Тати, девчушка
Убедившись, что ничего не получается, Тати перестала ловить лучик, растянувшийся на траве. Только пальцы отбила о землю: у лучика, оказывается, вовсе не было тела.
Она теперь увлеклась водой. Хотела взглянуть, удастся ли вынуть хоть кусочек пруда, но почему-то стоило поднять руки, — и зеркальце, которое она держала в ладонях, совершенно менялось и утекало, капая сквозь пальцы. А на поверхности пруда не оставалось даже царапинки!..
Первый раз в жизни Тати играла с водой, и желание ее было — ухватить ее побольше, раскрыть ее тайну. Она так увлеклась, что крики: «Тати, где ты? Оставь это, девочка!», исходящие из окна, даже не долетали до ее ушей.
Ну а тут еще ветер поднялся. Но с ветром — Тати уж знала — дело безнадежное: он никогда не давался в руки, даже не позволял взглянуть на себя, хотя везде и всюду напоминал о своем присутствии. Ах, уж этот ветер!..
Прежде чем идти домой, Тати бросила пригоршню брызг на себя — на лицо, на платье, как женщина, которая душится.
Когда настала ночь, Мануэла упала на свою постель, не ответив на несколько вопросов дочери относительно воды, которая ту так занимала. Зарывшись под одеяло, Тати повторила матери свои последние заказы на завтра: тележку и уточку, такие, как у мальчика с соседнего двора.
— Этот мальчик, у которого тележка, ел такие конфеты — знаешь, мамочка? Не поверишь!.. А бумажки — красота! Здесь все едят много даже леденцов, я нахожу…
— Спи, Тати.
— Здесь хорошо.
— Спи…
Море было бы видно во всю свою широту, если бы не небоскреб. Прочие важные персонажи в жизни Тати — подружки из предместья, откуда они с матерью переехали только сегодня, заплясали в эту минуту у нее в памяти. Целая толпа детей, отступившая куда-то в пыль, в туман, в ночь… Тати не спалось… Зато мать одолевал сон. Измученная, она решила, что разбираться на новом месте начнет завтра. Район показался ей очень изменившимся по сравнению с тем временем, когда, шесть лет назад, она шила для одной богатой семьи, проживающей здесь, а Тати только собиралась появиться на свет. Отец Тати женился потом на другой и уехал в Европу. Зачем думать о грустных вещах?..
— Мамочка, это море шумит, да?
— Да. Не бойся, спи…
Мать ошиблась. Тати вовсе не боялась, напротив, она страстно ждала, что опять рассветет, и можно будет побежать на пляж и подойти совсем близко к волнам. И когда мать уже спала, Тати всё лежала с открытыми в темноте глазами и жалела, что теперь они будут жить по-другому, далеко от всего. Пригородные поезда здесь не ходят… Зато вот море… Оно слышалось так явственно и так близко, что, казалось, комната плывет куда-то в темноте…
Когда на следующее утро девочка открыла глаза, полоса солнца резала пополам тело спящей матери. Тати подождала, пока она проснется. Вместо того чтобы просто разбудить ее, она стала делать разные легкие шумы, как бы случайно. Вопросы, которые она намеревалась задать матери, нетерпеливо скапливались у нее в горле. Тело Мануэлы, укрытое одной простыней, разделяло кровать на две половины, как белая стена. Тати вообразила, что по другую сторону лучше; перелезла через стену и обосновалась на другой стороне. Ей понравилось. Она засмеялась. Хотела повторить свое сальто-мортале и снова перешла живой холм по долине талии. Ух ты! Да эта мама никак не просыпается. Большая такая. Поскольку мать начала, наконец, просыпаться, Тати запрыгала на постели, хватая ее за щеки, покрывая поцелуями, обрушивая на нее град слов и вопросов.
— Мамочка, ты можешь родить мне утеночка?.. А я уже проснулась, уже по коридору ходила, до самого конца… Какой наш дом смешной! А ты позволишь мне сейчас к морю пойти?
Вскоре маленькая фигурка уже вертелась под ногами у рыбаков, тянущих сеть.
Так в районе еще одна девчушка объявилась? Ее гладили по голове, брали на руки, уличные торговцы протягивали ей апельсин с лотка.
Два раза мать испугалась, что ее похитили: местные шоферы завели привычку сажать ее рядом с собой на сиденье в качестве талисмана. Портниха сначала ужасно беспокоилась, потом привыкла и махнула рукой.
— Слушай, дочка, если ты всё время будешь околачиваться у моря, рыбаки когда-нибудь примут тебя за рыбу, поймают и в корзину бросят.
Тати слушала с напряженным вниманием. Оказаться в корзине вместе с другими рыбами — как интересно!
— А потом, мамочка?
— Потом… Они тебя с лотка продадут.
Тати вся затрепетала, чувствуя себя уже проданной с лотка. Едва сдерживая слезы, пыталась она представить себе дальнейшую свою судьбу.
— Почистят, сварят или, может, обжарят в сухарях… — объяснила мать.
— А потом, мамочка, потом?
— Ну, потом на стол подадут, может, запеченную в пироге, а может, под майонезом, это уж как положено…
Крики мальчишек на тротуаре прервали горестные переживания Тати. Она быстро слетела вниз, едва не кувырком. Уже на последней ступеньке крикнула она последний свой вопрос:
— А может, еще не продадут? А, мамочка?
Это был час, назначенный для сбора всех кукол в тупичке за домом. Несколько девчонок робко подошли, прижимая к груди чудовищно грязных кукол. Тати, взяв на себя обязанности хозяйки, располагала их рядышком на земле, как членов одного большого семейства. Тряпичные негритяночки чинно сидели рядом с фарфоровыми блондинками, а дальше уже шла смешанная индейско-мулатская колония из кукурузных початков. Одна малышка всё не хотела отдавать свою тряпичную подругу, крепко прижимая ее к груди… Но в конце концов решилась и отдала. А вот девочка в окне шестого этажа так и не сошла к ним, только смотрела с грустной завистью. Дети внизу махали ей и кричали:
— Иди играть, дурочка! Иди к нам!
