Теперь они встречались почти ежедневно. И всегда у неё. Он приходил часам к пяти, снимал куртку и, оставшись в толстом красном свитере, усаживался на полу, у самого огня, который она разжигала к его приходу.

Затем он набивал трубку, а она готовила чай и поджаривала ломтики пресного хлеба, купленного у еврея-бакалейщика в Суис-коттедже.

Когда он не мог прийти, они переписывались. В письмах своих они всегда говорили о литературе, обсуждали тот или иной вопрос, который не успели решить во время последней встречи. К уходу Дугласа всегда оставался какой-нибудь нерешённый вопрос. То же получалось и в письмах. И потому у них всегда имелся предлог снова встретиться или написать друг другу.

А главное, так легче было избежать молчания.

Ибо их отношения приняли вполне определённую форму. По молчаливому уговору было решено, что они не влюблены друг в друга: слишком уж это было бы пошло и прозаично! Ей было тридцать лет, ему тридцать пять, страсть не раз уже опустошала их сердца. «У нас выработался иммунитет», — говорили они. То ли дело дружба! Конечно, и у неё, и у него были свои друзья, и немало. Но не было таких, которым они могли бы открыть свою душу с этой чудесной непринуждённостью, придающей необъяснимую прелесть их отношениям. В Дугласе Френсис нашла то, о чем мечтала всю жизнь: образованный, очень тонкий, с острым, критического склада умом, он высказывал ей своё мнение о её новеллах без обиняков, без задней мысли, без снисхождения. Как это было хорошо! Чудесно было слушать, как он говорит: «Вещь никуда не годится» — и затем объясняет, почему не годится. Оставалось только разорвать написанное и начать все сначала (или просто отложить на время в сторону). Но зато, если он говорил ей: «Браво», она могла быть совершенно спокойной. Тогда как прежде, что бы она ни написала, друзья её хором восклицали: «Чудесно, дорогая, замечательно!» А потом мучайся, решай сама, хорошо это или плохо. Прямо пытка!

«Какое счастье, что он не влюблён в меня!» — думала она. И ей казалось, что она искренне просит у неба, чтобы этого никогда не случилось. Она боялась, что, полюбив, он утратит искренность, которой она так дорожила. Во всяком случае — способность судить о ней здраво. И чего ради, спрашивается? Ради обыденных восторгов? В её чувстве к нему было, пожалуй, что-то большее, чем простая дружба: он вызывал в ней нежность, а иногда даже чувственные порывы, с которыми она мирилась не без тайной услады, но, в сущности, все это было не очень опасно. «Лишь бы он, — молила она, — лишь бы он не думал обо мне так!»

Он же забыл — или делал вид, что забыл, — о том, что испытал в первый вечер их знакомства, возвращаясь к себе в Ист-Энд на империале автобуса. Слишком свежи ещё были раны от гнусной измены, которая переполнила его сердце если не отчаянием, то отвращением. «Женская любовь, — думал он, — благодарю покорно! Зыбучие пески, тошнит даже… Они уверяют, что лгут для нашего же блага, чтобы уберечь нас от страданий! Но в конце концов все открывается, и мы, конечно, страдаем; только теперь к нашим страданиям примешивается ещё чувство гадливости. А они презирают нас за эти страдания, и эту гадливость, и за то, что мы не сумели оценить ангельскую доброту их слишком чувствительных сердец!.. Упаси боже снова погрязнуть в болоте женской любви!»

И он тут же садился в автобус, идущий в Вэйл-оф-Хелс, со счастливой улыбкой сжимал руки Френсис, сбрасывал куртку, набивал трубку и, в то время как она поуютнее устраивалась в углу спасительного дивана, среди подушек, сразу же начинал разговор, который остался неоконченным во время их последней встречи или в последнем письме. А она слушала, глядя на него доверчивыми, восторженно блестящими глазами, в которых и шестилетний ребёнок сумел бы прочитать то, что Дуглас старался не видеть.

