Было около десяти часов вечера, когда принц Адельсберг отправился к командующему. Он шел к нему по приглашению — генерал был близким другом его покойного отца и потому в походе по-отечески заботливо относился к принцу. Много дал бы Эгон за то, чтобы остаться сегодня вечером одному, потому что встреча с Гартмутом потрясла его до глубины души, но от приглашения начальника отказаться было нельзя.

Входя в дом, принц встретил на лестнице одного из адъютантов, который почти бежал куда-то и только крикнул ему, что получены плохие вести, но принц узнает о них от самого генерала. Эгон задумчиво пошел вверх по лестнице.

Генерал был один и взволнованно ходил по комнате; его лицо в самом деле не предвещало ничего хорошего.

— Вот и вы, принц, — сказал он, остановившись. — К сожалению, мы получили сведения, которые наверняка испортят всем нам настроение.

— Мне только что сказали об этом, — ответил Эгон. — Что случилось, генерал ? Ведь утренние донесения были благоприятны.

— Я получил это известие всего час тому назад. Вы сами доставили в главный штаб пленного, который был взят нашими на аванпостах. Знаете, что при нем было?

— Разумеется; капитан Зальфельд передал мне бумаги вместе с пленным, но я уверен, что пленный должен был устно дополнить эти письменные донесения, которые составлены весьма осторожно; очевидно, неприятель рассчитывал на то, что они могут попасть в наши руки. Правда, пленный отказывался говорить, но ведь здесь его должны были как следует допросить.

— Это было сделано. Он оказался трусом, и когда ему пригрозили расстрелом, предпочел ради спасения жизни во всем признаться. Помните, в одной из бумаг шла речь о том, что в крайнем случае можно последовать геройскому примеру коменданта Р.?

— Да, но я не понимаю, какому примеру, ведь крепость накануне сдачи. Генерал Фалькенрид извещает, что собирается вступить в нее завтра же.

— И я боюсь, что он сдержит слово! — взволнованно воскликнул генерал.

Эгон посмотрел на него с недоумением.

— Вы боитесь?

— Да, потому что готовится беспримерное предательство. Крепость хотят сдать, а когда наши займут ее, взорвать.

— Господи Боже! — с ужасом воскликнул принц. — Неужели нельзя дать знать генералу Фалькенриду?

— В том-то и дело, что, пожалуй, не удастся! Я уже послал предупреждения по двум разным дорогам, но прямое сообщение с Р. отрезано, горные тропы заняты неприятелем, посыльные идут окружным путем и навряд ли поспеют вовремя.

Эгон молчал, совершенно растерявшись. Действительно, все подступы были заняты неприятелем; полк Эшенгагена должен был очистить путь, но на это могло уйти несколько дней.

— Мы взвесили все шансы, — снова заговорил генерал, — но нам не остается никакого другого выхода, кроме слабой надежды на то, что сдача Р. по какой-либо причине будет отложена. Впрочем, Фалькенрид не позволит затягивать дело и настоит на сдаче; но тогда он погибнет, а с ним погибнут сотни, а может быть, и тысячи людей.

Он опять заходил по комнате; было видно, как близко к сердцу принимал этот всегда хладнокровный человек судьбу бригады, которой грозила такая опасность. Принц стоял, тоже не зная, что придумать; вдруг его осенило; он поднял голову и произнес:

— Генерал! А что, если бы можно было, несмотря ни на что, переслать депешу через горы! Хороший ездок мог бы, пожалуй, поспеть в Р. завтра до полудня; конечно, ему пришлось бы мчаться сломя голову и рисковать жизнью.

— Прорваться через посты неприятеля? Это безумие! Вы сами военный и должны понимать, что это немыслимо; смельчак не проедет и полмили, как его подстрелят.

— А если все-таки найдется человек, который решится? Я знаю такого человека, генерал!

— Не хотите ли вы этим сказать, что сами готовы принести эту бесполезную жертву? Я запрещаю вам и думать об этом, принц! Я умею ценить храбрость моих офицеров, но не стану жертвовать ими, разрешая им такие безумства.

— Я говорю не о себе, — сказал Эгон. — Этот человек служит в седьмом полку, стоящем теперь на Церковной горе; он принес мне рапорт о захваченном пленном.

Генерал задумался, но потом недоверчиво покачал головой.

— Говорю вам, это невозможно. Впрочем... как его зовут?

— Иосиф Танер.

— Рядовой?

— Да, но доброволец.

— Вы его хорошо знаете?

— Да, генерал. Пожалуй, это лучший наездник во всей армии, бесстрашный до безумия и способный действовать в данном случае с предусмотрительностью офицера. Если дело хоть сколько-нибудь выполнимо, он его выполнит.

— И вы думаете, что... Я не имею права приказывать такое; это было бы, собственно говоря, безумием... Вы думаете, что этот человек добровольно возьмется за такое поручение?

— Ручаюсь.

— В таком случае я, конечно, не могу препятствовать: от этого зависит слишком многое. Я велю сейчас позвать этого Танера.