Но мамаша, уйдя на прогулку, приказала няне не пускать… А девочке так хотелось! Мальчишка, издали взиравший на празднество, в восторге расхохотался:
— Гляньте-ка, там один без головы сидит! Вот потеха-то!..
Это был Жере. Он случайно гильотинировался в прошлом году, когда захлопнулось окошко. Ему не надо было приходить… Но Тати в нем души не чаяла. Обшарпанный, грязный, истрепанный собаками, вымокший под многими дождями и не раз спасенный из мусорных ящиков, Жере был почти однолетком и неразлучным другом Тати.
— Погодите-ка, я сейчас за его головой схожу, — бросила она подружкам, убегая.
Но голова куда-то запропастилась… Одинокая девочка в окне шестого этажа держала в руках красавицу куклу, которая могла бы быть королевой праздника, если б спустилась вниз. Такая недвижная была девочка в окне, такая нарядная, что трудно было различить, кто же из двух — кукла. Тати, вернувшись, объявила, что можно начинать: Жере иногда теряет голову, но это ничего. Ножки и кишки ему уже несколько раз меняли.
— Вот поглядите на ту руку — это мама пришила. Она всё может сшить. А когда папа приедет, он приклеет голову.
— У тебя есть папа?
— У меня-то? У меня много пап…
Дети засмеялись. Тати обиделась.
— Папа бывает только один, дурочка, — объяснила одна толстушка.
А Тати между тем думала, что ведь чем больше, тем лучше. Почему дети смеются? Ну, значит точно, решила Тати, больше одного не полагается. Кого же из знакомых выбрать? Дядя Висенте брал ее с собою в Нитерой, столько ей игрушек купил, на ярмарку водил даже — уж лучшего ж места на свете нет!..
Но тут ее взяло сомнение. Кажется, мама говорила, давно как-то, что папа уехал — уехал или умер, Тати что-то не помнила. Были разные знакомые дяди, но куда-то все подевались, и Тати забыла о них. Один был очень хороший, тот, что как-то в воскресенье водил ее гулять, но — жалость какая! он был уже занят, он был у другой девочки папой… Надо было, однако, завести себе папу, у других подружек были свои, причем видно было, как они рано утром уходят из дому и вечером возвращаются со свертками надо думать, конфеты. Нет, лучше всего дядя Висенте — о нем она о первом вспомнила, и он ее много раз конфетами кормил.
— Мой папа — это дядя Висенте, я нахожу… сказала она без особого убеждения.
Дети опять засмеялись.
— Как же так ты не знаешь, кто твой папа?..
Припертая к степе всеми этими вопросами, Тати решила сбегать домой. Мама, наверно, все знает. Проходя мимо небоскреба, она с трепетным восхищением подобрала пустую коробку от конфет, брошенную кем-то сверху. Дома она попросила у матери разъяснений. Не поняла ничего, но осталась довольна.
— …Так что твой отец, не знаю уж, вернется ли, — сказала Мануэла. — Да и зачем тебе отец-то?
— Другие заводют, мамочка…
— У твоей куклы есть папа? Нет? Ну, вот видишь!
Ну, неважно. Тати решила больше не заниматься этим вопросом. Но насчет куклы мама сказала верно: зачем кукле папа?.. У нее есть мама, то есть она сама, Тати.
К дверям подошла маленькая девочка: она несла под мышкой Жере и Каролину, забытых после игры. У Каролины на руке появилась какая-то шишка. «Это скорпион ее кусил, в лесу кусил, нахожу я… Как ты думаешь, мамочка?.. А на пляж мне можно пойти?.. Ты мне купи братца, ладно? А то мне одной скучно. Я его на пляж буду носить, играть будем. Ты позволишь, правда ведь, позволишь, мамочка? И Каролина с нами пойдет»… Через час Тати возвращалась домой, утопая в слезах, возмущенная самолетом, который летел так низко — «Ну, низехонько, мамочка!», — что чуть не снес ей голову.
— Я ручаюсь, что он это нарочно, мамочка. Ручаюсь… Я его выругала, и тогда он кругом полетел, еще сердитее…
И она рассказала, как они с негритяночкой из соседнего дома заметили, что самолет «кругом летит», как сразу легли на песок, как этот гад нарочно еще ниже полетел, прямо на них, как ястреб:
— Ой, как страшно, мамочка!
До чего ж скучно в эти долгие часы, когда все подружки уходят в школу… Что делать-то? Играть никто не хочет. Да и кому играть — нету никого. Дочка красильщика всё сидит, даже не разговаривает вовсе. Тати приходится обходиться одной негритяночкой Зули. Они посадили уже на песке кукурузу и бобы. Настоящую кукурузу и настоящие бобы. Тати тоже хотелось бы ходить в школу и носить за спиной чемоданчик с разными предметами. Сама школа — это не так важно, а вот чемоданчик…
Тати, сидя на ступеньках, царапает что-то на листе бумаги — учится. Она намерена в скором будущем написать письмо братцу, которого просила маму купить. Хочет написать, чтоб поторопился, новый район — просто чудо, море — близехонько… Она, Тати, уже учится — Тати воображала себя в школе…
— Позови маму, — сказала ей, подойдя, заказчица.
— Не могу.
— Как так? Ты ведь послушная девочка. Позови.
— Вы не видите, тетя, что я работаю?!
Она сдвинула брови и задумалась. Через несколько минут она протянула заказчице листок бумаги:
— Читайте, про что тут сказано?
Женщина притворилась, что читает вслух. Тати вскочила, восторженно восклицая:
— Так ведь я именно это написала!
И опрометью бросилась на второй этаж.
