. Птицы — ни единой. А часу так во втором ветер улегся, и в мрачном воздухе легче согревались тела за работой… Жозе с таким негодованием повернулся к брату, что все поняли: даже если это оскорбит старого Жоакима Престеса, верней, его хозяйские права, Альбино получит трепку, как бывало, когда его заставали за картами или водкой. Сухопарый решил принести себя в жертву, чтоб больше уж не было неприятностей. И поспешно вмешался:

— А мы по очереди, Жозе! Сейчас я полезу.

Мулат мотнул головой, отчаянно, затаив гнев. Второе ведро принесли и бросились готовить всё к новому спуску. Старый Жоаким Престеса стоял молча, недвижимо. Лишь время от времени привычно и медлительно извлекал из кармана часы и смотрел в небо — не меркнет ли день — как непреклонный судия, устыжающий, зовущий к совести хлопотавших вокруг людей.

И работа продолжалась, беспрерывная и бессмысленная. Альбино оставался на дне сколько мог, и ведра, медленно и безнадежно, ходили вверх-вниз. А теперь еще вал скрипел так оглушительно, что выдержать было невозможно, — пришлось смазывать. Жоаким Престес молча смотрел в пасть колодца. Альбино совсем истомился. Сухопарый сменил его. Но после первого спуска так перетрусил, так нарочито ослабел, стал приставать ко всем, чтоб спускали осторожней, чтоб уважили… И упорно просил водки.

Тогда сторож вспомнил, что в таверне у японца, на том берегу, есть водка. Можно съездить, к тому ж у него в сети всегда какая-нибудь рыба найдется — в затонах ловит.

Тут уж Жоаким Престес совсем рассвирепел. Ясно было, что никому нет охоты работать. Каждый раз, когда сухопарому приходила очередь спускаться, он нарочно копался: минут пять стаскивал рубаху, в последний момент решал сходить в уборную, — еще десять минут его жди, терпение лопнет! (А тем временем вода пробивалась все сильней на дне колодца, свободная от топкой глины. День гаснул. И в последний раз, когда Альбино вылез на поверхность, даже он, несмотря на тихий нрав, был в досаде, потому что вода стояла как стояла…)

Жоаким Престес рычал от бешенства. Сторож пускай займется своими коровами, в его советах не нуждаются! И пусть не думают, что хозяин заплатит за водку — не намерен! Попрошайки! Не расположен содержать банду пьяниц!

Батраки, разом прервав работу, уставились на хозяина, задетые, возмущенные таким оскорблением, не в силах терпеть дольше. Но Жоаким Престес не унимался, наступая на сухопарого:

— Вот именно!.. Пьяницы!.. Раздевайся! Живей! Выполняй, что приказано!..

И парень не выдержал колющего взгляда хозяина, опустил голову, стал раздеваться. Но еще более вяло, чем раньше, душимый неосознанной обидой, рвущейся наружу в неровном дыхании, глухо свистящем через ноздри. Гость, почуяв опасность, вмешался. Хорошо бы привезти жене рыбы, если любезный хозяин отпустит сторожа, они в мгновенье ока слетают в венту к японцу. И нервно махнул рукой поселянину. Ушел, бежал от всего этого, не дождавшись даже согласия Жоакима Престеса. Последний лишь пожал плечами, снова застывший, наблюдая работы на колодце.

Когда примерно через час гость вернулся к колодцу, он нес, запыхавшись, большой графин водки. Радостно предложил ребятам, но те только взглянули как-то искоса и не отвечали. А Жоаким Престес и не взглянул, так что гость понял, что случилось что-то серьезное. Атмосфера была до крайности накалена. Не видно было ни Альбино, ни его сухопарого напарника. Гость предположил, что они оба на дне колодца, но ошибся.

Минутами раньше, когда колодец был почти уж вычерпан, сухопарый, заметив, как ком земли с края упал вглубь, отказался спускаться. Мгновенная перепалка между ним и Жоакимом Престесом — спускай-ся! Не спущусь! — и парень, махнув на всё рукой, взял расчет сам, раньше чем его рассчитал хозяин. И ушел, оставив за спиной восемь лет работы в поместье, охваченный глубокой печалью, сам не свой. Тогда Альбино, кроткий и боящийся осложнений, как все слабые, болезненные люди, согласился снова лезть в колодец, еще не отдышавшись от только что проделанного спуска. Двое других, перед призраком чего-то еще более грозного, уступили. Альбино снова очутился на дне колодца.

Ветер дул все сильнее, хлестал по лицу так, что не выдержишь. Рабочие дрожали с головы до ног, да и гость тоже. Только Жоаким Престес не дрожал, стоял твердо, вонзаясь взглядом в глубь колодца… Уход сухопарого резко пробудил его и привел в неистовство. Никогда он не воображал, что противник, в каком бы то ни было случае, осмелится принять самостоятельное решение. Он был поражен. Конечно, он сам собирался рассчитать этого батрака, но чтоб тот ушел по собственной воле — этого вообразить он не мог. Чувство оскорбленного достоинства ударило его, как пощечина. Не отомстить было бы бесчестьем — но как отомстить?.. Однако только лишь медленно потиравшие друг дружку руки выдавали внутреннюю растерянность сурового помещика. И вся его воля сплавилась в одном, теперь уже полубезумном решении — найти вечное перо, чего бы то ни стоило. Глаза старика пожирали глубину колодца, горящие, с каким-то сладострастием. Но веревка опять тряхнулась, мелко и часто дрожа, уведомляя, что Альбино просит поднять его на поверхность. Рабочие дружно приналегли. Жоаким Престес развел руками в нетерпеливом отчаянии:

— Да ведь Альбино там и десяти минут не пробыл!

Жозе бросил на хозяина быстрый, умоляющий взгляд, но тот ничего не хотел замечать. Альбино появился из ямы колодца. Вцепившись в веревку, с ужасом влепляясь в нее, словно боясь отклеиться. Передав другому рабочему рукоять вала, Жозе матерински нежно помогал брату. Тот смотрел на всех, голова, с открытым ртом, как отрезанная, сбоку жалась к веревке. Было невозможно выдержать этот бессмысленный взгляд. Поскольку он никак не хотел отцепиться от веревки, пришлось Жозе — «это я, браток» — взять его на руки, поставить ногами на твердую землю. Тут Альбино выпустил веревку. Но от внезапного холода на чистом воздухе начал часто дрожать. Его подхватили, чтоб не упал. Жоаким Престес спрашивал, есть ли еще вода на дне.

— Во… во…

Альбино поднес трясущиеся руки ко рту, чтоб потереть застывшие губы. Но руки не повиновались ему. Пальцы спотыкались о ноздри, совались в рот, переламывались на подбородке — задуманное движение не удавалось. Другой батрак тер ему спину. Жозе подошел, выхватил графин из рук гостя, хотел вынуть пробку, но задубевшие в работе пальцы не слушались, он закусил пробку зубами и выдернул. Жозе был такой грустный… Склонил — с какой мягкостью! — голову младшего брата к себе на левое плечо, приложил горлышко графина к его рту:

— Пей, браток.

Альбино проглотил водку, наполнив ею рот. Издал некрасивый звук, как бывает после крепкого глотка. Наконец смог произнести:

— Воды мало… всё, почитай, сухо.

Жоаким Престес говорил теперь ласковым, сочувственным тоном, безжалостно настаивая:

— Так вот, Альбино, если б ты хорошо поискал, то, верно, уже нашел бы. А пока ждем — снова водой зальет.

— Хоть бы фонарь у меня был…

— Так возьми.

Жозе перестал тереть спину брату. Повернулся к Жоакиму Престесу. В глазах его не было даже ненависти, была просто решимость. Он отдал приказ спокойно, глядя старику в глаза:

— Альбино больше не полезет.

Жоаким Престес, навылет раненный этими словами, стал похож на кривое зеркало ярости. Отступил на шаг, инстинктивно готовясь к обороне, схватился за револьвер. Зарычал, уже сам себя не слыша:

— Как это не полезет?!

— Не полезет. Нет. Я не разрешаю.

Альбино вцепился в руку брата, но получил пощечину, от которой чуть не упал. Жозе подбоченился, медленно, со смертельным спокойствием. Глаза, не мигая, вонзались в глаза врага. Он еще повторил, тихо, сквозь зубы:

— Я не разрешаю, нет, сеньор.

Жоаким Престес никогда еще не испытывал такой боли и такого страха… Выражение его лица вдруг переменилось, это уже не был гнев, нет, это были широко раскрытые глаза, побелевшие, металлические, с трудом выдерживающие чистый, такой покойный, взгляд мулата. Так они постояли немного. Падала первая полутьма сумерек. Могучее тело Жозе едва заметно качнулось — напряжение было чрезмерно. Что брат больше не спустится в колодец — было решено, но внутри осталась такая тоска, такая огромная пустота, полусознание вины, выкованное веками рабства.

Глаза Жоакима Престеса выражали высшее напряжение человеческого существа. Наконец опустились, глядя в землю. Потом опустилась голова, внезапно, в задумчивости. Плечи тоже медленно опадали. Жоаким Престес лишался острых линий профиля. Лишался четкой силы.

— И правда, не стоит труда…

У него не достало даже достоинства выдержать внешнюю форму поражения. Он накинулся на Альбино:

— Юбку тебе носить, чертов щенок!

Альбино засмеялся, осветив лицо благодарной улыбкой. Гость засмеялся, чтоб нарушить напряжение. Другой батрак засмеялся — с осторожностью. Жозе не смеялся. Только отвернулся, быть может, чтоб скрыть тоску. Но плечи его согнулись, голова опустилась на грудь, заметно было, что он нестерпимо устал. И снова принялся тереть спину брату, теперь уже не нуждавшемуся в этом. Ни брат не нуждался, ни другие — недавнее происшествие заставило всех забыть о том, что существует холод.

А сторож, вернувшийся в самом разгаре столкновения, чтоб сказать, что рыбы, тщательно вычищенные, как велел хозяин, ждут в белоснежных льняных мешках отбытия в поместье, стоял не двигаясь и тоже не смеялся. Жоаким Престес направился к своему «фордику». Все последовали за ним. Чувствовался еще в нем остаток раздавленной гордыни, которую срочно надо было укрепить. Он говорил жестко, но приказ его был медлителен:

— Завтра встаньте пораньше. Будет холод, не будет холода — с утра пришлю землекопа из города. И… Жозе…

Остановился, обернулся, твердо взглянул на мулата:

— …в другой раз обрати внимание на то, как ты говоришь с хозяином.

Отошел, зашагал, теперь быстрее, направляясь к машине. Те, кто шел ближе, услыхали, что он бормотал сквозь зубы: «…я тоже не тиран какой-нибудь…»

Несколько дней спустя батрак спрыгнул с мула у ворот поместья с вечным пером в руке. Перо отнесли Жоакиму Престесу, который, сидя за конторкой, переписывал какие-то счета по своему поместью, очень аккуратно. Жоаким Престес осторожно развернул сверток. Ручка была очень чистая, вся поцарапанная. Видно было, что люди отнеслись с бережным уважением к этому немного таинственному предмету, служащему затем, чтобы писать самостоятельно. Жоаким Престес попробовал — перо не писало. Он даже разобрал его, осмотрел внимательно части — всюду набился песок.

Наконец заметил трещину.

— Наступили-таки на перо! Ослы…

Бросил разобранные части в корзину. Выдвинул ящик, вынул шкатулку и открыл. Лежало там несколько цанговых карандашей и три авторучки. Одна — из чистого золота.

 

Слепая курочка

Свежим утром человек с всклокоченной бородой сидел на облучке повозки, тащившейся вверх по дороге. Ветер хлестал его по лицу, пригибая книзу жесткие усы подобно колосьям маиса. Лениво и протяжно он выкрикивал свой товар:

— Цыплята! Цыплята отборные! Дешевые!

Тыкаясь маленькими головами в проволочную сетку, бедные жертвы жалостно пищали. Они не были отборные. И не дешевые. Они хотели на волю. Они хотели, чтоб им возвратили право гулять, поклевывая землю, по обширному и далекому теперь двору.

— Эй!

Лошадь услыхала зов и остановилась, покуда хозяин тянул свой клич:

— Деше-о-вые!

Грубого вида седобородый человек, стоявший в дверях какого-то домишки, подзывал торговца, махая в воздухе огромной ручищей.

Сколько? Столько-то. Принялись яростно торговаться. Ни за что не желали прийти к соглашению. Торговец говорил покойно и важно. Покупатель кипятился.

— Ну вот хотя бы эта белая курочка — разве не стоит своей цены?

— И правда, жирна… А глазищи-то! Черные-пречерные!.. Ну ладно, договорились.

Человек с всклокоченной бородой снова затянул ту же песню, пронзительно и будя людей за окнами:

— Цыплята отборные! Дешевые!

Зажав курицу под мышкой, покупатель, довольный, вернулся к себе.

— Инасия! Смотри-ка, что я купил!

Жена хранила выражение недовольства, скрытое в каждой морщинке. Она не отозвалась.

— Смотри, какие глаза! Черные-черные… Говорю, понравилась она мне, ну и купил. Вот увидишь, добрая будет курица.

— Да ладно!

Во дворе, почувствовав вернувшуюся к ней свободу, курочка пошевелила лапками и начала торопливо клевать маисовые зерна, которые новый хозяин кидал ей в изобилии, видимо забавляясь.

Улица была окраинная, тихая, безлюдная. Вверх по холму город тянулся, полный деревьев днем и огней ночью. Возле домика росли питанги, под чьей тенью курам удобно было поклевывать и на чьих ветках можно было отдыхать.

Курочка не заметила большой разницы между теперешней своей жизнью и тою, что знала она раньше в далеком краю, где родилась. Очень, наверно, далеком. Она помнила смутно, как впихнули ее куда-то вместе с сердитыми, насупленными подругами. Ее схватили безо всяких церемоний, бросив в какой-то курятник на колесах, очень длинный и совсем не похожий на тот, где она доселе жила, без привычных насестов для сна и отдыха. Потом она услыхала откуда-то снаружи странный крик, режущий, пронзительный. Пейзаж за решеткой побежал мимо, в то время как курятник весь содрогался, подскакивая и грохоча, причем грохот шел откуда-то снизу. От времени до времени пейзаж останавливался. Но затем опять повторялся тот странный крик, и пейзаж снова проносился мимо. К вечеру пейзаж пропал, и мимо стали мелькать огни с промежутками. Такого фейерверка курочка еще отродясь не видала. Хотя она, по правде сказать, вообще никогда не видала фейерверка. До чего ж красиво, до чего ж красиво! Она задремала, в полугрезе, счастливая…

Пришел новый день, и пейзаж что-то слишком заторопился. Мучила жажда. И голод…

Но сейчас жизнь снова наладилась. Она не чувствовала тоски по родине. У нее было всё, что нужно для счастья; свобода и маис. Только вот петух несносно лез со своим знакомством. Вон он идет, элегантный, сильный, решительный. И опять направляется к ней. Красив, нет сомнения. Вот он опять уже здесь. Надоедливый тип — ко-ко-ко! — хлопает крыльями… Она пустилась наутек от непрошеного гостя. Отравляет существование… Впрочем, ведь не все в жизни праздник. И может быть, стоит присмотреться к этому франту?..

— Это лучшая курица, Инасия! Я таких еще не видал!

— Не понимаю, что в ней хорошего.

— Ты никогда ничего не понимаешь! Да ты взгляни только!

— Ах никогда ничего! Ну, спасибо!

— Прости, Инасия. Я не хотел обидеть. Но ты прекрасно знаешь, как мне мила эта курица, и нарочно всегда ее бранишь.

— Ты вот, и верно, ничего не понимаешь!

— Ну ладно, пусть так.

Услышав шелест насыпаемого зерна, курочка побежала защищать свою порцию от товарок, и глаза хозяина с нежностью остановились на ее ярко-белых перьях и изящной головке. И вдруг в глаза ему бросилось одно странное обстоятельство. Белушка — так назвали курочку — смотрела в землю и тыкала клювом наугад, почти всегда — мимо зерна. Клюнет, промахнется, опять клюнет, опять промахнется — и так без конца; волнуется, хлопочет, пока, наконец, не попадет в зернышко, да не в то, в какое целилась, а в другое, на довольно значительном расстоянии от первого.

Хозяин побежал за Белушкой, поймал ее на руки и внимательно осмотрел ее глаза. Слава богу, глаза как глаза — очень черные. Он опустил курочку на землю и подбросил ей еще пищи. Она продолжала клевать, всё так же нервно, хлопотливо и — мимо цели. Он сыпал еще и еще, чтоб курочка насытилась.

Но, истратив впустую целое решето маиса, он так и не понял, в чем дело: другие курицы склевывали зерно под самым Белушкиным клювом, беспомощно тыкавшимся в землю. В чем дело, господи? Может, кто из соседских шалунов угодил ей камнем в голову? Ну, дай срок, попадись только в руки… Но причина была страшнее: курочка слепла.

Бедняжка тоже не понимала, совершенно не понимала, что с ней творится. Куда девались светлые дни, когда она пряталась от солнца под ветвистым питанговым деревом, растущим во дворе? Солнце грело, правда, по-прежнему, но светить почему-то перестало. И стало как-то трудно различить, где же свет, а где тень…

И вот как-то раз на рассвете, когда все куры вставали с насеста, курочка тоже открыла глаза и ничего не увидела. Всё кругом было черно. А она, маленькая и беззащитная, сидела одна-одинешенька в этом черном кругу, затерянная в несуществующем мире, ибо мир вдруг исчез, и только она необъяснимо продолжала существовать в тени небытия. Она так и осталась сидеть на своем насесте, увядшим, притихшим комочком, почти не страдая, потому что чудесное ясновидение инстинкта не объяснило ей, что она жива и обязана жить дальше, вопреки тому, что окружающий мир погрузился во тьму.

Однако — жестокий закон жизни! — все чувства были в ней начеку и даже острее, чем прежде. Она услышала, как другие курицы, весело кудахтая, попрыгали с насеста. Она, бедняжка, тоже прыгнула — в пустоту, и ударилась о невидимый пол клювом, лапками, грудью — сразу всем телом. Тщетно вытягивала она шею, чтоб проложить себе путь меж тенями. Она хотела видеть, видеть день! Чтоб приветствовать его, как другие…

Ласковые руки хозяина подняли ее с полу.

— Бедняжка слепа, Инасия!

— Ну да?

В раскосых глазах плотника — мы забыли сказать, что он был плотник — набухли две толстые слезы.

Ранехонько поутру, всегда в одно и то же время, он насыпал в руку маисовых зерен и кормил слепую курочку. Растерянные нервные удары маленького клюва больно кололи покрытую мозолями ладонь. Но он улыбался. Потом относил ее к тазу, и она пила, стоя лапками в воде. Прохладное прикосновение воды напоминало ей, что время утолить жажду; она торопливо склоняла шею, но не всегда клюв попадал в воду: много раз, в отчаянии от долго подавляемой жажды, она засовывала в воду всю голову и потом встряхивала на ветру мокрые перья. Бесчисленные капли разбрызгивались по рукам и лицу плотника, склонившегося над тазом. Эта вода была для него благословенной святой водой, которою какое-то жалостливое и доступное для всех божество лечило самые главные недуги. Он испытывал чувство скорбного торжества, горестной победы над несчастьем необъяснимым, неоправданным, от ласкового прикосновения этих водяных капель, которых он не смахивал и не вытирал, которые так и высыхали у него на лице. Он не изучал ни психологии, ни литературы и потому не мог бы дать логического или образного объяснения своему чувству — просто ему так вот было хорошо.

Утолив курочкину жажду, он относил ее в маленький загончик под проволочной сеткой, который соорудил специально для нее, потому что другие курицы обижали Белушку. Под вечер он снова кормил и поил ее и оставлял на маленьком насесте, внутри загончика, одну.

Поскольку клюв и когти у слепой курочки находились теперь больше в бездействии, они стали вдруг как-то странно расти, и обладательница крюка на голове и крючьев помельче на лапах приобретала вид какого-то фантастического существа. Кроме того, этот странный рост мешал ей ходить, есть и нить. Хозяин заметил эту новую беду и время от времени срезал ножницами это роговое излишество.

Между тем курочка снова чувствовала себя почти счастливой. У нее сохранились нежные воспоминания об исчезнувшем солнечном свете. На заднем дворе она могла свободно гулять, ориентируясь по сетке своего загончика, на которую натыкалась. Она привыкла также прятаться от солнца в своем одиноком жилище. Несмотря ни на что, у нее оставалась свобода, эта маленькая свобода, которая необходима для слепого существа. И еще оставался маис. Она не понимала и не старалась понять всё это. Ее лампадка погасла — и всё. Кто ее задул — не стоит выяснять. Но было обидно, что нельзя видеть этого петуха с такими красивыми перьями. Нельзя слышать больше его задорное «ко-ко-ко». Неблагодарный…

Но вдруг события круто изменили свой ход.

— Подавай!

— К воротам!

Мальчишки были маленькие и смеялись, в восторге от этого оригинального футбольного матча, не сознавая еще всей его жестокости. Курочка, тихая в своей темноте, покорно сносила неудобство этих странных полетов в воздухе и не рвалась из рук малышей, перебрасывающих ее из стороны в сторону, как настоящий мяч, в спортивном азарте.

Плотник не стал выяснять, почему его слепушка оказалась на улице. Он двинулся на мальчишек, сам слепой от гнева. Кнут взвился и огрел под коленку одного из шалунов. И длинная кожаная лента свистела из стороны в сторону, пока детишки не разбежались, одни — смеясь, другие — хныча, и все — отчаянно ругаясь.

За учиненный скандал плотник попал в участок. Когда его выпустили на следующее утро, он был в бешенстве. Пришел домой весь красный, задыхаясь.

— Где курочка, Инасия?

— Пойди взгляни на свою курочку.

Он нашел ее во дворе, лежащую на боку, мертвую… Со всех сторон валялись перья, доказательство того, что бедняжка защищалась и сражалась с врагом.

У мужа сделалось такое лицо, что жена вылупила глаза от страха:

— Это не я, нет! Это лис, наверно…

— Ты видела лиса?

— Нет, я спала! Я не слыхала!

Вместо ответа плотник ударил жену в морщинистое лицо так, что она пошатнулась и чуть не упала, а выпрямившись, не стала ждать повторения и бросилась вон, крича:

— На помощь!

Плотника опять забрали в полицию. Когда он вышел оттуда на следующее утро, гнев его перешел все пределы. Он вынашивал планы страшной мести лису. Все лисы — отчаянные пьяницы. Он выставит на ночь во дворе таз с водкой. Когда зверь опьянеет, он его убьет. Медленно и верно… С удовольствием!

С вечера он приготовил эту любопытную ловушку и стал ждать. Часов так в восемь его стало клонить ко сну, и, уставший от бессонной ночи в участке, он задремал. Но точно в положенный час он проснулся: у входа в курятник, под молочным светом луны, возле таза с водкой, тихо шевелилось какое-то круглое пятно. Он приблизился со всей осторожностью, пригнувшись, как вор, быстрым взглядом окинув окрестность и взвешивая малейшую возможность к побегу врага, готовый в ту же секунду принять меры. И остановился… Лис был маленький, с большим пышным хвостом.

Подняв голову, он взглянул на человека невинными светлыми глазами и засмеялся:

— Кисс! Кисс! Кисс!

(Если б лис был англичанин и плотник знал по-английски, можно было бы подумать, что зверек просит, чтоб его поцеловали. Но лис был свой, бразильский. И очевидно, хотел дать понять, что ему чего-то хочется. Попробовать курятины, например… Вдрызг пьяный.)

Плотник рассматривал зверька с любопытством. Отсвет луны, который так украшает лисов и лисиц, посещающих по ночам курятники, придавал всей сцене золотистую ясность. И плотник, еще недавно полный мстительных замыслов, только легонько так толкнул лиса в бок, уже проникаясь симпатией:

— Пошел вон, мошенник несчастный!

И маленький лис пошел вон спотыкающейся походкой пьянчуги. Прошел через двор и остановился, задрав голову и глядя на луну. Он чувствовал себя вполне счастливым и принялся тихонько напевать какую-то песенку, совсем как человек:

И, окончательно захмелев, заснул под питанговым деревом.

 

Гнездо попугайчиков

К вечеру жара спала, и Домингос покинул свой гамак, где сидел, пощипывая струны гитары, после обеда, состоящего из миски сладкой маисовой каши, которую он ел медленно, в полном молчании, задумчиво поднося ко рту большую ложку. Выйдя во двор, он подошел к серому круглому камню и принялся точить об него свой серп.

Было воскресенье, и завтра начинался сбор урожая. Маисовое поле тянулось вдаль по долине, по рыхлой земле, еще вчера лежавшей под паром, и колосья стояли уже пожелтевшие, тронутые недавними дождями и внезапным зноем последних двух недель.

Покуда отец точил свой серп, намереваясь пойти нарезать веток с поваленных грозой деревьев, Жанжао всё вертелся вокруг, не отрывая от него глаз.

— Папа, а папа! Ты не забудешь мне попугайчиков принести, ладно? Птенцы живут в ложбине между кустами колючих мимоз, где гнездо термитов брошенное, в большой старой пальме. Не забудешь?

Крестьянин пошел через поле в огород, нарвать молодых огурчиков; потом — в сарай, где была сложена солома, и всё оглядывался, еще и еще раз оценивая взглядом созревшие колосья — пора ли собирать урожай?.. Спустившись в долину, где лежал поваленный лес, он набрал веток, нарезал сучьев покрепче и, связав большую охапку, хотел было направиться к дому, как вдруг вспомнил о просьбе сына.

— Да не трогать бы птенцов-то…

Но в тот день исполнилось Жанжао десять лет — десять грустных лет в этой пустыне; жаль было огорчать его из-за таких пустяков.

Селянин сложил свои сучья у изгороди, отделявшей расчищенную под плантации землю от дикой чащобы, перелез на ту сторону и, спрыгнув на землю, с силой ступая сандалиями из грубой кожи по низким веткам сухой куманики, хрустящим под его шагами, углубился в ложбину — в эти дни не освеженную ни одной водяной каплей, вскарабкался по пыльному склону и направился туда, где, развернув в сырых сумерках свои стройные ветви, вся обожженная пламеносным вихрем тех дней, когда ближний лес выжигали под посевы, стояла старая пальма.

Там, в развилке дерева, на высоте человеческого роста, глядела своим черным окошком на восход заброшенная постройка термитов, в которой этим летом поселилась чета маленьких попугаев.

Земледелец осторожно поднял жесткую от мозолей руку и стал шарить в гнезде, ища бесперых еще малышей. Но вдруг резко выдернул руку, ничего не понимая. Что-то резко, больно, режуще, мгновенно проткнуло ему ладонь в двух местах.

И, пока он с удивлением осматривал эти уколы, странная голова — удлиненная, бесформенная, увенчанная прочерченным по темени крестом — показалась из жилища термитов, пристально глядя на человека маленькими глазками, в которых остро блестели какие-то злые искры… Поселянин почувствовал, как смертный холод прошел у него по спине.

Это была уруту, самая страшная змея бразильских нагорий, от укуса которой не помогали ни домашние средства, ни лекарственные травы.

— Пропал я теперь… Пропал…

Змея, высунув раздвоенный язык, зловеще поблескивая крошечными глазками, смотрела с угрозой, готовясь к новой атаке на непрошеного гостя, так дерзко нарушившего ее послеобеденный сон; а индеец, придя в себя после первого оцепенения, вынул из-за пояса свой длинный нож, с которым не расставался, и резким ударом отделил от тела грозную голову.

Потом, ни мгновенья не поколебавшись, приложив посиневшую ладонь к изъеденной коре старого дерева, еще более резким ударом отрубил себе кисть.

И, разодрав зубами холщовую рубашку, обернул лоскутом искалеченную руку и пошел из леса, ступая твердо, гордый и суровый, по дороге домой, словно лесной бог, покидающий свою чащу — такую знакомую, такую родную, но такую опасную, такую коварную, такую предательскую…

 

Кроличий круг

Изабель, Беатрис, с глазами медового цвета, и Лоло и Силвино, вставши в круг и взявшись за руки, танцевали вместе с Додо и двумя кроликами.

Да, двумя кроликами. Они приехали в корзине с крышкой одним ленивым ноябрьским утром, в воскресенье, когда в доме у тети Бизуки, где я жил и который находился в Андараи, наливались на деревьях фруктового сада первые плоды сапоти, разбухая на глазах.

— Они породистые, — сказал дядя Мануэл, владелец соседнего участка, расхваливая свой подарок.

— Ангорские, не помесь какая-нибудь, — показывал он их, подымая за уши и объяснив в ответ на мой протест против подобного варварства, что это обычный и правильный способ брать этих зверьков.

Ангорские ли, нет ли, но никогда не было на свете кроликов так горячо любимых и таких, по-моему, красавцев, белых, мягких, глазки красные, уши розовые — прелесть!

Моя жизнь до тех пор проходила в играх и снова играх — жмурки, пятнашки, веселая возня на участке дяди Мануэла, ползущем вверх по холму, шумная беготня по пустым помещениям подвального этажа, — я и представить не мог, что у детей могут быть какие-то другие занятия. И это они, белоснежные эти помпончики, раскрыли мне глаза на то, что, кроме беспечного мира детских игр, существует другой, больший, о котором старшие дети узнавали в школе — мир обязанностей по отношению к ближним. Дело в том, что школа меня не особенно обременяла. Каникулы были длинные, уроков мало в той подготовительной для малышей, куда я ходил когда хотел. В умных руках доны Джудите, относившейся к нам с материнским терпением, даже самые современные методы теряли свою строгость. И было, кроме того, принято к сведению устное распоряжение тети, «чтоб на меня не очень нажимали». Так что именно они, повторяю, мои длинноухонькие, впервые привели меня к осознанию моих обязанностей, причем я не только не сопротивлялся, но, напротив, проявлял радостную готовность… «Пора наливать воду в миску кроликам» — и никакое землетрясение не могло бы меня удержать. Я их чесал, искал у них блох, водил их гулять по саду, где цвели розы, одни лишь розы, самые любимые из всего цветочного царства тетины цветы; я отказывался от воскресных прогулок с Тониньо на машине его папы, я оставался с ними — живыми источниками моей нежности и резвыми предметами моей заботы. Рабом, признаюсь, рабом я стал малейшего каприза этих маленьких невинных тиранов.

И не только тиранов, но, осмелюсь сказать, мудрецов (подите угадайте, какие тайные помыслы скрыты под всей этой пушистой белизной), ибо в этом новом мире свалившихся на меня обязанностей они вызвали во мне целый рой новых мыслей, привели меня к открытиям, еще более укрепившим мою любовь.

Я любил их страстно. Я осыпал их ласками. Мои жадные объятья вызывали бурю протестов со стороны тети: «Если ты будешь так тискать этих несчастных зверьков, ты в один прекрасный день их задушишь!» Я покрывал их поцелуями, я просиживал долгие часы, не замечая времени, забившись в угол в какой-нибудь пустой комнате, ведя с ними бесконечные разговоры, отвечая им, словно они и правда меня о чем-то спрашивали. Я потерял чувство реальности, я уже не отличал их друг от друга, мысленно соединяя в единое существо, в огромного кролика — больше всех кроликов, когда-либо родившихся на свет, почти одного роста со мною, и который во всем был подобен человеку — разговаривал, смеялся, носил матросскую курточку, как я.

