Слепая курочка
Свежим утром человек с всклокоченной бородой сидел на облучке повозки, тащившейся вверх по дороге. Ветер хлестал его по лицу, пригибая книзу жесткие усы подобно колосьям маиса. Лениво и протяжно он выкрикивал свой товар:
— Цыплята! Цыплята отборные! Дешевые!
Тыкаясь маленькими головами в проволочную сетку, бедные жертвы жалостно пищали. Они не были отборные. И не дешевые. Они хотели на волю. Они хотели, чтоб им возвратили право гулять, поклевывая землю, по обширному и далекому теперь двору.
— Эй!
Лошадь услыхала зов и остановилась, покуда хозяин тянул свой клич:
— Деше-о-вые!
Грубого вида седобородый человек, стоявший в дверях какого-то домишки, подзывал торговца, махая в воздухе огромной ручищей.
Сколько? Столько-то. Принялись яростно торговаться. Ни за что не желали прийти к соглашению. Торговец говорил покойно и важно. Покупатель кипятился.
— Ну вот хотя бы эта белая курочка — разве не стоит своей цены?
— И правда, жирна… А глазищи-то! Черные-пречерные!.. Ну ладно, договорились.
Человек с всклокоченной бородой снова затянул ту же песню, пронзительно и будя людей за окнами:
— Цыплята отборные! Дешевые!
Зажав курицу под мышкой, покупатель, довольный, вернулся к себе.
— Инасия! Смотри-ка, что я купил!
Жена хранила выражение недовольства, скрытое в каждой морщинке. Она не отозвалась.
— Смотри, какие глаза! Черные-черные… Говорю, понравилась она мне, ну и купил. Вот увидишь, добрая будет курица.
— Да ладно!
Во дворе, почувствовав вернувшуюся к ней свободу, курочка пошевелила лапками и начала торопливо клевать маисовые зерна, которые новый хозяин кидал ей в изобилии, видимо забавляясь.
Улица была окраинная, тихая, безлюдная. Вверх по холму город тянулся, полный деревьев днем и огней ночью. Возле домика росли питанги, под чьей тенью курам удобно было поклевывать и на чьих ветках можно было отдыхать.
Курочка не заметила большой разницы между теперешней своей жизнью и тою, что знала она раньше в далеком краю, где родилась. Очень, наверно, далеком. Она помнила смутно, как впихнули ее куда-то вместе с сердитыми, насупленными подругами. Ее схватили безо всяких церемоний, бросив в какой-то курятник на колесах, очень длинный и совсем не похожий на тот, где она доселе жила, без привычных насестов для сна и отдыха. Потом она услыхала откуда-то снаружи странный крик, режущий, пронзительный. Пейзаж за решеткой побежал мимо, в то время как курятник весь содрогался, подскакивая и грохоча, причем грохот шел откуда-то снизу. От времени до времени пейзаж останавливался. Но затем опять повторялся тот странный крик, и пейзаж снова проносился мимо. К вечеру пейзаж пропал, и мимо стали мелькать огни с промежутками. Такого фейерверка курочка еще отродясь не видала. Хотя она, по правде сказать, вообще никогда не видала фейерверка. До чего ж красиво, до чего ж красиво! Она задремала, в полугрезе, счастливая…
Пришел новый день, и пейзаж что-то слишком заторопился. Мучила жажда. И голод…
Но сейчас жизнь снова наладилась. Она не чувствовала тоски по родине. У нее было всё, что нужно для счастья; свобода и маис. Только вот петух несносно лез со своим знакомством. Вон он идет, элегантный, сильный, решительный. И опять направляется к ней. Красив, нет сомнения. Вот он опять уже здесь. Надоедливый тип — ко-ко-ко! — хлопает крыльями… Она пустилась наутек от непрошеного гостя. Отравляет существование… Впрочем, ведь не все в жизни праздник. И может быть, стоит присмотреться к этому франту?..
— Это лучшая курица, Инасия! Я таких еще не видал!
— Не понимаю, что в ней хорошего.
— Ты никогда ничего не понимаешь! Да ты взгляни только!
— Ах никогда ничего! Ну, спасибо!
— Прости, Инасия. Я не хотел обидеть. Но ты прекрасно знаешь, как мне мила эта курица, и нарочно всегда ее бранишь.
— Ты вот, и верно, ничего не понимаешь!
— Ну ладно, пусть так.