— Мамочка, я сама писать научилась! Знаешь, как надо? Ты берешь карандаш и крепко трешь им бумагу — крепко-крепко трешь, и всё. Получается письмо. Вот прочитай…
Мать, улыбаясь, взглянула на бумагу. Потом спросила:
— А тут что нарисовано?
— Тут Бразилия…
И, выхватив листок из рук матери, удобно улегшись на полу, девчушка снова принялась чиркать:
— Мамочка, тебя там внизу одна тетя зовет… Заказчица, я нахожу…
— Так что ж ты сразу не сказала?
— Забыла.
Тати не бывала веселой, только когда спала. И даже во сне, если тронуть ее, девчушка улыбалась. А просыпалась всегда смеясь, как солнце. Когда у матери спрашивали, где ваша девочка, Мануэла отвечала:
— Почем я знаю? Прыгает где-нибудь…
Соседи стращали Мануэлу: «Вы еще когда-нибудь хватитесь вашей дочки. Смотрите, чтоб она у вас под машину не попала. Шоферы знаете какие теперь пошли, мчатся, очертя голову»… Но что она могла сделать? За девочкой некому было присмотреть. А такую разве удержишь?..
Тати любила играть на тротуаре по левую сторону от небоскреба. Очень чудесная сторона. Именно на эту сторону обычно падают из окна разные нужные вещи. Открыв эту великую тайну, девчушка стала просиживать часами, ожидая, что именно упадет. В двери небоскреба всё время входили свертки и пакеты. Тати думала, что все эти дяди и тети, которые ходят с пакетами, живут в небоскребе очень хорошо. Небоскреб — это, наверно, вроде рая. Иногда из окон вылетала стая цветных бумажек, которые Тати старалась поймать, в экстазе. Одна женщина с золотыми волосами — фея, по-видимому, — имела привычку выбрасывать предметы в полной почти исправности. Кстати, она уже бросила к ногам Тати куклу, даже не ломанную, и пустой флакон от духов. Один раз Тати напугала мать, ворвавшись в комнату, перевязанная по талии женским лифчиком, найденным в траве по левую сторону небоскреба. В другой раз она явилась с резиновой клизмой, но мать с криком «брось! брось!» вырвала у нее из рук странный предмет. Тати не понимала такого поведения: мама была прекрасный человек, но делала много глупостей. Ну что плохого в клизме?..
Давно уже ничего не падает с левой стороны небоскреба… Фея, должно быть, переехала… Задрав голову, Тати смотрит вверх — не покажется ли золотоволосая… Нет.
Ну а пока что можно поиграть в классы с негритяночкой. Прыгая через веревку, Тати указывает пальцем на гору Пао-де-Асукар: «Я туда заберусь, вот увидишь!» И, бросив взгляд на окно седьмого этажа, где жила фея: «Какой гадкий сегодня этот небоскреб!.. Когда я заберусь на гору Пао-де-Асукар, я буду бросать камешки в корабли, которые плывут внизу. Мама говорит, что наш папа уплыл в море на корабле…»
Нет, ничего больше не падало с небоскреба. Никаких игрушек. Одежонка Тати высыхала у нее на теле, когда она бегала возле самого моря, подгоняемая холодным ветром, несущим холодные брызги…
На следующий день после пропажи феи девочка еще вернулась поглядеть, нет ли чего новенького в траве. Но посмотреть вверх на окошко феи ей не удалось: что-то будто ударило в голову, всё поплыло куда-то… Одна из соседок кликнула Мануэлу — чтоб скорее подобрала ребенка… Ведь машиной задавит… Продавщица из овощной лавки даже закрыла лицо руками, чтоб не видеть, как задавят ребенка…
— Целый день одна, как подкидыш…
Но шоферы так ловко разворачивались, и шины пели над головой, и Тати дремотно лежала на асфальте, почти посреди улицы… Мануэла спустилась, подняла девочку. Девочка бредила, тяжело дышала в жару. Сменили ей бельишко, вымыли лицо.
В этот раз путешествие в автобусе не доставило Тати никакого удовольствия. Она едва успела подхватить Каролину в толкучке, когда выходили. В каком-то вихре тумана везли ее в город. Сняли с автобуса, пихнули в лифт — всё в вихре тумана. В вихре тумана обернули простыней, тыкали иглы в тело, вырвали из горла миндалины. Через несколько дней она уж почти не могла вспомнить, что с ней произошло. Помнила лишь, как ее схватили двое грубиянов в передниках, как изо рта у нее текла кровь в маленький тазик. Она не понимала, как это мама, такая добрая и которая всё может, согласилась на все эти глупости. Несколько дней она обижалась и даже поплакивала. Но количество мороженого, которое давала ей мать, убедило ее, что всё в жизни остается по-прежнему. И она, даже с гордостью, рассказывала потом подружкам об ужасных и героических событиях, участницей которых была.
— Больше ты, пожалуйста, одна никуда не ходи. Понятно?
Тати согласилась. За три дополнительные порции мороженого. Теперь ее основным мостом стал подоконник. Она проводила целые часы здесь, на верхотуре, изучая жизнь сверху. Мало интересно… Скука!..
Вот гигантская волна накипела у самого берега и с шумом разбилась. «Мамочка, смотри какая к нам волнища пришла — целый небоскреб. Она не унесет наш дом?.. Почему никто не идет по улице? И ничего вообще не происходит»… Тати вдруг вскрикнула: «Мамочка, дядя идет, дядя в черном костюме!..»
Портниха ничего не отвечала на все эти восклицания, вслушиваясь больше в глухой гул своих мыслей, чем в голос дочери и шум швейной машинки. Время шло. Тоска… Даже море словно уснуло. Тати задремала на подоконнике. Проснулась было: «Мамочка! Еще один дядя идет. Тоже в черном костюме…» Пауза… «Смешно, да?»
Мысли Мануэлы были далеко. Повороты машины стали медленнее, потом совсем замерли… И вдруг портниха испугалась: отчаянные крики «мамочка! мамочка!» неслись с подоконника.