Но бывали минуты, когда они чувствовали себя неловко вдвоём. Случалось, что вопрос, который они обсуждали, был до конца исчерпан, а они не сразу могли найти новую тему. Тогда наступали минуты гнетущего молчания, которых они с каждым разом боялись все больше. Они не знали, чем их заполнить. Они не хотели поверить, что им может быть хорошо просто оттого, что они вместе; им не приходило в голову посидеть молча, думая каждый о своём, до тех пор, пока слова не польются сами собой, или даже помечтать в полумраке, глядя на огонь в камине. Им казалось, что, если молчание продлится ещё хоть немного, в комнату проникнет злой дух, который разоблачит их, и тогда произойдёт что-то такое, от чего они растеряются и против чего оба будут бессильны. В такие минуты они храбро улыбались друг другу, как бы желая сказать: «Нам-то нечего бояться, не правда ли?» Они улыбались до тех пор, пока один из них не находил наконец новой темы, за которую они оба судорожно хватались. Но иногда им долго ничего не приходило в голову, и в панических поисках темы они чувствовали, как улыбка их становится нелепой гримасой; и все-таки они улыбались. И это было просто ужасно.

И вот однажды, только для того, чтобы прервать ненавистное молчание, Дуглас вдруг сказал:

— Вы знаете. Гримы предлагают мне ехать вместе с ними!

Он сказал это, не подумав, и сразу же все было кончено. А ведь на самом деле никто ему ничего не предлагал.

Дуглас действительно встретил накануне Кутберта Грима, ожидавшего автобус на Риджент-стрит. Грим был школьным товарищем его отца, Хэрмона Темплмора, китаиста, члена Королевского общества. Дуглас сохранил к старику Гриму искреннюю нежность в память отца, которого очень любил, хотя, когда в юности сын захотел проявить самостоятельность, они чуть не разошлись. Грим был шестидесятипятилетний старик с круглым одутловатым лицом старого кучера-пьяницы и с голубыми ясными глазами невинного ангела. Он трогательно смущался, выступая перед аудиторией (даже если аудитория состояла всего лишь из одного человека), хотя и был крупнейшим палеонтологом, признанным учёными всего мира.

При виде Дугласа он покраснел (впрочем, он всегда краснел при встречах со своими знакомыми), словно попался с поличным. В ответ на сердечное приветствие молодого человека он пробормотал:

— D'you do?.. Я очень хорошо, очень хорошо… Да… А вы?

Он посмотрел направо, налево, как будто собирался удрать. Дуглас спросил его, как поживает Сибила.

— Прекрасно… прекрасно… То есть нет, у неё, представьте себе, корь.

Дуглас невольно подумал: «Так ей и надо!» — и вспомнил себя тринадцатилетним мальчишкой: он лежит в кровати, а Сибила стоит в дверях его комнаты и, встряхивая белокурыми кудрями, с брезгливой гримаской смотрит на его красное, покрытое сыпью лицо. Им обоим было тогда по тринадцати лет. Но Дуглас до сих пор не мог простить ей этого выражения бессердечной гадливости.

В двадцать лет Сибила вышла замуж за Грима, которому было уже пятьдесят. Конечно, все сразу же обвинили её в продажности, а его — в развращённости и сластолюбии. Но когда стало известно, что они вместе отправились в Трансвааль с экспедицией, искавшей следы африкантропа, и весьма успешно участвовали в раскопках, злые языки умолкли. Неоспоримым, по общему мнению, оставалось лишь то, что своим замужеством она разбила сердца многих прекрасных молодых людей, и в первую очередь этого милого юноши, Дугласа Темплмора.

Пожалуй, единственным человеком, который не знал, что сердце его разбито, был сам Дуглас. А потому ему, конечно, и в голову не приходило рассказывать об этом Френсис. Но стоило Френсис заговорить о Дугласе со своими друзьями, как ей сразу же выложили все. Однако она решила никогда не поднимать разговор о Сибиле: недоставало только поддаться смехотворной ревности.

— Как «корь»? — воскликнул Дуглас. — Это же детская болезнь!