Любовь привела за собой свою свиту — огорчения. Сколько горьких минут моего детства связано было с вами, обожаемые зверьки! Я слишком их любил, чтоб не страдать от своей любви. В сердце мое закралась ревность и сушила его. И ревность была не пустая: у меня был соперник, и какой сильный, если б вы знали! — грозный соперник. Силвино, мальчик года на два старше меня, которого тетя Бизука взяла на воспитание, когда ему и трех дней не было, сирота, сын негритянки, верно прослужившей в доме у тети все годы своей юности.

Если преимущество моего положения в доме состояло в родстве с хозяйкой, его преимуществом было время, прожитое здесь, и этим преимуществом он умело пользовался, в особенности среди слуг. «Это случилось до того, как ты сюда приехал, — говорили мне о каком-нибудь событии прошлого. — Силвино знает, как всё было». И он действительно знал и, глядя на меня искоса, с едва заметной насмешливой улыбочкой, рассказывал эпизод со всеми, даже излишними подробностями, ибо знал, что так унизит меня больше. Он был старожилом — этого не отнимешь — и пользовался этим. Защищался от втируши, вот что, этот добрейший и коварнейший Силвино, а втируша-то был я.

Ужасный соперник, хитрец, каких мало, соперник, не пренебрегающий никакими средствами, таким я его запомнил, а глаза — лукавые, лицо веселое и круглое, коротенькие волосы круто вьются, изумительные, крепкие и белые зубы — и забавная, легкая грация в каждом жесте.

Подарок дяди Мануэла, в сущности, меня расстроил. Чем я его заслужил? Ничем. Вот Силвино действительно заслужил — он копался в огороде, возил в тачке удобрение, подметал теплицы с бегониями, носил продукты, поливал цветы, подстригал мелколистый фикус, густой зеленой стеной отделявший участок дяди Мануэла от жадных взоров соседей. Было бы справедливо, чтоб подарок получил Силвино. А получил я — плут этот Мануэл, подлиза несчастный, не зря он мне так не нравится! Потому что я племянник хозяйки, вот что… Только поэтому и подарил… Ах, хоть Силвино и не получил кроликов законно, что из того? Он сумеет завоевать их симпатии и отодвинуть меня на задний план… Сумел-таки и отодвинул. Если, например, я давал им салат, он его немедленно заменял другим, за которым он сразу же бежал и какой он лишь умел отыскивать — в огороде для него не было секретов — на грядках, где листья были особо крупные и побеги особо нежные.

В открытой борьбе сила была на моей стороне: ведь кролики мои, не так ли? Так вот тебе, черный воробей, и я целый день таскал моих любимцев на руках, не разрешая ему и пальцем до них дотронуться. «Хватит с него, что смотрит!» — и я душил их в объятьях на глазах у врага, в насмешку. «Ангелочки мои!» А он страдал, страдал, но не подавал виду и всё мне улыбался. «Подожди, и мой день придет», — наверно, думал он.

Терпение его было вознаграждено, и день пришел — горький день, когда мне надо было идти в школу, не такую, как моя прежняя, а настоящую школу, серьезную, строгую, с расписанием уроков, с которых нельзя уже было сбежать, ибо, как сказала тетя Бизука, я был теперь взрослый верзила, и необходимо было тупо и всерьез приниматься за учение, чтобы стать человеком. Как я страдал, одному богу известно. Бесконечные уроки сеньора Силвы, учившего нас всему, кроме гимнастики, и так скучно объяснявшего на каждом уроке, что мы будем проходить на следующем… Грамматика, география… Какое мне было дело до глаголов и существительных и как меня могло интересовать, что земля круглая и вообще, что делается в мире, когда мой мир был сосредоточен в моих кроликах?! Сеньор Силва говорил громко, но я его не слышал; мои мысли были заняты одним проклятым вопросом: что там делает Силвино с моими кроликами? Я пожирал нетерпеливым взглядом бесстрастный циферблат часов в коридоре, бесконечном, гулком коридоре, с десятью окнами на школьный двор, бывшем главной артерией шпионской деятельности наших надзирателей, неожиданно возникавших в дверях класса, заставая врасплох бедных лентяев. Стрелки не. двигались… Я терялся в лабиринте догадок, одна мрачнее другой: он их гладит… чешет… выводит пастись в огород?.. Постановке и решению этих проблем мешал сеньор Силва, будивший меня бестактным вопросом:

— О чем я только что говорил, Франсиско?

Я не знал. Меня наказывали.

Дома, едва вбежав и сбросив ранец, я походя целовал тетю и бежал взглянуть на кроликов.

Белизна их шкурок не выдавала никаких тайн. Красные глазки глядели мирно. Я набрасывался на них и колотил из ревности. Они пугались, хотели убежать, опускали уши — я обнимал их, почти плача от раскаяния.

Вечером в столовой, когда тетя вязала и я сидел над домашним заданием, он, разбойник этот Силвино, начинал разговор про кроличьи дела специально, чтоб меня унизить.

— Я сегодня, знаешь, Франсиско, ходил с твоими кроликами до самой булочной.

Я закусывал губу:

— Что?..

Силвино видел, что рана открыта и кровоточит, и продолжал наступление, наслаждаясь моей агонией:

— Ну ладно, я пошел. Взгляну, как они там, — и выходил медленно: руки в карманах, насмешливая улыбочка в углу рта — воплощенная месть.

Отчаяние мое доходило до предела. Перо в нервно дрожащей, руке выводило букву в тысячу раз уродливее, чем обычно, я пропускал слова в переписываемом отрывке из «Сердца», тридцать девять минус пятнадцать составляли двенадцать в задаче про апельсины.

Май мягкий, май милый, май мелодического звона колоколов в теплых сумерках, на приютской часовне, май принес в дом моей тети, кроме новых перьев у канареек и нескольких ранних мандаринов, еще одно, страшное — смерть: Силвино попал под грузовик, когда ходил на почту отправить письмо.

Он не сразу умер. Он появился, мучительно стеня, на руках у чужих людей, которые несли его, следуя за продавцом местного магазина, прокладывавшим путь и, жестикулируя, объяснявшим случившееся прохожим.

Ночью он бредил, невольно исповедуясь во множестве маленьких шалостей, в том, что съел тарелку желе в погребе, что из тетиной корзинки для рукоделья взял катушку ниток, что зарыл во дворе две серебряные ложечки. И еще он раскрыл великую тайну розовых кустов. Дело в том, что много месяцев подряд сад каждое утро просыпался усеянный лепестками при полном отсутствии ночного ветра. И так как сад был обнесен высокой стеною, то каждодневное это чудо сильно озадачивало тетю, уже готовую склониться к предположению спиритки доны Марокас Силвейра, что это дело рук какого-нибудь шаловливого и лукавого духа. А это он, Силвино, был, оказывается, тираном тетиных роз, и, просыпаясь с петухами, шел в тишине каждого рассвета, гонимый какой-то непонятной страстью, тайно срывать и разбрасывать розовые лепестки, никем не уличенный.

Тетя даже засмеялась тихонько при этом неожиданном открытии:

— Ах, так это был ты, шалун?.. Погоди, разбойник маленький, как поправишься, отдеру тебя за уши, — ласково пригрозила она.

Она не знала… Узнала она лишь на следующий день, когда рентген подтвердил диагноз строгого доктора Говейя, который сказал, качая головой:

— Ничего, дорогая сеньора, ничего нельзя больше сделать. Всё, что можно было, сделано. Только чудо — перелом таза, серьезно задет позвоночник…

— Только чудо! — повторял он жестким тоном материалиста.

— Но… доктор…

Он прервал, сочувствуя:

— Я дам ему морфий, чтоб меньше страдал.

Тетя с этой минуты вся отдалась уходу за больным. Без устали, перемогаясь — то туда, то сюда, то это нужно, то другое необходимо, — четыре дня и четыре ночи, не смыкая глаз, не отходила она от постели.

На пятую ночь, часов так в одиннадцать, под лампочкой, обернутой темной бумагой, чтоб не раздражал свет, Силвино пришел в себя от тяжкого забвения, вызванного последним уколом.

— Крестная… — позвал тихонько.

— Что, милый? Я здесь… — И тетя быстро вышла из темноты, где, скорчившись на стуле, сидела без сна возле больного.

— Я знаю. Дайте мне руку.

Она дала ему руку, и он с трудом поднес ее к губам. Слезы текли у него из глаз, прежде таких круглых, умных и лукавых и казавшихся теперь такими выпученными и мутными.

— Благословите.

Тетя отозвалась, с беспокойством:

— Что ты, сынок, спи.

Сынок? Силвино с усилием поискал взглядом губы, назвавшие его сыном, и повторил:

— Благословите. Я устал страдать, крестная.

Он сжал ее руку с неожиданной силой, сжал — и отпустил разом. Голова упала на подушку, лицом к стене.

— Франсиско! Александрина! Господи! Свечу!

Все прибежали. Тетя уже стояла на коленях. Мы тоже упали на колени, молясь. Пламя свечи разгоралось белое, очень белое, колеблемое и сияющее, в черной руке маленького мертвеца. Тетя громко рыдала.

Тетя Бизука, похудевшая, с красными запавшими глазами, подавленная, в длинном черном платье, не жалела на похороны никаких денег. «Бедный Силвино!» — плакала она по углам, среди сердобольных соседок, по очереди сжимавших ее в объятьях. Дом полнился людьми, потому что шалун, такой веселый, такой услужливый, был любимцем всей округи.

Я провожал его до Иньяумы в первом такси, едущем за катафалком, и на лице моем отражалось любопытство при виде полных движения улиц, на которых прохожие, повстречавшись с нашей процессией, снимали шляпы. Там я оставил его навсегда, в теплых, опаловых, улыбчивых сумерках, там я оставил его покрытым розами, всеми розами, которые роскошный тетин сад подарил ему сегодня, белыми розами, сестрами тех, с которых он столько времени так щедро сеял лепестки.

В доме, замолкшем без его смеха, взрывчатого и мягкого — «хи, хи, хи!» — я почувствовал себя одиноким обладателем моих кроликов. И единственным. Впрочем, последнее чувство длилось недолго. То ли отсутствие конкуренции охладило мой пыл, то ли футбол, которым я к тому времени начал страстно увлекаться, сам точно не знаю, но белоснежные предметы моей первой страсти постепенно были мною заброшены. Да они и не были уже такими белоснежными, как раньше. Грязные, неухоженные, они бродили, забытые, по участку, где хотели, свободные, возясь, как свиньи, в грязи, в пыли, в ящике с углем возле курятника. Я не смотрел за ними, я и не появлялся почти во дворе. Мануэл, встречая меня на кухне, всегда крутил одну пластинку:

— Франсиско теперь взрослый мужчина. Его теперь кролики не интересуют, — и подмигивал глазом под густой седой бровью.

— Ну да, ну да… — отвечал я смущенно и, ускользая по коридору, старался не попадаться ему на глаза.

Они умерли однажды, слепые; глазки, как драгоценные камешки, потеряли цвет, покрылись мутной пеленой. Они умерли однажды, покрытые шишками на животе, очень испугавшими тетю: «Уж не чума ли, господи спаси!» Нет, это была старость, как объяснил Мануэл, который, кажется, знал всё про этих зверьков. Умерли. Тетя, расстроенная, ждала, что я тоже буду огорчен. Но поскольку я не чувствовал особой печали, то и поспешил скрыть этот опасный симптом равнодушия:

— Лучше так, тетя. Бедняжки, они так страдали.

Тетя отошла от меня:

— Ты прав, сынок. Так лучше.

В глубине души я чувствовал полную свободу. Мяч занимал сейчас все мои помыслы. Я играл в полузащите, играл плохо, по-детски, но играл.

 

Счастливый билет

Беппино, низко скорчившись, как приучился еще с десяти лет, чистил сапоги важному клиенту, завсегдатаю, которого все чистильщики старались заполучить, потому что он давал на чай больше других. В прошлом году, когда Луиджи, орудуя щеткой, бросил ему на колени рождественскую открыточку, тот ему монет отсыпал — закачаешься! Подходящий тип. Не напрасно ему все чистильщики титул присвоили:

— Вам беж или коричневым, сеньор доктор?

Когда все кресла в их салоне бывали заняты и вдруг входил он, одетый с иголочки, в шелковой рубахе и в ботинках, таких блестящих, что и чистить-то вроде бы нечего, все мальчишки начинали истово орудовать щетками, чтоб поскорей отделаться от своего клиента и заполучить этого туза, в котором не одна смиренная душа видела свой идеал…

В тот день Шелковая Рубаха достался Беппино. И Беппино прикасался к зеркально блестящей коже этих ботинок с нежностью, как к щеке девушки, с ума сходя от желания завести разговор с человеком с другого, верхнего этажа жизни.

— Уже была таблица? — спросил кто-то.

— Напечатана.

— А какие билеты играли?

— Под девизом «лошадь».

— Что? — резко выпрямился Беппино. — А какой номер выиграл?

Клиент слева вынул газету и прочел снисходительно:

— Тысяча сорок четвертый.

— Из первой серии, сеньор? — спросил Беппино, словно громом пораженный.

— Из первой…

— Точно? Быть не может!

И, забыв важного клиента, вылупив глаза, Беппино подбежал к говорившему:

— Дайте взглянуть, сеньор…

Вытащил из кармана грязной курточки лотерейный билет, сверил номер и обернулся к Шелковой Рубахе:

— Я сейчас вернусь, сеньор доктор!

И опрометью бросился из салона, к вящему испугу всех присутствующих, глухой к воплям хозяина:

— Мамма миа! Куда ты, поганец?

Задыхаясь, мальчик влетел в дверь банка. Кассы были еще закрыты. До начала операций оставалось больше часу. Нервничая, теряя терпение, сверяя каждые пять минут свой билет с номерами, выписанными на черной доске, Беппино никак не мог поверить в свое внезапное счастье. Четыре тысячи… Он быстро прикинул в уме, поконсультировался с двумя-тремя людьми, случившимися рядом, перепугался — не напали бы грабители.

— Никому ни словечка!

И каждую секунду щупал карман — там ли еще билет. Мятая бумажка, и всего-то ничего — а приятнее на ощупь, даже чем ботинок Шелковой Рубахи.

Трудно было свыкнуться с этой мыслью. Невозможно просто! Не может он выиграть четыре тысячи! Это — вроде как чаевые ста тысяч мальчишек — чистильщиков сапог за несколько лет работы. Он ходил взад-вперед, как зверь в клетке, снова и снова подсчитывая свое невиданное богатство.

— Ух ты! Я себе лаковые сапоги куплю!

Но при мысли о сапогах, он вспомнил о салоне, где ждал его сам доктор Шелковая Рубаха. Надо бы вернуться. Время-то есть… Ну а вдруг он потом опоздает? Вдруг хозяин, свирепый этот неаполитанец, совсем его не отпустит? Вдруг, когда он придет за выигрышем, будет поздно и придется ждать до завтра? А до завтра билет может затеряться или порваться как-нибудь… Он теперь сам богатый, чего спешить?.. Он решил остаться.

— Да черт с ним, пускай ждет…

А если открыть свой салон для чистки сапог? Это идея. С тех пор, как начал орудовать щетками, Беппино втайне лелеял эту мысль. Иметь собственный салон. Десять чистильщиков, большое зеркало на стене не хуже, чем у того дядьки из Калабрии, на Пятнадцатой улице. Другие пусть попотеют. А он только распоряжаться будет, за прилавком. Чертовски обидно, что ему всего пятнадцать лет. Никто слушаться не станет. Всерьез не будут принимать.

— Я себе шелковую рубаху куплю, вот что…

Вот это да! Только чтоб пофорсить. Когда они все увидят что Беппино тоже в шелковой рубахе ходит, так и его, пожалуй, титулом доктора наградят, а в салоне для чистки сапог, в парикмахерской да еще у шоферо этот почетный титул присваивается только тем, кто хорошо платит и много на чай дает.

Он постучался в окошечко кассы.

— Разве еще не пора?

— Не приставай, парень!

— Да мне, понимаете, следует четыре тысячи получить… сказал Беппино.

— Что? Что ты говоришь?

Человек по ту сторону барьера сделал сладкое лицо.

— Ей-богу, не вру! Когда-нибудь да может повезти человеку… — и мальчик показал счастливый билет.

— Ну, это дело обмыть надо… — сказал человек за кассой, жадно сверкнув глазами.

Беппино молчал, настороженно. Однако ощутил, что вес его в обществе повышается. Почувствовал, что деньги — это сила и власть. Увидел, что мир — у него в руках. И вдруг увидел себя таким, как был и каким никогда раньше не видел, — худенький мальчик с засученными рукавами, руки — по локоть в ваксе, рубашка рваная, перепачканные парусиновые штаны для работы, а под ними — свои, не лучше. И решил, что надо всё это изменить, выбросить эти лохмотья, одеться франтом. Не сходя с места, он торопливо стянул с себя полосатые парусиновые штаны, купленные за шесть мильрейс в магазине подержанного платья, и бросил в канаву. И тут только заметил, что напротив банка тоже есть салон для чистки сапог. Новая мысль пришла ему в голову — начистить сапоги. В кармане у него оставалось несколько монет — чаевые за последние дни. Одно кресло в салоне было свободно… Он колебался, внезапная робость овладела им. Никогда в жизни не выступал он в роли «клиента»… И ведь на нем еще было его старое, жалкое платье… Но страстное желание испытать новое для него ощущение своей значимости оказалось сильнее. Он направился к свободному креслу. Негритенок, товарищ по профессии, взглянул на него в изумлении:

— Эй! Тебе чего?

Беппино почувствовал зараз унижение и ярость:

— Как это чего?! Сапоги почистить!

Негритенок в сомнении покачал головой, глядя на старый, грязный, весь в заплатах, с отставшей подошвой ботинок, какие называют «крокодилья пасть».

— Ну же! Мне некогда! Чего раззевался! Будешь чистить или нет?

Негритенок — он не раз видел этого толстогубого, сонного мальчишку — взял щетку и с видом глубочайшего презрения принялся чистить нищий башмак. Беппино уже раскаивался: сделал глупость. Завтра надо будет вернуться сюда, чтоб этот нахал увидел, кто он такой, в дорогих сапогах вроде тех, что он видел в витрине на проспекте Сан-Жуан, подошвища чуть не в полметра толщиной, как Шелковая Рубаха носит. Он ничего не сказал негритенку. Даже не разбранил за плохую работу — низший класс, он-то знает технику! Но, расплачиваясь, с жадным удовольствием высыпал в руки испуганному негритенку всю мелочь, какая у него оставалась, — на чай, хоть сам никогда таких чаевых не получал, разве что один раз, под Новый год…

…Денег Беппино даже не стал считать. Душа у него рвалась из тела, хотелось бегать, смеяться. Он вспоминал потом, что, кажется, подпрыгнул, раскинув в воздухе черные от ваксы руки, как крылья. Кажется, все вокруг смотрели на него. Он испугался — а вдруг нападут да отымут деньги. Выбежал на улицу. Увидел спешащих куда-то прохожих. Гора денег лежала у него в кармане. Ему хотелось схватить кого-нибудь за руки своими перепачканными ваксой пальцами, остановить, крикнуть, что у него есть четыре тысячи. Что делать? До сих пор он еще не думал, что ему делать. Было уже около шести. Магазины скоро закроются. Быстрее молнии он влетел в ближайший, бельевой.

— Что тебе нужно?

— Галстуки… Рубашки…

— Подешевле?

— Нет! Подороже! Самые лучшие!

— За двенадцать, что ли?

Продавец указывал ему на простенькие ситцевые рубашки. Беппино проглотил это оскорбление, обвел блуждающим взглядом прилавок.

— Вон ту.

— Да она 120 стоит!

— Дайте вон ту.

Продавец колебался:

— Но…

— Я заплачу! У меня есть деньги! — сказал Беппино гневно и торжествующе.

И, засунув руку в карман, вытащил пачку банковых билетов. И сразу его как стрелой пронзило: этот продавец подумал, что…

— Нет! Я не украл, нет! Это мои деньги!

И доверительно:

— Мои! Я в лотерею выиграл…

Продавец иронически пожал плечами.

Новый приступ гнева охватил Беппино:

— Я не плут какой-нибудь!.. Я зарабатываю… Я хорошо зарабатываю… Да поскорее, я спешу.

Он начал покупать всё подряд, слепо. Шелковые рубашки, дорогие галстуки, кальсоны, пижамы.

Пижама, по мнению Беппино, была верхом элегантности. У себя в каморке, под самой крышей огромного грязного дома, населенного беднотой, он хранил одну, старую, с оторванным карманом, которую ему один отставной сержант подарил.

Минуты бежали.

— Скорее, мне еще много покупок сделать надо! Готовое платье у вас есть?

— Нет.

— Так заверните, я тороплюсь.

— Куда послать-то?

Беппино хотел было дать адрес. Но подумал, что если все эти вещи принесут на дом, его тайна раскроется, мать будет требовать денег, пойдет заваруха. Он решился:

— Заберу с собой. Сейчас такси найму.

Выбежал, бросился на стоянку напротив, договорился с шофером, вбежал снова в магазин, схватил пакеты.

— Где тут поблизости готовое платье есть? — спросил, как утопающий, видя, что последние минуты уплывают.

Продавец указал, и Беппино уплатил на бегу, крупным билетом, пренебрегая мелочью сдачи, которую кассирша испуганно совала ему. И понесся в другой магазин, за углом. Наталкивался на людей, вызвал то же удивление, что в первом магазине, победил то же недоверие, навыбирал шикарной одежды.

— Какой девиз сегодня игрался? — спросил, улыбаясь, продавец.

— Лошадь! — сказал Беппино, ясно представив себе эту бестелесную лошадь, которая обрела теперь плоть и принадлежит ему безраздельно на всю жизнь.

Перемерив все костюмы, он выбрал три.

— Надо немного ушить. Когда прислать-то?

— Мне они нужны сейчас же.

— Но они плохо сидят…

— Неважно… — сказал Беппино, подавленный новыми препятствиями. Он никогда не представлял себе, что костюм еще должен как-то «сидеть».

Продавец настаивал, Беппино согласился наконец взять сейчас один костюм, а остальные два оставить до завтра. И тут же надел на старую грязную рубаху кричаще-клетчатый пиджак. Вышел, когда магазин уже закрывался, сел в свое такси, но зная, куда ехать.

Домой он решил не возвращаться. Гардероб у него теперь был, как у наследного принца. В пачке выигранных денег не хватало тысячи пятисот…

— В отель!..

Машина помчалась вверх по проспекту Сан-Жуан, остановилась у дверей шикарного отеля. Беп-пино вышел и замер у этих дверей, не решаясь войти. Так повторилось еще с тремя отелями. Наконец он решил остановиться в какой-нибудь маленькой гостинице, попроще, например, на улице Мауа. По дороге он подумал, что надо бы известить мать, по то она будет волноваться. Велел шоферу поворачивать в сторону Бом Ретиро, оставил машину на углу, вскарабкался на свой чердак.

Дона Ассунта раздувала угли в жаровне из керосинового бидона.

— Мама, я на танцы иду. Не жди меня.

Привыкшая к независимому характеру старшего сына, самостоятельно зарабатывающего на хлеб, старуха не обернулась.

— Не возвращайся поздно…

— Я останусь ночевать у Луиджи.

Дона Ассунта подняла голову, хотела прибавить еще какое-то напутствие и вылупила глаза в изумлении.

Беппино задрожал внутри своего нового наряда.

— Это еще что такое?!

— Я… я в лотерею выиграл…

— Голодранец! Что ты себе позволяешь?! В лотерею выигрывать! А деньги?! Прожрал, да?.. Сколько выиграл?

Беппино колебался:

— Три… триста…

— И все это на ветер пустил?

— Нет… Сто только…

Дона Ассунта запричитала. Она трудится, не разгибая спины, всю жизнь на детей положила, а сын кутит, с пути сбивается. Она потребовала деньги. Беппино посчастливилось вытащить из кармана несколько билетов помельче. Он протянул старухе:

— Вот, двести.

— Так ты на танцы?

— Ага.

— Возьми десять мильрейс, там на что-нибудь…

…Весь как в лихорадке, найдя, что номер — роскошный (гостиница была дешевенькая, жалкая), Беппино умылся, надел новое белье.

— Подать ужин, сеньор?

— Нет, я ужинаю в городе.

Снова сел в такси, ожидавшее у подъезда. Счетчик показывал больше 50. Шофер был напуган. Беппино презрительно уплатил, снова сошел на проспекте Сан-Жуан, весь сияя, с видом победителя. Впервые в жизни было у него такое чувство, что он может завладеть всем, что всё открыто ему, всё принадлежит ему. Мимо прошел какой-то важный господин. Беппино захотелось дать ему пощечину. Если он начнет скандалить, ему можно заткнуть рот крупным банкнотом. Всё теперь доступно! Незаметно он оказался вблизи роскошного ресторана, куда однажды вечером — он видел — входил Шелковая Рубаха. Он хотел тоже войти, но не решился. В конце концов он вошел в скромную столовую — ужасно хотелось есть! — выбрал что-то, спросил вина. Ему хотелось заказать все блюда и вина, какие были в меню, наесться до отвала и напиться пьяным, кутить, как тот пузатый португалец, что всегда так скупо дает на чай, а у самого, говорят, столько денег, что министры и те у него взаймы берут.

Подали кушанье, он съел пару кусков и отставил тарелку, быстро опрокинул в рот остатки вина, вышел, легкий и веселый, на улицу.

— Я теперь только веселиться буду!

Он пожалел, что один. Мимо шли всё незнакомые люди. Как жалко, что магазины уже закрылись. Столько нужно еще купить! Две девушки поравнялись с ним. Счастливо захлебываясь дымом дорогой сигары, широко улыбаясь, он бросил им вслед какую-то задорную шутку, не тем голосом, похожим на лай собачонки вслед пронесшемуся автомобилю, каким говорил раньше, а звонко, смело, весело. Он теперь был богатый, видный человек. Ему даже захотелось остановить одну из них:

— Ах ты милашка!

На следующее утро он проснулся поздно, часов в десять. Удивился, оглядев незнакомую комнату. Но, вернувшись к действительности и вспомнив свое новое положение, соскочил с кровати, жадно торопясь, как человек, боящийся упустить хоть одно мгновенье жизни.

Вымыл лицо, долго тер руки, стараясь стереть следы ваксы, попросил даже у слуги немного спирту, вышел, взял такси, велел ехать в центр. Сначала в магазин готового платья — дать новый адрес, чтоб прислали ушитые костюмы. Хотелось есть. Надо позавтракать где-нибудь. Но раньше он решил заехать в салон для чистки обуви, к вчерашнему негритенку. Кинулся в магазин обуви, купил шикарные ботинки на толстой подошве, как у Шелковой Рубахи. Чувствуя себя господином мира, направился в салон. Уже почти у дверей вдруг вернулся и купил дорогую баийскую сигару — теперь противник будет уложен на обе лопатки.

Вот удача: как раз негритенок в этот момент был не занят… Беппино с огромным удовлетворением услышал сразу три голоса, приглашавших его: «Угодно почистить?..» — и среди них голос негритенка, в первую минуту не узнавшего его.

Он не пошел к негритенку. Зачем? Он мог доставить себе удовольствие выбрать. Знай наших! Он сел в кресло рядом и протянул улыбающемуся беззубому мальчишке-чистильщику ногу в тяжелом ботинке. И притворился, что не понял, услышав, как, со смертельной ненавистью в голосе, негритенок говорил товарищу:

— Вчера лошадь играла, да? Ну а сегодня осел играет… Рискну монеткой… Решил разбогатеть!

Он провел день в беготне по магазинам. Часы за триста. Цепочка для ключей за пять — тяжелая, блестящая. Трость. Мелочи. Обежал весь район Триангуло, фешенебельный центр города, подолгу задумываясь у ярких витрин, не в состоянии вспомнить, что же еще надо купить, шаря взглядом по пестрому разнообразию вещей в надежде встретить что-либо, бывшее предметом его мечтаний в прежние времена. Ведь теперь он мог приобрести всё.

— Ах черт! Чуть было не забыл!

Он вошел в обувной магазин и спросил гетры. Перчаток он не купил только потому, что нашел, что это излишний шик. Он заходил в элегантные закусочные и заказывал самые лучшие пирожки и самое жирное мясо. И, в дикой жажде наслаждений «богатой жизни», он подзывал проезжавшее мимо такси и велел везти его по проспектам Авенида Паулиста или Авенида Бразил, упиваясь зрелищем аристократических кварталов, элегантных домов и небоскребов огромного города Сан-Пауло, словно всё это принадлежало ему…

Как-то раз, когда он перехватил свободное такси на площади Праса до Коррейо… «Куда?» — «Прямо поезжайте…»…Шофер повернул в улицу, где находился салон, в котором он прежде работал чистильщиком сапог. Чувство стыда охватило его. Он весь сжался.

— Гони!..

И вздохнул свободно, только оказавшись за несколько кварталов от этого места. Угрызения совести мучили его. Он чувствовал, что поступил дурно по отношению к товарищам. Не отпраздновал с ними свой выигрыш, не угостил пивком, как сделал, например, Луиджи, когда в прошлом году игралась «корова», и ему какие-то гроши выпали. Изменил товарищам… Но теперь было уж поздно. Уже нельзя вернуться. Теперь они уже обиделись. Встретят его насмешками и бранью. И, что было больнее всего, в нем все крепло сознание, что вернуться придется…

«Да примет ли хозяин?»

А если вернуться и предложить вступить с ним в долю? Машина ехала теперь по гладкому асфальту улицы, на которой расположились красивые, утопавшие в зелени особняки квартала Жардим Америка… Старый Маструччо хотел прибавить два кресла в салоне и нанять еще чистильщиков. Можно бы взять эти два кресла на себя, войти в пай. Так он станет наполовину хозяином…

Он ехал по кварталу Жардим Америка. Машина скользила по гладкому асфальту мягче, чем суконка по начищенному ботинку Шелковой Рубахи. И как этот мерзкий тип нажил такое богатство? В первый раз в жизни Беппино почувствовал ненависть к бывшему клиенту. Раньше он был почти влюблен в него, ловил каждое его слово. Но теперь воспоминание о ровном голосе, снисходительной улыбке и размеренных жестах Шелковой Рубахи было для него оскорбительно. Прочное богатство Шелковой Рубахи находилось в противоречии с шаткостью его внезапного обогащения. Сейчас он сидел, утопая в мягких подушках шикарного «бьюика»: скоро он пойдет пешком. Деньги кончались. Оставалась мелочь. На одно такси истрачено… Лучше не считать. И то сказать, надо было брать такси по часам и отпускать почаще… Он же, только когда видел, что на счетчике ужо черт знает сколько набило, вспоминал, что надо отпустить такси. А между тем у Шелковой Рубахи была своя машина, без всяких счетчиков, на всю жизнь. И тот еще каждый год менял ее на новейшую марку. И курил дорогие сигары. И одевался в роскошное платье. И если на соседнее кресло случайно садился, чтоб почистить сапоги, кто-нибудь знакомый, то разговору у них только и было, что про большие тысячи да про французских актерок. Это вот жизнь!.. Внезапное отчаяние охватило его. Он крикнул резко, как утопающий:

— Остановитесь!

Шофер резко затормозил.

— Сколько?

— Тридцать пять.