— Ну что тебе? Что случилось? — Мануэла подумала: уж не упала ли девчонка? Бросилась к окну… Тати, совсем уже спокойным голосом, спрашивала: «Мамочка, а когда я вырасту?»
Господи, как ты меня напугала!..
Указывая пальцем вдаль, на горизонт морской шири, девчушка требовала разъяснений:
— А там, за морем, что?
— Всё еще море.
— А потом?
— Потом Африка.
— А там?
— Пригород Тижука.
— Да нет! Я спрашиваю та-а-ам, еще т-а-ам что?
— Ах, доченька, я не знаю, у меня работы много.
— А там? — сделала еще попытку Тати, повернувшись в другую сторону.
— Там опять Бразилия. Дальше Соединенные Штаты.
Тати нахмурилась:
— А земля-то где?
— Вот глупышка, так это ж всё — земля!..
Конечно, если бы Тати не сидела дома, как в тюрьме, можно было бы прорыть в песке туннель, построить из песка домик… Можно было бы также подняться на лифте на последний этаж небоскреба и посмотреть, что там — небо или тоже земля? Но мама такая злая теперь — никуда не пускает, рано укладывает спать. Тати не хочется спать, Тати хочется задавать вопросы: «Мамочка, а сын слона сразу такой большой родится или как? А почему звери не разговаривают? Не хотят?.. Ты знаешь мальчика Зекинью? Хулиган… Вчера мне юбку чуть не порвал. Я ему ка-а-ак дам! У меня мускулы, правда, мамочка? Хотя у дяди Висенте мускулов больше, я нахожу… А у бога, наверно, сколько мускулов, да? Закачаешься…»
Главный мамин недостаток, думала Тати, это что она не любит разговаривать. А уж если говорит, то только со взрослыми. Больше всё про шитье и болезни — про глупости, в общем…
Тати прыгнула на колени к матери и обняла ее за шею:
— Мамочка, какая ты теплая…
Тати давно уже проснулась и ждет утра, чтоб бежать к морю. Море всегда у нее в мыслях, в ушах и перед глазами. Она влюблена в море. Она любит море не меньше, чем маму. Потому что мама всё может и море все может. Мама бывает ласковая, и море бывает ласковое. Мама часто сердится, и море часто сердится. Только вот в чем разница: мама не даст никому обидеть Тати, а море, наоборот, опасное, в нем утонуть можно…
— Далеко от дома не уходи, — наказывала Мануэла, освободив, наконец, Тати от домашнего ареста, одним веселым утром, когда солнышко прогрело берег. Девочка отвечала, что придумала такую игру, что именно даже нельзя от дома уходить, — в «плантацию». В палисаднике они с негритяночкой вырыли несколько ямок и положили в них по зернышку фасоли и маиса. Тетя одна, работающая в прачечной, сказала девочкам, что зерна обязательно взойдут…
Время шло…
— Мамочка, когда ты поедешь в город, возьми меня с собой, ладно?
Витрины магазинов были просто чудо! Вначале Тати хотелось обладать всем, что там выставлено. Долго не могла она понять: как это все проходят мимо и никто ничего себе не берет? Держась за подол матери, Тати слушала объяснение, почему все не берут всё. Объяснение не удовлетворило ее, тем более что новые и новые витрины на их пути — с фруктами, игрушками и прочими манящими вещами — выставляли напоказ свои сокровища.
— Я нахожу, что на земле есть всё, правда, мамочка?
Залюбовавшись на витрину с сырами, Тати спросила, на каком дереве растет сыр. А вот манекены, похожие на настоящих людей, возмущали ее; ей хотелось бросить в них камешек: ну чего стоят без дела? Когда мать задерживалась в магазине, девчушка использовала время, играя в классы на плитах панели. Не замечая толчков, она вдруг оказалась в самой гуще спешащего людского потока и была им увлечена далеко от того места, где рассталась с матерью. Господи, да в какой же дом вошла мама? Тати прыгала всё дальше, скорее занятая игрой, чем испуганная. Но мамы что-то долго нет… Из какой двери она выйдет? Тати подумала, что потерялась, хотела крикнуть «на помощь!», но тут чья-то рука схватила ее и с силой шлепнула куда надо. И перепуганная мать потащила девочку за собой. Тати громко рыдала, одновременно моля купить ей игрушечный автомобиль, и Мануэла так и не поняла, плачет ли дочка оттого, что ее нашлепали или от отсутствия «машины». Пожалев дочку, портниха заглянула в кошелек. Денег не хватит… У входа на птичий рынок Мануэла стояла долго, не в силах оторвать от этого зрелища Тати, глазевшую на птичек, открыв рот, в экстазе.
— Канареечки, мамочка, смотри — поют, прыгают, смотри!
И сразу же сделала свой выбор:
— Я хочу эту, мамочка, самую желтенькую… Поспелее…
Господи! Не хватало теперь только аквариума с рыбками!.. «Красота-то какая, мамочка! Ты мне ведь всех купишь, да? Не сегодня, в другой раз…»
Тати задыхалась от волнения…
Потом они проходили мимо поликлиники, и Тати, нахмурясь, сказала, что здесь «пахнет доктором Алмейда», который ей миндалины вырезал. Потом с ужасом подняла глаза на мать: неужели ее опять на пытку ведут? Она вдруг стала тихенькая, как мышка, и некоторое время они продолжали свой путь в молчании: Мануэла входила в магазины, здоровалась, спрашивала о цене. Опасность миновала… Тати вздохнула свободнее. Мама такая храбрая и такая красивая, все любуются ею, и она так уверенно идет и не боится заблудиться в городском лесу!