Во взгляде старого Грима промелькнуло что-то удивительно нежное. Он улыбнулся, тут же покраснел до корней волос, на его голубых глазах выступили слезы смущения, и он поспешно ответил:

— Не всегда, не всегда: случается, что… Впрочем, теперь почти все прошло.

И, увидев свой автобус, он с явным облегчением вздохнул.

— Теперь, к счастью, она почти здорова, — добавил он. — Ведь мы ускорили свой отъезд. Вы слышали? Мы едем в Новую Гвинею. Там нашли… а вот и мой автобус… челюсть… полуобезьяны-получеловека, понимаете, с тремя уцелевшими коренными зубами… Это слишком долго рассказывать…

— Это действительно очень интересно, — вежливо заметил Дуг.

— Интересно? Вас это в самом деле интересует? М-ы хотим взять с собой двух кинооператоров, подумываем также и о журналисте. Разумеется, не для раскопок, а…

Волна пассажиров увлекла за собой старого учёного. И уже с площадки, прежде чем окончательно исчезнуть, он помахал Дугласу рукой.

— До свидания! — крикнул он и, улыбаясь, добавил что-то, что потонуло в шуме уходящего автобуса и могло означать «До скорой встречи!» или «Заходите!» — и исчез.

Дуглас сам растерялся от своих слов, в которых было так мало правды. «Что это я болтаю?» — подумал он и готов был уже рассказать, как все произошло на самом деле; но в это мгновение Френсис, как игрушечный чёртик из бутылки, вскочила с дивана и с неестественным оживлением воскликнула:

— Но ведь это чудесно! Просто чудесно! Вы, конечно, согласились?

Она не отдавала себе отчёта, почему так говорит. Слишком долго длилось это невыносимое молчание, слишком долго пришлось ей напряжённо улыбаться, испытывая, как и всегда в такие минуты, ужас и головокружение, граничащее с дурнотой. Она почувствовала настоящее облегчение, когда Дуглас наконец сказал что-то, и вместе с тем это «что-то» больно укололо её.

— Значит, надо было согласиться? — спросил он.

У него был такой удивлённый и растерянный вид. Но его слова больно укололи её. Она повторила, на этот раз слишком уж радостно:

— Конечно, это чудесно! Вы не должны упускать такой возможности! Когда же они уезжают?

— Я ещё точно не знаю, — пробормотал Дуглас. Вид у него и впрямь был самый несчастный. — Недели через две, я полагаю. — Такой несчастный, что у Френсис на секунду сжалось сердце. Но он ведь ей тоже сделал больно, и ещё как больно…

— Звоните им! — вскричала она и весело побежала за телефонной книжкой. — Примроз 6099, — сказала она, передавая ему трубку.

Дуглас готов был возмутиться. Он открыл рот, чтобы сказать: «Что с вами такое?», как вдруг услышал:

— Вам пора переменить климат. Вы слишком засиделись в Лондоне.

Потом она не раз спрашивала себя с гневом и болью, что заставило её произнести эти слова. Не ревность же, в конце концов! Ей не было никакого дела до этой Сибилы. Пусть отправляется с ней, если ему так хочется. Мы же не влюблены друг в друга. И вполне можем расстаться на некоторое время. Мы совершенно свободны.

Дугласа словно обухом по голове ударили. «Слишком засиделись в Лондоне»… Так, значит, вот как она думает… Но почему же она ему не сказала об этом раньше? Он взял трубку и набрал номер.

К телефону подошла Сибила. Она не сразу поняла, что он от неё хочет. Какой журналист? Она же прекрасно знает, что Дуглас журналист, и ему незачем сообщать ей по телефону столь важную новость… Ехать с ними в Новую Гвинею? Но, милый мой Дуг… Что? Что? Вечно по телефону ничего не разберёшь. Заходите к нам, старина, если, конечно, не боитесь кори. Приходите, когда только сможете.

Он повесил трубку. Перед ним как в тумане мелькнуло лицо Френсис. Но она уже подавала ему куртку и плащ.