«Жулик, наверно», — подумал Беппино. Но уплатил, не сетуя. Такси уехало. Мальчик остался на тротуаре, растерянно глядя на красивые дома улицы, имени которой не знал. Где он? Это Жардим Америка или Вила Помпейя? Он не имел об этом никакого понятия. Он почувствовал себя, как на дне океана. Впервые он заметил, что один. Один-одинешенек в жизни. Со старухой-матерью у него мало общего. Братишки и сестренки маленькие. Настоящие его друзья это мальчишки из их салона, чистильщики. Луиджи, например. Стефано тоже, хоть он и постарше. Даже сам Маструччо, хозяин. Да какой он хозяин? Такой же рабочий человек, сорок лет сапоги чистил, пока этот малюсенький салончик открыл, и все его честолюбивые замыслы сводились к тому, чтоб прибавить еще одно кресло и взять в ученики своего внука:

— Ты как думать? Парень — не дура! Каждый воскресенье брать ящик и сидеть на угол и делает работа! Будет первая чистильщик!

…Он бесцельно бродил по улицам, не зная, углубляется ли он в центральные районы или удаляется к окраинам. Вдруг перед ним остановилась длинная, блестящая, бежевая машина. За рулем сидела девушка в светлом костюме.

Беппино показалось, что ему дали пощечину. Он, мужчина, идет пешком, а она, девчонка, правит машиной! Добро бы, настоящий шофер… С раннего детства вызывали в нем возмущение эти девчонки из высшего общества, элегантные эти бездельницы, которые проезжали по улице в шикарных машинах, отымая у мужчин законное их место за рулем. Он оглянулся по сторонам — не проедет ли свободное такси. Хотел остановить одно. Занято. Шофер и не взглянул в его сторону. Неподалёку была стоянка. Он подошел. Выбрал лучшую машину. Открыл дверцу. Сел.

— Куда поедем?

— Всё равно. По часам.

Шофер посмотрел на него с тем обидным удивлением, какое преследовало его со вчерашнего вечера.

— Везите. Я заплачу! Не беспокойтесь!

— По этому кварталу?

— По Жардим Америка.

— Дак мы тут и стоим.

— Я хотел сказать по Вила Помпейя. Можете ехать медленно…

Они проехали по улице Авенида Агуа Бранка, свернули к Вила Помпейя, потом смешались с потоком машин залитого огнями, по-вечернему оживленного, фешенебельного проспекта Авенида Бразил.

Он позвонил в магазин к дяде Жануарио, по соседству с домом, и просил передать доне Ассунте, чтоб не ждала. Сказать, что он опять у Луиджи ночует. Там сестренка хорошенькая. Дона Ассунта знает, что она немножко нравится сыну, так что не удивится.

Он снова очутился на проспекте Сан-Жуан. Упорно и свирепо возвращалось давящее чувство одиночества. Никогда еще Беппино не чувствовал себя таким одиноким, таким вычеркнутым из жизни. Мужчины двигались мимо, женщины двигались мимо, машины двигались мимо. Огни, голоса, гудки. А он — один. О, если бы услышать знакомый голос, встретить друга! Кого-нибудь, с кем можно поделиться чувствами и последними монетами, звеневшими в кармане.

Он и сам не понимал, когда это успел растратить столько денег, выбросить на улицу целое состояние. На оставшиеся гроши ничего уж нельзя сделать. Ни открыть свой салон, ни войти в пай со старым Маструччо — ничего. Всё кончено. О, если бы встретить товарища! Он вдруг заметил, что с того момента как получил деньги, ни с кем не говорил, ни с кем не обменивался. мыслями, жил, как эгоист, в лихорадке удовольствий, приобретений, в страхе быть ограбленным. Он понял, что ошибся, что поступил дурно. Даже старухе-матери и той дал малость какую-то, и то неохотно. А дона Ассунта еще ему вернула немножко — на расходы, на прихоти. Он краснел от стыда, вспоминая это.

— Бандит я, вот что!

Он остановился на углу, где толпились люди. Что там? Ах, бродячие музыканты. Один напевал:

Кутеж… Ему вдруг стало весело. Он почувствовал себя самостоятельным мужчиной. Кутеж… Он зашел в какой-то бар. Спросил фруктовой воды. Да нет, смешно, лучше пива. Хотя пиво не любил — горькое, мутит от него. Ничего, можно запить кофе. Выпил — и вышел на вечерние улицы, опять безнадежно одинокий, среди ярких огней, слепым пятном падающих на лица нарядных мужчин, которые зачем-то смеялись. О, если б встретить товарища!

И вдруг, как нарочно… Там, по другой стороне улицы, шел Луиджи. Первым побуждением было перебежать улицу под носом у движущихся автомобилей, окликнуть… Но он удержался. Придется объяснять, отвечать на вопросы. Выслушивать упреки. И, что еще хуже, подвергаться насмешкам. Он так и видел широкую, со сломанным зубом, улыбку Луиджи: «Ах, мы теперь аристократы, да?!»

Как вдруг случилось, что он стал так далек, так чужд товарищей? Сейчас между ним и Луиджи не было ничего общего. А ведь ему так нужен был друг, с которым можно поделиться. Где искать его? Среди людей другого класса, клиентов салона для чистки обуви? Но разве он теперь стал выше своих товарищей — чистильщиков? Как будто бы да, и как будто бы нет… А хорошо бы встретить кого-нибудь из бывших клиентов! Тот рассказал бы что-нибудь интересное, поводил бы по незнакомым местам, зашли бы в какое-нибудь кабаре, куда он один идти не решался. Он ведь одет теперь с иголочки, рубашка шелковая, сапоги на толстой подошве, часы… с ним не стыдно водиться… Он остановился у двери бара. За одним из первых столиков сидел агент управления рекламы, у них еще контора рядом с салоном. Он сейчас заговорит с этим агентом… Вошел, как бы случайно, остановился перед молодым человеком, поклонился. Тот сначала не узнал его. Наконец, вглядевшись, равнодушно махнул рукой, заинтересованный входящим в эту минуту газетчиком.

Кровь бросилась в лицо Беппино, сердце наполнилось бесконечной горечью. Он сел за первый попавшийся столик. Официант подошел, остановился, провел мокрой тряпкой по мраморной доске. Сказал что-то.

— А? — спросил Беппино, мысли которого были далеко.

— Что подать?

— Всё равно.

— Кофе?

— Пусть кофе…

— Кофе, на второй в центре, крикнул официант буфетчику.

Этот голос исходил, казалось, издалёка и уходил далёко. Кто-то подошел, заскрипел отодвинутым стулом, удалился. Он пил свой кофе в каком-то забытьи, словно был не собой, а кем-то посторонним. Всё казалось таким далеким, таким чужим, таким бессмысленным, таким бесцветным. Дона Ассунта, Луиджи, салон, Шелковая Рубаха… Он поднялся, как лунатик. Он хотел идти. Идти, не зная куда. Без направления. Идти в ночь. Внутрь ночи. По жизни. Из жизни. Он был один. Один.

— Эй ты, тип!

Пальцы официанта схватили его за рукав.

— Хотел уйти не заплатив, мошенник?!

 

Дети

Был день святого Иосифа, этого старого, бородатого и лысого святого в алой тунике, спадающей с плеч, с посохом из миндального дерева, чудесным образом ожившим цветами, — святого, почитавшегося за покровителя семьи еще со времен далеких дедов, от которых ничего больше в доме и не осталось.

Да, это был его день, если судить по указанию календаря. И в глубине домашней молельни, на возвышении, озирая с высоты своего роста в две пяди целую свиту второстепенных святых фигурок, с букетом ирисов у ног, святой весь сиял в отблеске свечи, набожно зажженной в его честь.

Так вот он и стоял в освещении и славе, удачливый плотник из Вифлеема, избранный богом, как чистейший среди чистых, чтоб быть верным хранителем Пречистой девы и ее божественного сына.

Следуя старинному обычаю, передаваемому из поколения в поколение, старенький замусоленный святой получал каждый год в один и тот же день, предназначенный ему календарем, искренние знаки внимания, доверия и любви в виде букета ирисов, разливавших аромат у его ног, и свечи, горящей и оплывающей над его головой…

Трое детишек, внезапно ощутив, что они одни и свободны от какого-либо взрослого вторжения, порешили между собою произвести подробное обследование домашней молельни, двери которой сегодня — только сегодня! — были так гостеприимно для них открыты. Жоржи, старший, был инициатором плана и руководил операцией. Жоржи был не малыш какой-нибудь, а сознательный человек пяти лет, самой природой избранный в грозные атаманы банды. Неистощимый изобретатель проказ, бесстрашный нарушитель порядка, раздающий щедрой и сильной рукой трофеи и затрещины, Жоржи был чтим восторженно и слепо.

Он храбро подтащил к шкапчику, на котором стоял кивот со святыми, стул; взгромоздил на него Жоаозиньо, мелкий возраст которого, насчитывающий три года, мешал ему без поддержки заниматься такого рода высшим пилотажем…

— Теперь ты! — отдал он команду, обращаясь к сестренке и великодушно протягивая ей руку помощи. Выполнив, таким образом, обязанности атамана и покровителя, Жоржи, в свою очередь, вскарабкался на стул, поместясь за двумя подчиненными.

И все трое — в восхищении — занялись обследованием святых жителей молельни.

Был там святой Петр, с глазами, полными раскаяния в том, что отрекся от божественного учителя, и смутно глядящими в потолок. В руке он держал золотой ключ, коим отпираются для избранных душ врата вечного блаженства, а у ног его сидел традиционный петух, довольно неискусно вырезанный из дерева, раскинув крылья, правое короче левого, вытянув шею, по длине подобающую скорее аисту, чем петуху, и прислонив к голубой тунике святого свой почти квадратный гребень.

Напротив святого Петра, с белым барашком у ног, засученных по колени, и с румяным моложавым лицом, святой Иоанн опирался левой рукой на длинную кривую своего пастушьего посоха, протянув вперед правую в величии благословения или проповеди.

Святой Франциск, в своей длиннополой черной рясе, являл вид тихого смирения, со взглядом, опущенным долу, и с лицом, обрамленным небывалого размера бородой свинцового цвета.

Заключала коллекцию маленьких святых изящная фигурка мадонны, несчастной матери с глазами, полными слез и обращенными к небу, с молитвенно сложенными руками и с символическим мечом, воткнутым в грудь по самую рукоятку.

Первое, что привлекло внимание младшего брата, был барашек святого Иоанна.

— Животный! — сказал он, указывая пальчиком.

— Не животный, — поправил Жоржи, — а баран.

— Кусается?

— Нет, — разъяснил старший брат, — только бодается.

— Но у него рог нет, — вставила Виви.

Жоржи не понравилось это вмешательство, посягающее на его авторитет знатока животного мира. Он оборвал:

— Дура! Бодается головой.

— Боюсь… — сказал Жоаозиньо.

— Он не по правде баран, — заверил Жоржи, — не вредный. Вот гляди…

Схватил за загривок барашка святого Иоанна и потянул. Слабый гипс не выдержал и треснул: голова обезглавленного барашка осталась в руке у Жоржи, независимая от тела.

— Что ж нам теперь будет? — испугалась Виви. — Я говорила…

Виви, заметьте, ничего не говорила по данному поводу.

Жоржи, однако, был человек храбрый и решительный; он быстро сунул в карман отторженную часть барана, заметив:

— Неважно, я спрячу. Все — молчок. Идет?

Мало озабоченный этим, в общем-то частым и тривиальным, происшествием — поломка предмета, Жоаозиньо уже перевел свой пристальный взгляд на петуха, примостившегося у ног святого Петра.

— Это кто? — спросил он, не узнав так художественно выполненную фигуру.

— Курица, — объяснил Жоржи.

— Хочу курицу! — объявил Жоаозиньо.

— Нет, — заступилась Виви, — это святого курица.

— А я хочу!

Жоржи был великодушен: оторвал петуха святого Петра и подарил брату — правда, с поломанными лапками и без гребня, оставшегося приклеенным к голубой тунике святого.

Виви между тем разглядывала фигурку мадонны, но чьему лицу, полинявшему — видно, от горя, — текли кровавые слезы; и, расстроганная, спросила:

— А чего она плачет, а?

Жоржи сразу же дал разъяснение:

— Ты разве не видишь, что у ней в груди ножик воткнут?

— Бедняжка! — прошептала Виви. — Надо выдернуть.

Жоржи выдернул.

— А кто был тот людоед, который ей ножик воткнул? — поинтересовалась Виви.

— Бородач, должно быть, — высказал свое мнение Жоаозиньо, указав на святого Франциска.

Все решили, что, должно быть, так: святой Франциск в своей длинной черной рясе, в своей огромно-ненатуральной свинцовой бороде, был самым уродливым из всей коллекции.

— Точно, он! — согласилась Виви.

— Кто ж еще! — решил Жоржи. — Накажем его.

И, схватив святого Франциска, он посадил его в темницу между кивотом и стеной.

Пришла очередь святого Иосифа, который возвышался на почетном месте в глубине кивота.

Жоржи, с красочной эрудицией, почерпнутой из дошедших до его слуха семейных бесед, касавшихся время от времени святого покровителя их фамилии, принялся инструктировать малышей.

— Это муж божьей матери и папа божественного младенца. Но божественный младенец не его сын, а святого духа, а святой дух — это голубка…

— Я люблю голубок, прервала Виви.

— И я тоже, — с достоинством поддержал сестру Жоаозиньо.

Его зовут Иосиф, — продолжал Жоржи. — Раньше он был плотник, теперь — святой. Когда младенец родился, взошла звезда. Пастухи все пошли молиться. С ним три короля пошли. Один был черный…

— Черный — и вдруг король? — удивилась Виви.

— Черный, да. В земле негров король тоже черный. Но король.

— А принцессы?

— Принцессы — нет, дурочка! Принцессы — это очень красивые девчонки, с золотыми волосами и со звездой во лбу… А другой король велел младенца убить…

— Почему? — спросила Виви.

Жоржи помрачнел. По правде сказать, он и сам мало разбирался в политике царя Ирода; но, не желая признать себя побежденным и подумав с минуту, ответил:

— Ну, почему… Потому что он был гадкий.

— И убили?

— Ну, куда им! Иосиф посадил жену с ребенком на осла. Осел был смирный, ученый осел; и все трое уехали в другие земли.

Жоаозиньо, сжимая в кулаке петуха, отторгнутого у святого Петра, облокотясь на шкапчик локтем и положив на руку белокурую голову, дремал, утомленный столь подробным изложением священной истории, исходящим из уст старшего брата. Но рассказ о смирном осле, об осле ученом, взволновал его. Он проснулся и сказал:

— А святой грязный.

Резонно. Время и чад свечи, набожно зажигаемой из года в год в день святого Иосифа, загрязнили фигурку, затемнив на ней краски и покрыв какой-то тусклой, жирной пылью.

— Верно, — сказала Виви, всматриваясь. — Очень даже грязный, бедный. Нужно помыть.

Жоржи сразу приступил к операции мытья святого. Спустил со стула сестру и брата. Отодвинул мелких святых. Снял букет ирисов. Схватился правой рукой за подставку, левой — за шею святого Иосифа. И, смелым и решительным движением, извлек его из кивота.

Через секунду святой Иосиф уже лежал на полу, маленький и лишенный былого величия. Жоржи принес большой таз. И, наливая в него воду из кувшина, приказал Виви принести мыло.

Все трое сели. Жоаозиньо хотел было сунуть в таз петуха. Но Жоржи удержал его руку, заверив, что кур не моют, ибо они могут захлебнуться. И, поддерживая со всей осторожностью бородатого, лысого, величественного святого Иосифа, окунул его в воду.

— Теперь ты! — сказал он, обращаясь к Виви. — Мытьем должна заниматься женщина.

Виви не заставила себя упрашивать и принялась ласково намыливать святого. Через несколько минут, в смешении линяющих красок, святой Иосиф был уже обладателем синей бороды, а его лысина, эта строгая, блестящая лысина, оказалась вся в красных пятнах, наводящих на мысль о кори…

Жоржи заметил последнее обстоятельство и приказал Виви мыть получше, покрепче. Виви энергично терла. Размягший гипс стал крошиться.

— А теперь как же? — испугалась Виви.

Жоржи не ответил. Он услышал шаги на лестнице.

Это была мама, поднимавшаяся в молельню — очевидно, с целью взглянуть, чем это заняты все трое, что их так долго не слышно…

Привстав на цыпочки и сделавшись вдруг легче пуха, Жоржи выскользнул из молельни. Виви последовала за ним, вытирая о белое платьице пальцы, раскрашенные во все цвета, стекшие с фигурки святого Иосифа.

Жоаозиньо, однако, не замечая всех этих событий, почувствовав лишь, что остался один на поле боя, завладел святым и принялся, в диком веселии, намыливать ему бока.

Поглощенным этой работой и застала его мама. И схватила за ухо как раз в тот момент, когда он заботливо отламывал ухо у святого Иосифа.

— Разбойник! — вскрикнула она.

И собиралась было уже подвергнуть Жоаозиньо заслуженной каре за ужасное преступление, следы и свидетельства которого так ясно виделись на иолу и на шкафу, когда ей пришло в голову, что всё это не могло быть делом одного этого пузыря, ибо здесь чувствуется рука более умелая, мысль более четкая и вообще кто-то большего роста и нахальства.

— Это всё он, безобразник! пробормотала она в возмущении, имея в виду Жоржи.

Она вырвала из рук пораженного Жоаозиньо калеку святого, моля его в растроганных выражениях простить ее несмышленышей; и поставила святого на его место в киот на голубой подкладке с золотыми звездочками, окружив его маленькой свитой, в которой все были в большей или меньшей степени покалечены, за исключением святого Франциска, всё сидевшего в темнице…

Выполнив эти благочестивые действия, мама повернулась к Жоаозиньо, сжимавшему в руке поднятого с полу петуха святого Петра.

— Ты совершил очень плохой поступок. Тебя надо выпороть или посадить в темную комнату… Выбирай!

Жоаозиньо, объятый ужасом, отвечал только:

— Нет, мамочка!.. Нет, нет, мамочка!..

Она, однако, не сдавалась:

— Выбирай: порка или темная комната!

Жоаозиньо взглянул на мать: лицо ее было сурово — нет, ускользнуть не удастся. Порке он никогда еще не подвергался. С темной комнатой он был уже знаком. Хныкая, он сделал выбор:

— В темную комнату не надо, нет…

— Тогда принеси тапочку, я тебя буду пороть.

Жоаозиньо отправился медленно, с опущенной головой, чувствуя всю тяжесть своего преступления. Воротясь, он всё еще сжимал в левой руке петуха святого Петра, а в правой нес одну тапочку, принадлежащую… Виви.

— Можно этой, да? — взмолился он.

И уже протянул было маме этот невинный инструмент пыток, как вдруг одумался, отдернул руку, замер… И с печальным лицом, с умоляющими глазами, тонюсеньким голоском, прерываемым слезами и страхом, предложил:

— Я сам себя выпорю, ладно, мамочка? Я хорошенько выпорю. Я обещаю, что изо всех сил выпорю! Ладно, мамочка?!

 

Тати, девчушка

Убедившись, что ничего не получается, Тати перестала ловить лучик, растянувшийся на траве. Только пальцы отбила о землю: у лучика, оказывается, вовсе не было тела.

Она теперь увлеклась водой. Хотела взглянуть, удастся ли вынуть хоть кусочек пруда, но почему-то стоило поднять руки, — и зеркальце, которое она держала в ладонях, совершенно менялось и утекало, капая сквозь пальцы. А на поверхности пруда не оставалось даже царапинки!..

Первый раз в жизни Тати играла с водой, и желание ее было — ухватить ее побольше, раскрыть ее тайну. Она так увлеклась, что крики: «Тати, где ты? Оставь это, девочка!», исходящие из окна, даже не долетали до ее ушей.

Ну а тут еще ветер поднялся. Но с ветром — Тати уж знала — дело безнадежное: он никогда не давался в руки, даже не позволял взглянуть на себя, хотя везде и всюду напоминал о своем присутствии. Ах, уж этот ветер!..

Прежде чем идти домой, Тати бросила пригоршню брызг на себя — на лицо, на платье, как женщина, которая душится.

Когда настала ночь, Мануэла упала на свою постель, не ответив на несколько вопросов дочери относительно воды, которая ту так занимала. Зарывшись под одеяло, Тати повторила матери свои последние заказы на завтра: тележку и уточку, такие, как у мальчика с соседнего двора.

— Этот мальчик, у которого тележка, ел такие конфеты — знаешь, мамочка? Не поверишь!.. А бумажки — красота! Здесь все едят много даже леденцов, я нахожу…

— Спи, Тати.

— Здесь хорошо.

— Спи…

Море было бы видно во всю свою широту, если бы не небоскреб. Прочие важные персонажи в жизни Тати — подружки из предместья, откуда они с матерью переехали только сегодня, заплясали в эту минуту у нее в памяти. Целая толпа детей, отступившая куда-то в пыль, в туман, в ночь… Тати не спалось… Зато мать одолевал сон. Измученная, она решила, что разбираться на новом месте начнет завтра. Район показался ей очень изменившимся по сравнению с тем временем, когда, шесть лет назад, она шила для одной богатой семьи, проживающей здесь, а Тати только собиралась появиться на свет. Отец Тати женился потом на другой и уехал в Европу. Зачем думать о грустных вещах?..

— Мамочка, это море шумит, да?

— Да. Не бойся, спи…

Мать ошиблась. Тати вовсе не боялась, напротив, она страстно ждала, что опять рассветет, и можно будет побежать на пляж и подойти совсем близко к волнам. И когда мать уже спала, Тати всё лежала с открытыми в темноте глазами и жалела, что теперь они будут жить по-другому, далеко от всего. Пригородные поезда здесь не ходят… Зато вот море… Оно слышалось так явственно и так близко, что, казалось, комната плывет куда-то в темноте…

Когда на следующее утро девочка открыла глаза, полоса солнца резала пополам тело спящей матери. Тати подождала, пока она проснется. Вместо того чтобы просто разбудить ее, она стала делать разные легкие шумы, как бы случайно. Вопросы, которые она намеревалась задать матери, нетерпеливо скапливались у нее в горле. Тело Мануэлы, укрытое одной простыней, разделяло кровать на две половины, как белая стена. Тати вообразила, что по другую сторону лучше; перелезла через стену и обосновалась на другой стороне. Ей понравилось. Она засмеялась. Хотела повторить свое сальто-мортале и снова перешла живой холм по долине талии. Ух ты! Да эта мама никак не просыпается. Большая такая. Поскольку мать начала, наконец, просыпаться, Тати запрыгала на постели, хватая ее за щеки, покрывая поцелуями, обрушивая на нее град слов и вопросов.

— Мамочка, ты можешь родить мне утеночка?.. А я уже проснулась, уже по коридору ходила, до самого конца… Какой наш дом смешной! А ты позволишь мне сейчас к морю пойти?

Вскоре маленькая фигурка уже вертелась под ногами у рыбаков, тянущих сеть.

Так в районе еще одна девчушка объявилась? Ее гладили по голове, брали на руки, уличные торговцы протягивали ей апельсин с лотка.

Два раза мать испугалась, что ее похитили: местные шоферы завели привычку сажать ее рядом с собой на сиденье в качестве талисмана. Портниха сначала ужасно беспокоилась, потом привыкла и махнула рукой.

— Слушай, дочка, если ты всё время будешь околачиваться у моря, рыбаки когда-нибудь примут тебя за рыбу, поймают и в корзину бросят.

Тати слушала с напряженным вниманием. Оказаться в корзине вместе с другими рыбами — как интересно!

— А потом, мамочка?

— Потом… Они тебя с лотка продадут.

Тати вся затрепетала, чувствуя себя уже проданной с лотка. Едва сдерживая слезы, пыталась она представить себе дальнейшую свою судьбу.

— Почистят, сварят или, может, обжарят в сухарях… — объяснила мать.

— А потом, мамочка, потом?

— Ну, потом на стол подадут, может, запеченную в пироге, а может, под майонезом, это уж как положено…

Крики мальчишек на тротуаре прервали горестные переживания Тати. Она быстро слетела вниз, едва не кувырком. Уже на последней ступеньке крикнула она последний свой вопрос:

— А может, еще не продадут? А, мамочка?

Это был час, назначенный для сбора всех кукол в тупичке за домом. Несколько девчонок робко подошли, прижимая к груди чудовищно грязных кукол. Тати, взяв на себя обязанности хозяйки, располагала их рядышком на земле, как членов одного большого семейства. Тряпичные негритяночки чинно сидели рядом с фарфоровыми блондинками, а дальше уже шла смешанная индейско-мулатская колония из кукурузных початков. Одна малышка всё не хотела отдавать свою тряпичную подругу, крепко прижимая ее к груди… Но в конце концов решилась и отдала. А вот девочка в окне шестого этажа так и не сошла к ним, только смотрела с грустной завистью. Дети внизу махали ей и кричали:

— Иди играть, дурочка! Иди к нам!

Но мамаша, уйдя на прогулку, приказала няне не пускать… А девочке так хотелось! Мальчишка, издали взиравший на празднество, в восторге расхохотался:

— Гляньте-ка, там один без головы сидит! Вот потеха-то!..

Это был Жере. Он случайно гильотинировался в прошлом году, когда захлопнулось окошко. Ему не надо было приходить… Но Тати в нем души не чаяла. Обшарпанный, грязный, истрепанный собаками, вымокший под многими дождями и не раз спасенный из мусорных ящиков, Жере был почти однолетком и неразлучным другом Тати.

— Погодите-ка, я сейчас за его головой схожу, — бросила она подружкам, убегая.

Но голова куда-то запропастилась… Одинокая девочка в окне шестого этажа держала в руках красавицу куклу, которая могла бы быть королевой праздника, если б спустилась вниз. Такая недвижная была девочка в окне, такая нарядная, что трудно было различить, кто же из двух — кукла. Тати, вернувшись, объявила, что можно начинать: Жере иногда теряет голову, но это ничего. Ножки и кишки ему уже несколько раз меняли.

— Вот поглядите на ту руку — это мама пришила. Она всё может сшить. А когда папа приедет, он приклеет голову.

— У тебя есть папа?

— У меня-то? У меня много пап…

Дети засмеялись. Тати обиделась.

— Папа бывает только один, дурочка, — объяснила одна толстушка.

А Тати между тем думала, что ведь чем больше, тем лучше. Почему дети смеются? Ну, значит точно, решила Тати, больше одного не полагается. Кого же из знакомых выбрать? Дядя Висенте брал ее с собою в Нитерой, столько ей игрушек купил, на ярмарку водил даже — уж лучшего ж места на свете нет!..

Но тут ее взяло сомнение. Кажется, мама говорила, давно как-то, что папа уехал — уехал или умер, Тати что-то не помнила. Были разные знакомые дяди, но куда-то все подевались, и Тати забыла о них. Один был очень хороший, тот, что как-то в воскресенье водил ее гулять, но — жалость какая! он был уже занят, он был у другой девочки папой… Надо было, однако, завести себе папу, у других подружек были свои, причем видно было, как они рано утром уходят из дому и вечером возвращаются со свертками надо думать, конфеты. Нет, лучше всего дядя Висенте — о нем она о первом вспомнила, и он ее много раз конфетами кормил.

— Мой папа — это дядя Висенте, я нахожу… сказала она без особого убеждения.

Дети опять засмеялись.

— Как же так ты не знаешь, кто твой папа?..

Припертая к степе всеми этими вопросами, Тати решила сбегать домой. Мама, наверно, все знает. Проходя мимо небоскреба, она с трепетным восхищением подобрала пустую коробку от конфет, брошенную кем-то сверху. Дома она попросила у матери разъяснений. Не поняла ничего, но осталась довольна.

— …Так что твой отец, не знаю уж, вернется ли, — сказала Мануэла. — Да и зачем тебе отец-то?

— Другие заводют, мамочка…

— У твоей куклы есть папа? Нет? Ну, вот видишь!

Ну, неважно. Тати решила больше не заниматься этим вопросом. Но насчет куклы мама сказала верно: зачем кукле папа?.. У нее есть мама, то есть она сама, Тати.

К дверям подошла маленькая девочка: она несла под мышкой Жере и Каролину, забытых после игры. У Каролины на руке появилась какая-то шишка. «Это скорпион ее кусил, в лесу кусил, нахожу я… Как ты думаешь, мамочка?.. А на пляж мне можно пойти?.. Ты мне купи братца, ладно? А то мне одной скучно. Я его на пляж буду носить, играть будем. Ты позволишь, правда ведь, позволишь, мамочка? И Каролина с нами пойдет»… Через час Тати возвращалась домой, утопая в слезах, возмущенная самолетом, который летел так низко — «Ну, низехонько, мамочка!», — что чуть не снес ей голову.

— Я ручаюсь, что он это нарочно, мамочка. Ручаюсь… Я его выругала, и тогда он кругом полетел, еще сердитее…

И она рассказала, как они с негритяночкой из соседнего дома заметили, что самолет «кругом летит», как сразу легли на песок, как этот гад нарочно еще ниже полетел, прямо на них, как ястреб:

— Ой, как страшно, мамочка!

До чего ж скучно в эти долгие часы, когда все подружки уходят в школу… Что делать-то? Играть никто не хочет. Да и кому играть — нету никого. Дочка красильщика всё сидит, даже не разговаривает вовсе. Тати приходится обходиться одной негритяночкой Зули. Они посадили уже на песке кукурузу и бобы. Настоящую кукурузу и настоящие бобы. Тати тоже хотелось бы ходить в школу и носить за спиной чемоданчик с разными предметами. Сама школа — это не так важно, а вот чемоданчик…

Тати, сидя на ступеньках, царапает что-то на листе бумаги — учится. Она намерена в скором будущем написать письмо братцу, которого просила маму купить. Хочет написать, чтоб поторопился, новый район — просто чудо, море — близехонько… Она, Тати, уже учится — Тати воображала себя в школе…

— Позови маму, — сказала ей, подойдя, заказчица.

— Не могу.

— Как так? Ты ведь послушная девочка. Позови.

— Вы не видите, тетя, что я работаю?!

Она сдвинула брови и задумалась. Через несколько минут она протянула заказчице листок бумаги:

— Читайте, про что тут сказано?

Женщина притворилась, что читает вслух. Тати вскочила, восторженно восклицая:

— Так ведь я именно это написала!

И опрометью бросилась на второй этаж.

— Мамочка, я сама писать научилась! Знаешь, как надо? Ты берешь карандаш и крепко трешь им бумагу — крепко-крепко трешь, и всё. Получается письмо. Вот прочитай…

Мать, улыбаясь, взглянула на бумагу. Потом спросила:

— А тут что нарисовано?

— Тут Бразилия…

И, выхватив листок из рук матери, удобно улегшись на полу, девчушка снова принялась чиркать:

— Мамочка, тебя там внизу одна тетя зовет… Заказчица, я нахожу…

— Так что ж ты сразу не сказала?

— Забыла.

Тати не бывала веселой, только когда спала. И даже во сне, если тронуть ее, девчушка улыбалась. А просыпалась всегда смеясь, как солнце. Когда у матери спрашивали, где ваша девочка, Мануэла отвечала:

— Почем я знаю? Прыгает где-нибудь…

Соседи стращали Мануэлу: «Вы еще когда-нибудь хватитесь вашей дочки. Смотрите, чтоб она у вас под машину не попала. Шоферы знаете какие теперь пошли, мчатся, очертя голову»… Но что она могла сделать? За девочкой некому было присмотреть. А такую разве удержишь?..