Очень замечательная мама! Тати была ею восхищена. Девочки из их квартала иногда спорили, у кого мама важнее и красивее. Как-то раз во время такого спора на углу остановилась, ожидая автобуса, шикарно одетая женщина, и одна из девочек, указывая на нее, крикнула с гордостью: «Вот там — моя мама, посмотрите!..» Девочки посмотрели в испуганном почтении: да, туалет богатый! Тати смотрела на нарядную женщину долго и печально. И вдруг, просияв, крикнула: «А кто ей платье шил? Моя мама! Вот». — «Ну да? Врешь!» — «Нет, не вру! Вот увидите!» — и Тати, перебежав улицу, остановилась перед незнакомкой и спросила: «Разве не моя мама вам платье шила, красивая тетя?» Сеньора притворилась, что возится со своей сумочкой, лорнетом и перчатками. «Мама ведь шила, правда?» Подошел автобус, женщина спешно села в него, немножко смущенная. Тати крикнула вслед уходящему автобусу: «Моя мама шила, да, моя мама!»
Так как спор закончился скандалом, Мануэла заперла Тати в комнате и забыла о ней. Потом удивилась, что в доме так тихо, и пошла взглянуть, что делает дочка. Тати сидела перед зеркалом, закалывая волосы шпильками, размазывая по щекам румяна, и, жеманно поводя плечиками, изображала знатную даму. Мануэла засмеялась. Тати, застигнутая врасплох, стала плакать: скучно, куклы все поломаны, подружки в школе. Кажется, хочется есть. Нет, спать.
Тати уснула. Сквозь сон слышала она еще какой-то разговор между матерью и соседкой. Не поняла чего-то. Спросила что-то сквозь сон, Мануэла сказала, что объяснит после, когда Тати вырастет.
Столько уже вещей накопилось, которые ей объяснят, когда она вырастет…
Стояло ясное утро. Няни вывезли в колясочках детей на прогулку. Тати подходила поиграть с «младенчиками», но ее гнали по причине грязных рук. Так что пришлось пойти играть с волнами. И вдруг пляж опустел. Всё побежало. Колясочки понеслись через улицу, подгоняемые испуганными нянями, мгновенно исчезая в подъездах. Некоторые, которые шили или вязали на скамейках бульвара, поднялись и, схватив детей, заспешили прочь. За ними — другие, еще другие. Кто-то бросил на бегу, что «чудище Фебронио» убежал из тюрьмы и разгуливает по всему кварталу. Весть эта произвела тем большее впечатление, что небо внезапно потемнело и ветер погнал по морю огромные волны. Окна со стуком закрывались. Чудище, наверно, уже близко… И вероятно, ест детей…
Тати осталась одна на берегу, испуганно глядя в море и ожидая, что оттуда подымется чудище Фебронио… Что только не прячется в море… Дети все ушли, Тати чувствовала себя одиноко, слезы душили ее. Даже волны, казалось, гнали ее, бежали за ней по песку. Служанка из соседнего дома, схватив ее за руку, увлекла за собой:
— Фебронио на свободе, а ты тут одна гуляешь! Беги скорей домой!
— Что с тобой, доченька? — спросила Мануэла, когда Тати ворвалась в комнату, побелевшая от страха.
— Фебронио, мамочка, Фебронио убежал какой-то!.. Все говорят… Это леший, да, мамочка?.. Можно мне к тебе на колени? На одну коленку только? Ладно?
Мануэла взяла дочку на руки…
Как-то раз, еще на рассвете, под окном послышались отчаянные крики негритяночки Зули. Тати спешно спустилась вниз. Оказывается, кукуруза и фасоль принялись, и нежные росточки показались из земли. Тати охватило восторженное безумие.
Выросли! Родились! Живые! Прыгая от радости на одном месте, она не могла отвести глаз от нежных ростков.
Схватив за руку негритяночку, она пустилась в пляс, и обе долго исполняли какой-то дикарский танец вокруг своей «плантации». Много дней подряд Тати, кипя от нетерпения, едва рассветет, кубарем скатывалась по лестнице взглянуть, «как они развиваются». Объятая энтузиазмом, она хватала за руки прохожих и без всяких объяснений тащила за собой показать свою кукурузу и свою фасоль. Один англичанин с серьезным лицом, рано отправлявшийся на работу, не стал противиться и, ведомый маленькой ручкой, был доставлен на «плантацию». Мать сказала потом:
— Мужчины не интересуются всем этим, доченька. Они всегда заняты…
Как-то раз, когда поднялся сильный ветер, Мануэла, приблизившись, чтоб закрыть окно, увидела Тати и негритяночку, сидящих на корточках в палисаднике.
— Тати! Скорее домой! Сильный ветер!
— Приду, мамочка, я жду, чтоб ветер улегся.
— Так потому и надо домой, что ветер.
— Ты разве не видишь, что ветер хочет поломать мою плантацию!..
Застыв на корточках, Тати обеими руками обнимала тоненькие стебли своей кукурузы. Негритяночка взяла на себя защиту фасоли. Ветер наконец улегся, кукуруза и фасоль были спасены, и Тати поднялась домой, смутно думая, что хорошо бы взять кукурузу и фасоль домой и посадить возле кровати — так они всегда будут на глазах.
Приближался Новый год, и у портнихи прибавилось заказов. И все торопили. Некоторые заказчицы приводили с собой девочек, разряженных, как куклы.
Тати разглядывала их, звала играть, предлагала показать «плантацию». Но они ничего не отвечали и оставались неподвижны. Тати решила, что все они, наверно, дурочки.
За шитьем или согнувшись над модными журналами, Мануэла редко вспоминала о дочери, которая иногда казалась ей препятствием на ее пути, а иногда просто для нее не существовала… Тати жила своей жизнью… Как-то раз, когда внезапно надвинулась гроза и в комнате вдруг сделалось темно, Тати перепугалась:
— Наша комната вянет, мамочка!
Портниха зажгла свет. Почему же все-таки днем — и вдруг ночь? Тати была взволнована:
— Мамочка, давай играть в то, что мы спать легли! Шутя, ладно?
Мануэла не ответила… Как жалко! Ведь редко бывает, чтоб днем — ночь. «Мама никогда не играет со мной», — подумала Тати печально.