— Позвольте мне самому передать ему это поручение, — быстро возразил Эгон.

— Вы хотите сделать это лично? Почему?

— Ради экономии времени; дорога, по которой Танеру придется ехать, идет мимо Церковной горы; чтобы дойти оттуда сюда, в главный штаб, и обратно, потребуется целый час.

Против этого ничего нельзя было возразить. Генерал, вероятно, чувствовал, что тут кроется что-то особенное. Первый встречный рядовой едва ли решился бы на такое безумно дерзкое дело, бросавшее его в объятия смерти. Но старый воин не стал больше допытываться и только спросил:

— Вы отвечаете за этого человека?

— Да, — твердо и спокойно произнес принц.

— В таком случае передайте ему сами. Только еще одно: надо снабдить его пропуском на случай, если ему действительно удастся достичь наших постов по ту сторону, потому что малейшая задержка может быть гибельна, когда дорога каждая минута. — Генерал подошел к письменному столу, написал несколько строк на листе бумаги и вручил его принцу. — Вот пропуск, а вот и депеша Фалькенриду. Вы немедленно дадите мне знать, согласился ли Танер.

— Сразу же, генерал!

Эгон взял бумаги, простился с генералом, поспешил к себе на квартиру, приказал оседлать лошадь и пять минут спустя уже ехал на Церковную гору.

Церковная гора, прозванная так немцами потому, что на ней стояла небольшая церковка, представляла лишь небольшой, частично покрытый лесом холм, служивший крайним выступом тянувшихся здесь гор. Здесь проходила граница расположения немецких войск, и в разбросанных у подножия холма усадьбах был размещен седьмой полк, служба в котором по справедливости должна была считаться самой тяжелой и опасной.

Полуразрушенная войной церковь, занесенная глубоким снегом, была пустой. Стены и крыша еще держались, но часть потолка обрушилась, а в разбитые окна со свистом врывался ветер. Сзади подымался засыпанный снегом лес. Все это смутно вырисовывалось при тусклом свете полумесяца, который только что выглянул из-за тяжело нависших туч и освещал окрестности своим призрачным сиянием, иногда вновь скрываясь за тучами.

Была такая же морозная ночь, как тогда, в Родеке, и опять, как тогда, темно-пурпурный свет разливался на горизонте; но это было не северное сияние, таинственное и полное красоты. Зарево, пылавшее на севере, свидетельствовало о сражениях; это горели деревни и усадьбы, подожженные бомбардировкой. Пожары, страшные спутники войны, окрашивали горизонт своим отблеском.

Здесь с ружьем в руках на посту стоял одинокий часовой — Гартмут фон Фалькенрид. Его глаза были устремлены на пылающий горизонт, где тяжелые массы облаков казались кровавыми, и из-за дыма, стлавшегося по земле, временами вылетали снопы ярких искр. Мороз все крепчал, и его ледяное дыхание до мозга костей пробирало одинокого часового. Правда, не он один нес такую тяжелую службу, но его товарищи не были изнежены многолетним пребыванием на Востоке и в залитой солнцем Сицилии. С тех пор, как Гартмут повзрослел, он ни разу не видел северной зимы; для него теперешний холод был гибельным.

К нему медленно подкрадывалась слабость, от которой тело наливалось свинцом, а веки тяжело опускались на глаза. Он знал, что будет за этим, но напрасно старался ободриться, двигаться; на минуту ему удавалось стряхнуть с себя оцепенение, но затем снова наступал упадок сил. Неужели ему не было суждено даже погибнуть от пули врага?

Взгляд Гартмута, как будто ища помощи, обратился на полуразрушенный храм. Но что значили для него церковь, алтарь? Он давно ни во что не верил. Смерть он считал преддверием вечной Ночи, а жизнь, если бы удалось искупить свою вину, могла бы еще дать ему все — обладание любимой женщиной, славу поэта, может быть, даже примирение с отцом. Ничему этому не суждено было сбыться, он должен был до конца оставаться на своем посту, ожидая бесславной смерти, незаметно подползавшей к нему из ледяного мрака. Этого требовал долг.

Вдруг на расстоянии послышались шаги и голоса; они постепенно приближались и заставили Гартмута очнуться от оцепенения, которое уже начало овладевать его мозгом. Он напряг всю силу воли, чтобы приободриться, и приготовился выстрелить, но подходившие оказались своими. Что это могло значить? Время смены еще не наступило. Однако через несколько минут перед ним стояли унтер-офицер и новый часовой.

— Смена по приказанию, привезенному офицером из главного штаба! — объяснили ему, и место Гартмута занял коренастый солдат, которому мороз был, казалось, нипочем.

Гартмут хотел присоединиться к унтер-офицеру, как вдруг с другой стороны из темноты вышел сам офицер с приказом о его смене.

— Пусть унтер-офицер идет вперед, Танер, мне надо поговорить с вами. Следуйте за мной!