Тати любила играть на тротуаре по левую сторону от небоскреба. Очень чудесная сторона. Именно на эту сторону обычно падают из окна разные нужные вещи. Открыв эту великую тайну, девчушка стала просиживать часами, ожидая, что именно упадет. В двери небоскреба всё время входили свертки и пакеты. Тати думала, что все эти дяди и тети, которые ходят с пакетами, живут в небоскребе очень хорошо. Небоскреб — это, наверно, вроде рая. Иногда из окон вылетала стая цветных бумажек, которые Тати старалась поймать, в экстазе. Одна женщина с золотыми волосами — фея, по-видимому, — имела привычку выбрасывать предметы в полной почти исправности. Кстати, она уже бросила к ногам Тати куклу, даже не ломанную, и пустой флакон от духов. Один раз Тати напугала мать, ворвавшись в комнату, перевязанная по талии женским лифчиком, найденным в траве по левую сторону небоскреба. В другой раз она явилась с резиновой клизмой, но мать с криком «брось! брось!» вырвала у нее из рук странный предмет. Тати не понимала такого поведения: мама была прекрасный человек, но делала много глупостей. Ну что плохого в клизме?..

Давно уже ничего не падает с левой стороны небоскреба… Фея, должно быть, переехала… Задрав голову, Тати смотрит вверх — не покажется ли золотоволосая… Нет.

Ну а пока что можно поиграть в классы с негритяночкой. Прыгая через веревку, Тати указывает пальцем на гору Пао-де-Асукар: «Я туда заберусь, вот увидишь!» И, бросив взгляд на окно седьмого этажа, где жила фея: «Какой гадкий сегодня этот небоскреб!.. Когда я заберусь на гору Пао-де-Асукар, я буду бросать камешки в корабли, которые плывут внизу. Мама говорит, что наш папа уплыл в море на корабле…»

Нет, ничего больше не падало с небоскреба. Никаких игрушек. Одежонка Тати высыхала у нее на теле, когда она бегала возле самого моря, подгоняемая холодным ветром, несущим холодные брызги…

На следующий день после пропажи феи девочка еще вернулась поглядеть, нет ли чего новенького в траве. Но посмотреть вверх на окошко феи ей не удалось: что-то будто ударило в голову, всё поплыло куда-то… Одна из соседок кликнула Мануэлу — чтоб скорее подобрала ребенка… Ведь машиной задавит… Продавщица из овощной лавки даже закрыла лицо руками, чтоб не видеть, как задавят ребенка…

— Целый день одна, как подкидыш…

Но шоферы так ловко разворачивались, и шины пели над головой, и Тати дремотно лежала на асфальте, почти посреди улицы… Мануэла спустилась, подняла девочку. Девочка бредила, тяжело дышала в жару. Сменили ей бельишко, вымыли лицо.

В этот раз путешествие в автобусе не доставило Тати никакого удовольствия. Она едва успела подхватить Каролину в толкучке, когда выходили. В каком-то вихре тумана везли ее в город. Сняли с автобуса, пихнули в лифт — всё в вихре тумана. В вихре тумана обернули простыней, тыкали иглы в тело, вырвали из горла миндалины. Через несколько дней она уж почти не могла вспомнить, что с ней произошло. Помнила лишь, как ее схватили двое грубиянов в передниках, как изо рта у нее текла кровь в маленький тазик. Она не понимала, как это мама, такая добрая и которая всё может, согласилась на все эти глупости. Несколько дней она обижалась и даже поплакивала. Но количество мороженого, которое давала ей мать, убедило ее, что всё в жизни остается по-прежнему. И она, даже с гордостью, рассказывала потом подружкам об ужасных и героических событиях, участницей которых была.

— Больше ты, пожалуйста, одна никуда не ходи. Понятно?

Тати согласилась. За три дополнительные порции мороженого. Теперь ее основным мостом стал подоконник. Она проводила целые часы здесь, на верхотуре, изучая жизнь сверху. Мало интересно… Скука!..

Вот гигантская волна накипела у самого берега и с шумом разбилась. «Мамочка, смотри какая к нам волнища пришла — целый небоскреб. Она не унесет наш дом?.. Почему никто не идет по улице? И ничего вообще не происходит»… Тати вдруг вскрикнула: «Мамочка, дядя идет, дядя в черном костюме!..»

Портниха ничего не отвечала на все эти восклицания, вслушиваясь больше в глухой гул своих мыслей, чем в голос дочери и шум швейной машинки. Время шло. Тоска… Даже море словно уснуло. Тати задремала на подоконнике. Проснулась было: «Мамочка! Еще один дядя идет. Тоже в черном костюме…» Пауза… «Смешно, да?»

Мысли Мануэлы были далеко. Повороты машины стали медленнее, потом совсем замерли… И вдруг портниха испугалась: отчаянные крики «мамочка! мамочка!» неслись с подоконника.

— Ну что тебе? Что случилось? — Мануэла подумала: уж не упала ли девчонка? Бросилась к окну… Тати, совсем уже спокойным голосом, спрашивала: «Мамочка, а когда я вырасту?»

Господи, как ты меня напугала!..

Указывая пальцем вдаль, на горизонт морской шири, девчушка требовала разъяснений:

— А там, за морем, что?

— Всё еще море.

— А потом?

— Потом Африка.

— А там?

— Пригород Тижука.

— Да нет! Я спрашиваю та-а-ам, еще т-а-ам что?

— Ах, доченька, я не знаю, у меня работы много.

— А там? — сделала еще попытку Тати, повернувшись в другую сторону.

— Там опять Бразилия. Дальше Соединенные Штаты.

Тати нахмурилась:

— А земля-то где?

— Вот глупышка, так это ж всё — земля!..

Конечно, если бы Тати не сидела дома, как в тюрьме, можно было бы прорыть в песке туннель, построить из песка домик… Можно было бы также подняться на лифте на последний этаж небоскреба и посмотреть, что там — небо или тоже земля? Но мама такая злая теперь — никуда не пускает, рано укладывает спать. Тати не хочется спать, Тати хочется задавать вопросы: «Мамочка, а сын слона сразу такой большой родится или как? А почему звери не разговаривают? Не хотят?.. Ты знаешь мальчика Зекинью? Хулиган… Вчера мне юбку чуть не порвал. Я ему ка-а-ак дам! У меня мускулы, правда, мамочка? Хотя у дяди Висенте мускулов больше, я нахожу… А у бога, наверно, сколько мускулов, да? Закачаешься…»

Главный мамин недостаток, думала Тати, это что она не любит разговаривать. А уж если говорит, то только со взрослыми. Больше всё про шитье и болезни — про глупости, в общем…

Тати прыгнула на колени к матери и обняла ее за шею:

— Мамочка, какая ты теплая…

Тати давно уже проснулась и ждет утра, чтоб бежать к морю. Море всегда у нее в мыслях, в ушах и перед глазами. Она влюблена в море. Она любит море не меньше, чем маму. Потому что мама всё может и море все может. Мама бывает ласковая, и море бывает ласковое. Мама часто сердится, и море часто сердится. Только вот в чем разница: мама не даст никому обидеть Тати, а море, наоборот, опасное, в нем утонуть можно…

— Далеко от дома не уходи, — наказывала Мануэла, освободив, наконец, Тати от домашнего ареста, одним веселым утром, когда солнышко прогрело берег. Девочка отвечала, что придумала такую игру, что именно даже нельзя от дома уходить, — в «плантацию». В палисаднике они с негритяночкой вырыли несколько ямок и положили в них по зернышку фасоли и маиса. Тетя одна, работающая в прачечной, сказала девочкам, что зерна обязательно взойдут…

Время шло…

— Мамочка, когда ты поедешь в город, возьми меня с собой, ладно?

Витрины магазинов были просто чудо! Вначале Тати хотелось обладать всем, что там выставлено. Долго не могла она понять: как это все проходят мимо и никто ничего себе не берет? Держась за подол матери, Тати слушала объяснение, почему все не берут всё. Объяснение не удовлетворило ее, тем более что новые и новые витрины на их пути — с фруктами, игрушками и прочими манящими вещами — выставляли напоказ свои сокровища.

— Я нахожу, что на земле есть всё, правда, мамочка?

Залюбовавшись на витрину с сырами, Тати спросила, на каком дереве растет сыр. А вот манекены, похожие на настоящих людей, возмущали ее; ей хотелось бросить в них камешек: ну чего стоят без дела? Когда мать задерживалась в магазине, девчушка использовала время, играя в классы на плитах панели. Не замечая толчков, она вдруг оказалась в самой гуще спешащего людского потока и была им увлечена далеко от того места, где рассталась с матерью. Господи, да в какой же дом вошла мама? Тати прыгала всё дальше, скорее занятая игрой, чем испуганная. Но мамы что-то долго нет… Из какой двери она выйдет? Тати подумала, что потерялась, хотела крикнуть «на помощь!», но тут чья-то рука схватила ее и с силой шлепнула куда надо. И перепуганная мать потащила девочку за собой. Тати громко рыдала, одновременно моля купить ей игрушечный автомобиль, и Мануэла так и не поняла, плачет ли дочка оттого, что ее нашлепали или от отсутствия «машины». Пожалев дочку, портниха заглянула в кошелек. Денег не хватит… У входа на птичий рынок Мануэла стояла долго, не в силах оторвать от этого зрелища Тати, глазевшую на птичек, открыв рот, в экстазе.

— Канареечки, мамочка, смотри — поют, прыгают, смотри!

И сразу же сделала свой выбор:

— Я хочу эту, мамочка, самую желтенькую… Поспелее…

Господи! Не хватало теперь только аквариума с рыбками!.. «Красота-то какая, мамочка! Ты мне ведь всех купишь, да? Не сегодня, в другой раз…»

Тати задыхалась от волнения…

Потом они проходили мимо поликлиники, и Тати, нахмурясь, сказала, что здесь «пахнет доктором Алмейда», который ей миндалины вырезал. Потом с ужасом подняла глаза на мать: неужели ее опять на пытку ведут? Она вдруг стала тихенькая, как мышка, и некоторое время они продолжали свой путь в молчании: Мануэла входила в магазины, здоровалась, спрашивала о цене. Опасность миновала… Тати вздохнула свободнее. Мама такая храбрая и такая красивая, все любуются ею, и она так уверенно идет и не боится заблудиться в городском лесу!

Очень замечательная мама! Тати была ею восхищена. Девочки из их квартала иногда спорили, у кого мама важнее и красивее. Как-то раз во время такого спора на углу остановилась, ожидая автобуса, шикарно одетая женщина, и одна из девочек, указывая на нее, крикнула с гордостью: «Вот там — моя мама, посмотрите!..» Девочки посмотрели в испуганном почтении: да, туалет богатый! Тати смотрела на нарядную женщину долго и печально. И вдруг, просияв, крикнула: «А кто ей платье шил? Моя мама! Вот». — «Ну да? Врешь!» — «Нет, не вру! Вот увидите!» — и Тати, перебежав улицу, остановилась перед незнакомкой и спросила: «Разве не моя мама вам платье шила, красивая тетя?» Сеньора притворилась, что возится со своей сумочкой, лорнетом и перчатками. «Мама ведь шила, правда?» Подошел автобус, женщина спешно села в него, немножко смущенная. Тати крикнула вслед уходящему автобусу: «Моя мама шила, да, моя мама!»

Так как спор закончился скандалом, Мануэла заперла Тати в комнате и забыла о ней. Потом удивилась, что в доме так тихо, и пошла взглянуть, что делает дочка. Тати сидела перед зеркалом, закалывая волосы шпильками, размазывая по щекам румяна, и, жеманно поводя плечиками, изображала знатную даму. Мануэла засмеялась. Тати, застигнутая врасплох, стала плакать: скучно, куклы все поломаны, подружки в школе. Кажется, хочется есть. Нет, спать.

Тати уснула. Сквозь сон слышала она еще какой-то разговор между матерью и соседкой. Не поняла чего-то. Спросила что-то сквозь сон, Мануэла сказала, что объяснит после, когда Тати вырастет.

Столько уже вещей накопилось, которые ей объяснят, когда она вырастет…

Стояло ясное утро. Няни вывезли в колясочках детей на прогулку. Тати подходила поиграть с «младенчиками», но ее гнали по причине грязных рук. Так что пришлось пойти играть с волнами. И вдруг пляж опустел. Всё побежало. Колясочки понеслись через улицу, подгоняемые испуганными нянями, мгновенно исчезая в подъездах. Некоторые, которые шили или вязали на скамейках бульвара, поднялись и, схватив детей, заспешили прочь. За ними — другие, еще другие. Кто-то бросил на бегу, что «чудище Фебронио» убежал из тюрьмы и разгуливает по всему кварталу. Весть эта произвела тем большее впечатление, что небо внезапно потемнело и ветер погнал по морю огромные волны. Окна со стуком закрывались. Чудище, наверно, уже близко… И вероятно, ест детей…

Тати осталась одна на берегу, испуганно глядя в море и ожидая, что оттуда подымется чудище Фебронио… Что только не прячется в море… Дети все ушли, Тати чувствовала себя одиноко, слезы душили ее. Даже волны, казалось, гнали ее, бежали за ней по песку. Служанка из соседнего дома, схватив ее за руку, увлекла за собой:

— Фебронио на свободе, а ты тут одна гуляешь! Беги скорей домой!

— Что с тобой, доченька? — спросила Мануэла, когда Тати ворвалась в комнату, побелевшая от страха.

— Фебронио, мамочка, Фебронио убежал какой-то!.. Все говорят… Это леший, да, мамочка?.. Можно мне к тебе на колени? На одну коленку только? Ладно?

Мануэла взяла дочку на руки…

Как-то раз, еще на рассвете, под окном послышались отчаянные крики негритяночки Зули. Тати спешно спустилась вниз. Оказывается, кукуруза и фасоль принялись, и нежные росточки показались из земли. Тати охватило восторженное безумие.

Выросли! Родились! Живые! Прыгая от радости на одном месте, она не могла отвести глаз от нежных ростков.

Схватив за руку негритяночку, она пустилась в пляс, и обе долго исполняли какой-то дикарский танец вокруг своей «плантации». Много дней подряд Тати, кипя от нетерпения, едва рассветет, кубарем скатывалась по лестнице взглянуть, «как они развиваются». Объятая энтузиазмом, она хватала за руки прохожих и без всяких объяснений тащила за собой показать свою кукурузу и свою фасоль. Один англичанин с серьезным лицом, рано отправлявшийся на работу, не стал противиться и, ведомый маленькой ручкой, был доставлен на «плантацию». Мать сказала потом:

— Мужчины не интересуются всем этим, доченька. Они всегда заняты…

Как-то раз, когда поднялся сильный ветер, Мануэла, приблизившись, чтоб закрыть окно, увидела Тати и негритяночку, сидящих на корточках в палисаднике.

— Тати! Скорее домой! Сильный ветер!

— Приду, мамочка, я жду, чтоб ветер улегся.

— Так потому и надо домой, что ветер.

— Ты разве не видишь, что ветер хочет поломать мою плантацию!..

Застыв на корточках, Тати обеими руками обнимала тоненькие стебли своей кукурузы. Негритяночка взяла на себя защиту фасоли. Ветер наконец улегся, кукуруза и фасоль были спасены, и Тати поднялась домой, смутно думая, что хорошо бы взять кукурузу и фасоль домой и посадить возле кровати — так они всегда будут на глазах.

Приближался Новый год, и у портнихи прибавилось заказов. И все торопили. Некоторые заказчицы приводили с собой девочек, разряженных, как куклы.

Тати разглядывала их, звала играть, предлагала показать «плантацию». Но они ничего не отвечали и оставались неподвижны. Тати решила, что все они, наверно, дурочки.

За шитьем или согнувшись над модными журналами, Мануэла редко вспоминала о дочери, которая иногда казалась ей препятствием на ее пути, а иногда просто для нее не существовала… Тати жила своей жизнью… Как-то раз, когда внезапно надвинулась гроза и в комнате вдруг сделалось темно, Тати перепугалась:

— Наша комната вянет, мамочка!

Портниха зажгла свет. Почему же все-таки днем — и вдруг ночь? Тати была взволнована:

— Мамочка, давай играть в то, что мы спать легли! Шутя, ладно?

Мануэла не ответила… Как жалко! Ведь редко бывает, чтоб днем — ночь. «Мама никогда не играет со мной», — подумала Тати печально.

…Приближался декабрь, новый сезон. Начиналось бразильское лето, близилось время рождества, сезон переполненных пляжей, появлялись первые признаки приближающегося карнавала. Всё это еще сгущало чувство одиночества, наполнявшее Мануэлу и не отражавшееся никаким, видимым для других, образом на ее спокойном лице.

— Пора спать, доченька.

Уложив ребенка, прикрыв его, Мануэла подошла к окну. Снаружи была ночь, холодная и прекрасная, первая ночь после конца зимы… Мануэла отступила в глубь комнаты, прибрала какие-то вещи, набросанные на стульях, снова села за швейную машинку. Надоело это вечное шитье… За окном, на море, рыбачья лодка вошла в полосу луны и погасла вдали в темноте. Мануэле хотелось выйти из дому, прогуляться по городу в этот субботний вечер, рассеяться немного.

По пляжу, мокрому от недавнего дождя, об руку гуляли влюбленные. Они, казалось, прятались в тумане, недвижно ожидая, пока пройдет дождь, а теперь опять вышли продолжать свою вечную прогулку.

Когда уже Тати пойдет в школу? Если отдать ее воспитанницей и брать домой только по воскресеньям, будет легче, свободнее. Но малышке всего шесть лет. Ребенок — всегда препятствие. Может быть, отвезти ее жить к тетке, за город? И где теперь ее отец? Покинул их, даже не знает дочери.

Портниха перевела взгляд на кровать, где спала Тати, и мотнула головой, отгоняя мрачные мысли. Нет, этого делать нельзя… Ребенок не виноват, что у матери не сложилась жизнь. Отдать ее строгой тетке было бы преступлением. А в приют — и того хуже…

Мануэла давно уже разочаровалась в своей судьбе, но всё еще смутно ждала счастья. Только счастья всё не было, и годы проходили. Как пустые поезда. В больших глазах Мануэлы застыл какой-то странный свет. Не прямой, как прожектор, сразу находящий нужный предмет, а какой-то глубокий, словно втягивающий в свою глубину окружающий мир. И когда она проходила по улице, люди оборачивались, привлеченные этим светом. Стройная походка, мягкие движения… Те, кто не слыхал ее голоса, думали, что он, наверно, такой же бархатный и нежный, как ее взгляд. Фигура ее вверх от талии была хрупкая, но ноги были крепкие, словно привыкшие крепко ступать по земле через ямы и кочки. Неудача в жизни сделала ее скрытной, но всякий, кто внимательно посмотрел бы на нее, подумал бы, что в этой женщине скрыта огромная потребность любить и быть любимой.

В этот вечер, пока Тати спала, мать ее думала о том, как хорошо было бы пройтись сегодня вечером по городу, ни о чем не думая, об руку с любимым человеком…

— Мамочка, ты меня любишь?

Мануэла испугалась. Она совсем забыла о дочери, о самом ее существовании. Как странно, что именно в этот момент Тати задала свой неожиданный вопрос!

— Ты разве не спала, доченька?..

— Скажи, мамочка: ты меня любишь?

Почему она молчит? Какая странная.

— Спи, девочка. Посмотри: Каролина уже сны видит.

— Так любишь?

Тати обняла Каролину и притворилась, что спит. Мануэла стала раздеваться. Почему мама всё молчит? А она такая красивая, мама. Красивее всех богатых заказчиц, которые приходят мерить платья… Как фея…

И теплая. Когда холодно, стоит только взобраться к ней на колени — и сразу делается тепло. Всем удалась! Жалко вот, что разговаривает только со взрослыми.

В день рождества улица проснулась вся звенящая звоночками, и десятки детских велосипедов заездили вдоль и поперек, новенькие и блестящие. Никто из детей не захотел одолжить Тати свой велосипед.

Сидя на скамейке, с завистью глядя на развлекающихся детей, она возмущалась Дедом Морозом, который ничего ей не подарил. Она еще с прошлого года была на него обижена. Злой старик приносил подарки только богатым детям. Надо пожаловаться на него маме… Тати встала со скамейки и пошла прочь, ведя за руку негритяночку Зули, которая тоже осталась без подарка. Подошли еще три девочки, грустно наблюдавшие за весельем издали, сося палец. Непонятно, почему мама, которую все слушаются, не поговорит с Дедом Морозом и не скажет ему, что нельзя обижать детей. Одна заказчица обещала как-то подарить игрушку, но больше не пришла… Идеал у Тати был, однако, совершенно определенный — велосипед. Не получив оного, она вынула из ящика Каролину и Жере и решила удовольствоваться ими. Мануэле стало жаль своего заброшенного ребенка. Горько было смотреть, как девчушка обнимает Жере, от которого уже одни лохмотья остались. Она решила отправиться с ней на холм Санта Тереза. Там, наверху, какой-то пожилой португалец заинтересовался девочкой и забавлял ее, пока мать любовалась океаном. Когда сошли с трамвая, поздним вечером, девочка уже спала на руках у матери.

По правде сказать, с трамвая сошла одна Мануэла, ибо дочь ее съехала на велосипеде, роскошном велосипеде с мягким сиденьем, какого не было ни у одного ребенка с их улицы. Толпа детей, расступись, давала ей дорогу, провожая ее восторженными взглядами… А Тати ехала, гордо звеня своим звоночком, вдохновенно бледная, и завитки ее волос плясали на ветру… Какое наслаждение доставляла ей езда!.. Трамвай подошел к Виадуто, матери пришлось разбудить ее: надо было пересаживаться. Эти несколько минут до пересадки были единственным временем, когда Тати ехала в трамвае, да и то торопясь уснуть, чтоб во второй раз взяться за руль своего мягкого, быстролетного, призового велосипеда. Негритяночка Зули ехала сзади на крупе…

Прошло еще несколько дней. Близился Новый год. На улицах царило веселье, и в преддверии праздника люди заняты были радостными хлопотами. Покупки, объятья, заказы, приглашения… И — спешка. Казалось, весь город твердо был уверен в том, что через несколько минут будет в полном составе счастлив. Заказчицы Мануэлы торопили ее, чтоб скорее заканчивала их платья и маскарадные костюмы. Портниха работала не покладая рук, сама доставала кружева и прочую мелочь на отделку, выбирала фасоны.

Тати подолгу не сходила теперь с подоконника, наблюдая море и жизнь города. В небоскреб входили сотни пакетов и свертков. Кому их несли? Что в них такое? — задавала Тати вопросы самой себе. Хорошо б раскрыть да и посмотреть! Хоть один…

На улице, за окнами автобусов и трамваев, мимо девочки неслись какие-то огромные непонятные боги, которые никогда не играют и вообще неизвестно чем заняты — Тати не удавалось проникнуть в эту тайну. По пляжу гуляли нарядные богини…

Некоторые из этих богинь почему-то имели обыкновение не платить портнихе. Мануэла несла убытки. Домовладелица знала об этом. Но почему-то пришла объявить, что не может больше ждать квартирной платы, и так уже много задолжали:

— Вы понимаете, милая? Я не хочу никому выражать недоверия… Боже упаси… Но ведь налоги… Сами знаете… Потом, год кончается, праздники на носу, мои дочери хотят повеселиться… Всё расходы… Жизнь дорога, сами знаете…

Тати, вернувшаяся в эту минуту с пляжа, прервала разговор двух женщин:

— Мы такую гору из песка построили, мамочка! Не поверишь!

— Подожди, доченька, видишь я с тетей разговариваю.

— …А на верхушку посадили, угадай кого? Каролину…

— Самое большее, что я могу для вас сделать, — закончила домовладелица, — это подождать еще три дня.

— А потом, — продолжала свой рассказ Тати, — мы прорыли подземный ход. По нему можно до самой Европы дойти, я нахожу…

— Да не мешай, слушай! — рассердилась портниха, досадливо отмахнувшись от дочери. И, печально взглянув на домовладелицу, тихо попросила: — Может, вы, сеньора, позволите мне хоть швейную машинку с собой взять, а то я и начатые заказы закончить не смогу.

— Берите, но тогда оставьте взамен патефон.

Домовладелица вышла, довольная результатом переговоров, получив бесплатно патефон, под который ее дочки смогут танцевать в праздник. По лицу Мануэлы скользнула скупая слеза.

Как встретит ее сестра? Она стала собирать свои пожитки, завернув также на всякий случай немножко еды на первые дни. Позвонила нескольким заказчицам, чтоб попросить их уплатить за работу, но в предпраздничной суматохе их или не было дома, или им некогда было сейчас заниматься этим вопросом. Кончилось тем, что на следующее утро она продала одной женщине с первого этажа свою брошку, чтоб заплатить за билеты. Брошку, которую Тати собиралась получить «в наследство».

Чудовищный грохот автобусов, трамваев, автомобилей ночного города ударил в уши девочке, молнии пробегающих за окнами огней хлестали ее по глазам. Тати казалось, что город никогда не кончится. И как это мама может ходить и ездить одна, не теряясь в этом лесу?

Замечательная она, мама!.. Но только вот всё молчит!.. Тати поудобней уселась на коленях у матери. За стеклом окна проносились разные чудеса. Светящиеся вывески. Кинотеатры, кипящие бурными толпами у входа. Куда ее сегодня везут? И есть ли дети там, куда ее везут? И есть ли море? И зачем ее туда везут?

Тати вдруг смутно припомнилась какая-то местность, похожая на рай, где она когда-то раньше проезжала или даже, наверно, жила и где было просто волшебно. Что это такое за местность, Тати никак не могла сообразить… Но она была там, это точно, только вот возможно, что во сне… И неизвестно, сколько времени… Ни на даче, ни на пляже… И кажется, много, много лет назад. Может быть, в глубине моря, под волнами… Раньше, чем родилась.

Проехали Энженьо Ново, Мейер, Пьедади, Энкантадо, Каскадуру… Мануэла, в глубоком молчании, униженно и горько думала о дальнейшей своей участи. Никогда больше не вернется она в красивый квартал Копакабана. Там надеялась она быть счастливой, там потеряла свое счастье. Теперь ей только и осталось, что вертеть швейную машинку. Заказчицы сейчас, верно, наряжаются, готовятся к балу, многие наденут шикарные платья и карнавальные костюмы, которые сшила она, Мануэла, вот этими руками, и за которые ей, в спешке веселых приготовлений, забыли заплатить. И теперь, на жесткой скамейке вагона третьего класса, она едет в самый дальний пригород, в дом суровой, сердитой сестры, умолять принять ее из милости, да еще с ребенком, — вот обуза тоже!..

Ночные предместья являли сегодня вид какой-то странный. Всё мчалось куда-то в панике, всё кричало, поезда шли набитые. Что это? Военный переворот или водоворот праздника?

Мануэла печально смотрит в окно. А Тати всё время ерзает на месте — то рванется вбок, обнаружив что-то интересное на сиденье слева, то вдруг вскочит и побежит по вагону. И смеется, смеется.

— Да угомонись ты, наконец!

Но малышка не может угомониться. Мать нетерпеливо, хмуро шлепает ее… Как далеки были в эту минуту мысли Мануэлы от маленькой дочери! Как была она не нужна ей! Тати заплакала, не так из-за шлепков, как из-за того странного, непонятного, чужого, что начинала она угадывать в лице матери. Тати не сумела бы объяснить свои чувства, но, кажется, ей казалось, что ее хотят покинуть. В полутемном вагоне третьего класса Тати смутно почувствовала себя лишней.

— Ты злая, мама.

— Нехорошо так всё время смотреть на эту женщину на скамейке напротив, — строго сказала Мануэла.

Тати сквозь слезы попыталась все-таки объясниться:

— Так ведь это я на ее живот смотрю, мамочка. У нее живот вырос на шее!..

— Тише, она услышит. Это не живот, девочка, это зоб…

— Значит, эта тетя — пеликан, да, мамочка?

Мануэла вдруг рассмеялась. Господи, ну что за глупышка!.. Мануэла смеется, смеется, как давно не смеялась. Мануэла обнимает дочку. Ребенок! Ее ребенок! Словно Мануэла впервые увидела его, впервые открыла! Счастливый маленький зверек, такой беззаботный… Ее дочурка! А сколько в ней жизни!.. Этой жизнью можно заполнить целый дом, целый квартал… Целый город!..

Мануэла долго смотрит на дочь, долго и пристально, словно видя ее в первый раз в жизни. Завиточки, розовый свежий ротик, большие милые глаза. Хорошенькая!

Тати!

Нет, в жизни еще не всё потеряно. Как это она раньше не открыла это маленькое существо? Только теперь ее замкнувшееся от обид сердце раскрылось навстречу дочери. А ведь девчушка давно уже заняла, без всяких усилий с ее стороны, главное место в сердце Мануэлы. Только сама Мануэла почему-то об этом не догадывалась. И она снова стала смеяться, смеяться, забыв обо всем на свете. Не заметила даже, какую станцию проехали… А Тати, забыв про напугавший ее зоб старухи со скамьи напротив, в новом испуге смотрит на мать. Она никогда ее такой не видела. Пассажиры тоже опасливо оглядываются на Мануэлу, думая, уж не сошла ли с ума эта женщина. Мануэла прижимает дочку к груди, бешено целуя ее, смеясь и плача одновременно… Пакеты, составляющие ее жалкий багаж, упали с сиденья. Некоторые развязались. Бумажный мешок с овощами треснул, и несколько морковок покатилось по вагону. Какая-то женщина протягивает Мануэле какие-то тряпки:

— Это ваше, сеньора?

А Мануэла продолжает смеяться, заглядывая дочке в лицо, гладя ее по голове:

— Да я тебя обожаю, радость моя!

Какой-то мужчина в почтальонской форме сует ей в руки кружечку:

— Возьмите вашу кружку, сеньора.

Мануэла даже забыла поблагодарить всех этих людей. Решающая и светлая перемена происходила в ней в эти мгновенья.

Пассажиры, молча поглядывая на нее, словно с обоюдного согласия собрали все ее вещи. Какой-то толстый португалец придавил Каролину огромным сапогом… Несчастная кукла эта Каролина… Не везет ей… Такой сапожище… Тати, вскрикнув, кинулась спасать свою любимицу… Только теперь, по-новому увидев свою дочь, Мануэла стала находить прелесть в каждом ее поступке, в каждом движении. Счастьем полнилось ее сердце. Она снова обняла девчушку и посадила к себе на колени.

Теперь какой-то человек в рабочей блузе подошел к ним:

— Сеньора, как бы у вас картошка не рассыпалась.

Но Мануэла, утомленная всеми этими переживаниями, уже задремала, крепко обняв Тати, которая в свою очередь крепко обнимала Каролину. Так они и проспали все трое до той самой минуты, когда поезд дал гудок на станции Деодоро, где жила сердитая сестра.

Портниха осторожно сошла с поезда, неся на руках спящую Тати, Каролину и пакеты. Лучше пусть малышка не просыпается пока.

Свернула на темную дорогу, ведущую к дому сестры. Тати приоткрыла было глаза в густой темноте ночи, спросила испуганно и сонно: «А тут Фебронио не водится, мамочка?..» — и снова уснула.

Вдали показалось карнавальное шествие с флагом. На пустынной дороге, по которой осторожно пробиралась портниха, не было никого.

— Эй, девушка, ты что в лесу-то забыла? — крикнул ей молоденький солдат. — Пошли с нами на танцы!..

Мануэла шла по темной дороге, не чувствуя усталости. Новая задорная шутка прошла мимо ее ушей:

— Одной-то не скучно, красоточка?..

Нет, она шла не одна. Она шла с дочкой. Тати проснулась, наконец, от звука, какого никогда не слышала — мать пела. Пела веселую песенку для нее, для Тати. Они взглянули друг на друга, улыбаясь. Это был, кажется, первый раз, когда Мануэла улыбнулась светло, не рассеянно, не занятая другими мыслями, своей дочери.

Вдали слышался неумолчный, праздничный шум карнавала, разрываемый всплеском ракет.