…Приближался декабрь, новый сезон. Начиналось бразильское лето, близилось время рождества, сезон переполненных пляжей, появлялись первые признаки приближающегося карнавала. Всё это еще сгущало чувство одиночества, наполнявшее Мануэлу и не отражавшееся никаким, видимым для других, образом на ее спокойном лице.
— Пора спать, доченька.
Уложив ребенка, прикрыв его, Мануэла подошла к окну. Снаружи была ночь, холодная и прекрасная, первая ночь после конца зимы… Мануэла отступила в глубь комнаты, прибрала какие-то вещи, набросанные на стульях, снова села за швейную машинку. Надоело это вечное шитье… За окном, на море, рыбачья лодка вошла в полосу луны и погасла вдали в темноте. Мануэле хотелось выйти из дому, прогуляться по городу в этот субботний вечер, рассеяться немного.
По пляжу, мокрому от недавнего дождя, об руку гуляли влюбленные. Они, казалось, прятались в тумане, недвижно ожидая, пока пройдет дождь, а теперь опять вышли продолжать свою вечную прогулку.
Когда уже Тати пойдет в школу? Если отдать ее воспитанницей и брать домой только по воскресеньям, будет легче, свободнее. Но малышке всего шесть лет. Ребенок — всегда препятствие. Может быть, отвезти ее жить к тетке, за город? И где теперь ее отец? Покинул их, даже не знает дочери.
Портниха перевела взгляд на кровать, где спала Тати, и мотнула головой, отгоняя мрачные мысли. Нет, этого делать нельзя… Ребенок не виноват, что у матери не сложилась жизнь. Отдать ее строгой тетке было бы преступлением. А в приют — и того хуже…
Мануэла давно уже разочаровалась в своей судьбе, но всё еще смутно ждала счастья. Только счастья всё не было, и годы проходили. Как пустые поезда. В больших глазах Мануэлы застыл какой-то странный свет. Не прямой, как прожектор, сразу находящий нужный предмет, а какой-то глубокий, словно втягивающий в свою глубину окружающий мир. И когда она проходила по улице, люди оборачивались, привлеченные этим светом. Стройная походка, мягкие движения… Те, кто не слыхал ее голоса, думали, что он, наверно, такой же бархатный и нежный, как ее взгляд. Фигура ее вверх от талии была хрупкая, но ноги были крепкие, словно привыкшие крепко ступать по земле через ямы и кочки. Неудача в жизни сделала ее скрытной, но всякий, кто внимательно посмотрел бы на нее, подумал бы, что в этой женщине скрыта огромная потребность любить и быть любимой.
В этот вечер, пока Тати спала, мать ее думала о том, как хорошо было бы пройтись сегодня вечером по городу, ни о чем не думая, об руку с любимым человеком…
— Мамочка, ты меня любишь?
Мануэла испугалась. Она совсем забыла о дочери, о самом ее существовании. Как странно, что именно в этот момент Тати задала свой неожиданный вопрос!
— Ты разве не спала, доченька?..
— Скажи, мамочка: ты меня любишь?
Почему она молчит? Какая странная.
— Спи, девочка. Посмотри: Каролина уже сны видит.
— Так любишь?
Тати обняла Каролину и притворилась, что спит. Мануэла стала раздеваться. Почему мама всё молчит? А она такая красивая, мама. Красивее всех богатых заказчиц, которые приходят мерить платья… Как фея…
И теплая. Когда холодно, стоит только взобраться к ней на колени — и сразу делается тепло. Всем удалась! Жалко вот, что разговаривает только со взрослыми.
В день рождества улица проснулась вся звенящая звоночками, и десятки детских велосипедов заездили вдоль и поперек, новенькие и блестящие. Никто из детей не захотел одолжить Тати свой велосипед.
Сидя на скамейке, с завистью глядя на развлекающихся детей, она возмущалась Дедом Морозом, который ничего ей не подарил. Она еще с прошлого года была на него обижена. Злой старик приносил подарки только богатым детям. Надо пожаловаться на него маме… Тати встала со скамейки и пошла прочь, ведя за руку негритяночку Зули, которая тоже осталась без подарка. Подошли еще три девочки, грустно наблюдавшие за весельем издали, сося палец. Непонятно, почему мама, которую все слушаются, не поговорит с Дедом Морозом и не скажет ему, что нельзя обижать детей. Одна заказчица обещала как-то подарить игрушку, но больше не пришла… Идеал у Тати был, однако, совершенно определенный — велосипед. Не получив оного, она вынула из ящика Каролину и Жере и решила удовольствоваться ими. Мануэле стало жаль своего заброшенного ребенка. Горько было смотреть, как девчушка обнимает Жере, от которого уже одни лохмотья остались. Она решила отправиться с ней на холм Санта Тереза. Там, наверху, какой-то пожилой португалец заинтересовался девочкой и забавлял ее, пока мать любовалась океаном. Когда сошли с трамвая, поздним вечером, девочка уже спала на руках у матери.
По правде сказать, с трамвая сошла одна Мануэла, ибо дочь ее съехала на велосипеде, роскошном велосипеде с мягким сиденьем, какого не было ни у одного ребенка с их улицы. Толпа детей, расступись, давала ей дорогу, провожая ее восторженными взглядами… А Тати ехала, гордо звеня своим звоночком, вдохновенно бледная, и завитки ее волос плясали на ветру… Какое наслаждение доставляла ей езда!.. Трамвай подошел к Виадуто, матери пришлось разбудить ее: надо было пересаживаться. Эти несколько минут до пересадки были единственным временем, когда Тати ехала в трамвае, да и то торопясь уснуть, чтоб во второй раз взяться за руль своего мягкого, быстролетного, призового велосипеда. Негритяночка Зули ехала сзади на крупе…
Прошло еще несколько дней. Близился Новый год. На улицах царило веселье, и в преддверии праздника люди заняты были радостными хлопотами. Покупки, объятья, заказы, приглашения… И — спешка. Казалось, весь город твердо был уверен в том, что через несколько минут будет в полном составе счастлив. Заказчицы Мануэлы торопили ее, чтоб скорее заканчивала их платья и маскарадные костюмы. Портниха работала не покладая рук, сама доставала кружева и прочую мелочь на отделку, выбирала фасоны.
