К сентябрю, когда дело должно было слушаться в уголовном суде, Дуглас успел уже одержать первую победу — победу над общественным мнением. Нельзя сказать, чтобы все симпатии были на его стороне, далеко не все. Но газеты изо дня в день трубили о его процессе, о нем велись бесконечные споры и в Тутинге, и в Челси, и в Оксфорде, и в Ньюкасле; Париж и тот начал поговаривать о нем, даже Нью-Йорк был заинтригован. Теперь уже нельзя было замять дело или обойти его молчанием.

Все началось с того, что «Дейли пикчер» поместила на своих страницах портреты Дерри и других самок тропи с их детёнышами. А всем известно, как лондонцы вообще любят животных. (Когда в зоопарке родился белый медвежонок Брюмас, то там за несколько недель перебывало больше миллиона посетителей. «Видели ли вы Брюмаса?») Каждому не терпелось составить своё собственное мнение о тропи. Однако Ванкрайзен оказался человеком предусмотрительным, к тому же у него повсюду были связи: как только тропи прибыли в Лондон, министерство здравоохранения установило строгий карантин, запретив посещение зоопарка. Но и британские суконные фабрики пользовались не меньшим влиянием. Не успела «Дейли пикчер» поместить фотографии тропи, как со всех сторон — на что и рассчитывали — посыпались десятки тысяч писем с выражением протеста; и правительство, к которому в палате общин с весьма едким запросом обратился один из старых лейбористов, отменило запрещение. Наплыв посетителей был столь велик, что пришлось по воскресеньям, как и в период славы Брюмаса, чуть ли не в десять раз увеличить число автобусов. Вскоре успех тропи во много раз превзошёл успех белого медвежонка.

Спорили буквально все: тропи — люди или обезьяны? Кто же, в конце концов, Дуг: преступник или герой? Случалось, что, не придя к соглашению, старые, никогда ранее не ссорившиеся подруги расставались навсегда, разругавшись на прощание, как рыночные торговки; расстраивались свадьбы.

За несколько дней до начала судебного разбирательства «Ивнинг трибюн» в нескольких словах подвела итог этих жарких споров:

«Что ждёт Дугласа Темплмора: орден или виселица?»

В статье, помещённой под таким заголовком, описывалась драка, которой в Кингсвэй-холле окончился митинг «Друзей животных» (союз этот образовался из левого крыла расколовшегося «Общества покровительства животным» и обвинял последнее в чрезмерном попустительстве и нерадении).

Как только (говорилось далее в статье) было покончено с текущими делами, с места поднялась председательница союза.

— Через несколько недель, — произнесла она взволнованным голосом, — начнётся суд над героем. Мы с вами бессильны повлиять на решение присяжных. Более того, мы даже, как вам известно, не имеем права открыто высказать своё мнение, ибо нас непременно обвинят в оскорблении суда. Но кто может помешать нам уже сейчас начать добиваться для Дугласа Темплмора почётного знака отличия? И разве не окажет в дальнейшем это обстоятельство влияния на приговор? Кто согласен со мной?

Но тут со своего места поднялась невысокая дама. Ей не совсем понятно, заявила она, какую, в сущности, услугу обществу оказал этот человек? Разве он не убил своего собственного ребёнка?

— Он, — возразила председательница, — принёс это маленькое существо в жертву его же братьям, которых гнусная компания фермеров Такуры собиралась обречь на ужасное рабство, на жизнь, полную мучений. Кто бы из нас не убил свою собственную кошку или верную собаку, лишь бы не отдавать бедное животное в руки мучителей? Разве можно забыть о той страшной опасности, которая угрожала бы этим милым животным — увы, мы знаем, что она и сейчас угрожает им, — если бы Дуг Темплмор, совершив свой поистине героический поступок, не пожертвовал собой ради них.

Слово взял высокий худой мужчина с пушистыми светлыми усами.