Близился Новый год.

Мануэла вскарабкалась на невысокий холм, толкнула калитку, подошла к дому сестры. Двери были заперты, света в окнах не было. За ручку была засунута записка: «Ушли на танцы. Стучите сильнее. В задней комнате — старушка, которая оставлена сторожить». Мануэла не стала стучать. Ночь под высоким летним небом была тихая, полупрозрачная. Видно было далеко. Отовсюду слышались веселые шумы праздника, казалось, все в этот момент словно сговорились забыть о войнах, преследованиях, лишениях. Новогоднее перемирие. Мануэла тоже забыла обо всем: о непосильном труде всей своей жизни, о горестях, которые были и будут. Взяв на руки Тати, она пошла гулять по окрестным дорогам. Волна надежды заливала ее сердце.

А Тати тем временем занялась изучением неба.

— Эти дырочки — это всё звезды, мамочка? Все, все?

На незнакомом темном поле, утопая ногами в высокой траве, с маленькой дочкой на руках, Мануэла вдруг принялась радостно плясать какой-то веселый танец:

— Новый год! Понимаешь, Тати? Понимаешь, птичка моя, радость моя… Мы с тобой тоже должны отпраздновать, верно?..

И, посадив Тати к себе на плечо, в глубине ночи, празднует Мануэла наступление Нового года. И пляшет, пляшет, держа дочку на плече, как кувшин с драгоценным вином.

— А с той стороны еще больше звездочек выросло, мамочка. Посмотри только…

 

Завет

— Ты привез девочку?

— Да, сеньор…

Сезарио слез с ослика и снял маленькую дочку с седла. И тотчас, склонившись, почтительно поцеловал руку полковника Жоакима Леме.

— Благословите, крестный.

Приезжий был высокий, худой метис, темнолицый, с реденькой бородкой. Черная рубаха означала траур — он недавно овдовел, и от семейной жизни осталось у него одно достояние — Нензинья, маленький человек четырех лет, вернее, начало человека. Это-то достояние и привез он сейчас с собой. Привез, чтобы сдать с рук на руки зажиточному хозяину, владельцу большого поместья, полковнику Жоакиму Леме, который согласился взять девочку на воспитание. Нищий бродяга, подобный ему, Сезарио, которого жизнь бросает то туда, то сюда, в зависимости от того, где можно получить работу, но может воспитывать ребенка. И кроме того, жена, умирая, наказывала, что если ему волей-неволей придется отдать дочку в чужие руки, то лучше всего — полковнику, его крестному. Известный человек в округе, крепкий хозяин, имеет вес в политике, скота у него столько, что никому поблизости и не снилось, а земли под пастбищами — тысячи и тысячи миль… Сезарио попросил одного грамотея отписать крестному письмо. Полковник согласился взять девочку, и отец был теперь спокоен за ее судьбу. В этом богатом доме Нензинья вырастет человеком, а с ним что ее может ожидать? Одна нищета…

Не отпуская от себя маленькой дочки, он потянул осла за поводок и привязал к забору.

— Зачем это, Сезарио? — строго спросил крестный. — Отпусти его, пусть пасется.

Никак невозможно было ему отпустить осла… Задерживаться нельзя, надо работать, налаживать жизнь. Болезнь жены отняла много времени, и теперь приходилось наверстывать, чтоб доказать, что он — человек честный, уж что обещал — выполнит, какие б ни были обстоятельства.

Так объяснил Сезарио причину своей поспешности, и это была правда. Вернее, часть правды. А другая часть состояла в том, что уж больно велика была пропасть между ним и этим богатым, влиятельным человеком, которого он называл крестным…

Свернув по тропинке, они уселись под навесом, перед дверью, в удобные плетеные кресла. Сезарио сел осторожно, даже нехотя, словно боясь повредить богатую мебель, не предназначенную для грубого погонщика волов, и положил на перила крыльца узелок с платьем девочки. Нензинья стояла рядом, не отходя от отца. Украдкой приблизились другие дети, живущие в поместье, с любопытством разглядывая незнакомую девочку. Нензинья, вся как-то сжавшись, глядела на них исподлобья и с опаской.

— Так значит, жена твоя умерла, — сказал полковник. — Жаль.

— Ничего нельзя было поделать, да и помощи ждать неоткуда, — пояснил Сезарио.

Жена болела тяжко, дни и ночи горела в жару. Чем поможешь? Но всё была в сознании и всё говорила, что беспременно умрет. И всё повторяла мужу, словно опасаясь, что тот забудет: «Сезарио, присмотри за Нензиньей, будь милостив. Коли женишься сызнова, последи, чтоб бедняжку не обижали. Коли бобылем останешься, отдай такому человеку, чтоб ей защитой был. Одинокому да бедняку — как дитя воспитать? Да и жизнь у тебя бродячая, походная, — сегодня тут, завтра там, и с собой не возьмешь и одну не оставишь. Так что, видно, нет другого выхода. Только ты ее такому человеку отдай, чтоб не мучил, не издевался, а то, сам знаешь, многие бедных детей на воспитание берут затем лишь, чтоб на них потом работали, да еще истязают. А Нензинья что понимает? Да и растила я ее с великой ласкою. И со всем уважением скажу тебе, муж, что, хоть ты ее, может, тоже холил, а уж как я за ней все глаза проглядела, то ты и сам не хуже меня знаешь».

В этом месте она принималась плакать, — продолжал свой рассказ Сезарио, — а я тогда ей и отвечал: «На другой я не женюсь, потому что тебя, жена, никогда не забуду. А насчет дочки ты ладно говоришь, и поступлю я по твоему разумению». И так она, почитай что каждый час, мне этот свой завет всё повторяла…

И, будто забыв, что болеет и что скоро, видно, помрет, она всех наших знакомых перебирала — кому, мол, дочку отдадим, и всё никак решить не могла. Когда я вспомнил про вас, она согласилась: «Этому точно можно. Он — хороший». И так всё про дочку, про дочку, а потом забываться стала и померла. И, уж как свечу зажгли, она еще в последний разок на дочку глянула, печально так, словно прощалась и всё об ней сердце ныло.

И Сезарио умолк, заключая тихонько:

— Эта жизнь — мука одна!

Он медленно обвел взглядом окрестные пастбища, розовеющие первым румянцем распускающихся цветов. Поля словно текли кругом него на все четыре стороны света, спокойными волнами зачем-то остановившегося моря. То здесь, то там, словно внезапно выскочившее из глубины, раскидывало свои искалеченные руки засохшее дерево.

Дети работников поместья, окружившие сейчас Нензинью, знаками приглашали ее поиграть с ними. Она уже немножко осмелела, улыбалась своим новым знакомым, и две озорные ямочки обозначились у нее на щеках. Но играть не хотела. И всё жалась к отцу, тычась головой в его колени.

— Потому как мать, сами знаете, крестный, она и есть мать. Бог вроде как бы определил мужчине работать, а женщине — смотреть за домом и за детьми. А моя покойница справная была хозяйка! И за домом ходила, и обо мне заботу имела, и с дочки глаз не спускала. И трудилась не покладая рук, и всё делала в свой срок и лучше некуда. Не найдется на свете человека, чтобы мог сказать, что она его чем когда обидела или худое ему какое слово сказала. Не пойму, отчего бог хорошим людям жизни не дает! Померла вот… Всё вверх дном пошло… Коли вы и ваша семья присмотрите за девочкой, то уж какое доброе дело сделаете…

Тыльной стороной руки Сезарио потер правый глаз, словно в него попала соринка. И снова взглянул на поля, убегающие от его взгляда, отступая по долгим пространствам пейзажа, тянущимся умереть в синей черте дальнего горизонта.

— О девочке не беспокойся, Сезарио, — сказал полковник. — Мы позаботимся о ней. И приезжай повидаться с ней, когда захочешь.

Сезарио почтительно поблагодарил. Он, конечно, не намеревался злоупотреблять гостеприимством крестного. Он только иногда наведается, так, чтоб крестный не заподозрил, что он ему не доверяет в отношении воспитания дочки или хочет взять девочку назад. Отдал — значит всё, для него она всё одно что умерла. Печально, но что ж поделаешь? Такова жизнь. Поначалу-то, в детские годы, радуешься всему, зато потом — наберись терпения…

Приблизился работник, он искал зачем-то хозяина. Тот поднялся узнать в чем дело, и они отошли к сторонке. Потом, отдав необходимые распоряжения, помещик снова опустился в свое удобное кресло. Но с этой минуты стал рассеян в разговоре, направив свой взгляд и свой интерес на новую партию скота, приобретенную накануне, которая входила сейчас в загон.

Тихонько гладя дочку по голове, Сезарио, помолчав, перевел разговор на другую тему и стал расспрашивать про пастбища, про уход за скотом. Полковник, поскольку то была его слабость, отвечал пространно, с увлечением рассуждая о возможности повышения цен на скот и о связанных с ним надеждах. У торговли скотом — большое будущее, утверждал он уверенно. И, взволнованный и довольный, опираясь на ручку кресла, он указывал гостю на великолепных животных из приобретенной накануне партии, с удовлетворением расписывая их стати.

Сезарио, вдруг как-то впавший в немоту, мерно кивал головой.

Из дому вышла жена помещика с горячим кофе. Остановилась на минутку с Сезарио, сказала несколько сочувственных слов о его потере. Собравшись назад в дом, позвала девочку:

— Пойдем со мной, пойдем…

Нензинья не послушалась. Ей хотелось быть здесь, только здесь, около отца — так вот прижаться головой к его колену и не отходить.

— Пойдем, я тебе сладкую лепешку дам…

Она взяла девочку за руку и потянула к себе. Отец мягко подтолкнул:

— Иди, Нензинья…

Девочка покорно дала увести себя, к великой радости всех прочих малышей, шумно устремившихся за нею в господский дом, открытый для них, видимо, далеко не всегда. На терраске у двери остались только Сезарио и хозяин.

— Так что вот, крестник, — продолжил прерванный разговор последний, — будет у нас повышение цен, это точно. Скота всё меньше, а спрос всё растет…

Он продолжал развивать свои идеи, строить планы. Сезарио, по-прежнему в молчании, кивал головой. И в то же время прислушивался к веселой возне ребятишек рядом в саду, за стеной, огораживающей двор. Среди звонких смеющихся голосов он узнал голосок Нензиньи. Малышка привыкала…

Через несколько минут Сезарио поднялся:

— Теперь, если разрешите, крестный, я…

— Да куда ты? Рано еще… Можешь остаться на сегодня.

— Нельзя мне, крестный! Сами знаете… Такая моя жизнь…

И он снова было принялся рассказывать про свои трудности, долги, обязательства…

Но вдруг замолк и, склонившись, снова поцеловал руку полковника. Указал на ситцевый узелок на перилах крыльца: «Ее бельишко!..»

Потер глаза — видно, солнцем нажгло — и, спустившись с крыльца, пошел отвязывать ослика. Перед тем как уехать, еще раз поклонился, в почтении. И, дернув ослика за повод, отъехал.

Под тряскую рысь ослика влеклись за ним по дороге все его печали. «Эта жизнь — мука одна», — вздыхал он, заключая в этом кратком слове все горькие минуты прошедшего. Одни мрут, другие остаются ровно как мертвые… Пришлось вот отдать Нензинью! Что ж он ее не любил, что ли?! Один бог на небе знает, чего ему стоило отдать ее! Потому что девчушка была привязана к отцу так, что ножом не отрежешь. Как удастся, бывало, часок дома отсидеться — работа позволяет, значит, — то уж дочка с рук не сходит, всю бы ночь так и проспала у отца на коленях. Сначала попросит рассказать чего-нибудь — любила очень всякие истории. Он ей и рассказывал всё, что мог припомнить. Нензинья, ясно, мало что понимала, но слушала со вниманием, довольная, что слышит голос отца… И, пока он рассказывал, всё смеялась и ласково дергала его за редкую бородку… А он говорил ей обо всем, что приходило на ум и на язык. И глазки девочки потихоньку закрывались, а ручонка отцеплялась от его бороды и падала ему на колени… Дочка засыпала с улыбкой, ямочки на щеках обозначались крепче, словно бы она еще и во сне всё слушала голос отца, что был ей лучше всяких песен.

Отец и дочь были до того неразлучны, что жена иной раз даже ревновала: «Это что ж такое, Нензинья? Ты только папу одного и любишь, да? Ну, погоди, разбойница!»

Да вовсе нет: просто отец часто уезжал, малышка очень соскучивалась. Хотела побыть с ним подольше, пока он дома. А когда он был в отъезде, Нензинья каждую секунду его поминала: всё, что увидит или услышит, всякую свою болячку, и как собака прибегала, и как коршун всех кур распугал — на всё говорила она, что расскажет папе. И всё-то старалась не забыть, всё держала в своей головенке — хоть памяти еще, что у птицы — все «важные» новости.

Когда он, бывало, подъезжает к дому, то девчонка словно бы еще из глубокой дали слышит рысцу ослика. Словно бы предчувствует, чертенок, потому что, бывало, только лишь выедет Сезарио на перекресток, а уж видит, как далеко-далеко бежит ему навстречу крохотная фигурка, от земли едва видно, по длинной дороге. И радостно так кричит и тянет к нему ручонки, чтоб на седло поднял. Приходилось спешиваться еще вдалеке, а не то шалунья прямо под брюхо ослику лезла. Он брал дочку на руки, целовал в ямочки на щеках и, подняв на седло, вскакивал сам. А она смеялась, вертелась волчком, дергала его, по своей любимой привычке, за бороду и говорила: «Папа, папа». Хотела, ясно, сказать что-то другое, много хотела сказать, да не умела. Как завидит отца, так всё и смешается в ее маленькой голове, и из всего этого хаоса только и останется что эти два слога: папа. И столько она повторяла эти два слога, что словно бы и выскажет всё, что у ней на сердечке, все свои «важные новости».

А уж как ее любили! Ни одну дочку богача так не любят! Жена, бедняжка, умирая, ни про что другое и думать не могла. Всю-то жизнь ведь она ее лелеяла, столько трудов положила, а теперь придется в чужие руки отдавать. Так, с печалью, и умерла, так и лежала на ее лице великая печаль — тоска по любимой дочке, что осталась на земле без нее…

Тряская рысца ослика ровно несла его по длинной дороге. Взгляд пробегал порою по далям горизонта, словно ища вокруг то, что было так дорого и потеряно навсегда… И повсюду открывались ему лишь поля да поля, в молчании разбегавшиеся на все четыре стороны. И чем неотрывнее глядел он окрест, тем дальше» растекались они, в бескрайнем своем отступлении, развертываясь, разделяясь по пустынному безлюдью, чтобы снова слиться в одно на смутно-голубой полосе туманного горизонта… Тоска, неисцелимая, безнадежная, простиралась кругом. Застывшая зыбь полей со стадами тонких, недвижных волн представлялась его взорам бесконечным кладбищем, чьи низкие холмики отступали бесчисленными рядами в невидимую даль. И, одиноко подъемлясь то там, то тут, сухие деревья стояли, раскинув руки, словно огромные пустынные кресты…

Он почувствовал, что одинок в мире. Тоска по жене и дочери охватила его.

— Вот печаль-то! — вздохнул Сезарио.

Он опустил руку в карман за табаком. Карман был полон сухих кокосовых скорлупок.

Это были дочкины игрушки. Она так просила его взять их! Сама ему в карман положила, своими ручонками. Да это же были ее любимые, драгоценные игрушки! Она их всё, бывало, раскладывала под пальмой во дворе. Играла ими долгие часы подряд… Одна скорлупка была коровушка, другая — барашек, а еще другая — поросенок; и так все подряд, каждая что-нибудь да значила, а понятно это их значение было только лишь ей одной, только ей…

Он натянул повод и остановился.

— Пустая голова! И к тому ж уехал и даже не благословил дочку! Задним умом крепок! Нет, нужно ворочаться.

И, понукая ослика, он повернул назад к поместью крестного. Проехал всё расстояние, как только мог быстрее… Вот он уже въезжает в ворота первого загона… С площадки перед домом крестный увидел его:

— Ты что, Сезарио?

Он хотел говорить, что-то мешало в горле. Молча протянул скорлупки, махнув в сторону сада, чтоб дать понять, что это для девочки.

Услышал веселый ее голосок, звеневший среди других детских голосов из-за садовой стены.

Хотел было попросить, чтоб позвали, благословить надо бы… Но в горле всё мешало что-то. Он еще повертел как-то странно шеей… Нет, всё мешало… Наконец отказался от усилья. Молча помахал крестному и дернул повод.

Ослик затрусил по дороге…

Еще некоторое время виделся он, всё удаляясь, — прямой, вытянувшийся, слишком длинный на своем маленьком ослике, как смешной Дон Кихот, уезжавший в неведомое.

 

Мельница

Шико видел, как Розарио вышла из кухни, прошла мимо заброшенной печи во дворе и направилась к навесу, где сложены дрова. Он мог бы поклясться, что она говорила сама с собой, он точно слышал, ворчала что-то, недовольная, упершись рукою в бок, глядя куда-то поверх всего. Взяла топор, подобрала с земли несколько поленьев, положила поудобнее и стала рубить, постанывая.

— Розарио! — позвал Шико.

Негритянка обернулась, щурясь. Длинное платье выказывало еще резче ее худобу. Приложила руку к глазам, вглядываясь в горизонт, но надеясь, что Шико где-нибудь тут и сейчас объявится. Поскольку его все не было, Розарио кинула топор и решительно пошла к кустику перца, где прятался мальчик.

— И где носит? Сопли-то утри! — сказала она, вытирая Шико нос холщовым передником, пахнущим кухней. Потом, внимательно оглядев мальчика, заметила, что ноги у него все в грязи.

— Да где ж ты так завозился, сынок? — спросила Розарио, гладя его по жестким курчавым волосам. Потом оправила на нем платье своими худыми, прохладными, чисто вымытыми пальцами: — Бедняжка!

Негритянка всегда ухитрялась как-то позаботиться о нем, помочь ему. Бежать надо, уверяла она. Искать приют где-нибудь в другом месте. Уйти отсюда… И сейчас, как все время в последние дни, она повторила:

— На ферму к твоей тетке Доре, она — хорошая.

Шико и сам думал про ферму тети Доры. Туда отвезли маленького братишку, новорожденного. Всех детей роздали родственникам и знакомым после того, как мать умерла. Это на время, утешал отец, но у отца и у детей стоял комок в горле: все были уверены, что никогда уж больше не соберутся под одной крышей. Смерть матери, внезапная, придавила их. Они смотрели друг на друга, не видя. Все смутно чувствовали, что здесь, у этого гроба, кончилась их семья. Новая жизнь, слепая, темная, начиналась с этой минуты. Крестный Шико, вернувшись с похорон, милостиво предложил взять мальчика к себе. И тотчас же подъехал на своей холеной крупной кобыле, обнял вдовца и посадил мальчика позади себя. Огромная, гривастая, величественная, кобыла ровным шагом пошла по дороге. Шико не оглянулся.

— Держись крепче, — сказал крестный, ничего более не прибавив за всю дорогу.

Грудь сжимало, в горле пересохло… Шико вспомнил покойную мать, видел вновь ее лицо, ее длинные черные волосы, слышал вновь ее голос. Шико крепко держался за пояс крестного. Крестный был огромен, спина у него была широкая, как стена — и, как стена, безмолвная, враждебная. Солнце жгло. Маленькой робкой пяткой Шико касался потного бока лошади. Боялся, что старая шапчонка упадет с головы, старался не задеть большим пальцем босой ноги высокий сапог крестного. Весь напрягшись, старался противостоять тряске, избегать соприкасаний с этой потной враждебной спиной сидящего впереди человека, ни разу не обернувшегося к нему. Кобыла шла крупной резкой рысью, дороге, казалось, не было конца. Наконец въехали на широкий двор фермы, крестный спешился и отдал первый приказ:

— Отведи лошадь в стойло! — И, не обернувшись, не сняв широкополой соломенной шляпы, вошел в мрачное приземистое строение, служившие ему домом.

Шико так и остался возле лошади, не зная, что с ней делать. Хотелось плакать. Сердце его билось, как маленький зверек, зачем-то попавший в ловушку, расставленную для хищников. Тут-то и появилась Розарио, насупленная, с сердитыми глазами. Уперлась руками в бока и обошла его кругом, разглядывая. Крикнула работника, чтоб отвел лошадь, взяла из рук мальчика узелок с платьем и повела в дом. У Шико подкашивались ноги после долгой тряски, болели бока, спину нажгло, вот-вот пойдут пузыри. Вечером Розарио приготовила ему таз с теплой соленой водой, чтоб обмыть спину. Дала ему чашечку жидкого кофе и заперла в тесную комнатушку, пахнущую соломой. Все было непонятно, безразлично, глухо… Шико спрятал голову под жидкое одеяло, и сверчки с жабами отделили его своим пеньем от остального мира.

Дни и ночи сменяли друг друга, но жизнь остановилась. Шико никогда больше не слыхал вестей об отце, уехавшем куда-то далеко, в другие края, в поисках новой, другой какой-то жизни или просто забвения. Братья, тетя Дора, весь мир отступили куда-то назад, умерли вместе с матерью. Крестный часто ездил в город, но ничего ему не рассказывал. Верхом на высокой своей лошади, мрачный, далекий, отдавал он несколько быстрых, отрывистых приказаний и уезжал. Возвращался, когда его меньше всего ожидали, с тем же замкнутым лицом, снова отдавая приказания и выговаривая за недосмотры.

— Я взял его из милости, но он придурковатый, — сказал он как-то, указав на крестника.

Лучше всего для мальчика было, когда о нем забывали и он мог день-деньской проводить на пастбище среди животных или в полях, где батраки терпеливо трудились на хозяйской земле. Хорошо было также в холодные вечера разжигать вместе с Розарио огонь в кухонной печи, под неторопливый рассказ негритянки, нанизывающей одна на одну старые истории без конца и начала, о других временах, о других краях, о людях, которых уж нет на свете.

— Кристино проводит тебя до вершины холма, — сказала Розарио.

Но вдруг негритянка и мальчик вздрогнули, как заговорщики, убедившиеся, что раскрыты, — из дому послышался голос крестного:

— Шико, где ты, черт тебя возьми!

Крестный всегда оказывался где-нибудь поблизости — грубый шаг, жесткий взгляд, свирепое лицо, тяжелая рука… Казалось, от него ничто не сокрыто. Шико глубоко взглянул в сердитые и добрые глаза Розарио, ища защиты. Он побежал было на зов, да споткнулся как-то неловко и упал. Поднялся, стряхивая пыль с заплатанных штанов, доходивших ему до икр.

— Шико! — снова крикнул крестный, уже поставив ногу на ступеньку крыльца.

Из кухонной трубы шел толстый столб дыма, такой черный, что, казалось, уносил всю темноту тесной кухни.

— Вот змей-то, — растерянно сказала Розарио, махнув задрожавшей рукой и распустив толстые губы.

Крестный пришел, звеня шпорами на высоких крепких сапогах, и под шагами его мелко трещал щебень, как под копытами взнузданного коня. Рука его сжимала кнут. Он подошел вплотную к мальчику и стал хлопать кнутом по голенищу сапога.

— Не делайте этого, сеньор Родолфо, — взмолилась Розарио, хотя крестный еще ничего не делал.

— Заткнись, черная скотина! — отвечал сеньор Родолфо, и она только испуганно перекрестилась и нехотя поплелась к дому, тихо взывая к своим далеким африканским святым.

— Ты разве не знаешь, что время скот загонять?! — сказал крестный, больно схватив мальчика за ухо и таща за собой.

Шико, глядя в землю, видел только свои ноги, покрытые пылью. Сеньор Родолфо нарочно оттягивал развязку, говорил медленно, двигался лениво. Потом молнией бросился на мальчика, вытянув его по спине своим похожим на змею кнутом.

— Твой отец никогда не учил тебя! — сказал он.

Шико наблюдал за ним краешком глаза; он боялся удара правой руки хозяина, сжимавшей кнут: змея была здесь, рядом, подстерегающая, готовая броситься. Но удар, сваливший его на землю, так что кровь брызнула из носа, был нанесен левой рукой. А потом уже взвилась правая с кнутом, и он стал кататься по земле, увертываясь от змеи, закрывая ладонями лицо, сжимая локтями голову.

— Пойди смой свою черную кровь! — сказал в заключенье сеньор Родолфо, исчезая так же внезапно, как явился.

Шико вытер нос полой рубашки, запачкав ее в крови. Медленно пошел прочь, спустился по тропинке к загону, остановился у большого камня, сел. Печально промычала корова. Ветер пахнул кисло и едко, пропитанный запахом соленой воды, в которой мыли свиней, хрюкавших в соседнем хлеву. Хозяйский дом и весь мир отодвинулись куда-то далеко, словно и вовсе пропали. Ничего не было, ничего. Только тело, которое ныло, — тело маленького мальчика по имени Шико. Слезы незаметно потекли по его лицу. Ему было жалко самого себя, словно мальчик, что сейчас плакал, был не тот, которого избили, а другой, посторонний. Но никто не слышал его плача, смешавшегося с сытым хрюканьем свиней и уносимого ветром.

Он не знал, сколько времени прошло. Когда он опомнился, глаза его были сухи и над ним склонилась Розарио, побуждая к бегству.

— Я тебе немного пищи собрала, и вот узелок твой, — сказала она, прижимаясь щекой к лицу мальчика. — Кристино ждет тебя за воротами, он тебя кустарником поведет, чтоб сеньор Родолфо не выследил, — пробормотала она торопливо и пошла прочь, быстро, не оглядываясь, высокая, худая, похожая на тряпичную куклу, прикрывая кудластую голову красной шалью.

Когда Розарио исчезла вверх по тропинке, Шико поднялся, сопя носом и вытирая глаза тыльной стороной руки. Все болело. Кнут оставил красную полосу у него на лице, но сильнее всего ныло плечо. Горело просто. Нос распух, в ноздри набился песок, смешанный с кровью. Он поднял с земли узелок с бельем и пошел по тропке, пролегающей меж высоких трав. Он шел все быстрее, почти бежал. За воротами усадьбы его ждал Кристино, со всегдашней бессмысленной улыбкой на глупом лице.

— Как дойдешь до холма Грифов, — сказал Кристино своим гнусавым голосом, — пройди перелесок и сверни направо… — Он указал рукой.

— А там ступай все вперед, все вперед, — заключил он, когда они миновали кустарник и поднялись на холм.

Шико сбежал вниз по холму так, словно тело его было полым внутри и ничего не весило. Ветер раздувал на нем рубашку, хлестал его по лицу, свистел у него в ушах. Прошло два года, с тех пор как он, уцепившись за ремень крестного, проделал этот путь верхом, но они ехали тогда окружной дорогой, а не напрямик через лес… Только в низине, словно внезапно вспомнив о чем-то далеком, Шико обернулся, чтоб помахать рукой Кристино, уже скрывавшемуся за поворотом троны, не оборачиваясь, боясь, видно, что хозяин узнает и не даст житья ни ему самому, ни Розарио.

Ночь надвигалась, затопляя долины тенью, но солнце, уже затуманенное, все еще выстригало на темной зелени холмов светлые макушки. Горизонт уходил туда, за горы, далекие и недвижные, лениво протяженные на земле, как огромные звери, вкушающие отдых. Шико уже не видел усадьбы крестного. Не хотел видеть, уверен был, что никогда более не увидит. Теперь надо все вперед да вперед, унеси бог ноги, как говорила Розарио. Нельзя было останавливаться. Он и не останавливался. Вскарабкался по холму Грифов, спустился по другую сторону и снова шел низиной, покуда не наткнулся на группу домиков, низеньких и тихих. Стояла уже глубокая ночь. Только сейчас почувствовав усталость, Шико сел на землю, прислонив голову к большому колесу пустой телеги. Ему стало страшно, и вдруг подумалось, не сбился ли он с дороги.

— Что ты делаешь здесь, душа грешная?

Маленький, сгорбленный, шуршащий мелкими осторожными шажками, явился перед ним, словно из земли, старичок.

— Что с тобой приключилось, малый? — спросил он опять и долго и даже как-то дерзко осмотрел мальчика с головы до ног. — Пойдем, — сказал он наконец.

Шико последовал за ним в глубину крохотного поселка, до самого последнего домика. Где-то вблизи слышалась тихая гитара и чья-то тихая, гнусавая песня. Маленькое грустное окошко мигало навстречу им колеблющимся отблеском фонаря. Старик отпер дверь. Старик и мальчик вошли в дом. В первой комнатушке, с деревянными скамьями и почерневшим столом, с иконкой святого Себастьяна на стене, старик, спиной к гостю и как бы скрываясь от его взгляда, долго зажигал керосиновую лампу.

— Ел? — спросил он кратко.

Шико смотрел на него вытаращенными глазами. Старик поморщился и пошел по коридору не оборачиваясь, словно был один в доме. Мальчик последовал за ним.

— Можешь располагаться тут, — сказал старик, поставив лампу на корзину, и вышел, не взглянув на гостя.

Комнатушка была крохотная под низко нависшей соломенной кровлей. И вся забита ненужным хламом. Топчан был узкий и грязный, с засаленным тюфяком. У Шико защекотало в носу, он хотел удержаться, но чихнул. Воздух здесь был душный, пахло плесенью, кожами и застарелым потом. Положив узелок с платьем на пол, Шико развернул кулечек, данный ему в дорогу Розарио, и стал жевать пересохшим ртом маисовую лепешку, разломавшуюся на мелкие кусочки. Потом опустился на колени и, перекрестившись дрожащей рукой, забормотал: «Господи, ради всего святого, огради ты нас от врагов наших. Во имя отца и сына и святого духа, огради, по жалуйста». И еще три раза прочел молитву Матери Божьей, для храбрости. Топчан скрипел ужасно, когда он, одетый как был, лег на краешке, сжавшись в комок, словно опасаясь занять чье-то место. Хриплый женский голос в другой комнате говорил что-то, он не разобрал слов. Потом умолк. Керосиновая лампа наполняла его чулан тенями. И вдруг, словно кто-то дунул на нее, погасла. Шико лежал недвижно, с открытыми глазами. Ему казалось, что не уснет. Мышь заскреблась под топчаном и перебежала в угол, где лежал у стены какой-то хлам. Когда она заскреблась там снова, мальчик уже не слышал. Глубокий сон сковал его.

Он проснулся, испугавшись, когда петух под окном захлопал крыльями и прокричал. Весь словно переломанный, Шико сел на постели. Другие петухи, подальше, подтвердили, что настает еще один день. Он почувствовал себя словно за решеткой в этой душной, покойной, чужой тишине. Он поднялся, открыл бесшумно дверь и вышел в коридор. Надо было бежать, обрести свободу. Долго и с трудом отворял засов наружной двери. Кто-то кашлянул там внутри дома, может быть, женщина с хриплым голосом, готовая, наверно, соскочить с кровати… Вот и мостик через ручей. Шико перебрался на ту сторону, держась за перила из тонких жердей. Теперь уже можно было различить дорогу. Лохматый щенок суетливо подбежал к нему и радостно лизнул ногу. Потом, любопытствующе подняв уши, пролаял разок, настраиваясь, и вдруг умолк, глядя на мальчика на почтительном расстоянии. Трава была влажная от росы. Цикада тоненько распиливала легкий воздух рассвета. В двух шагах, скрытый под сводом сомкнутых высоких трав, ручей журчал своей чистой прохладной водою. Прежде чем выйти на дорогу, Шико остановился и взглянул на небо, еще утыканное звездами. С минуту все вокруг него хранило молчание. Даже ручей прервал свой прозрачный шепот. Природа вместе с мальчиком затаила дыхание. Холод сгустился и щекотал ему щеки. Шико вдруг вспомнил, что забыл что-то: узелок с бельем остался там, в доме старика. Но он и не подумал вернуться. Ему хотелось только идти вперед, достичь цели. Прошло немного времени, и солнце вырвалось, одетое во все цвета, из-за внезапно разбуженных и еще туманных гор.