Услышав шелест насыпаемого зерна, курочка побежала защищать свою порцию от товарок, и глаза хозяина с нежностью остановились на ее ярко-белых перьях и изящной головке. И вдруг в глаза ему бросилось одно странное обстоятельство. Белушка — так назвали курочку — смотрела в землю и тыкала клювом наугад, почти всегда — мимо зерна. Клюнет, промахнется, опять клюнет, опять промахнется — и так без конца; волнуется, хлопочет, пока, наконец, не попадет в зернышко, да не в то, в какое целилась, а в другое, на довольно значительном расстоянии от первого.
Хозяин побежал за Белушкой, поймал ее на руки и внимательно осмотрел ее глаза. Слава богу, глаза как глаза — очень черные. Он опустил курочку на землю и подбросил ей еще пищи. Она продолжала клевать, всё так же нервно, хлопотливо и — мимо цели. Он сыпал еще и еще, чтоб курочка насытилась.
Но, истратив впустую целое решето маиса, он так и не понял, в чем дело: другие курицы склевывали зерно под самым Белушкиным клювом, беспомощно тыкавшимся в землю. В чем дело, господи? Может, кто из соседских шалунов угодил ей камнем в голову? Ну, дай срок, попадись только в руки… Но причина была страшнее: курочка слепла.
Бедняжка тоже не понимала, совершенно не понимала, что с ней творится. Куда девались светлые дни, когда она пряталась от солнца под ветвистым питанговым деревом, растущим во дворе? Солнце грело, правда, по-прежнему, но светить почему-то перестало. И стало как-то трудно различить, где же свет, а где тень…
И вот как-то раз на рассвете, когда все куры вставали с насеста, курочка тоже открыла глаза и ничего не увидела. Всё кругом было черно. А она, маленькая и беззащитная, сидела одна-одинешенька в этом черном кругу, затерянная в несуществующем мире, ибо мир вдруг исчез, и только она необъяснимо продолжала существовать в тени небытия. Она так и осталась сидеть на своем насесте, увядшим, притихшим комочком, почти не страдая, потому что чудесное ясновидение инстинкта не объяснило ей, что она жива и обязана жить дальше, вопреки тому, что окружающий мир погрузился во тьму.
Однако — жестокий закон жизни! — все чувства были в ней начеку и даже острее, чем прежде. Она услышала, как другие курицы, весело кудахтая, попрыгали с насеста. Она, бедняжка, тоже прыгнула — в пустоту, и ударилась о невидимый пол клювом, лапками, грудью — сразу всем телом. Тщетно вытягивала она шею, чтоб проложить себе путь меж тенями. Она хотела видеть, видеть день! Чтоб приветствовать его, как другие…
Ласковые руки хозяина подняли ее с полу.
— Бедняжка слепа, Инасия!
— Ну да?
В раскосых глазах плотника — мы забыли сказать, что он был плотник — набухли две толстые слезы.
Ранехонько поутру, всегда в одно и то же время, он насыпал в руку маисовых зерен и кормил слепую курочку. Растерянные нервные удары маленького клюва больно кололи покрытую мозолями ладонь. Но он улыбался. Потом относил ее к тазу, и она пила, стоя лапками в воде. Прохладное прикосновение воды напоминало ей, что время утолить жажду; она торопливо склоняла шею, но не всегда клюв попадал в воду: много раз, в отчаянии от долго подавляемой жажды, она засовывала в воду всю голову и потом встряхивала на ветру мокрые перья. Бесчисленные капли разбрызгивались по рукам и лицу плотника, склонившегося над тазом. Эта вода была для него благословенной святой водой, которою какое-то жалостливое и доступное для всех божество лечило самые главные недуги. Он испытывал чувство скорбного торжества, горестной победы над несчастьем необъяснимым, неоправданным, от ласкового прикосновения этих водяных капель, которых он не смахивал и не вытирал, которые так и высыхали у него на лице. Он не изучал ни психологии, ни литературы и потому не мог бы дать логического или образного объяснения своему чувству — просто ему так вот было хорошо.
Утолив курочкину жажду, он относил ее в маленький загончик под проволочной сеткой, который соорудил специально для нее, потому что другие курицы обижали Белушку. Под вечер он снова кормил и поил ее и оставлял на маленьком насесте, внутри загончика, одну.