Тати подолгу не сходила теперь с подоконника, наблюдая море и жизнь города. В небоскреб входили сотни пакетов и свертков. Кому их несли? Что в них такое? — задавала Тати вопросы самой себе. Хорошо б раскрыть да и посмотреть! Хоть один…
На улице, за окнами автобусов и трамваев, мимо девочки неслись какие-то огромные непонятные боги, которые никогда не играют и вообще неизвестно чем заняты — Тати не удавалось проникнуть в эту тайну. По пляжу гуляли нарядные богини…
Некоторые из этих богинь почему-то имели обыкновение не платить портнихе. Мануэла несла убытки. Домовладелица знала об этом. Но почему-то пришла объявить, что не может больше ждать квартирной платы, и так уже много задолжали:
— Вы понимаете, милая? Я не хочу никому выражать недоверия… Боже упаси… Но ведь налоги… Сами знаете… Потом, год кончается, праздники на носу, мои дочери хотят повеселиться… Всё расходы… Жизнь дорога, сами знаете…
Тати, вернувшаяся в эту минуту с пляжа, прервала разговор двух женщин:
— Мы такую гору из песка построили, мамочка! Не поверишь!
— Подожди, доченька, видишь я с тетей разговариваю.
— …А на верхушку посадили, угадай кого? Каролину…
— Самое большее, что я могу для вас сделать, — закончила домовладелица, — это подождать еще три дня.
— А потом, — продолжала свой рассказ Тати, — мы прорыли подземный ход. По нему можно до самой Европы дойти, я нахожу…
— Да не мешай, слушай! — рассердилась портниха, досадливо отмахнувшись от дочери. И, печально взглянув на домовладелицу, тихо попросила: — Может, вы, сеньора, позволите мне хоть швейную машинку с собой взять, а то я и начатые заказы закончить не смогу.
— Берите, но тогда оставьте взамен патефон.
Домовладелица вышла, довольная результатом переговоров, получив бесплатно патефон, под который ее дочки смогут танцевать в праздник. По лицу Мануэлы скользнула скупая слеза.
Как встретит ее сестра? Она стала собирать свои пожитки, завернув также на всякий случай немножко еды на первые дни. Позвонила нескольким заказчицам, чтоб попросить их уплатить за работу, но в предпраздничной суматохе их или не было дома, или им некогда было сейчас заниматься этим вопросом. Кончилось тем, что на следующее утро она продала одной женщине с первого этажа свою брошку, чтоб заплатить за билеты. Брошку, которую Тати собиралась получить «в наследство».
Чудовищный грохот автобусов, трамваев, автомобилей ночного города ударил в уши девочке, молнии пробегающих за окнами огней хлестали ее по глазам. Тати казалось, что город никогда не кончится. И как это мама может ходить и ездить одна, не теряясь в этом лесу?
Замечательная она, мама!.. Но только вот всё молчит!.. Тати поудобней уселась на коленях у матери. За стеклом окна проносились разные чудеса. Светящиеся вывески. Кинотеатры, кипящие бурными толпами у входа. Куда ее сегодня везут? И есть ли дети там, куда ее везут? И есть ли море? И зачем ее туда везут?
Тати вдруг смутно припомнилась какая-то местность, похожая на рай, где она когда-то раньше проезжала или даже, наверно, жила и где было просто волшебно. Что это такое за местность, Тати никак не могла сообразить… Но она была там, это точно, только вот возможно, что во сне… И неизвестно, сколько времени… Ни на даче, ни на пляже… И кажется, много, много лет назад. Может быть, в глубине моря, под волнами… Раньше, чем родилась.
Проехали Энженьо Ново, Мейер, Пьедади, Энкантадо, Каскадуру… Мануэла, в глубоком молчании, униженно и горько думала о дальнейшей своей участи. Никогда больше не вернется она в красивый квартал Копакабана. Там надеялась она быть счастливой, там потеряла свое счастье. Теперь ей только и осталось, что вертеть швейную машинку. Заказчицы сейчас, верно, наряжаются, готовятся к балу, многие наденут шикарные платья и карнавальные костюмы, которые сшила она, Мануэла, вот этими руками, и за которые ей, в спешке веселых приготовлений, забыли заплатить. И теперь, на жесткой скамейке вагона третьего класса, она едет в самый дальний пригород, в дом суровой, сердитой сестры, умолять принять ее из милости, да еще с ребенком, — вот обуза тоже!..
Ночные предместья являли сегодня вид какой-то странный. Всё мчалось куда-то в панике, всё кричало, поезда шли набитые. Что это? Военный переворот или водоворот праздника?
Мануэла печально смотрит в окно. А Тати всё время ерзает на месте — то рванется вбок, обнаружив что-то интересное на сиденье слева, то вдруг вскочит и побежит по вагону. И смеется, смеется.
— Да угомонись ты, наконец!
Но малышка не может угомониться. Мать нетерпеливо, хмуро шлепает ее… Как далеки были в эту минуту мысли Мануэлы от маленькой дочери! Как была она не нужна ей! Тати заплакала, не так из-за шлепков, как из-за того странного, непонятного, чужого, что начинала она угадывать в лице матери. Тати не сумела бы объяснить свои чувства, но, кажется, ей казалось, что ее хотят покинуть. В полутемном вагоне третьего класса Тати смутно почувствовала себя лишней.
— Ты злая, мама.
— Нехорошо так всё время смотреть на эту женщину на скамейке напротив, — строго сказала Мануэла.