Тропинка вилась через лес, как темный туннель под густо-зеленым сводом. Ясный день остался там, снаружи, вместе со своим солнцем, своим ясным небом, своими белыми, вздыбленными облаками. Шико с трудом пробирался средь лиан, колючих кустов, путаных стеблей омелы. Он боялся наступить на змею, притаившуюся где-нибудь в куче сухих листьев. И в какое-то мгновенье, услыхав шорох где-то вблизи, остановился резко, с бьющимся сердцем. Но то был маленький лесной кролик, перебегавший чащу в своей вечной игре в прятки, который вдруг замер на тропинке, испуганно блестя глазками. Зверек и мальчик с минуту глядели друг на друга, невинные, беззащитные. Потом каждый последовал своей дорогой. Стало легче, когда чаща распахнулась, открыв голые, опаленные поля, с целым войском муравейников и кочек, теряющимся вдали, печальным, нелепым и скучным. Шико вновь вышел на дорогу, радуясь, что лес остался уже позади. Вереница ослов, нагруженных хворостом, поравнялась с ним. Впереди мерно звенел бубенцами толстый вожак, каких здесь любовно называют «папашами».

— Добрый день, — сказал погонщик…

Снова он встретил людей, только когда за поворотом дороги увидел дом с загоном для скота. Он приблизился со всяческой осторожностью и заглянул в глубь загона — все здесь было по-обычному: спокойные, важные коровы с бубенцами на шеях, пенящееся в ведрах молоко, свежий запах навоза и батраки, стоящие группами у забора, видно, переселенцы из засушливых мест, нанявшиеся на ферму.

— Привет, — сказали Шико.

Теплое парное молоко сладко забулькало в горле, в пустом желудке. Потом живот раздулся и стал остро болеть. На лбу выступил холодный пот. Шико отошел шатаясь, его тошнило, в глазах помутилось. Отойдя далеко, уже в открытом поле, он лег на спину, обратив лицо в бескрайное небо, по которому черные грифы висели, недвижно и высоко распластав крылья. Он почувствовал сладкое дремотное одурение. Бабочка пролетела, потрепыхалась над его головой и села ему в волосы. Шико поймал ее и, вскочив на ноги, долго рассматривал, осторожно придерживая на ладони. Потом резким движением отдал назад ветру, который и подхватил ее, гоня и подбрасывая, покуда она не скрылась из виду.

Голод после полудня сделался еще острее, но Шико решил не думать о еде, покуда не доберется до дома тети Доры. Теперь он шел, оглядываясь по сторонам, любуясь на птичек. Наполнил свой карман камешками и метал их в черно-синих ани, взлетающих из кустов и садящихся вблизи него у обочины дороги. Он бросил это занятие, только уж подходя к городу, чьи разбросанные, как картофель, невысокие дома встретили его покоем и солнцем. Когда он вышел на главную улицу, часы на церковной башне лениво пробили четыре.

Ферма тети Доры находилась на другом конце, уже за городом. Невольно Шико свернул направо, в проулок, где жил прежде. Ноги у него болели, он устал, платье было изорвано и в ныли. На руках и на ногах чернели шрамы. Немногие прохожие, повстречавшиеся ему на пути, словно и не замечали худенького мальчика, спешившего на свидание с чем-то неведомым ему самому. Он шел с трудом, припадая на ногу. Вот его дом, наконец. Он остановился на другой стороне. Тот же дом с окошками, выходящими на улицу, с дверью посредине, с калиткой, ведущей в сад. Первое к забору манговое дерево было видно с улицы. Дверь и окна были закрыты. Дом был мертв, без папы, без мамы, без теплого очага, без кота и собаки. Шико вспомнил мать. Она лежала в гробу с закрытыми глазами, такая спокойная, недвижная, как этот дом с затворенными окнами. Двое мальчишек, с силками для птиц, подошли, остановились под первым окном, где спали когда-то старшие дети. Заметили Шико на другой стороне, с минуту поглядели на него, удивленные. Они не знали, кто был этот растрепанный мальчик с печальным лицом. Тихо, словно сконфузясь, Шико пошел прочь, как уходит собака, что случайно забрела на какую-то улицу, а сама — не с этой улицы, не из этого дома, не этих хозяев, ничья.

А ферма тети Доры осталась меж тем такою же, как прежде. Те же ворота вели во двор, тот же плющ струил по стенам свои зеленые стебли. Он дернул за кольцо, толкнул засов, и звон колокольчика возвестил, как в былое время, о его приходе. Он был голоден, но сильней всего мучила его жажда. Он пересек двор, выложенный длинными плитами и заглянул под веранду, где обычно оставляли лошадей те, кто задерживался в доме на время, достаточное для того, чтоб выпить чашечку кофе с домашним печеньем. Ни одной лошади — только маленькая ломаная повозка. Он поднялся по высоким ступеням к двери под навесом в шапке густо разросшихся бромелий. Он не удивился бы сейчас, если б дверь вдруг отворилась, и на пороге, поправляя тяжелый узел черных волос, показалась его мать. На мгновенье он остановился в нерешительности. Обернувшись, поглядел на пыльную под солнцем дорогу. Ему хотелось пить, сейчас уже до смерти хотелось пить. Вдалеке запряженная волами телега мерно и лениво скрипела вверх по холму.

— Это что за оказия? — Внезапно дверь раскрылась, и на пороге возникла тетя Дора, перепуганная. — Ты ли это, Франсиско? — назвала она его от неожиданности полным именем.

Голос был точь-в-точь как у матери. Тетя Дора, такая прямая и статная, водрузила на нос очки и подошла к Шико.

— Благослови тебя бог, сынок.

Взяла его руки, заглянула в лицо и отпрянула в ужасе:

— Святая Мария, что они сделали с ребенком! Ах, если б твоя бедная мать увидела тебя в таком состоянии, как бы она горевала!

И, схватив его за руку, увлекла в дом. Растерянно ткнула на стул в столовой и засуетилась, бормоча:

— Сейчас, сейчас, чадо божье, я тебя в другой вид приведу.

Комната была погружена в теплую, добрую, родную полутьму. Стулья вокруг стола, буфет со стеклянными дверцами, картина Тайной Вечери на стене — все здесь дышало покоем. И в углу, как полагается, — кувшин. Толстый, запотелый, домашний. Пузатый кувшин со свежей прохладной водой, с глазу на глаз с мальчиком, мучимым жаждой. Кувшин из красной глины, на белом камне в углу комнаты — это и был предел его желаний, за этим он и шел так далеко, об этом и печалились его тусклые глаза, бескровное личико, худенькие кривые ноги.

— Сейчас я тебя накормлю, Франсиско, — сказала тетя Дора, хлопотливо входя в столовую.

Но в эту минуту резко зазвонил колокольчик у ворот. Тетя Дора и Шико замерли, испуганно глядя друг на друга. Крепко подкованный конь твердо протопал по плитам двора и остановился, фыркая, у крыльца. Тетя Дора подошла к окну и, сразу все поняв, бросилась на веранду.

— Эй, отворите! — крикнул сеньор Родолфо, всходя на крыльцо и звеня шпорами.

— Сеньор Родолфо, сердца у вас нет! — с гордой холодностью отозвалась она.

— Оставьте это, дона Дора, я приехал за своим воспитанником, — сказал сеньор Родолфо, хлопнув хлыстом по голенищу. — Это все — баловство.

Больше Шико не слушал. Опрометью бросился он из столовой, пробежал внутренние комнаты, выбежал через заднюю дверь, понесся, не разбирая дороги. Несколько кур, спугнутых им, кинулись у него из-под ног и громко раскудахтались. Шико остановился только у мельницы, за огородом, в низине. Прислушался. Сердце в нем рвалось от быстрого бега и от страха. Пышные деревья скрывали от глаз дом тети Доры, там, наверху. Земля здесь была сырая и темная. Все было покойно, тихо, и даже ворчанье воды, глухое и ровное, только сгущало сонную тишину этого места. Мельничное колесо крутилось равномерно, словно вздыхая после каждого поворота. Казалось, из этого вот укромного уголка ночь приходит каждые сутки на ферму тети Доры.

«Шико! Франсиско!» — Эхо повторило там, вверху, голоса гостя и хозяйки.

Мальчик спрятался на мельнице. Холодное дыханье воды обдало его. Он забыл, что ему уже так давно хочется лить. Весь напрягшись, он ждал.

— Франсиско! Шико! — настаивали звавшие его голоса сеньора Родолфо и тети Доры.

Он провел рукой по лицу, шрам от кнута крестного заныл при этом прикосновении. Бегство, долгий путь через лес, по пыльной дороге, ночь в доме чужого старика, эта ужасная жажда — все могло оказаться бесполезным. В усадьбе крестного жизнь его будет как прежде, вечно одна и та же, как этот ручей, что бежит и бежит неустанно, или как мельничное колесо, что все вертится, и вертится, и вертится. Крестный всегда повсюду найдет его, теперь-то уж он постоянно будет его бить.

Шико зажмурил глаза и бросился… Мельничное колесо запнулось, попробовало было продолжить вечную свою работу, но под конец стало. Внезапная тишина нарушила мир этого укромного уголка. Только вода продолжала свой бег, теперь бесполезный.

— Франсиско! Шико! — крики приближались, все более громкие, словно ничего не произошло.

Но мельница остановилась. И ночь, подступив, уже не позволила увидеть, как вода за мельницей окрасилась красным.

 

Праздник Царей Волхвов

На верхней площадке неоконченного зданья, в теплом ветре, раздувающем рубашку на спине, человек беседует с морем, с сумерками, с падающей ночью. Взгляд его отдыхает на знакомых точках пейзажа, медленно обводит окрестность, ловит неверные очерки улиц. Копакабана стелется внизу, будто каменная плантация небоскребов.

Зачем возвращать воспоминанья? Северино пробирается между балками, досками, ведрами с известью, убегая от видения стоящих в ряд блоков, песка, кажущегося еще белее в полосе вечерних огней. Правда, зачем ворошить воспоминанья? Лучше бы отогнать их поглубже. Окунуть свое одиночество в веселый шум общего разговора, продлить подольше совместную работу, совместную жизнь стройки… Но не всё зависит от нас… Когда шум работ стихает, Северино поднимается на самую высокую галерею строящегося дома, чтобы долгими часами, в одиноком молчании, погружаться в горизонты воды и бетона.

Еще не так давно перед его глазами ночь мела обожженную землю, и стрекот цикад застилал пыльную вялую траву, и оголенное небо без туч, и ненужные теперь песни пастухов. Приросшие к красно-горячей земле, ноги дубели, устав ждать туч, способных в какой-то прекрасный день устелить равнину влагой.

Высохшие лица, поваленные столбы заборов, животные с печальными глазами. Чего ждать? Оставалась только дорога по ту сторону ограды. Тогда он скинул сандалии и пересек вброд реку — напрямик, навсегда.

Зачем воспоминанья? Лицо Северино хмурится, крупная рука неверно машет в пустоту. Мало-помалу старые картины гаснут, и проступает противостоящее, соседнее — цементная кладка для перил, подъемник в виде большой доски на канатах. Он отыскивает глазами блок, ноги сами делают первые шаги. Уйти отсюда… туда, вниз, к людям, забыть ночь и всё на свете. Он хватается за веревку, приводит в движение железный брус и спускается всё ниже и ниже вдоль позвоночника пустых этажей. Вот огромная слепая стена, дальше — самые высокие перекрытия, за ними — верхушки деревьев, потом стройные ряды столбов. И, после мягкого толчка, он чувствует рыхлую, развороченную землю… и вот идет по огромному, пустынному «холлу» к дощатой ограде.

— Как, ты еще не ушел?

Волосы дядюшки Антеро забелелись из-за колонны. Он расцвел доброй улыбкой, охватившей все его худое, длинное лицо.

— Ну да, тут еще.

Старик встал со скамейки, показал палкой в угол, где кто-то еще трудился в стуке молотка, в визге рубанка.

— Остался один Орландо, он наугольники мастерит.

Северино последовал за голосом с резким португальским выговором, подошел к месту, где негр стругал дерево, увидел мелкую щепу, черные глянцевые плечи, ярко-белые зубы.

— Ну так как?

Это не был вопрос, это было приглашение.

Приблизились: старый Антеро — прихрамывая, Северино — стараясь не споткнуться о раскиданные по земле предметы, и стали смотреть, как негр работает. Некоторое время молчали — только шуршание стружек в раме, только вой гудка где-то далеко-далёко.

— Заканчивает.

Еще минута тишины, и негр Орландо выпрямился. Сел на сваленные в гору доски, зажег сигарету и принялся говорить, словно сам с собой.

— Не жизнь — маята одна. Рождество кончилось. Новый год прошел, все праздники… А у нас что? Ничего.

Дядюшка Антеро стал набивать трубку, вытянул ноги, покачал головой.

— Чего там, друг! Я уж про эти дела и думать позабыл. Год начинается, год кончается… Да я рад хоть, что в могиле не лежу. В мои-то лета…

Пригладив поредевшие волосы, Северино долго так посмотрел на сторожа, потом перевел взгляд на плотника и вдруг спросил:

— А какой сегодня день?

Негр курил, португалец ответил удивленно:

— Четверг вроде бы, нет?

Северино не отставал:

— А число?

— Шестое.

Над дощатой оградой, над рваной листвой, которую протягивали к ним соседние деревья, звезды вдруг прояснились живее, и ночь возвысилась, стала воздушнее, мягче. Так вот оно что! Видение возникло, четкое, близкое, праздничная процессия двинулась по дороге, веселая и звонкая. Соломенные шляпы, юбки из белого полотна, посохи, обвитые цветными лентами… Одиночество погасло в воспоминании о песнях, о ряженых, и улыбка шевельнула губы Северино, когда он произнес:

— Сегодня праздник Поклонения Волхвов…

Другие двое только выслушали, не поняв. Но сейчас обретала плоть та глубокая тоска, что сосала его каждый вечер. И ему захотелось говорить:

— В моем-то краю нынешний день — праздник, да какой! Духовой оркестр играет, все поют, пляшут. Красота!

— А что ж за праздник?

Северино поднялся, на смуглом лице его был испуг. Как, они не знают? Праздничная процессия выходила поутру, шла в церковь, взглянуть на разукрашенную нишу с фигурами волхвов, а потом стучалась во все двери, во все семейные дома.

— А возвращались только под утро.

Орландо тихонько скреб кирпичи, ожидая продолжения рассказа. Но Северино умолк, задохнувшись, не находя нужных слов, чтоб описать маленькую пастушку, что плясала сейчас, как живая, у него перед глазами, вся в лентах, в одной руке корзиночка, а в другой так и рвется, так и кипит звоном бубенчиков смеющийся бубен. А сам он — весь в белом, с кастаньетами жакарандового дерева. И гитара обнимается с флейтой, и народ теснится у окон, а они вдвоем, рука об руку, дробным шагом, в цветистых извивах танца…

— Что?

Негр повторил:

— Я рассказывал, что у нас, в штате Минас Жераис, тоже праздник справляют. Ясли ставят, волхвами рядятся, пастухами. Тетка меня водила, когда я мальчонкой был.

Старый Антеро порылся у себя в памяти:

— И мне тоже сдается, ребята, что у нас в деревне что-то похожее устраивалось… Девчонки галдели песни… Только уж больно давно всё это было…

И старик тихо, почти ласково принялся чесать впалую грудь, заросшую седой щетиной.

Глядясь в воспоминания, Северино видел распорядителя танцев перед своим праздничным отрядом лихо пляшущего в одиночку, потом еще с двумя, потом — вместе со всеми. Эмблема праздника блестела у него в волосах. И ряды танцоров растекались в ритм трещоток и гремушек:

— Самый красивый праздник…

Он прислонился к стене, подавленный желанием высказать все, что проплывало сейчас перед его неотрывным взглядом, и оборвал безнадежно:

— Да нет, вы не можете этого представить!

Парафиновые цветы казались просто живыми. Росли в нише, цвели по берегам стеклянной речушки — наверно, из куска зеркала. Но это всё — только на несколько минут. Праздничная процессия входила в церковь, затопляла ризницу, где стояли ясли, волхвы, святые. Торопливо повторяла положенную короткую молитву. И радостно шла прочь, через боковые двери, вниз по откосу, а то на ступенях ряды могут расстроиться. Пересекала площадь, текла мимо стены сада, где стоял дом сеньора Нонато. И жасмины полнили воздух, делая мягче качающийся шаг ряженых, глуше поющие голоса пастушек и голос Розалии среди них.

— Ну, чего замолк?

Взгляд Северино опустился на товарищей. Они сидели рядом, и лица их, и сложенные руки ждали продолжения рассказа про сельский праздник. Трубка старого Антеро описала в воздухе широкую кривую дыма.

— Рассказывай, парень.

— Так ведь надо вспомнить слова, петь надо.

Плотник так и дернулся, сторожу тоже не терпелось послушать, страсть узнать новые песни крепко завладела ими.

Северино запел. Песня была старинная, дедовских времен, да нет, еще более седых времен, тех, когда ни городов не было, ни поместий. А праздники были, и музыка была, и народ плясал и рядился для веселья. Дед, бывало, говаривал: «Уж больше ста лет все то же самое». Заглянут в церковь, пойдут по улице с пляской, станут стучаться в дома. Хозяева смотрят в окна, улыбаясь. У калитки взрывалась песня:

Ноги Северино скользили по кирпичному полу, тело мягко клонилось в фигурах танца, пружинилось в такт музыке, задиристой, дробной.

Тут бы и войти, да хозяин дома, встав у двери, требует, чтоб гости раньше пропели еще два куплета, которые сейчас и припомнил каменщик, хлопая в ладоши в такт песне:

Негр Орландо и старый Антеро поднялись со своих мест. Северино продолжал петь, и голос его крепчал, а движения становились всё пружинистей. Товарищи никогда не видали его таким.

— Когда открывали двери, то все входили с пляской и пели жалостную такую мелодию, а слова веселые:

Он уже не рассказывал. Можно бы еще описать все вина и сласти, какими хозяйка дома благодарила за привет и почет. Но танец пошел всё шибче, невозможно было выбрать паузу, чтоб связать обрывки воспоминаний, пора было разрабатывать новый стих, петь новый куплет:

Северино помнилось, что эта шутливая песенка была из какого-то другого праздничного представления, кто-то пришел к ним из другой деревни и пел этот куплет, а их распорядителю понравилось. Он хотел было объяснить это товарищам, но увидел, как старый Антеро поставил в уголок палку и стал несмело шаркать ногами, спотыкаясь на ровном полу. И он продолжал на тот же мотив:

Среди колонн, в полутемном, недостроенном холле, трое мужчин плясали. Один — негр, другой — мулат, третий — белый. Только тот, кто держался в середине, знал слова, фигуры танца, барабанную дробь ладоней, отбивающих ритм. Но другие двое подхватывали припев и повторяли, стараясь не отставать от товарища:

Не прерывая танца, Северино приспосабливал к нему всё новые куплеты, какие мог припомнить, возвращаясь каждый раз к задиристому припеву. И руки сами собой двигались, крутя и встряхивая невидимые гремушки и трещотки.

Негр Орландо весь ходуном ходил, выводя фигуры своей самбы, а старый Антеро дергался и спотыкался невпопад, растрепанные волосы мотались по ветру. Внезапно легконогий, свободный в движениях, Северино заводил:

Другие двое подхватывали:

Топот всё шибче, повороты всё круче — трое мужчин дробно терлись плечами о колонны. Старик, негр и Северино об руку с далеким образом Розалии, смутным видением из алых лент и бумажных цветов… Праздничная процессия выходила на дорогу, это был момент, когда пастухи становились веселее и от сладкого вина еще тоньше пели флейты. В ритме барабанов рождалась негритянская чечетка:

Все трое пели громко, плясали легко. Голоса гасили шумы, летевшие с улицы, глухо ударяясь о деревянную ограду. Над кирпичами и кафелем, средь сваленных кучей досок и холмов асбеста веселый хор гремел:

Старый Антеро не видел столбов, кружившихся где-то в тени. Негру Орландо казалось, что он далеко отсюда и справляет магический африканский обряд. Северино легко скользил, протянув руки за милой тенью:

И когда время было петь следующий куплет, упала резкая тишина, и все остановилось. Руки Северино упали, видение Розалии погасло. Молчание гудело в ушах негра Орландо, стучалось в виски старого Антеро. Минута тянулась долго, отмеченная прерывистым дыханьем трех мужчин. Так они постояли, расслабленные, качающиеся, потом сели, вдруг оробев. Постепенно проявлялись окружающие предметы, ограда, первые ступени лестницы. Лай донесся из-за угла, визгливо ударился о мрамор стены. Трубка старого Антеро зажглась. Тогда негр Орландо поднял с полу щепку, стал ее разламывать и сказал:

— У меня сынишка тоже веселый. Ему нынче десять лет исполнилось. Головастый парень. Петь, плясать мастак…

Белыми зубами сверкнула улыбка. Старик Антеро и Северино внимательно слушали. Плотник посмотрел на товарищей и продолжал:

— Да вот… смышленый, бесенок. Никогда с ним хлопот не было. С малолетства в школу пошел, первую ступень уж кончает, учится и работает, всякую работу умеет. Сапоги чистит, заказы носит, на ярмарках возит тележки. Все его хвалят. Что проворный, мол, понятливый, чего не скажут. Жена капитана одного обещалась его в колледж устроить, если место будет.

Он замолк, встревожившись: может, товарищам не интересно.

— Ну что ж ты, Орландо!

Он улыбнулся португальцу и продолжал:

— Я даже иной раз нарочно иду на ярмарку взглянуть, как парнишка трудится. Приду, значит, встану в уголку у стены и поглядываю. Народ его подзывает, он и туда подбежит, и там подвернется, ровно зайчишка малый. Никто меня не заметит, я и не говорю никому, что отец. Приятно взглянуть, это точно.

Другие двое закивали головами, старый Антеро подтвердил:

— Это счастье, Орландо, жуткое счастье — такой сын.

Плотник улыбался и, всё улыбаясь, пригласил:

— Пошли поужинать к нам! Рождение у сына-то!

— Я б пошел, друг, конечно бы, пошел. Но как оставить здание без присмотра?

Негр Орландо замолк, сбитый с толку. Это точно… Хотел сказать что-нибудь старику, поискал слов, но сумел только вымолвить, будто извиняясь:

— Забыл я, дядюшка Антеро.

И сразу же:

— А ты, мулат непутевый?

Северино поблагодарил, запутавшись в извинениях.

— Пошли, парень.

— Так вот вдруг, без подарка?

Негр схватил его за руку:

— Да ты очумел, парень? Ничего не надо. Ты думаешь, мы справляем? Так, по-бедному… Посидим вместе…

Они направились к выходу. Старик отворил дверь, пододвинул поближе скамейку. Он двигался медленно, кряхтя, о чем-то сетуя со своим португальским пришепетом, добродушно, впрочем. Потом сел.

— Доброй ночи, дядюшка Антеро. Как жалко…

— Всё хорошо. Я вроде как там, с вами.

Худое лицо было мирно. Хорошее лицо.

— Погляжу на гуляющих, на влюбленных, на машины.

Они простились. По длинной улице шаги еще поскрипели, удаляясь, потом погасли. Повыше деревьев, подальше огней в высоких окнах, холм ждал, когда они зашуршат среди его лачуг.

 

Карта мира

Пожалуй, самое яркое, что я помню из моего детства, — это первый день в школе, куда меня отдали воспитанником, и первое наказание, которому я подвергся сразу же на первом уроке.

Мы жили тогда в деревне, в двух шагах от Тремембе, тихого, чистенького городка, лениво растянувшегося на правом берегу Параибы, капризной реки, неистово петляющей по широкому приволью долин.

Люди у нас жили всё тихие, сеяли рис, жаловались друг на друга в письмах и поклонялись своим святым. Мой отец тоже сеял рис, и столько было хлопот со всеми этими разливами и наводнениями, которые каждый год затопляли наше поле, что, право же, у него совсем не было времени и охоты следить за моим воспитанием и моими шалостями.

Предоставленный самому себе, один среди полей и рощ, с ружьем за плечами, с моей собакой, бодро бегущей впереди, я по целым дням предавался охоте, а иногда буквально жил на реке и греб долгими часами, продираясь сквозь водяные гряды, или после отлива день-деньской просиживал в низинах, скорчившись над какой-нибудь лужей, оставленной рекой, и ловя рыбешек в большое сито.

И не было такой силы, которая заставила бы меня хоть десять минут провести за книгой. Айвовый прут, которым не раз угощал меня отец за такие мои успехи, казался мне пустяковым наказанием по сравнению с получасовым уроком арифметики.

Ну что ж, меня отдали в школу. Воспитанником.

Школа, жалкая и грязная, как все монастырские школы, глядела еще более мрачно после недавней бури, обрушившейся на ее стены. Такой бури мы еще в жизни не видали и, даст бог, никогда больше не увидим. Градины падали такие огромные — как камни. В школе все стекла были выбиты градом, краска на стенах затекла, штукатурка обвалилась. Цветы в саду безнадежно побило, а фруктовые деревья стояли облупленные, лысые.

Со сжавшимся сердцем, крепко ухватившись за руку отца, перешагнул я порог нового моего жилища. Две тяжкие двери одна за другой закрылись за нами, и мы очутились в приемном зале интерната.

Принимал нас сам ректор и главный воспитатель — наставник по дисциплине. Первый — маленький и бледный. Второй — огромный и краснорожий. Оба — монахи, оба — из немцев, и оба сердитые.

Когда меня записали в книгу, отец простился с монахами, заметив деланно беззаботным тоном:

— Вы уж за ним присмотрите, пожалуйста. У не-его душа-то хорошая, только вот немножко дикий он у нас.

И ушел. А мы пошли в классы. Монахи по бокам. Я — посередке. Как преступник какой-нибудь.

Смеркалось. Колокол на башенке часовни звал к вечерней молитве.

Никогда еще не слыхал я такого жалобного, такого печального звона. Этот звон навсегда остался у меня в ушах, в памяти. Еще сейчас, как заслышу вечерний звон, так и вспоминаю колокол монастырской школы в первый день моего учения.

После молитвы нас всех, благословив, отправили теперь уже прямо в классы, заниматься. Вернее, были то не классы, а одна большая комната, голая и скучная. Мальчики глазели на меня с огромным любопытством.

В восемь часов вечера, после вечернего чая, за которым опять было прочитано много молитв, мы направились вереницей в спальню.

Через несколько минут мальчики все уже сны видели. Только я не мог уснуть.

В темноте, одинокий среди пятидесяти учеников первого класса, я думал о том, как я несчастен.

И надо же было, чтоб эта беда обрушилась на меня так внезапно! А ведь сейчас у нас-то — лучшее время дня… Сейчас небось негр Жеронимо рассказывает разные интересные истории, сидя у большой ночи, а рядом мулатки моют посуду в больших деревянных тазах и смеются.

В эту первую ночь вдали от дома я думал обо всех прекрасных вещах, какие существуют на свете… И какие для меня теперь потеряны навсегда, я не сомневался в этом! Я думал о моем питомнике, набитом веселыми птицами с огневыми перышками.

О кроликах и о морских свинках.

А моя собака! Да она мне все гнезда куропаток отыскивала! В самых густых кустах… А как она доставала из болота подстреленную дичь!.. А как пробиралась сквозь перепутанные ветки!.. Самый умный, самый верный мой друг… Единственный друг моей жизни!..

Уткнувшись в подушку, сырую от слез, я заснул.

Колокол и молитвы разбудили меня. Начинался день. Первый мой день в школьной тюрьме!

Первым уроком была география.

Как не помнить!

Учитель, сам Отец ректор, держа в правой руке бильярдный кий, указывал им на раскрашенную картинку и спрашивал у мальчика, подстриженного ежиком:

— Что это такое, сеньор Бенедито?

Сеньор Бенедито не знал.

Монах объяснил:

— Так вот, сеньор Бенедито, это карта мира. Она изображает земной шар. Все земли и материки.

Выслушав это объяснение, я вдруг расхохотался. Неожиданно. Даже сам был удивлен!

Учитель, пораженный неожиданным событием, приказал мне встать. И велел изложить причины моего, такого странного, поведения. Причем потребовал, чтоб я раскрыл все, без утайки.

Я начал говорить. Рассказал, что урок географии напомнил мне один случай, который произошел недавно, за несколько дней до моего поступления в школу. Как папу пригласил в гости один наш родственник и как потом дома все взрослые много об этом говорили и смеялись.

Наш родственник, разъяснил я, мой двоюродный дядя, который живот в местности Реденсао, наполовину индеец, распорядился обмерить свой участок и начертить план. Приехал инженер из Сан-Пауло, всё обмерил, всё занес на бумагу, обвел чертой лес и речку. Потом вычертил большой план — лес черный, речка голубая. Заказали раму.

Когда картину привезли в готовом виде, дядька глаз от нее не мог отвесть! Велел подать гвозди и молоток. Сам вскарабкался на стул и повесил план на стену в столовой. Между портретами папаши и мамаши. Посерёдке. Приехав по делам к нам в город и встретившись случайно с моим папой на улице, дядька времени терять не стал. Остановил свой страусиный бег, уперся задом в ручку зонтика, словно к дереву прислонился, и стал приглашать в гости:

— Кум, заглянул бы к нам, а? Поедем, да и вся недолга! Инженер у нас был, из города, всю землю обмерил. Изладил нам карту мира нашего участка.

Ребята, слушая мой рассказ, стонали от смеха!

Когда я кончил, Отец ректор был такой красный, словно его сейчас удар хватит. Сказал, что я наказан, и велел встать на колени у стола. Безобразие, по-моему!

Я затаил в душе обиду. В воскресенье, когда мама приехала меня навестить, я принялся горько жаловаться ей на школу и на учителя. Она расстроилась. Попросила немедленно позвать Отца ректора.

Монах незамедлительно явился. Мамину жалобу, которая была очень длинна, слушал молча, не переставая заводить пузатые часы с «вечным заводом».

Потом солидно произнес:

— Не беспокойтесь, сеньора. Ваш мальчик не имеет никакого представления о дисциплине. Кстати, ваш супруг предупреждал нас. Но это не страшно. Наказание поможет ему понять, что в жизни необходим порядок и метод. Наказание послужит ему на пользу. Но я должен поставить вас в известность относительно одного факта, касающегося вашего сына и, возможно, оставшегося незамеченным вами. Ваш сын — прекрасный рассказчик забавных историй.

И учитель двинулся к двери.

Мы с мамой слышали, как он говорит сам с собой. Заводит часы и говорит:

— Карта мира… Карта мира… Любопытная история! Поистине любопытнейшая история!

 

Бегство

Едва он вложил лист бумаги в машинку, как сын стал возить стул по всей комнате, скрипя, как в аду.

— Не шуми так, сынок, — сказал он, не оборачиваясь.

Человек трех лет мужественно отпарировал удар отцовского оскорбления: он не шумел, он ездил стулом!

— Тогда не езди стулом.

— Ухожу я, — последовал краткий ответ.