Они пошли. Не желая сделать часового свидетелем их разговора, принц вошел в часовню, а за ним и Гартмут. Бледный свет луны, падавший через окно, осветил внутренность храма со следами разрушения: часть скамеек была поломана обрушившимся потолком, только алтарь в нише оставался невредим.

Дойдя до середины, Эгон остановился и обернулся.

— Гартмут!

— Господин поручик!

— Брось это, мы одни. Не думал я, что мы так с тобой свидимся!

— И я надеялся, что судьба избавит меня от этого, — глухо ответил Гартмут. — Ты пришел...

— Из главного штаба. Мне сказали, что ты стоишь на посту на Церковной горе; это ужасная служба в такую ночь как сегодня!

Гартмут молчал. Он знал, что без вмешательства Эгона это была бы его последняя ночь. Эгон смотрел на него с беспокойством. Несмотря на слабое освещение, он видел, до чего промерз и изнурен человек, который стоял перед ним, прислонившись к колонне, точно стоять без опоры был уже не в силах.

— Я пришел, чтобы передать тебе поручение, от которого, конечно, ты можешь и отказаться, если захочешь, — снова заговорил принц. — Дело считается почти невозможным, и для кого-нибудь другого оно, пожалуй, и действительно невозможно, но я знаю, что у тебя хватит мужества. Вопрос только в том, хватит ли у тебя силы при таком истощении.

— Если я отдохну с четверть часа да обогреюсь, силы вернутся. В чем дело?

— В том, чтобы, рискуя жизнью, пробраться через горы; ты должен передать известия в Р., проехав через посты неприятеля.

— В Р.? — воскликнул Гартмут вздрагивая. — Ведь там стоит...

— Генерал Фалькенрид со своей бригадой. Он погибнет, если не получит известие вовремя; мы поручаем его спасение его сыну.

Гартмут встрепенулся. Исчезли оцепенение и изнеможение; в лихорадочном возбуждении он схватил принца за руку.

— Я должен спасти отца? Я? Каким образом? Что я должен сделать?

— Слушай! Пленный, о котором ты принес мне рапорт, рассказал о готовящемся предательстве. Крепость хотят взорвать после сдачи, как только гарнизон выйдет из нее, а наши войдут. Генерал уже послал связных разными дорогами, но они дойдут слишком поздно, так как посланы длинными окружными путями. Твой отец намерен вступить в крепость завтра же; надо предупредить его обо всем, а это возможно лишь в том случае, если связной проедет прямо через горы, занятые неприятелем; тогда он может быть на месте завтра до полудня, но зато эта дорога...

— Я знаю ее, — перебил Гартмут. — Направляясь сюда, мой полк прошел ее две недели тому назад. Тогда проходы в горах были еще свободны.

— Тем лучше. Разумеется, ты снимешь мундир, потому что он может выдать тебя.

— Я поменяю только шинель и фуражку; если меня задержат, я все равно погибну. Если бы только достать хорошую, выносливую лошадь.

— Лошадь готова; со мной мой арабский жеребец Сади; ты его знаешь и не раз ездил на нем; он летит как птица и сегодня ночью покажет, на что способен.

Разговор велся с лихорадочной торопливостью. Принц вынул бумаги, полученные из главного штаба.

— Вот приказ главнокомандующего, обеспечивающий тебе всяческое содействие, как только ты достигнешь наших постов, а вот депеша. Отдохни сначала с полчаса, а то у тебя не хватит сил, и ты свалишься на дороге.

— Неужели ты думаешь, что теперь мне нужен отдых? — воскликнул Гартмут. — Теперь, если я свалюсь, то только от неприятельской пули. Благодарю тебя, Эгон, за эту минуту! Наконец-то ты снимаешь с меня это позорное подозрение!

— И в то же время посылаю тебя на смерть, — тихо проговорил Эгон. — Не будем скрывать от себя истину: если ты проедешь благополучно, это будет чудо.

Чудо? Гартмут глянул на алтарь, озаренный бледным, дрожащим светом луны. Он давно разучился молиться, но в эту минуту из его души вырвалась горячая, полная страха, немая мольба к Небу, к силе, могущей творить чудеса: «Сохрани меня до тех пор, пока я спасу отца и наших! Только до тех пор сохрани меня!».

В следующую секунду он уже выпрямился; казалось, Эгон своей вестью влил горячую жизненную силу в жилы этого человека, чуть не умиравшего от истощения.

— А теперь простимся! — прошептал принц. — Прощай, Гартмут!

Эгон протянул руки, и Фалькенрид прижался к его груди; они забыли обо всем, что их разделяло, старая пылкая привязанность вспыхнула с новой силой, вспыхнула в последний раз: оба чувствовали, что больше не увидятся, что прощаются навсегда.

Четверть часа спустя с Церковной горы мчался всадник. Красивый арабский жеребец бешеным галопом летел через покрытые снегом поля, опушенные инеем леса, замерзшие потоки — прямо к горным тропам.