— Сейчас же отправляйтесь к ней, — проговорила она все с тем же непонятным оживлением. — Надо ковать железо, пока горячо.

Несколько секунд они простояли друг против друга, не двигаясь, и в голове у неё пронеслось: «До чего все глупо! Вот возьму и поцелую его сейчас. Слишком, слишком все глупо. А что, если не отпускать его? Нет, он сделал мне больно, теперь все, все пропало, пусть уезжает!.. Ох, если бы он только швырнул свою куртку в угол и обнял меня!»

Но он уже надел куртку и набросил на плечи плащ. И она сама подталкивала его к двери.

— Удачу надо хватать за волосы, — сказала она, звонко смеясь, — даже если они белокурые.

Он взглянул на светлые волосы Френсис. О какой удаче говорила она? Ему даже в голову не пришло, что слова её могут иметь хоть какое-то отношение к белокурой Сибиле. Какую удачу должен был он схватить за волосы? И вдруг в голове у него молнией пронеслось: «Я женюсь на ней!» Но, увы, он ей совсем, совсем не нужен. Он чувствовал, как она лёгким нажимом руки подталкивает его к двери. Он уже стоял на так хорошо знакомом ему коврике у двери и почти физически ощущал его коричневые и зеленые клетки, и от этого сердце переполняла такая отчаянная тоска, что он готов был разрыдаться.

На пороге она ещё раз повторила:

— Вам надо торопиться. Возьмите такси.

В маленьком садике в лучах заходящего солнца всеми красками переливались майские цветы: незабудки, барвинки, анемоны и множество ирисов, не уступающих по своей красоте орхидеям… Песок скрипел под ногами.

Когда он вышел за калитку, она помахала ему рукой и крикнула: «Все-таки зайдите перед отъездом!» В мягком вечернем свете она показалась ему ослепительно прекрасной. Её яркие, немного крупные губы улыбались. И, глядя на неё, можно было подумать, что она невероятно счастлива.

— Что это вам наговорил Кутберт? — с удивлением спросила Сибила.

Она полулежала на кушетке стиля Рекамье. Ноги её были укутаны мехом. На лице ещё были заметны красноватые следы сыпи. Но тому, на кого был устремлён взгляд Сибилы, вряд ли пришло бы в голову рассматривать её кожу. Что касается Дугласа, ему вообще было не до Сибилы.

— Он сказал мне, что вы хотели бы взять с собой журналиста, — ответил он, слегка искажая истину. — А потом он мне ещё крикнул: «Поедемте с нами!»

— Но чего ради вы с нами потащитесь? Вас что, интересует палеонтология? Ведь наши ископаемые совсем не похожи на ваших доисторических майоров.

Дуглас ответил не сразу. У него не было никакого желания убеждать её в чем-либо.

— Меня вообще интересует все на свете, — наконец произнёс он угрюмо.

Она насмешливо взглянула на него. Он покраснел.

— Признавайтесь-ка, — сказала она, — уж не бегство ли это? Не разбил ли вам кто-нибудь сердце?

— Да нет, что за ерунда! — слишком поспешно ответил Дуглас: он не мог скрыть своего раздражения. — Уверяю вас, экспедиция меня очень интересует. И, конечно, для меня, как для журналиста…

— А вы знаете по крайней мере, зачем мы туда едем?

На минуту он растерялся, но тут же нашёлся и с победоносным видом выпалил:

— За челюстью… — И, улыбаясь, добавил: — С тремя зубами.

Она весело рассмеялась. До чего же он мил! Все-таки она очень любит его.

— Нет, — сказала она. — Челюсть с тремя зубами уже привёз Крепс, немецкий геолог. Мы же попытаемся разыскать череп и скелет.

— Это самое я и хотел сказать, — пробормотал Дуг.

— И если только мы действительно их найдём, то, возможно, обнаружим так называемое «missing link» — «недостающее звено». А вы знаете, что это такое?