В рассеянности, занятый работой, отец не заметил, что слово свое он выполнить собирается, и вещи свои уже собирает. Багаж, установленный на пластмассовом грузовике в три колеса, в свою очередь увязанном в отцовский носовой платок, составляло одно печенье (обгрызанное), один ключ («черт его знает, куда подевался ключ от кладовки!» — эти слова маме еще предстояло сказать примерно через полчаса), одна половинка ножниц (ржавая) — другого оружия на случай дорожных приключений не было, одна пуговица (на шнурке).

Глубокая тишина, внезапно воцарившаяся в комнате, была смутно-тревожной… Отец оторвался от машинки и взглянул вокруг: сына не было. Увидел в ужасе, что дверь на улицу открыта, добежал до калитки.

— Вы не видели, из этого дома ребенок не выходил? — крикнул он рабочему, отдыхавшему сидя на кирпичах стройки, по другую сторону улицы.

— Сейчас только вышел, с узелочком, — сообщил рабочий.

Отец опрометью бросился за угол дома. Вовремя: человек трех лет шел уже далеко, вдоль стены, низко нагнув голову.

Узелок, волочимый по земле, оставлял на дороге длинный след и некоторые из своих сокровищ: пуговицу, обгрызанное печенье и — всё было предусмотрено! — деньги достоинством в одну монету, самую мелкую. Отец позвал его, но мелкие шажки только заторопились быстрее и побежали через улицу, по которой как раз шел автобус, вынырнувший из-за противоположного угла.

— Осторожнее, сынок!

Автобус круто остановился, рванул влево, шины певуче проскрипели по асфальту. Человек трех лет испугался и прервал свой бег. Отец бросился к нему, схватив на руки, прижимая к себе, взволнованный:

— Как ты испугал меня, сынок!

— Спусти меня вниз, папа. Зажимаешь!

В нерешительности отец подумал, что, пожалуй, самое время его выпороть.

— Ах, зажимаю! А ты будешь еще так безобразничать?

— Буду. Пусти. Ухожу я.

Он принес малыша домой и спустил на пол только в комнате, предварительно закрыв выходную дверь и спрятав ключ от нее, как сын прятал ключ от кладовки.

— И сиди тихо, понял? Не видишь разве, что папа работает?

— Сижу, только буду ездить стулом.

И адский скрин начался снова.

 

*День рождения

Леонора подошла ко мне с самым радостным и невинным выражением лица, какое только бывает на свете:

— Я проглотила пробку от лимонада, папочка.

Я поднял руки к небу: господи, только такого еще недоставало! Это был день рождения, ее собственного, Леоноры, которой сегодня исполнялось шесть лет. Я немедленно созвал семью:

— Она говорит, что проглотила пробку от лимонада.

Мать, дядя и тетя, бабушка и дедушка — все окружили Леонору, нервничая и беспокоясь. Открой рот, доченька. Теперь уже поздно — проглотила. Все, наверно, горло расцарапала. Но каким образом проглотила-то? Как вообще можно проглотить пробку от пива? Да не от пива совсем — от ли-мо-на-да! А вдруг застряла в горле?! Нужно немедленно принять меры, а не стоять столбом — вернее, столбами.

Я схватил дочь на руки:

— Иди сюда, доченька моя золотая, расскажи папе все как было: ничего ведь ты не глотала, касаточка, верно?

— Глотала, папа! — отозвалась дочь решительно.

Я шепотом поконсультировался с дядей:

— Как ты думаешь, а?

Он пошел и принес пробку от бутылки пива и отделил собственно пробку от металлической покрышки.

— Ты что проглотила, деточка, это… или это?

— Осторожнее, она вторую проглотит, — предостерег я.

— Это. — И она твердо указала на металл.

Сомнений не было — в Скорую помощь. Я хотел нести ее, но кто-то сказал, что лучше пусть идет ножками — ходьба убыстряет пищеварение.

В районной больнице врач ограничился тем, что прощупал ей животик и скептически спросил:

— Здесь больно, деточка?

Когда мы заикнулись о рентгене, он признался, что аппарат испорчен — только в городскую Скорую помощь. Двинулись в городскую. Второй врач принял нас обстоятельнее:

— Сейчас сделаем снимок и разберемся.

Мы с трепетом ждали. Врач вскоре вернулся.

— Она не пробку, а бутылку проглотила.

— Бутылку? — воскликнул я в ужасе, ибо мой потрясенный ум не в силах был оценить его хладнокровное остроумие: мне было не до шуток. Шутка ли — пробка от лимонада! Наверно, придется класть ребенка на операцию — металл все-таки!..

Врач стал смеяться надо мной:

— Да ничего ваша девочка не глотала! Идите спокойно домой.

— Глотала! — с весом отозвалась моя дочка.

Я обернулся к ней:

— Так ты еще настаиваешь, Леонора?

— Глотала я, глотала!!

— Она думает, что глотала, — постарался я исправить положение.

— Это случается, — улыбнулся врач. — Даже со взрослыми. Ко мне раз пришел сторож, который думал, что проглотил свисток.

— А я правда проглотила, — неумолимо продолжала моя дочь.

— Не могла ты проглотить, — отвечал я, теряя терпение. — Ты что же, хочешь знать больше доктора?

— Хочу. Я проглотила, а потом выглотила обратно, — разъяснила она наконец.

Так как больше делать было нечего, я проглотил свое смущение вместе со слюной и, простившись с врачом, отступил в полном составе на прежние позиции.

 

*Покушение

Сенатор еще нежился в постели, лениво просматривая газеты, и вообще было только десять утра. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и оттуда слышался милый голосок четырехлетнего внука. И вдруг этот голосок раздался над самым ухом сенатора:

— Дедушка, а я тебя застреляю!

Сенатор быстро опустил газету и увидел внучонка: тот стоял у кровати и держал обеими руками револьвер. Ящик ночного столика был открыт… Сенатор всегда держал револьвер под рукой, на случаи покушения, — заряженный, естественно. Покушений, правда, не случилось еще не разу за всю его долгую политическую карьеру: были приключения, были огорчения, но покушений — нет, не было. Это и было первое: малыш направлял на дедушку дуло револьвера и радостно смеялся, глядя на испуганное дедушкино лицо.

— Дедушка, а я тебя застреляю, — повторил он, уже кладя пальчик на курок.

Одно неловкое движение — и револьвер выстрелит… Сенатор хотел было протянуть руку и хоть отвести дуло от своей головы. Но нет, мальчик может испугаться, пальчик на курке может дрогнуть… Сенатор покрывался потом. Он попробовал заговорить, но получилось как-то неуверенно и даже гнусаво:

— Не надо, маленький, не надо в дедушку стрелять… Такой хороший мальчик…

— Пум! Пум! — уверенно отвечал малыш.

И, заливаясь звонким смехом, отступил назад, сделавшись недосягаемым для дедушки. «Я пропал», — трагически подумал сенатор…

— Осторожнее, он заряжен… — выговорил он с трудом, теряя голос.

Господи — вся жизнь в руках ребенка… Успехи, провалы… Всё, значит, было впустую? Что делать? И хоть бы кто-нибудь зашел случайно в комнату — жена, дочка… Кроме бабушки и мамы, никому с этим бесенком не справиться…

— Да что ж это такое в самом деле! Ну что ты дедушку пугаешь… — он протянул дрожащую руку: — Дай мне это…

— Руки вверх! — восторженно скомандовал малыш, отступив еще на шаг и еще крепче сжимая всеми десятью пальцами свое оружие.

Сенатору пришлось подчиниться…

Так они составили презабавнейшую картину: старик с поднятыми руками в позе «сдаюсь!» и малыш с направленным на него револьвером в позе «победа!».

И вдруг зазвонил телефон…

— Подойди… — вздохом попросил сенатор.

Он был спасен: малыш ринулся снимать трубку и опустил револьвер — держать оба предмета сразу было для него слишком тяжело, а телефон — это, безусловно, еще интереснее, чем револьвер. Сенатор, оказавшись в более выгодном стратегическом положении, завладел оружием и начал быстро, дрожащими пальцами, вынимать патроны. Малыш расстроился и заревел:

— Дай пульку! Дай пульку!

Тут только вошла жена сенатора — и бабушка малыша:

— Ну зачем ты его обижаешь! Не плачь, маленький!..

— Это я маленький, — сказал сенатор, — я только что родился во второй раз.

 

Вороненок

Каждый год, с приближением июньских праздников, собирали деньги на воздушный шар для заключенных местной тюрьмы. Такие шары из цветной бумаги, по обычаю, запускаются в воздух в эти праздничные дни. Сбор проводился широко. Не было человека, который не принес бы хоть сколько-нибудь в редакцию одной из газет: одни — чтоб видеть свое имя, пропечатанное крупными буквами, другие — из благородного желания доставить мгновение радости тем, кто лишен свободы.

В этом году подписка дала почти двойную сумму по сравнению с предшествующими. Поэтому на сей раз было решено вместо обычной папиросной бумаги сделать шар из толстой атласной.

Дней пятнадцать ушло на эту веселую работу. Бумагу доставили на тюремный двор в пачках по пятьсот листов, туго перевязанных проволокой. Всем сбором ее осматривали, взвешивали на руках, раскладывали, хвалили с необычным в этом месте оживлением…

Матеус, отсиживающий за убийство жены, был королем праздника. Он хлопотал, строил планы, отдавал приказания:

— Зезиньо, ты бы, милок, слетал за ножом, проволоку разрезать…

— Вороненок, чего стоишь, ноги заржавеют!..

Зезиньо был грабитель. Вороненок — мальчик-негр, худенький и хрупкий с виду, но сильный и ловкий, как обезьянка. Бродяжничал он с раннего детства. Да и родился он случайно.

Двое бродяг познакомились как-то глубокой ночью, черной, как котел с дегтем, в подвале недостроенного дома. Быть может, он сбежал откуда-то, как козел из чужого огорода. Быть может, она давно скиталась, как тощая кошка из тех, что, ощерясь на карнизах, черным силуэтом врезаются в огромный диск полнолуния… То были отец и мать Вороненка.

Самое далекое воспоминание детства приводило его на подъезд какого-то дома, где он, съежившись и плача, сидел один. Потом он помнил бродячую жизнь по городским окраинам, в ленивой компании нищих и собак. Много раз, проходя мимо богатых поместий, завидовал он судьбам бульдогов, чья неблаговидная профессия — стеречь собственность… других. Но зато они жили в деревянных конурах, и под самым носом — приплюснутым и коротким — ставилась для них миска с едой…

Шло время. Естественно, праздники и развлечения привлекали маленького негра, как бабочек — огонь. Он столько раз кружил вокруг одного цирка, что в конце концов его взяли туда работать — смотреть за животными. Преследуемый людьми, он заслужил привязанность зверей. Тигр, например, был с ним ласков и послушен, как собачонка, и покорялся ему слепо. Ночью, во дворе, окруженном высокой стеною, когда магнолия луны лила на землю душистый голубой свет, мальчик отворял дверцу клетки и играл с тигром. Когда владелец цирка узнал об этом, он избил мальчика кнутом. Но, замахнувшись в последний раз, вдруг подумал, что на следующем представлении можно представить негритенка как укротителя. Это будет сенсация.

Воскресным вечером, когда настал момент выпускать на арену зверей, вместо старого дрессировщика вышел Вороненок в красивой голубой ливрее, расшитой золотым галуном. Курчавые волосы прятались под алой феской с такой большой кисточкой, что она напоминала кисть от занавеса. И он уже не звался больше Вороненок: он был мистер Потт, татарский жокей, король укротителей, звезда лондонских, парижских и нью-йоркских цирков.

К несчастью для мальчика, его все знали. Народ, теснившийся в балагане, немедленно открыл в шкуре мистера Потта смешного маленького Вороненка. А если б кому и пришло в голову усомниться, то старый, презренный хозяином укротитель был тут как тут, с целой бандой мальчишек, оплаченных, чтоб сорвать номер.

Имя Вороненка, произнесенное старым укротителем, мгновенно передалось из уст в уста. Грубый хохот потряс парусинные стены балагана, поколебав канаты. Мистер Потт, испугавшись, вошел в клетку тигра. Зверь, завидев друга, улегся у его ног, счастливо потягиваясь и катаясь по земле. Публика почувствовала себя так, словно ее обворовали, заставляя восхищаться каким-то уличным мальчишкой, награждать его теми же аплодисментами, какие полагались артистам с мировым именем. Отставной укротитель, засунув два пальца в рот, огласил цирк отчаянным свистом. Публика бешено затопала ногами, сотрясая парусинный полог. На арену полетели шляпы, трости, стулья. Все орали. Острые свистки протыкали воздух. Началась полная неразбериха.

И тут произошло невиданное. Вороненок ощутил в своей нераскрытой душе стремление отомстить этим людям. Непривычный к раздумью, он действовал без колебаний. Открыл дверцу клетки и выпустил тигра. Зверь выбежал на арену, испуганный свободой. В публике произошла мгновенная перемена. Свистки и крики сменились давящей тишиной. Зверь принялся бродить по арене в растерянности. Какой-то человек в задних рядах испустил крик ужаса и принялся карабкаться по одному из канатов, поддерживающих свод палатки. Этот крик был сигналом. За ним последовало беспорядочное бегство. Люди отталкивали друг друга, наступали на детей. Беглецы натыкались на сиденья, кто-то, обсыпаясь опилками, покатился по арене. Некоторые падали, и обезумевшая толпа проходила по ним. Беглецы прорвали канаты, и полог цирка рухнул, разбивая светильники, гася свет, превращая всё в темный сгусток ужаса, переходящего в безумие.

Было много крови. Тигр понюхал воздух и, с раздувшимися ноздрями, с оскаленной пастью, ринулся, завыв, в ночь, полную стенаний. Когда несколько позже удалось восстановить частичный порядок, оказалось, что есть убитые и раненые; одни были раздавлены, другим оторвало руки, какой-то старик, видимо, напоролся животом на что-то острое, некоторые умерли, сидя на своем месте, от страха…

Вороненка посадили в тюрьму, тигра пристрелили.

Многие помнят еще этот странный процесс, в котором я был одним из двенадцати присяжных. И единственным, кто голосовал за помилование маленького негра. Вороненок был осужден на много лет…

В первые месяцы заключения в исправительной тюрьме его можно было видеть недвижно сидящим на иолу камеры, в трагическом молчании, словно это был не живой человек, а лишь тень какого-то другого узника, давно умершего и забытого в этом темном застенке.

…В день Сан-Педро, вечером, праздничный шар был поднят в воздух. Для этого Матеус влез на крышу, привесив шар на палке к концу длинной веревки, и застыл так в позе рыбака на ловле крупной рыбы. Внизу, во дворе, полном оживленного движения, заключенные раздвигали шар, тянули в разные стороны, дули в отверстие диаметром с целых полметра. Шар округлялся, рос, качаясь и подпрыгивая из стороны в сторону по всему двору. В отверстие, сделанное из обруча бочки, с двумя, крест-накрест, медными брусками прикрепили фитиль из ваты и тряпок, пропитанных дегтем и керосином. Потом украсили шар гирляндами, ракетами, хлопушками.

Ночь пришла траурно-черная, грозовая. Пуска праздничного шара ждали с нетерпением. Город встревоженно вглядывался в небо. Улицы полнились народом. Люди стояли даже на крышах.

В семь часов пришли служащие тюрьмы со своими семьями, журналисты и гости. Огромный пузатый шар со всех сторон окружили любопытные.

Переговорив с директором, Матеус, дрожа от радостного волнения, поджег фитиль. Веселое зарево полыхнуло в огромном чреве шара, облизнув его изнутри. Бумажная оболочка звонко затрещала, разрывая стягивающие ее со всех сторон бечевки. Дважды шар пытался взлететь, но возвращался вниз, удерживаемый толстыми канатами. Клубы черного дыма поползли по земле. В верхней части шара бумага, сильно растянутая, разгладившаяся, становилась прозрачной, выставляя на свет весь сложный костяк веревок и скреплений.

Послышался залп, потом торжественное: «Пускайте!» Матеус живо обрезал ножом путы. Шар подпрыгнул. Но вдруг быстрая тень кинулась к нему, ухватив его за самую пасть, возле фитиля. Шар словно бы заколебался… И в следующее мгновенье метнулся ввысь, унося Вороненка, изо всех сил вцепившегося обеими руками в перекладины, с выражением просветленного мученичества на лице.

Глухой стон прошел по толпе. Женщины, объятые таинственным ужасом, попадали на землю.

А шар уносился все выше. И никакого дуновения, ни одной тучки. Все ветры дремали. Вороненок крепко держался за деревянный обруч. Над его головой взлетали ракеты, взрывались шутихи, обжигая ему руки, опаляя лицо. Плотное облако густого дыма обвило ему голову, не давая дышать. Вздетые вверх руки начинали стынуть, ладони болели, соскальзывали… Город внизу являлся ему огромной светящейся рекой. Только тут ему стало страшно. Но шар уносился все выше и выше. Отчаянным усилием Вороненку удалось сдвинуть свое тело в пустоте, чтоб протянуть правую руку сквозь кольцо, удерживавшее шар, когда он еще был на земле. Потом он повторил это и с левой — будто раскинул крылья на фоне ночи. А шар уносился всё выше.

Внезапная боль заставила мальчика закричать. Это фитиль догорал, брызгая ему на голову слезами раскаленной смолы. Курчавые волосы стали огненной шапкой; огненные ящерицы побежали по лицу, за ушами. Платье на нем загорелось, но такое оно было бедное и ветхое, что пало с него пеплом, не коснувшись тела. И он всё жил, жил всеми чувствами, всей своей первобытной душой еще не вошедшего в жизнь человека. Шар, протыкая воздух, уносился всё выше.

И огненные слезы долго еще падали на землю, поглощая по каплям его тело. Но он всё жил, жил и делал отчаянные усилия, чтоб не упасть, в то время как шар шел вверх, теперь уже отвесно и стремительно, сияющий, унося его из тюрьмы в синюю свободу.

 

Детство Антонио Балдуино

Антонио Балдуино сидел на холме, глядя, как внизу загорался огнями город. Всходила луна, где-то играла гитара, чьи-то голоса пели тоскливые песни. Кабачок Лоуренсо Испанца был полон людей, собравшихся здесь, чтоб побеседовать за стаканом вина и почитать газеты, которые хозяин покупал специально для посетителей.

Рубашка у Антонио Балдуино всегда была запачкана, потому что он целыми днями бегал по улицам и закоулкам, шлепая по грязи вместе с другими мальчишками. Хотя ему было всего только восемь лет, он командовал целой армией мальчишек, весь день шнырявшей взад-вперед по холму Калек и по другим, ближним холмам.

Зато вечером уж никакие игры не могли увлечь его: по целым часам сидел он неподвижно на склоне холма, всегда на одном и том же месте, глядя, как зажигались огни города. А город был совсем близко и в то же время так далеко… Он ждал этих огней со страстной жадностью, как влюбленный. Была какая-то сладкая истома в этом ожидании. Он пристально вглядывался в темноту, и, не отрывая глаз от города, ждал. Сердце его начинало колотиться сильнее, когда спускалась ночь и темнота затопляла дома и улицы, а снизу доносился неясный шум: это люди возвращались с работы, мужчины говорили о делах прошедшего дня или ужасались какому-нибудь преступлению прошедшей ночи.

Антонио Балдуино, которому лишь изредка приходилось спускаться в город, да и то ненадолго, потому что тетя всегда торопила его и не давала глазеть по сторонам, казалось в эти вечерние часы, словно вся жизнь города проходит перед ним. Он прислушивался к таинственным шорохам, волной поднимавшимся по склонам холма, и чувствовал, что каждая жилка в его теле бьется в такт этим незнакомым звукам, звукам жизни и борьбы. Ему казалось в такие минуты, что он уже взрослый, что он живет такой же кипучей жизнью, как все эти люди там внизу, что он тоже должен каждый день куда-то спешить, за что-то бороться. Его глаза блестели, и не раз хотелось ему сбежать вниз, взглянуть поближе на великолепное зрелище жизни города в эти сумеречные часы…

Дул ветер, резкий и холодный. Но мальчик ничего не чувствовал. Он всё прислушивался к шуму внизу, становящемуся всё громче и громче. Смех, крики, пьяные голоса, обрывки разговоров о политике, тягучее пенье нищих «подайте, бога ради», звон переполненных трамваев — ничто не ускользало от него. Медленно, капля за каплей, он с наслаждением пил жизнь города.

Как-то раз он был потрясен до глубины души. Он так и остался стоять, весь дрожа, когда услышал… Там внизу, в темном городе, кто-то плакал, какая-то женщина, и слышны были голоса людей, которые ее успокаивали… Антонио Балдуино слушал этот жалобный плач, пока скрин проходящего трамвая не заглушил его. И когда плач затих, он постоял еще с минуту, затаив дыхание. Но женщину, верно, уже увлекли куда-то, больше ничего нельзя было различить. Он задумался и целый день потом вспоминал об этом; ему даже есть не хотелось, а вечером он не пошел играть с товарищами. Тетя сказала:

— Просто непонятно, чем забита голова у этого мальчика… Он или дурак, или хитрец, каких мало…

Иногда по улицам проезжала, гудя, «скорая помощь». Антонио Балдуино, восьмилетнему мальчику, страшно хотелось узнать, что случилось, куда она едет, кто там страдает и почему…

Он не отрываясь глядел на ряды фонарей: что же творится там, в полосе света? В такие минуты ему очень хотелось сделать что-нибудь приятное другим негритянским мальчишкам, жившим на холме Калек. Если бы кто-нибудь из них подошел к нему сейчас, Антонио Балдуино был бы с ним ласков, не толкался и не дрался бы, как обычно, и не ругался бы дурными словами, которым рано выучился. Он дотронулся бы рукой до жестких курчавых волос друга и прижал бы его голову к своей груди. А может, и улыбнулся бы. Но мальчишки были далеко и совсем даже не думали об Антонио Балдуино. А он был один и глядел на огни. Он различал силуэты людей, проходящих мимо. Мужчины и женщины… Наверно, вышли на прогулку. А позади, на холме, перекликались гитары, негры собирались группами, поболтать. Старая Луиза кричала:

— Бальдо, иди обедать!.. Прямо беда с этим ребенком…

Тетя Луиза заменила Антонио Балдуино отца и мать. Об отце мальчик знал только, что звался он Валентим, что был отчаянный храбрец и в молодости участвовал в крестьянских войнах, что очень нравился женщинам, что много пил и как-то, когда был очень пьян, попал под трамвай и погиб. Всё это Бальдо знал по теткиным рассказам — она часто вспоминала брата и говорила о нем с соседями. И всегда хвалила:

— Такой был красавец — засмотришься! Но зато уж и задира, и пьяница, каких мало…

Антонио Балдуино слушал и молчал. Отец представлялся ему настоящим героем. Он-то уж, наверно, всегда бродил по оживленным улицам в час, когда зажигались огни. По рассказам старой Луизы, по случайным эпизодам, которые она припоминала, мальчик пытался представить себе отца.

Мечта рисовала ему отца решительным и бесстрашным, совершающим героические поступки. Антонио Балдуино смотрел на огонь и всё думал и думал: какой же он был, отец? Все подвиги, все романтические приключения, о которых когда-либо слышал, он приписывал отцу, а иногда даже уверял, что его отец и не на такое был способен! Когда он играл с другими негритянскими мальчиками и те спрашивали его, кем он хочет быть, Бальдо говорил:

— Я хочу быть, как мой отец…

Товарищи подтрунивали над ним:

— А что ж такого особенного сделал твой отец?

— Разное…

— Да уж, наверно, он не смог бы целый автомобиль одной рукой поднять!

— Не смог бы? Да он целый грузовик поднимал…

— Грузовик?

— Доверху набитый…

— Да кто ж это видал, Бальдо?

— Тетя моя видала… Вот спроси ее! А если не веришь, то лучше скажи прямо и выходи драться…

Много раз он лез в драку, защищая память героя отца, которого никогда не видел. На самом деле он защищал память воображаемого отца, такого, каким он, Бальдо, представлял его себе и которого очень любил бы, если б только застал в живых.

О матери Антонио Балдуино ничего не знал…

Он бродил по холму, свободный, еще не любя, еще не ненавидя. Он был чист сердцем, как лесной зверь, и не было у него других законов, кроме инстинкта. Он мчался как ветер вверх и вниз по холму, скакал верхом на метле, за неимением лошади, он говорил мало, но улыбался широко.

Рано стал он заправилой среди всех окрестных мальчишек, даже теми, которые были гораздо старше его, он безраздельно командовал. Он отличался большой храбростью и богатым воображением. У него был меткий глаз и верная рука, он лучше всех стрелял из рогатки, и в глазах его загорались искры, когда он бросался в драку. Они играли в разбойников. Он был всегда атаманом. Порой он забывал, что это только игра, и дрался всерьез. Он знал все скверные слова и целый день отчаянно ругался.

Он помогал старой Луизе варить мангунса — кашу из маисовой муки с кокосовым молоком, и мин-гау — сладкий маниоковый сироп, которые она ходила по вечерам продавать в портовые кварталы Баии. Мыл терку, подавал тете разную посуду, только не умел натирать кокосы. Сначала другие мальчишки насмехались над ним и называли «стряпухой», но после того как Антонио Балдуино, услышав однажды это прозвище, набил шишку на голове одному мальчику, они решили, что лучше оставить его в покое. От тетки ему в тот день здорово влетело, и он никак не мог понять: за что же она его бьет?.. Он легко прощал старухе все трепки, какие она задавала ему. Да в общем-то, ему и не особенно доставалось, так как он очень ловко увертывался от теткиного ремня, ускользал из ее рук, как угорь. Это было даже своего рода развлечение, нечто вроде спорта. Он почти всегда выходил победителем и смеялся при мысли, что теткины удары в цель так и не попали. Несмотря на стычки, старая Луиза обыкновенно говорила:

— Он у меня хозяин…

Старуха была разговорчива и приятна в обращении. Соседи часто заходили побеседовать с нею, послушать ее рассказы. Она знала много сказок с феями и оборотнями, много историй старых времен, когда негры были рабами. Некоторые из этих историй и сказок были в стихах.

Одна начиналась так:

Это была история «проклятой дочери». Об этом происшествии было напечатано в газетах под крупными заголовками…

Антонио Балдуино обожал эти истории. Он всегда умолял старушку рассказать еще раз и подымал рев, если она отказывалась. Ему также очень нравилось слушать, как взрослые мужчины рассказывают о приключениях знаменитых разбойников. В подобные вечера он не ходил играть с детьми. Как-то раз его спросили:

— Ты, как вырастешь, кем быть хочешь, а?

Он не задумываясь отозвался:

— Разбойником…

Ему казалось, что нет ничего лучше и достойнее, чем жизнь разбойника, ведь для такой жизни нужны мужество, храбрость, нужно уметь стрелять.

— В школу надо тебя отдать, вот что… — говорили взрослые.

В школу? Зачем? Ему казалось, что незачем. Никогда он не слыхал, чтоб разбойников учили читать. Читать умеют доктора, а они никудышные люди. Антонио Балдуино знал доктора Олимпио, у которого никто никогда не лечился; доктор этот часто бывал у них на холме, всё думал найти пациентов, но их не находилось. Он был такой хилый, этот Олимпио, высох весь, его только тронь — упадет.

Тетя вот еле по складам научилась, а как ее все кругом почитают! Никто ведь про нее слова худого не скажет, а когда у нее голова болит, то все соседи к ней так относятся, даже разговорами ее беспокоить не решаются. Припадки головной боли находили на старуху внезапно и приводили в трепет Антонио Балдуино. Тетя вдруг становилась словно какая-то ненормальная, плакала, кричала; заходили знакомые — она их гнала, ругала, посылала к черту в пекло.

Как-то раз, во время теткиного припадка, Антонио Балдуино услышал, как старая негритянка, их соседка, говорила другой соседке:

— У нее эти боли оттого, что она каждый вечер на голове носит котелки с горячим сиропом. Она себе обжигает голову, вот что…

— Да что вы, тетушка Роза! Это ж ее злой дух беспокоит, разве не видите? Да не простой, а из тех, что по свету бродят, а сами и не знают, что давно померли. И до тех пор бродят, покуда не войдут в тело какого-нибудь живого человека. Это, верно, дух какого-нибудь висельника, да простит мне бог!..

Другие женщины тоже так считали. Антонио Балдуино не знал, чему верить. Он очень боялся духов с того света и никак взять в толк не мог, зачем этим духам обязательно надо поселяться в голове его тети.

В такие дни к ним приходил старик Жубиаба. Антонио Балдуино сам за ним отправлялся, потому что старая Луиза, когда у нее болела голова, всегда просила позвать знахаря. Мальчик подходил к двери маленького домика и стучал. Глухой голос, словно издалёка, спрашивал: «Кто здесь?»

— Тетя Луиза просит, чтоб отец Жубиаба пришел к нам, у нее припадок…

И он убегал со всех ног. Он ужасно боялся Жубиаба. Бывало, притаится за дверью и смотрит в щелочку, как знахарь идет по улице. Волосы белые, сухое согбенное тело. Идет медленно, опираясь на посох. Прохожие останавливаются, здороваются:

— Добрый день, отец Жубиаба…

— Бог да пошлет вам добрый день…

Он шел и всех благословлял. Даже трактирщик-испанец преклонял голову, чтоб принять благословение. Мальчишки бросались врассыпную, когда на улице появлялась сгорбленная фигура столетнего старика-знахаря. Они тихонько бормотали:

— Жубиаба идет… Жубиаба…

И бежали домой так быстро, что только пятки сверкали.

Жубиаба шел по улице, неся в руках ветку с шелестящими листьями, бормоча непонятные слова на языке наго — наречии суданских негров. Он говорил сам с собой, благословлял прохожих. Он был одет в старые холщовые штаны, и вышитая его рубашка трепалась на ветру, как флаг. Когда Жубиаба входил в дверь их дома, чтобы произнести молитвы над старой Луизой, Антонио Балдуино убегал. Он уже был уверен, что голова у тети пройдет.

Антонио Балдуино глубоко уважал старого знахаря… Он испытывал к нему какое-то совсем особое чувство. Жубиаба проходил по переулкам тихо, люди слушали его почтительно, все с ним здоровались…

По ночам слышались из домика Жубиаба странные звуки странной музыки. Антонио Балдуино вздрагивал на своей циновке, непонятное волнение охватывало его. Словно эта музыка звала куда-то. Удары барабанов, топот пляшущих ног, разноголосое пенье. Макумба… таинственный и древний обряд. Тетя Луиза, наверно, там, в своей юбке из красного ситца, вместе с другими неграми и негритянками. Антонио Балдуино не мог уснуть в такие ночи…

Хороши вечера на холме Калек… В эти вечера маленький Антонио Балдуино многому научился и многое узнал. Он узнал самые разнообразные истории, которые рассказывали мужчины и женщины, собиравшиеся группами у дверей домов, когда всходила луна. В воскресные вечера не было макумбы в доме Жубиаба, и соседи собирались у двери старой Луизы, так как по праздникам она не ходила торговать. У других дверей тоже собирались люди, они тоже беседовали, пели, выпивали по глотку водочки, в которой сосед никогда не отказывал соседу, — но у дома старой Луизы всегда было наиболее оживленно и людно. Даже Жубиаба заходил иногда, рассказывал о старых временах, о происшествиях, случившихся много лет назад, давал советы и произносил нравоучения. Он был своего рода старейшиной всех этих негров и мулатов, живших на холме Калек в глинобитных домах с жестяными крышами. Когда он говорил, все слушали молча, с напряженным вниманием, почтительно кивая. В такие вечера Антонио Балдуино не бегал и не играл с товарищами, а оставался послушать разговоры взрослых. Он готов был всё на свете отдать за интересную историю, а в особенности если она в стихах.

