Гнездо попугайчиков
К вечеру жара спала, и Домингос покинул свой гамак, где сидел, пощипывая струны гитары, после обеда, состоящего из миски сладкой маисовой каши, которую он ел медленно, в полном молчании, задумчиво поднося ко рту большую ложку. Выйдя во двор, он подошел к серому круглому камню и принялся точить об него свой серп.
Было воскресенье, и завтра начинался сбор урожая. Маисовое поле тянулось вдаль по долине, по рыхлой земле, еще вчера лежавшей под паром, и колосья стояли уже пожелтевшие, тронутые недавними дождями и внезапным зноем последних двух недель.
Покуда отец точил свой серп, намереваясь пойти нарезать веток с поваленных грозой деревьев, Жанжао всё вертелся вокруг, не отрывая от него глаз.
— Папа, а папа! Ты не забудешь мне попугайчиков принести, ладно? Птенцы живут в ложбине между кустами колючих мимоз, где гнездо термитов брошенное, в большой старой пальме. Не забудешь?
Крестьянин пошел через поле в огород, нарвать молодых огурчиков; потом — в сарай, где была сложена солома, и всё оглядывался, еще и еще раз оценивая взглядом созревшие колосья — пора ли собирать урожай?.. Спустившись в долину, где лежал поваленный лес, он набрал веток, нарезал сучьев покрепче и, связав большую охапку, хотел было направиться к дому, как вдруг вспомнил о просьбе сына.
— Да не трогать бы птенцов-то…
Но в тот день исполнилось Жанжао десять лет — десять грустных лет в этой пустыне; жаль было огорчать его из-за таких пустяков.
Селянин сложил свои сучья у изгороди, отделявшей расчищенную под плантации землю от дикой чащобы, перелез на ту сторону и, спрыгнув на землю, с силой ступая сандалиями из грубой кожи по низким веткам сухой куманики, хрустящим под его шагами, углубился в ложбину — в эти дни не освеженную ни одной водяной каплей, вскарабкался по пыльному склону и направился туда, где, развернув в сырых сумерках свои стройные ветви, вся обожженная пламеносным вихрем тех дней, когда ближний лес выжигали под посевы, стояла старая пальма.
Там, в развилке дерева, на высоте человеческого роста, глядела своим черным окошком на восход заброшенная постройка термитов, в которой этим летом поселилась чета маленьких попугаев.
Земледелец осторожно поднял жесткую от мозолей руку и стал шарить в гнезде, ища бесперых еще малышей. Но вдруг резко выдернул руку, ничего не понимая. Что-то резко, больно, режуще, мгновенно проткнуло ему ладонь в двух местах.
И, пока он с удивлением осматривал эти уколы, странная голова — удлиненная, бесформенная, увенчанная прочерченным по темени крестом — показалась из жилища термитов, пристально глядя на человека маленькими глазками, в которых остро блестели какие-то злые искры… Поселянин почувствовал, как смертный холод прошел у него по спине.
Это была уруту, самая страшная змея бразильских нагорий, от укуса которой не помогали ни домашние средства, ни лекарственные травы.
— Пропал я теперь… Пропал…
Змея, высунув раздвоенный язык, зловеще поблескивая крошечными глазками, смотрела с угрозой, готовясь к новой атаке на непрошеного гостя, так дерзко нарушившего ее послеобеденный сон; а индеец, придя в себя после первого оцепенения, вынул из-за пояса свой длинный нож, с которым не расставался, и резким ударом отделил от тела грозную голову.
Потом, ни мгновенья не поколебавшись, приложив посиневшую ладонь к изъеденной коре старого дерева, еще более резким ударом отрубил себе кисть.
И, разодрав зубами холщовую рубашку, обернул лоскутом искалеченную руку и пошел из леса, ступая твердо, гордый и суровый, по дороге домой, словно лесной бог, покидающий свою чащу — такую знакомую, такую родную, но такую опасную, такую коварную, такую предательскую…