— Да… ну… приблизительно, — не слишком уверенно ответил Дуг. — Звено, которого недостаёт в эволюционной цепи… последнее звено между обезьяной и человеком…

— И это вас интересует… страшно интересует? — с напускной важностью спросила Сибила.

— Но, черт возьми, почему же, собственно говоря, вы решили, что меня это не может интересовать?

— Потому что, старина, зоология не ярмарочный балаган: взял да и вошёл. Вот если я сейчас вам скажу, что мы едем в Новую Гвинею только потому, что на третьем зубе привезённой Крепсом челюсти имеется пять бугорков, вы что, подпрыгнете от волнения или нет?

— Нет, конечно, если вы будете мне говорить об этом таким тоном. Но я достаточно образован и понимаю, что Крепс, должно быть, нашёл зуб обезьяны на челюсти человека или что-то в этом духе? Верно?

— Да, действительно, почти так.

— Вот видите, не такой уж я идиот.

— Этого я и не говорю. Я просто спрашиваю вас, подпрыгнете вы или нет?

— А почему, собственно говоря, я должен прыгать? Я не прыгал и тогда, когда узнал о существовании отставных майоров в Стегфордском замке. Я просто поехал туда и рассказал читателям обо всем, что увидел.

— Ну, если вы поедете с нами, то вряд ли сможете рассказать им что-нибудь интересное.

— Почему же?

— Потому что сразу видно, что вы никогда не присутствовали при такого рода раскопках. Уверяю вас, дружище, это вовсе не так интересно. Перерывают и просеивают тонны земли. И недель через шесть, а может быть, и через шесть месяцев находят наконец среди гальки и ракушек кусочек окаменевшей кости или один-единственный зуб. Сначала надо выяснить, не попали ли они туда случайно. Действительно ли они того же возраста, что и пласт земли, в котором их нашли, то есть что им один или два миллиона лет. Тогда раскопки расширяются, и если через несколько месяцев удастся обнаружить часть черепа или кусок бедренной кости, то все считают, что им повезло, так как обычно найти ничего не удаётся. Видите, для вас тут нет ничего интересного.

— Не понимаю, как вы можете решать за меня, что мне интересно, а что нет.

В эту минуту в комнату вошёл Кутберт Грим. Приход Дугласа удивил и искренне обрадовал его.

— Хелло, — сказал он, крепко пожимая ему руку. Затем поцеловал Сибилу.

— Итак, — обратилась к нему Сибила, — все решено. Дуглас едет с нами.

У Дугласа подкосились ноги.

— Как, но…

Однако Сибила, очаровательно улыбаясь, остановила его.

— Я сделала все возможное, чтобы отговорить Дуга. Одному богу известно, почему он упёрся. А вы уже договорились со Спидом?

— Да… нет… почти… — пролепетал Грим, не понимая, что здесь происходит. — Я не знал, что… но, конечно, можно было бы…

— Послушайте!.. — воскликнул Дуг.

— Я беру все на себя, — успокоила его Сибила. — Ведь Спид, по-моему, не так уж рвётся. Вернее, ему просто не хотелось отказывать нам. Особенно мне, — добавила она с улыбкой. — В сущности, я уверена, что он только обрадуется. А вы с ним знакомы? — обратилась она к Дугу.

— Да, немного… Именно потому, — заторопился он, — я не хотел бы…

— Пусть это вас не смущает. Поверьте, Спид только обрадуется. Вести дневник экспедиции, повторяю вам, работа не из приятных. Среди нас писак нет, да и не можем мы вести регулярно дневник, у нас слишком много других забот. Итак, вы довольны? — заключила она. — Значит, решено?

Он хотел сказать: «Дайте мне по крайней мере время подумать!», но у него не хватило мужества. Слова застряли у Дуга в горле — старый учёный и его жена смотрели на гостя с такой дружеской улыбкой, они были так откровенно рады, что могут доставить ему удовольствие…

— Ну что ж, выпьем по этому поводу, — сказал Грим и пошёл за бутылкой. Он разливал виски, и его доброе круглое румяное лицо светилось счастьем и нежностью.