— Госпожа председательница, говоря о тропи, — начал он, — называет их «эти животные». Во-первых, называть их животными — значит играть на руку тем, кому не терпится превратить их в рабочий скот. Во-вторых, если они животные, то с какой стати наше общество должно вмешиваться в это дело? Ведь никто не собирается их истязать. Если только, конечно, госпожа председательница не считает истязанием животных то, что их заставляют выполнять работу, которая обычно выполняется людьми. И наконец, в-третьих, я сам тоже видел этих тропи. Видел, как они обтёсывают камни, подбирают части машин, видел, как они забавляются. И я имею честь заявить госпоже председательнице, что они такие же люди, как она и я. И никакая там форма пальцев ног не заставит меня признать обратное. Что же касается Темплмора, то я прямо заявляю: он убил своего сына. Вот и все. Даже если бы у него родился сын от кобылы или от козы, все равно это был бы его ребёнок, черт возьми! И я утверждаю, что, если каждому будет дозволено топить своих детей, как котят, Англия погибнет. Вот почему лично я голосую за то, чтобы его повесили!

Закончив свою речь, он собирался уже сесть на место. Но не успел. Его окружило с полдюжины, казалось бы, вполне миролюбивых дам, которые подступали к оратору с явным намерением расцарапать ему физиономию. «Значит, эти маленькие, грациозные, чистые и ласковые создания — люди? Значит, эти милые животные — люди? Ну-ка, пусть он только осмелится повторить это ещё раз!»

Другие же в свою очередь принялись доказывать, что именно такие вот раздражительные дамы со своей любовью к тропи наверняка погубят их, потому что, сколько ни тверди…

Им не дали даже закончить. Раздражительные дамы получили подкрепление. В одно мгновение все присутствующие разделились на два лагеря: одни утверждали, что тропи — люди, другие, что они — животные. Напрасно председательница, отчаявшись навести порядок, звонила в колокольчик. Пришлось срочно вызвать полицию, дабы очистить зал.

Большое впечатление произвело также помещённое в «Таймс» открытое письмо «Ассоциации матерей-христианок Киддерминстера».

«Сэр, — говорилось в нем, — мы просим разрешить нам со страниц вашей газеты обратиться к Его Святейшеству Папе и Его Милости Архиепископу Кентерберийскому…»

Далее по существу ставился вопрос, уже давно терзавший душу отца Диллигена: можно ли и должно ли лишать таинства крещения пятерых маленьких тропи, родившихся в зоопарке? Одна мысль, что над тропи не был совершён даже обряд малого крещения, «мучила их совесть матерей и христианок». Мысль эта «гнала сон от их глаз». А посему они умоляли папу и архиепископа сказать своё веское слово, решить, наконец, надо ли принять эти маленькие существа в общину христиан.

Ватикан по-прежнему хранил упорное молчание. Архиепископ же в письме, свидетельствующем, по общему мнению, о его замешательстве, ответил, что, «действительно, перед всеми христианами встаёт весьма важный вопрос, который не может не волновать и не приводить в смущение наши души; однако, по имеющимся у нас сведениям, вопрос о происхождении тропи явится решающим фактором на уже начавшемся процессе, и, следовательно, пока дело находится ещё sub judice, было бы неуместным с нашей стороны высказывать своё мнение».

Итак, процесс, судя по всему вышесказанному, должен был начаться в достаточно накалённой атмосфере. Но если поначалу Дугласа радовало, что все население Британских островов так живо интересуется судьбой тропи, то теперь он начал опасаться, как бы океан бушующих страстей не поглотил основного вопроса.

Ежедневно на его имя в Вэйл-оф-Хелс приходили десятки писем; Френсис приносила их в тюрьму Вермвуд Скрабс. В одних письмах, и таких было большинство, его старались ободрить, в других — оскорбляли, но и поклонники, и хулители выводили его из себя.

— Эти идиоты на верном пути, — восклицал он, — но, боже мой, с помощью каких нелепых доводов приходят они к истине!

— Почему же нелепых? — поинтересовалась как-то Сибила, которая иногда навещала Дуга в тюрьме вместе с Френсис. — Мне кажется, наоборот…

— Они перепутали все на свете! — нетерпеливо ответил Дуг. — Можно подумать, что я убил это маленькое существо лишь для того, чтобы доставить удовольствие «Друзьям животных»! Есть и такие, которые видят во мне только несчастную жертву. Знаете, что пишет мне один из этих кретинов? «Вы — новый Дрейфус!» Неужели я должен дать себя повесить, чтобы они наконец поняли, о чем идёт речь?

Впрочем, в скором времени все, и даже Сибила, стали действовать ему на нервы.

— Что я ему сделала? — допытывалась она у Френсис. — Любое моё слово приводит его в бешенство.

— Он заслуживает снисхождения, — отвечала Френсис. — Не забывайте, что он рискует головой.