Поскольку клюв и когти у слепой курочки находились теперь больше в бездействии, они стали вдруг как-то странно расти, и обладательница крюка на голове и крючьев помельче на лапах приобретала вид какого-то фантастического существа. Кроме того, этот странный рост мешал ей ходить, есть и нить. Хозяин заметил эту новую беду и время от времени срезал ножницами это роговое излишество.
Между тем курочка снова чувствовала себя почти счастливой. У нее сохранились нежные воспоминания об исчезнувшем солнечном свете. На заднем дворе она могла свободно гулять, ориентируясь по сетке своего загончика, на которую натыкалась. Она привыкла также прятаться от солнца в своем одиноком жилище. Несмотря ни на что, у нее оставалась свобода, эта маленькая свобода, которая необходима для слепого существа. И еще оставался маис. Она не понимала и не старалась понять всё это. Ее лампадка погасла — и всё. Кто ее задул — не стоит выяснять. Но было обидно, что нельзя видеть этого петуха с такими красивыми перьями. Нельзя слышать больше его задорное «ко-ко-ко». Неблагодарный…
Но вдруг события круто изменили свой ход.
— Подавай!
— К воротам!
Мальчишки были маленькие и смеялись, в восторге от этого оригинального футбольного матча, не сознавая еще всей его жестокости. Курочка, тихая в своей темноте, покорно сносила неудобство этих странных полетов в воздухе и не рвалась из рук малышей, перебрасывающих ее из стороны в сторону, как настоящий мяч, в спортивном азарте.
Плотник не стал выяснять, почему его слепушка оказалась на улице. Он двинулся на мальчишек, сам слепой от гнева. Кнут взвился и огрел под коленку одного из шалунов. И длинная кожаная лента свистела из стороны в сторону, пока детишки не разбежались, одни — смеясь, другие — хныча, и все — отчаянно ругаясь.
За учиненный скандал плотник попал в участок. Когда его выпустили на следующее утро, он был в бешенстве. Пришел домой весь красный, задыхаясь.
— Где курочка, Инасия?
— Пойди взгляни на свою курочку.
Он нашел ее во дворе, лежащую на боку, мертвую… Со всех сторон валялись перья, доказательство того, что бедняжка защищалась и сражалась с врагом.
У мужа сделалось такое лицо, что жена вылупила глаза от страха:
— Это не я, нет! Это лис, наверно…
— Ты видела лиса?
— Нет, я спала! Я не слыхала!
Вместо ответа плотник ударил жену в морщинистое лицо так, что она пошатнулась и чуть не упала, а выпрямившись, не стала ждать повторения и бросилась вон, крича:
— На помощь!
Плотника опять забрали в полицию. Когда он вышел оттуда на следующее утро, гнев его перешел все пределы. Он вынашивал планы страшной мести лису. Все лисы — отчаянные пьяницы. Он выставит на ночь во дворе таз с водкой. Когда зверь опьянеет, он его убьет. Медленно и верно… С удовольствием!
С вечера он приготовил эту любопытную ловушку и стал ждать. Часов так в восемь его стало клонить ко сну, и, уставший от бессонной ночи в участке, он задремал. Но точно в положенный час он проснулся: у входа в курятник, под молочным светом луны, возле таза с водкой, тихо шевелилось какое-то круглое пятно. Он приблизился со всей осторожностью, пригнувшись, как вор, быстрым взглядом окинув окрестность и взвешивая малейшую возможность к побегу врага, готовый в ту же секунду принять меры. И остановился… Лис был маленький, с большим пышным хвостом.
Подняв голову, он взглянул на человека невинными светлыми глазами и засмеялся:
— Кисс! Кисс! Кисс!
(Если б лис был англичанин и плотник знал по-английски, можно было бы подумать, что зверек просит, чтоб его поцеловали. Но лис был свой, бразильский. И очевидно, хотел дать понять, что ему чего-то хочется. Попробовать курятины, например… Вдрызг пьяный.)
Плотник рассматривал зверька с любопытством. Отсвет луны, который так украшает лисов и лисиц, посещающих по ночам курятники, придавал всей сцене золотистую ясность. И плотник, еще недавно полный мстительных замыслов, только легонько так толкнул лиса в бок, уже проникаясь симпатией:
— Пошел вон, мошенник несчастный!
И маленький лис пошел вон спотыкающейся походкой пьянчуги. Прошел через двор и остановился, задрав голову и глядя на луну. Он чувствовал себя вполне счастливым и принялся тихонько напевать какую-то песенку, совсем как человек:
И, окончательно захмелев, заснул под питанговым деревом.