Поэтому-то он так любил Зе Камарао. Это был большой бездельник, скандалист и хулиган, он нигде не работал, и в полиции уже было на него целое дело заведено. Но Антонио Балдуино он нравился, потому что был храбр и прекрасно пел истории о знаменитых разбойниках, аккомпанируя себе на гитаре. Свои печальные мелодии, вальсы и песни он часто играл на семейных праздниках в лачугах холма Калек и на всех других праздниках городской бедноты, где был неизменным гостем. Зе Камарао был высокий мулат с желтым лицом; он ходил вразвалочку, и слава его началась с того дня, когда он двумя ловкими ударами сбил с ног двух дюжих матросов. Многие его не любили и смотрели на него косо, но с окрестными маль-чишками был он в большой дружбе и проводил долгие часы, уча их приемам кулачного боя с бесконечным терпением. Валялся с ними на земле, мастерил для них бумажных змеев. Вся детвора обожала его, он был ее кумиром. Антонио Балдуино очень нравилось гулять с ним вместе и слушать, как он рассказывает случаи из своей жизни. И так как приемы кулачного боя он знал уже лучше всех мальчишек, то теперь хотел выучиться играть на гитаре.

— Вы меня научите, Зе Камарао, да?

— Ладно уж, брат, научу…

Бальдо носил любовные записки подружкам Зе Камарао и всегда вступался за него, если слышал что-нибудь плохое:

— Это мой друг. Почему ты ему это в глаза не скажешь, а? Боишься небось…

Зе Камарао был завсегдатаем на сходках у дома негритянки Луизы. Он подходил вразвалочку, развязно размахивая руками, и, присев на корточки, закуривал дешевую сигарету. Молча слушал истории и анекдоты, которые рассказывали другие. Молча слушал споры. Но стоило кому-нибудь произвести сильное впечатление на окружающих своим рассказом, как Зе Камарао немедленно закладывал сигарету за ухо и говорил:

— Это что… Ерунда. Вот со мной случай был…

И начинал обстоятельное описание собственного приключения, приводя при этом такие подробности, что никак невозможно было усомниться в достоверности рассказа. А если в чьих-нибудь глазах и мелькала тень сомнения, мулат не сердился.

— Если не веришь, братец, так спроси у Зе Фортунато, мы вместе были.

Всегда оказывалось, что кто-нибудь был с ним вместе в момент описываемого приключения, так что заподозрить рассказчика во лжи было прямо-таки невозможно. И выходило таким образом, что Зе Камарао был замешан во все беспорядки и скандалы, когда-либо происходившие в городе. Если, например, говорили о недавно совершенном преступлении, он перебивал:

— Да я сам там был, своими глазами всё видел…

И рассказывал свою версию, в которой выдающуюся роль всегда играл он сам. А если случалось драться, то дрался он на славу. Пусть скажет трактирщик Лоуренсо, у которого на лице осталось два глубоких шрама от удара ножом. Жалкий испанец! Хотел вытолкать Зе Камарао из своего грязного кабака!..

Молоденькие мулатки, слушая его рассказы, украдкой поглядывали на него. Им нравились его залихватские манеры, их привлекала его слава храбреца, покоряло его уменье так увлекательно и красиво рассказывать свои приключения, его способность говорить девушкам такие приятные вещи. Но больше всего любили они слушать, как он поет своим глубоким полным голосом, под аккомпанемент гитары.

В разгар беседы, когда кто-нибудь заключал очередную историю и на мгновение наступала тишина, одна из девушек всегда просила:

— Спойте нам, сеньор Зе…

— Да ведь разговор-то уж больно содержательный, девушка. — Он хотел казаться скромным.

— Бросьте, сеньор Зе, спойте…

— Да я гитару дома забыл…

— Неважно… Бальдо сходит…

Антонио Балдуино немедленно бежал к лачуге, где жил Зе Камарао. Но тот очень любил, чтобы его упрашивали.

— Я нынче не в голосе… Вы уж извините, девушки…

Теперь уже все просили:

— Спойте, Зе Камарао.

— Ну ладно уж, спою, только одну, не больше…

Но он пел больше, пел самые разнообразные песни — плясовые, запевки, чувствительные куплеты, печальные песни, вызывающие слезы на глаза людей, и АБС, где каждый куплет начинался с новой буквы алфавита. АБС были о приключениях бандитов и разбойников и прямо приводили в восторг Антонио Балдуино.

Это был романс о разбойнике Лукасе да Фейра, одном из любимых героев Бальдо:

Люди тихонько переговаривались между собой:

— Отчаянный парень был, видно, этот Лукас…

— Говорят, птицу на лету сбивал…

— Говорят, душевный был человек…

— Душевный?

— Только богатых грабил… А деньги бедным отдавал…

— Вот, разве я не говорил?

— Настоящий мужчина, черт возьми…

В этом месте Зе Камарао начинал бросать нежные взгляды на девушек и улыбался своей самой обаятельной улыбкой. А они восхищались им так, словно он-то и был тот самый Лукас да Фейра, про которого сложили эту песню. Мужчины громко смеялись. В следующих куплетах говорилось про верность разбойника данному слову и про его храбрость, которой он сам очень хвастался:

Но был момент, когда голос Зе Камарао становился особенно звучным, а взгляд — особенно нежным. Это когда он пел куплет на букву «у»:

Тут он бросал взгляд на самую красивую из девушек, и в этот момент он был Лукасом да Фейра, разбойником и убийцей, который всё же любил кого-то…

И он заканчивал песню под восторженные аплодисменты всех присутствующих:

Женщинам очень нравилось:

— До чего ж красиво…

— Печально так, прямо за сердце берет…

Разговор становился всеобщим:

— Говорят, Жубиаба всякие заклинания и наговоры знает…

— Говорят, Жоао от наговора умер…

— Да неправда… Он умер из-за злобы своей… Он был хуже змеи.

Старый, толстый негр, все время чесавший перочинным ножиком подошву ноги, принялся тихонько рассказывать:

— Слышали, как он поступил со старым Зекиелем? Вот послушайте, так у вас волосы дыбом станут… Вы ведь все знаете — старик был правильный человек. Хороший был человек, надежный. Я его близко знал, вместе работали, я — каменщик, и он — каменщик. Да, правильный был человек… Другого такого не встретишь. Да как-то раз принесла нелегкая к нему в дом этого самого Жоао. Негодяй заделался его другом, да только затем, чтоб у старика дочку увести. Вы, верно, помните Розу. Я так хорошо ее помню. Она была самая пригожая из всех девушек, что я видел вот этими глазами, которым уж скоро гнить в сырой земле. Так вот Жоао стал ее обхаживать, все о свадьбе речь заводил…

Одна женщина сказала:

— Точно также и мой Роке… А потом бросил…

— Ну так вот, назначили они день… Но как-то раз вечером старый Зекиель ушел на работу. Он тогда работал в порту, грузчиком… Жоао, как он был жених и, значит, ему во всякое время в дом входить позволено, пришел и повел Розу в комнату, будто бы смотреть приданое, что у старика было в сундуке припрятано… Она потом рассказывала, что кричала, да не слышали. Когда старик вернулся, он прямо с ума сошел. А Жоао, который только бахвалился, что он храбрый, перепугался и долго от всех прятался, пока в один прекрасный день вместе с еще двумя молодчиками не выследил Зекиеля и не напал на него в темноте. Уж они его били, били… Так что ж вы думаете? Негодяй даже не был арестован. Говорят, ему важные господа покровительство оказывали…

— Ага, говорят… Как-то раз его увидел один солдат и задержал, так знаете, что было. Жоао отпустили, а солдата в тюрьму упрятали…

Никто не заметил, как приблизился Жубиаба. Знахарь сказал:

— Он умер дурной смертью…

Люди опускали головы, они знали, что нельзя спорить с Жубиаба, ведь он — чародей.

— Он умер дурной смертью. Глаз милосердия вытек у него. Остался только глаз жестокосердия.

Тогда молодой негр с мощным торсом подошел поближе к знахарю:

— Как вы сказали, отец Жубиаба?

— Никто не должен закрывать глаз милосердия. Это очень дурно — закрывать глаз милосердия… Это приносит несчастье.

Он заговорил на языке наго, а когда Жубиаба говорил на языке наго, негров охватывала дрожь:

— Ожу, анун фо ти ика, ли оку.

И вдруг негр бросился на землю, к ногам Жубиаба:

— Я тоже закрыл глаз милосердия, братцы… Один раз случилось, что я закрыл глаз милосердия…

Жубиаба, прищурившись, взглянул на негра. Другие, мужчины и женщины, подались в сторону.

— Это было там, в глубине сертан. Засуха была, все кругом высохло. Скот мер, люди мерли, всё мерло. Народ бежал, — маленькая кучка людей, да и те полегли на дорогах. Потом только двое нас и осталось — я и Жозе Жанжао. А потом я уж не мог идти — ноги подкосились. Он взвалил меня на спину и понес… У него глаз милосердия был широко открыт, а в горле-то у нас совсем пересохло, братцы. Солнце больно уж сильно припекало… И где было воды достать в этой степи бескрайней? Кто знает… Как-то раз в одной усадьбе удалось нам добыть фляжку воды, и мы продолжали свой путь. Фляжку нес Жозе, воды было мало, приходилось беречь. Мы прямо помирали от жажды. Вот тогда-то мы и наткнулись на одного человека, белого, он и взаправду помирал. Жозе хотел его водой напоить, да я не дал. Честное слово, там только на донышке и было, на нас-то двоих не хватило бы… А он еще этому белому хотел дать… У него был широко открыт глаз милосердия… А мой-то глаз жажда высушила. Остался один глаз жесткосердия… Он хотел воды человеку дать, а я в драку с ним полез. И я убил его — случайно, я сам себя тогда не помнил. А ведь он весь день меня на спине нес…

И негр стал печально вглядываться в темноту ночи. В небе блистали бесчисленные звезды. Жубиаба сидел молча, закрыв глаза.

— Он у меня из головы не выходит. Хочу забыть, а не могу… Он всё тут, у меня перед глазами стоит, как будто смотрит на меня…

Негр махнул рукой перед глазами, словно отгоняя что-то. Но отогнать не удалось, и он продолжал пристально вглядываться в черную даль.

— Он меня весь день на спине нес…

Жубиаба повторил размеренно:

— Дурно закрывать глаз милосердия. Это приносит несчастье…

Тогда негр встал и ушел в темноту, вниз по холму, унося с собой свою историю.

…Антонио Балдуино слушал и учился. Это и была его школа. Суровая школа. Единственная школа, доступная ему и другим детям, жившим на холме. Так они росли, так избирали свой путь в жизни, свою профессию. Странные профессии выбирали себе эти дети холма: бродяжничество, разбой, грабеж. Для того чтобы заниматься этим, не нужны были уроки… Существовал еще и другой путь: рабство на фабриках и в мастерских, тяжелая батрацкая доля.

Антонио Балдуино слушал и учился.

Как-то раз в их край приехал незнакомый человек и остановился на ночлег у доны Дарии, толстой мулатки, которая, говорят, целый капитал нажила, сдавая комнату пациентам Жубиаба. Человек этот приехал посоветоваться со знахарем: у него уже давно очень болела нога. Врачи никак не могли его вылечить и ограничивались тем, что произносили трудные названия и прописывали дорогие лекарства. А ему тем временем становилось всё хуже, нога так болела, что пришлось бросить работу.

Тогда он решил поехать к чародею Жубиаба, который лечил всех от всех болезней в своем домике на холме Калек.

Незнакомец приехал из Ильеуса, богатого города какао. Антонио Балдуино пришел в такой восторг от новоприбывшего, что даже почти забыл своего Зе Камарао.

Случилось, что приезжий, почти совсем излечившись после двух сеансов в доме Жубиаба, зашел как-то в воскресенье поболтать с соседями у дома старой Луизы. Все обращались с ним крайне почтительно. Ходили слухи, что он — человек денежный, что он разбогател где-то на юге. Говорили, что он дал Жубиаба кучу денег. А костюм на нем был добротный, из дорогой материи.

Как-то раз пришло письмо на имя одной женщины, и принесли читать ему. Но приезжий сказал:

— Я не знаю грамоте, хозяйка…

Письмо было от брата женщины, буквально умиравшего с голоду в штате Амазонас. Приезжий дал сто мильрейс.

И вот однажды вечером он пришел поговорить с людьми у дверей Луизы. Когда он приблизился, воцарилось почтительное молчание.

— Садитесь, будьте как дома, сеньор Жеремиас, — Луиза предложила гостю соломенный стул с прорванной спинкой, единственный в доме.

— Благодарствую, хозяйка.

Так как все молчали, приезжий спросил:

— Про что вы тут разговаривали?

— По правде если, — отвечал Луис, сапожник, — то мы говорили про то, какой богатый ваш край. Что там можно много денег заработать…

Человек из Ильеуса опустил голову, и только тогда все увидели, что у него полно седых волос, а лицо изрыто морщинами.

— Это не совсем так… Работы там много, а заработки небольшие…

— По вы ведь сами, сеньор, человек состоятельный…

— Да что вы! У меня всего-навсего маленькая плантация, а уже тридцать лет, как я живу в том краю. Три раза меня чуть не убили. Там вас на каждом шагу подстерегает опасность.

— А люди там храбрые? — Но никто не услышал Антонио Балдуино.

— Ну вот, а у нас тут многие собрались ехать с вами в ваши края.

— Люди там очень храбрые, да? — Антонио Балдуино настаивал.

Человек из Ильеуса провел рукой по курчавым волосам маленького негра и сказал, обращаясь ко всем сразу:

— Суровая земля… Выстрелы, убийства…

Антонио Балдуино не отрывал глаз от нового знакомца, надеясь, что он расскажет что-нибудь о жизни тех краев.

— Там убивают на пари. Ставят ставки… И стреляют только для того, чтоб увидеть, кто выиграет…

Он оглянулся по сторонам, наблюдая, какое впечатление произвели на присутствующих его слова. Потом, опустив голову, продолжал тихонько:

— Там есть один такой… сущий черт… Жозе Эстике… Смельчак, каких мало. Храбр, как лев, можно сказать… Но уж зато и злодей! Не человек — змея.

— Бандит?

— Он не бандит, потому что он богатый помещик… Его плантации какао тянутся на многие километры, взглянешь, словно и конца им нет — всё деревья да деревья. По людей из-за него полегло еще больше.

— Он никогда не был арестован?

Человек из Ильеуса посмотрел на говорившего и подмигнул:

— Арестован? Он богатый… — Его горькая улыбка была красноречивее любого объяснения: присутствующие взглянули на него, всё поняли и больше уже ничего не спрашивали. Они сидели теперь тихо, а человек из Ильеуса продолжал рассказывать: — Он убивал, воровал, обижал женщин и девушек. Зато и храбрец был… Дьявольски храбрый был человек.

— Он умер?

— Да, его один замухрышка иностранец убил…

— А как это было?

— Да объявился как-то раз в нашем краю иностранец, он стал подрезать ненужные ветки у какаовых деревьев на плантациях. Раньше-то никто до этого не додумался. На той подрезке он разбогател и купил маленькую плантацию… Купил и почти сразу же уехал в свои края. Он, оказывается, жениться ездил. Вернулся он с белой женщиной, такой белой, что твоя фарфоровая куколка… Плантация иностранца была рядом с поместьем Жозе Эстике. Как-то раз Эстике шел мимо и увидал, как иностранка белье развешивала. Вот он и говорит Николау…

— А кто это — Николау?

— Вот этот самый иностранец. Вот тут-то он ему и говорит: «Отдай, говорит, мне свою куколку, я ввечеру за ней зайду…» Муж очень испугался и все рассказал соседу, у того тоже плантация была. Сосед сказал, что если он не хочет отдавать жену, то пусть готовится к смерти, потому что Эстике по два раза повторять не любит. Сказал — придет, значит — кончено. Бежать было поздно, да и куда бежать-то? Иностранец домой пришел совсем не в себе. Не хотел он отдавать свою красавицу жену, которую из своей земли привез. Так что выходило, что надо ему смерть принять, а Эстике всё равно жену заберет…

— И что ж он сделал? — все прямо умирали от любопытства. Только Зе Камарао загадочно улыбался, словно знал историю куда более необыкновенную, чем та, которую рассказывал человек из Ильеуса.

— Вечером Эстике пришел… Соскочил с коня, но вместо красавицы ждал его сам хозяин, спрятавшийся за деревом с топором в руке. Этим топором он бандиту череп раскроил. Собачья смерть…

Одна из женщин сказала:

— Так ему и надо… Хозяин поступил правильно…

Вторая женщина испуганно перекрестилась. Человек из Ильеуса пробыл среди них еще долго и рассказал еще много истории про свой необыкновенный край. Когда он уехал, излечившись от своей болезни, Антонио Балдуино стало так грустно, словно он расстался с лучшим другом. Потому что маленький негр Антонио Балдуино очень любил слушать беседы взрослых в лунные ночи на холме Калек. Он слушал и запоминал. Он учился…

Трудна и сурова была жизнь обитателей холма Калек. Все эти люди много трудились: одни грузили корабли на пристани или носили багаж путешественников, другие работали на дальних фабриках, третьи занимались сапожным или портняжным ремеслом. Это был бедный люд. Женщины-негритянки продавали на извилистых улицах города сладкий рис и лепешки из бобовой муки, стирали белье или служили кухарками в богатых домах нарядных кварталов. Из детей тоже многие работали — чистили сапоги, разносили газеты. Некоторых брали на воспитание в красивые светлые дома, где они становились на самом деле слугами. Но большинство бегало по склонам холма, занимаясь играми или затевая драки. Это были самые маленькие. Они с раннего детства знали, какая участь ожидает их: они подрастут и пойдут на пристань, где будут, сгибаясь до земли, носить мешки с какао, или поступят на большие фабрики, чтобы как-нибудь заработать на хлеб. И никто не протестовал, потому что уже много лет так было. Дети, жившие на стройных улицах, окаймленных рядами деревьев, становились врачами, адвокатами, инженерами, богатыми торговцами, а они — слугами всех этих людей. Для этого и существовал холм с его жителями. Всё это негритянский мальчик Антонио Балдуино выучил с раннего детства, так как каждый день видел на примере взрослых. Подобно тому, как в богатых домах существовала семейная традиция и семьи чтили память дяди, отца или деда, прославленных инженеров или красноречивых ораторов, здесь, на холме, где жило столько негров и мулатов, тоже существовала своя традиция — традиция рабства, рабского труда на белого хозяина-богача… Антонио Балдуино наслушался героических историй, которые рассказывали жители холма, и научился ненавидеть рабство. И когда ему еще не было десяти лет, он поклялся, что будет свободным, одним из тех, о ком потом сложат песни и АБС, из тех, которых негры, белые и мулаты, придавленные рабской жизнью, будут считать примером для подражания и чьи приключения будут с замиранием сердца слушать другие люди, на других холмах. Здесь, на холме Калек, Антонио Балдуино решил посвятить свою жизнь борьбе. И всё, что бы он ни совершал потом в жизни, было так или иначе связано с воспоминаниями о тех историях, которые он слышал когда-то в лунные ночи у дома своей старой тетки. Эти истории и песни рассказывали людям о тех, кто восстал против существующего порядка жизни. С этой целью они и слагались. Но люди не понимали этого, может быть, потому, что подавлены были своим рабским положением. Некоторые понимали, однако. Антонио Балдуино слушал. Он был из числа тех, кто понимал.

Жила на холме Калек одна женщина, звали ее Аугуста Кружевница. Ее прозвали так потому, что она по целым дням плела кружева, а в субботу носила их в город продавать. Аугуста делала очень красивые кружева и великолепные вышивки, и их быстро раскупали. У нее был какой-то странный, блуждающий взгляд, словно смотрела она не прямо перед собой, а куда-то в небо, в бездонную высоту, на что-то, видимое лишь ей одной. Часто она задумывалась и подолгу молча глядела вдаль, улыбаясь своей грустной улыбкой. Женщины говорили: «Аугуста немного тронутая, бедняжка… Жизнь у нее тяжелая была…»

Это Аугуста Кружевница первая сказала, что видела оборотня, который вдруг объявился на холме. Была безлунная ночь, темнота окутала утопавшие в грязи переулки холма, и лишь там и сям мерцал в окнах бледный свет керосиновых ламп. Темная, таинственная ночь, воры и убийцы крадучись выходят на улицы в такие ночи. Аугуста подымалась по склону холма, как вдруг, но ее словам, услышала в зарослях кустарника глухой вой, заставивший ее содрогнуться всем телом. Она вгляделась и увидела горящие глаза человека-волка. Вообще-то она всегда уверяла, что не верит всем этим сказкам про человека-волка, заколдованную ослицу и разные другие чудеса. Но на сей раз клялась, что видела оборотня, своими глазами видела, это точно. Она выронила из рук корзину и пустилась бежать со всех ног. Остановилась она только у дома старой Луизы и принялась, задыхаясь от страха и размахивая руками, рассказывать о том, что с ней случилось. Голос не слушался ее, глаза прямо выскакивали из орбит, ноги дрожали.

— Выпейте глоток воды, — предложила Луиза.

— Да, правда, от этого, говорят, страх проходит… — поблагодарила гостья.

Антонио Балдуино услышал новость и сразу постарался распространить ее как можно шире. Вскоре уже все кругом знали, что у них на холме объявился оборотень, и в следующую ночь еще три человека клялись, что видали чудище: кухарка, возвращавшаяся после работы, Рикардо — плотник и Зе Камарао; тот даже будто бросил в зверя кинжалом, но человек-волк только злобно расхохотался и пропал за деревьями. В другие ночи другие жители холма уже тоже встретили привидение — оно громко смеялось и убегало. Страх овладел всеми сердцами, люди стали рано запирать двери домов, по вечерам не решались выходить на улицу. Зе Камарао предложил устроить облаву на зверя, но мало нашлось храбрецов, решившихся принять участие в такой охоте. Только маленький негр Антонио Балдуино пришел в восторг от этого плана и сразу же стал собирать камешки для своей рогатки, поострее.

О человеке-волке распространялись всё новые и новые вести: тетя Луиза видела какую-то промелькнувшую тень, возвращаясь как-то раз позже обычного с базара, а Педро пришлось однажды бежать бегом, спасаясь от какого-то рычания. Весь холм заволновался, ни о чем другом, кроме человека-волка, не говорили.

Как-то раз приехал человек из города и всех сфотографировал, и в этот же вечер в газете появилась заметка, в которой было сказано, что никакого человека-волка на самом деле нет вовсе, а всё это выдумали суеверные жители холма Калек. Лоуренсо-трактирщик купил газету и рассказал людям, что там написано, только никто ему не поверил, потому что многие еще от дедов слыхали про человека-волка. Мальчишки, набегавшись и присев отдохнуть, всегда заводили разговор на эту тему:

— Мама мне сказала, что непослушный мальчик может превратиться в человека-волка… Такой мальчик, который хулиганит.

— Да, это правда. У него отрастают длинные когти, а потом он превращается в человека-волка, только обязательно ночью превращается, когда светит полная луна.

Блестящая идея пришла в голову Антонио Балдуино:

— Давайте превратимся в человека-волка, а?

— Превращайся сам, если хочешь угодить в ад…

— Дурак ты, вот что, трус несчастный…

— А сам небось боишься превратиться?

— И превращусь! Очень даже скоро. Как это делается?

Один мальчик знал, как это делается, и рассказал:

— Ты перестань стричь ногти и волосы — пусть отрастают. Не мойся. Каждой ночью выходи смотреть на луну. Не слушайся тетю и вообще веди себя как можно хуже. Как будешь смотреть на луну, обязательно ходи на четвереньках…

Другой мальчишка сказал:

— Когда будешь ходить на четвереньках, позови меня, я тебе под зад коленкой дам…

— Кто кому даст…

Мальчишка поднялся с земли, Антонио Балдуино сказал:

— Не нравится — выходи драться…

— И выйду… — мальчишка ударил Бальдо по лицу.

Оба, сцепившись, упали на землю. Вся компания пришла в страшное волнение.

Мальчишка был посильней Антонио Балдуино, но так как Бальдо был прилежным учеником Зе Камарао, то вскоре одолел противника. Драка прекратилась, только когда Лоуренсо-трактирщик выскочил из-за прилавка, выбежал на улицу и разнял их:

— Управы на вас нет, бесенята…

Мальчишка откатился в сторону, а Антонио Балдуино в порванной куртке спросил у того, который знал, как можно превратиться в человека-волка:

— А это обязательно — ходить на четвереньках?

— Конечно, для привычки…

— А дальше что?

— А дальше постепенно будешь превращаться. Обрастешь волосами, начнешь скакать и брыкаться, как лошадь, станешь ногтями землю рыть. И настанет такой день, когда ты уже будешь человек-волк. И станешь тогда бегать по холму и людей пугать…

Антонио Балдуино обернулся к мальчику, который только что дрался с ним:

— Когда я превращусь в человека-волка, я раньше всего на тебя нападу…

Он уже уходил, но вдруг остановился на полдороге, чтоб спросить:

— А чтоб назад превратиться, что надо сделать?

— А это уж неизвестно…

Вечером к нему подошел тот самый мальчик, что раньше дрался с ним, и сказал:

— Послушай, Бальдо, ты лучше сначала напади на Жоакима, он говорит, что ты, когда играешь в футбол, всегда промажешь…

— Он так говорит?

— Честное слово.

— Клянешься?

— Клянусь.

— Ну, ему это даром не пройдет.

Мальчик дал Антонио Балдуино окурок сигареты, и они помирились.

Антонио Балдуино попробовал превратиться в человека-волка. Не слушался тетю, выдумывал всяческие проказы, два раза получил от старой Луизы довольно-таки серьезную трепку, отрастил длинные ногти и перестал стричь волосы. В лунные ночи уходил куда-нибудь за дом, где темно, становился на четвереньки и ходил так туда-сюда. Но что-то никак не превращался… Он уже всякую надежду потерял, а ребята буквально измучили его насмешками, каждый день спрашивая, когда же он, наконец, превратится, как вдруг ему взбрело в голову, что он недостаточно плохо ведет себя, чтобы взаправду превратиться. Тогда он решил сделать что-нибудь очень, очень плохое. Несколько дней он не мог придумать, что бы такое натворить. Но вот как-то вечером он увидел, как маленькая негритянка Жуана играла в куклы. Это была очень избалованная девочка, и у нее была масса кукол, которых дарил ей ее крестный. Были у нее самые разнообразные куклы, тряпичные и фарфоровые, белые и негритянки, и всех их она называла именами знакомых. Она им сама шила платьица и день-деньской играла с ними. Часто она крестила своих кукол или выдавала замуж, и на этих свадьбах и крестинах бывала вся окрестная ребятня.

Все помнили, какой был праздник, когда Жуана крестила Ирасему, фарфоровую куклу, которую крестный подарил ей на рождение. И вот, когда Антонио Балдуино увидел Жуану, дьявольский замысел созрел у него в голове. Он подошел к девочке и сказал очень дружеским тоном:

— Что это ты делаешь, Жуана?

— Моя куколка венчается…

— А, очень хорошо… А кто жених?

Жених был петрушка с тоненькими ножками.

— Хочешь быть священником?

Антонио Балдуино не ответил и хотел взять в руки петрушку, но Жуана не позволила, скривила ротик и собралась плакать.

— Не тронь, а то я маме пожалуюсь… Убирайся…

Голос Антонио Балдуино стал еще ласковее, он улыбнулся:

— Дай мне его, Жуана. Позволь только потрогать…

— Нет, ты хочешь его сломать. — Она крепко прижала к себе петрушку.

Антонио Балдуино испугался, как вор, пойманный с поличным. Его охватил страх, и он хотел было уже отказаться от своего замысла. Но это была последняя возможность совершить плохой поступок, и он не смог удержаться от искушения. Ослепленный ужасом перед самим собой, он как одержимый набросился на кукол и поломал, сколько смог. Жуана так и замерла на месте с раскрытым ртом. Слезы тихо лились у нее из глаз и текли по лицу, она молча глотала их. Антонио Балдуино стоял в полной растерянности и жалел Жуану… Он мог бы, конечно, скрыться и избежать порки, потому что обычно старая Луиза после первого порыва гнева быстро прощала его и отпускала с миром. Но он остался стоять, прислонившись к стене, глядя, как Жуана плачет. Ушел он отсюда не по собственной воле. Тетка лупила его всю дорогу, пока тащила от дома Жуаны до их собственного дома. На этот раз Бальдо даже и не собирался увертываться от ударов. Лицо Жуаны всё время стояло у него перед глазами, он вспоминал, как слезы текли по ее щекам и попадали в рот. Потом его привязали к ножке стола, и вскоре он забыл о Жуане. Так как делать было решительно нечего, он занялся ловлей муравьев. Заглянувший к ним сосед сказал:

— Гадкий мальчишка. Он тюрьмой кончит…

Он не превратился в человека-волка. Ему пришлось сразиться с двумя товарищами и набить синяков третьему, чтобы восстановить свою репутацию среди детворы холма. Потому что репутация его сильно пошатнулась после того, как ему так и не удалось превратиться в привидение. А тот оборотень, которого видели, исчез, видно, сразу же после того, как Жубиаба устроил в самое полнолуние на самой вершине холма молебствие, на котором присутствовали почти все окрестные жители. Он совершил молитву с пышной зеленой веткой в руках, произнес заклинание, изгоняя зверя, потом бросил ветку в ту сторону, где видели оборотня, и тогда привидение вернулось туда, откуда пришло, покинув здешние места. Никогда больше оборотень не появлялся. Но долго еще вспоминали о нем на вечерних сборищах у дверей домов.

Жубиаба, спину которого согнула не одна четверть века и годы которого никто не умел сосчитать, потому что жил он на холме Калек задолго до того, как появился здесь первый из теперешних его жителей, рассказал людям легенду о человеке-волке:

— Он много раз появлялся. И я много, много раз изгонял его… Но он возвращается и должен возвращаться, пока не заплатит за те преступления, что он совершил здесь. Он еще вернется…

— А все-таки, что же он такое, отец Жубиаба?

— О, вы не знаете… Человек-волк — это белый сеньор, который был когда-то владельцем большого поместья. Это было в давние времена, когда негры были рабами. Его поместье находилось как раз там, где стоят теперь наши дома. Вы не знаете, почему этот холм называется холмом Калек? А, вы не знаете… Ну, так вот, находилось, значит, здесь на холме поместье этого сеньора. А человек он был злой. Он истязал своих рабов. А рабов у него было много. Жестокий человек… Многих негров он покалечил… Потому-то наш холм и называется холмом Калек, и потому-то и появляется здесь оборотень. Человек-волк — это белый сеньор. Он не смог умереть. Он был слишком жестокий, чтоб умереть, и как-то ночью обратился в человека-волка, да с тех пор так и скитается по белу свету, пугая людей. Он всё ищет место, где дом его стоял, а это здесь, на холме… Он хочет опять негров истязать…

— Проклятый!

— Ну, если бы он, к примеру, вздумал меня покалечить, ему бы не поздоровилось, — хохотнул Зе Камарао.

— Негры, которых он превратил в калек, были нашими дедами и прадедами… Он нас выслеживает, думая, что мы всё еще его рабы.

— Но ведь негры теперь не рабы…

— Негры еще рабы, и белые — тоже, — прервал говорившего худощавый человек, работающий грузчиком в порту, — все бедные — еще рабы. Еще не пришел конец рабству.

Негры, мулаты, белые сидели, понурив головы. Только Антонио Балдуино стоял с поднятой головою. Он не будет рабом!