— Я и не забываю, — оправдывалась Сибила. — Но хоть вы-то не сердитесь на меня! — умоляюще проговорила она, заметив, что Френсис вдруг побледнела. — Объясните мне лучше, какую глупость я опять сказала.

— Я не сержусь, мне просто страшно, — призналась Френсис. — Страшно за него. Да и сам он, в конце концов, тоже боится. Если он выходит из себя, то лишь потому, что порой и вы рассуждаете так же, как те люди, которые, по его словам, накинут ему петлю на шею.

— Не понимаю, — прошептала Сибила.

— Они преуменьшают значение процесса. Большинство людей — и вы, Сибила, в том числе, признаетесь вы в этом или нет, — по моему глубокому убеждению, ждут лишь сохранения весьма неопределённого status quo. Конечно, им хотелось, чтобы тропи оставили в покое, а Дуга бы оправдали. Обо всем прочем они вообще стараются не думать.

— О чем прочем? О том, чтобы решить вопрос, люди тропи или нет?

— Да. Видите ли, этот вопрос волнует всех. И вас тоже, что бы вы там ни говорили.

— Меня это совершенно не волнует. Я по-прежнему считаю, что ставить вопрос в такой плоскости ненаучно.

— В конечном счёте это одно и то же; и если только Дуг почувствует, что заседатели придерживаются той же точки зрения, что все эти люди, и вы в том числе, пытаются вывернуться, не разобравшись в существе вопроса, он сам, рискуя головой, сделает все возможное, лишь бы доказать свою вину. И судьям придётся, поставив на карту его жизнь, сказать своё последнее слово, даже если оно будет стоить Дугласу жизни.

— Это же просто глупо!

— И все-таки он поступит именно так, Сибила. И я не могу упрекать его, хотя при одной только мысли о подобном исходе у меня сердце разрывается. Но и он, и я, мы недолюбливаем тех нерешительных игроков, которые сперва храбро ставят на карту все своё состояние и тут же, испугавшись, стараются взять свою ставку обратно… Неужели вы думаете, что он сможет примириться с убийством маленького тропи, если это ни к чему не приведёт? И после всего, что произошло, спокойно умыть руки и уйти, поблагодарив суд за его снисходительность? Да для него это было бы самым страшным поражением.

— Небезызвестный Дон Кихот также не желал забирать обратно своей ставки. Тропи очень милы, не спорю, но все они, вместе взятые, уверяю вас, не стоят жизни такого человека, как Дуг.

Френсис пожала плечами и тихо проговорила:

— Сейчас речь идёт о вещах гораздо более важных!

— Более важных, чем?..

— Чем судьба тропи, Сибила. Странно, что вы никак не можете это понять.

— Но чего же в таком случае он ждёт от процесса?

— Откровенно говоря, определить это пока ещё трудно. Быть может, и впрямь все это ни к чему не приведёт. Нельзя сказать заранее.

— В таком случае это безумие!

— Возможно. А возможно, и наоборот: последствия будут самые неожиданные. Разве можно сказать наперёд, как развернутся события. Вы помните капитана «Тайфуна»?

— Да… но… почему вы о нем вспомнили?

— Потому что Дуглас на него похож… Нужно ли обходить стороной циклон? — думал капитан. Пожалуй, так оно благоразумнее и для корабля, и для собственной шкуры. Но тут он вспоминает о судовладельцах. «Да, этот рейс обошёлся нам в копеечку. Ну и сожгли же вы угля!» — скажут они. «Я сделал крюк в две тысячи миль, чтобы избежать бури», — отвечу я. «Черт возьми! — возразят они мне. — Должно быть, действительно поднялся страшный ураган». — «Страшный или нет, этого, видите ли, я не знаю, раз я обошёл его стороной». Вот почему он пошёл прямо навстречу ветру…

— И Дуг поступит так же. Нет, — вздохнула Сибила, — никогда я не смогу понять таких вещей… Ну что хорошего может выйти из всего этого?

— Не знаю… Может быть, всего лишь… ещё одна «хорошая новелла». Послушайте, Сибила, ведь вы сами… ведь вы же не верите ни в бога, ни в черта, я знаю… Но все-таки… Такое слово, как душа, оно вам на самом деле ничего не говорит?

— Нет, говорит, — ответила Сибила. — Говорит, как и всем. При одном условии: пусть мне сперва объяснят, что она собой представляет. Или, вернее, каковы её признаки.