Тати сквозь слезы попыталась все-таки объясниться:
— Так ведь это я на ее живот смотрю, мамочка. У нее живот вырос на шее!..
— Тише, она услышит. Это не живот, девочка, это зоб…
— Значит, эта тетя — пеликан, да, мамочка?
Мануэла вдруг рассмеялась. Господи, ну что за глупышка!.. Мануэла смеется, смеется, как давно не смеялась. Мануэла обнимает дочку. Ребенок! Ее ребенок! Словно Мануэла впервые увидела его, впервые открыла! Счастливый маленький зверек, такой беззаботный… Ее дочурка! А сколько в ней жизни!.. Этой жизнью можно заполнить целый дом, целый квартал… Целый город!..
Мануэла долго смотрит на дочь, долго и пристально, словно видя ее в первый раз в жизни. Завиточки, розовый свежий ротик, большие милые глаза. Хорошенькая!
Тати!
Нет, в жизни еще не всё потеряно. Как это она раньше не открыла это маленькое существо? Только теперь ее замкнувшееся от обид сердце раскрылось навстречу дочери. А ведь девчушка давно уже заняла, без всяких усилий с ее стороны, главное место в сердце Мануэлы. Только сама Мануэла почему-то об этом не догадывалась. И она снова стала смеяться, смеяться, забыв обо всем на свете. Не заметила даже, какую станцию проехали… А Тати, забыв про напугавший ее зоб старухи со скамьи напротив, в новом испуге смотрит на мать. Она никогда ее такой не видела. Пассажиры тоже опасливо оглядываются на Мануэлу, думая, уж не сошла ли с ума эта женщина. Мануэла прижимает дочку к груди, бешено целуя ее, смеясь и плача одновременно… Пакеты, составляющие ее жалкий багаж, упали с сиденья. Некоторые развязались. Бумажный мешок с овощами треснул, и несколько морковок покатилось по вагону. Какая-то женщина протягивает Мануэле какие-то тряпки:
— Это ваше, сеньора?
А Мануэла продолжает смеяться, заглядывая дочке в лицо, гладя ее по голове:
— Да я тебя обожаю, радость моя!
Какой-то мужчина в почтальонской форме сует ей в руки кружечку:
— Возьмите вашу кружку, сеньора.
Мануэла даже забыла поблагодарить всех этих людей. Решающая и светлая перемена происходила в ней в эти мгновенья.
Пассажиры, молча поглядывая на нее, словно с обоюдного согласия собрали все ее вещи. Какой-то толстый португалец придавил Каролину огромным сапогом… Несчастная кукла эта Каролина… Не везет ей… Такой сапожище… Тати, вскрикнув, кинулась спасать свою любимицу… Только теперь, по-новому увидев свою дочь, Мануэла стала находить прелесть в каждом ее поступке, в каждом движении. Счастьем полнилось ее сердце. Она снова обняла девчушку и посадила к себе на колени.
Теперь какой-то человек в рабочей блузе подошел к ним:
— Сеньора, как бы у вас картошка не рассыпалась.
Но Мануэла, утомленная всеми этими переживаниями, уже задремала, крепко обняв Тати, которая в свою очередь крепко обнимала Каролину. Так они и проспали все трое до той самой минуты, когда поезд дал гудок на станции Деодоро, где жила сердитая сестра.
Портниха осторожно сошла с поезда, неся на руках спящую Тати, Каролину и пакеты. Лучше пусть малышка не просыпается пока.
Свернула на темную дорогу, ведущую к дому сестры. Тати приоткрыла было глаза в густой темноте ночи, спросила испуганно и сонно: «А тут Фебронио не водится, мамочка?..» — и снова уснула.
Вдали показалось карнавальное шествие с флагом. На пустынной дороге, по которой осторожно пробиралась портниха, не было никого.
— Эй, девушка, ты что в лесу-то забыла? — крикнул ей молоденький солдат. — Пошли с нами на танцы!..
Мануэла шла по темной дороге, не чувствуя усталости. Новая задорная шутка прошла мимо ее ушей:
— Одной-то не скучно, красоточка?..
Нет, она шла не одна. Она шла с дочкой. Тати проснулась, наконец, от звука, какого никогда не слышала — мать пела. Пела веселую песенку для нее, для Тати. Они взглянули друг на друга, улыбаясь. Это был, кажется, первый раз, когда Мануэла улыбнулась светло, не рассеянно, не занятая другими мыслями, своей дочери.
Вдали слышался неумолчный, праздничный шум карнавала, разрываемый всплеском ракет.
Близился Новый год.
Мануэла вскарабкалась на невысокий холм, толкнула калитку, подошла к дому сестры. Двери были заперты, света в окнах не было. За ручку была засунута записка: «Ушли на танцы. Стучите сильнее. В задней комнате — старушка, которая оставлена сторожить». Мануэла не стала стучать. Ночь под высоким летним небом была тихая, полупрозрачная. Видно было далеко. Отовсюду слышались веселые шумы праздника, казалось, все в этот момент словно сговорились забыть о войнах, преследованиях, лишениях. Новогоднее перемирие. Мануэла тоже забыла обо всем: о непосильном труде всей своей жизни, о горестях, которые были и будут. Взяв на руки Тати, она пошла гулять по окрестным дорогам. Волна надежды заливала ее сердце.
А Тати тем временем занялась изучением неба.
— Эти дырочки — это всё звезды, мамочка? Все, все?
На незнакомом темном поле, утопая ногами в высокой траве, с маленькой дочкой на руках, Мануэла вдруг принялась радостно плясать какой-то веселый танец:
— Новый год! Понимаешь, Тати? Понимаешь, птичка моя, радость моя… Мы с тобой тоже должны отпраздновать, верно?..
И, посадив Тати к себе на плечо, в глубине ночи, празднует Мануэла наступление Нового года. И пляшет, пляшет, держа дочку на плече, как кувшин с драгоценным вином.
— А с той стороны еще больше звездочек выросло, мамочка. Посмотри только…