— Как раз то же утверждает Дуглас!

— Что же удивительного, — улыбнулась Сибила, — я сама подсказала ему такую мысль.

— Ну а каковы эти признаки, могли бы вы ответить на вопрос, Сибила?

— Если бы на него можно было ответить, все сразу стало бы ясным.

— А вам не кажется странным, что никто не может ответить на этот вопрос? — оживившись, спросила Френсис. — Подумайте только! Никто не оспаривает, что у любой негритянки с плоскогорья, хотя по своему интеллектуальному развитию она в сто раз ближе к шимпанзе, нежели к Эйнштейну, есть все-таки с Эйнштейном что-то общее, что отличает их обоих от шимпанзе; назовите это душой или ещё как-нибудь. Но вот по какому признаку, говоря вашими же словами, Сибила, мы узнаем, что это так? Трудно даже поверить, что люди столько времени спорят об этом и до сих пор не сумели найти ответа. До сих пор не сумели определить, что это за отличительный признак. Разве нет?

— Да, действительно, возможно…

— Вот вы, Сибила, гордитесь тем, что для вас «не существует моральных принципов». А потому ли их не существует для вас, что мы до сих пор не знаем, каков этот отличительный признак? И если бы мы установили этот признак, не повлиял бы он, хотя бы отчасти, на ваши поступки?

Сибила задумалась.

— Возможно… — повторила она. — Вы коснулись моего самого больного места, Френсис. Обычно мне удаётся довольно удачно скрывать свою слабость. — Голос её неузнаваемо изменился. — Да, для меня «не существует моральных принципов»… но я этим не «горжусь», уверяю вас… Представьте, я почти всегда знаю, что думают обо мне люди… Но вы не знаете, конечно, что порой это причиняет мне страдания. Конечно, не то, что они обо мне думаютА то, что все мои поступки полностью зависят только от меня одной, от собственных моих суждений… Иногда меня охватывает… такой ужас, что начинает кружиться голова… Вы удивлены, Френсис? Я казалась вам не столь уязвимой? Лучше «забронированной»? Все на свете уязвимы; броня — лишь видимость. Да, Френсис, на небесах никого нет, мы это знаем, и все-таки нам трудно привыкнуть к такой мысли. Привыкнуть к тому, что поступки наши не имеют никакого смысла… Что и хорошие, и плохие могут случайно породить добро или зло… А бог всегда, всегда молчит… Мы определяем понятие добра и зла, основываясь лишь на своих собственных, непостоянных, как зыбучие пески, представлениях… И никто не приходит нам на помощь… — Она вздохнула. — Не так уж все это весело.

— Ну а если, — тихо спросила Френсис, — ну а если Дуг заставит наконец ответить… найти, раскрыть в конце концов этот признак, этот отличительный признак, которым должны обладать тропи, дабы мы смогли принять их в качестве равноправных членов в франкмасонское общество — я имею в виду сообщество людей, которое требует наличия души у своих членов… Разве не на этом признаке основывалось бы все наше поведение, поведение людей? Не на зыбучем песке наших представлений, как вы говорите, не на призрачном, расплывчатом определении добра и зла, а на незыблемом, как гранит, определении того, что есть человек… И даже разве вам, Сибила, не принесло бы это облегчения и спокойствия, разве не появилась бы у вас путеводная звезда?

— Что есть человек… — прошептала Сибила.

— Хотим мы того или нет, — в раздумье промолвила вполголоса Френсис.

— Что есть человек… — снова проговорила Сибила.

— Независимо от добра и зла, — добавила Френсис.

— Что есть человек… — ещё раз произнесла Сибила. — А это действительно можно было бы узнать? — спросила она, словно школьница, и в голосе её прозвучало наивное и трогательное волнение. — И вы думаете, что это можно будет сделать? — повторила она через минуту все тем же тоном.

— Если это возможно для тропи, Сибила, то это так же возможно и для нас, — ответила Френсис. — Но для этого не надо… не надо считать Дуга Дон Кихотом. Надо верить ему безоговорочно, — прошептала она с верой и болью. — Даже если всем нам суждено умереть, так и не увидев плодов его самопожертвования… В конце концов, — заключила она с силой, — это ведь не в первый раз! Не в первый раз люди не внемлют шелесту дубов Додоны… А потом, в один прекрасный день, их еле уловимый шёпот превращается в песнь надежды.