Последний отблеск вечерней зари давно погас; сумерки тихо поднимались из долин к еще светлым вершинам, нежные шапки которых мерцали в белом свете. Невидимая пока луна уже лила из-за горизонта свое призрачное сияние, озаряя небо.

Костер на Волькенштейне загорелся. Сначала он едва тлел, трещал и дымился, когда же огонь охватил огромные поленья, он взвился жарким, ярко-красным пламенем под громкие, радостные возгласы окружающей толпы, – древний Иванов огонь Волькенштейна!

Картина была необычайно красива. Гигантские снопы пламени, разбрасывая искры, поднимались к небу, а вокруг – темные фигуры горцев в радостном возбуждении быстро двигались в красном свете огня; они гонялись друг за другом, выхватывали из костра горящие поленья, подбрасывали их вверх и резко вскрикивали от избытка восторга, когда костер разгорался ярче. А над всем этим волновалось густое облако дыма, которое то заволакивало освещенный круг, то под дуновением ветра вновь открывало его.

Эрна и Вальтенберг остались на прежнем месте, несколько сторонясь этого чересчур разнузданного веселья. Неподалеку стоял Вольфганг со скрещенными на груди руками, по виду погруженный в созерцание фантастического зрелища. Может быть, случайно он выбрал такую позицию, что большей частью оставался в тени, зато группа на пригорке была ярко освещена – отчетливо выделялись стройная, светлая фигура молодой девушки, другая, темная и более крупная фигура мужчины рядом с ней и неподвижная косматая собака у их ног.

Бенно, стоявший вместе с Гронау ближе к огню, лишь иногда взглядывал в ту сторону, но одна пара глаз была недвижно и мрачно устремлена на красивую группу. Время от времени эти глаза с усилием отрывались от нее и скользили по другим группам, то появлявшимся в блеске огня, то снова тонувшим во мраке, но затем, словно притягиваемые какой-то неотразимой тайной силой, опять возвращались к двум фигурам на пригорке.

Эрна, сняв шляпу, сидела на камне, Вальтенберг, углубленный в тихий разговор, наклонился к ней. Может быть, он говорил о самых пустячных вещах, но его взгляд со страстным выражением, которое он нисколько не старался скрыть, не отрывался от девушки. Эти глаза умели говорить на языке страсти, человек, которого жажда свободы заставляла так долго противиться узам любви, теперь был весь в ее власти.

Они говорили вполголоса, но Вольфганг понимал каждое слово; сквозь смех, крики и веселые возгласы, сквозь треск и шелест пламени до его ушей доносился каждый звук их голосов: его нервы были так лихорадочно напряжены, как будто от того, что там говорилось, зависела для него жизнь или смерть.

– Вы называете Волькенштейн недоступным? – спросил Вальтенберг. – Это, конечно, надо понимать в том смысле, что до сих пор никто еще не взошел на него? Но кто-нибудь да одолеет вашу недосягаемую вершину.

– Пока ее еще никто не одолел, – ответила Эрна. – Некоторые пробирались через море скал до подошвы последней высокой стены, но там все поневоле останавливались, даже мой отец, которому редкая гора казалась слишком высокой или крутой. Он взбирался вслед за сернами на самые высокие точки кряжа и все-таки не раз говорил: «На главную вершину не взберешься».

Эрнст взглянул на главную вершину Волькенштейна, видную отсюда лишь отчасти, и улыбнулся.

– Знаете, ваши слова возбудили во мне желание попытаться.

– Господин Вальтенберг, неужели вы хотите?..

– Взять вершину приступом? Вот именно! По крайней мере, я попробую.

– Но зачем? С какой целью?

– Зачем люди ищут приключений? Затем, что опасность возбуждает, затем, что это значит победить, восторжествовать – сделать то, что кажется невозможным.

– А если это торжество будет стоить вам жизни? Не вы первый будете жертвой Волькенштейна. Спросите Зеппа, он расскажет вам немало печальных историй.

– Ба, мне знакомы опасности! Я взбирался и на более высокие горы, чем ваш страшный Волькенштейн.

В голосе Вальтенберга слышалось упрямое высокомерие человека, привыкшего играть с опасностью и ищущего ее ради нее самой. Нордгейм был прав – его манило только запрещенное, а жизнь отказывала ему лишь в очень немногом. Взять приступом альпийскую вершину, на которую до него не ступала человеческая нога, или добиться обладания прекрасной гордой женщиной, которая холодно и равнодушно отвергла его, для Вальтенберга было одно и то же. И того, и другого он должен был добиться, взять с бою, для него не существовало невозможного.

Ветер отклонил пламя костра в сторону, оно вспыхнуло, заколебалось, и целый дождь искр посыпался на Вольфганга. Но он не обратил на это внимания, а лишь неподвижно уставился взором в шипящий огонь, не позволявший видеть, до какой степени он был бледен. Костер превратился в сплошное море огня; росистый луг, темные леса, обрывистые склоны Волькенштейна – все приобрело какой-то зловещий характер в его багровом, колеблющемся свете и в клубах дыма, мчавшихся к небу.

Отблеск этого пожара лежал и на лице Эльмгорста, который молча, со стиснутыми зубами испытывал муки, как от пытки, но не хотел бежать. Он чувствовал дыхание пламени, но не двигался, словно пригвожденный к месту, не в силах оторваться от тихого, иногда понижавшегося почти до шепота, разговора, который каждую минуту мог принести с собой решительный вопрос и ответ на него.

– Берегитесь! – послышался голос Эрны. – Это последний оплот саги наших гор, и на нем лежит заклятие! Его владычица не потерпит на своем троне человека.

– Кроме одного, который возьмет ее силой! – возразил Вальтенберг. – Ведь немецкие саги всегда так кончаются! Храбрец, несмотря ни на что проникающий в очарованное царство, заключает его властительницу в свои объятия.

– И умирает от ледяного поцелуя феи Альп; да, так говорит сага, – тихо произнесла Эрна.

– Ну, конечно! Это сказка, которая может пугать разве что детей и наивных поселян. Так вот где источник веры в недосягаемость Волькенштейна! Не опасность, а суеверие делают гору недоступной! И я все-таки намерен добыть роковой поцелуй!

– Не делайте этого! – воскликнула Эрна не то просящим, не то повелительным тоном. – Бросьте эту безумную мысль!

– Нет, даже по вашему приказанию не брошу.

– Ну, так по моей просьбе.

Наступила минутная пауза. Вольфганг медленно обернулся и увидел каждую черточку в лице девушки, которое на самом деле со страхом и мольбой было обращено вверх, и в смуглом лице мужчины, склонившемся к ней так близко, что почти касалось ее локонов. Насмешки, самонадеянности, упрямства как не бывало в этом лице, так же как в голосе, тихо, но пылко проговорившем:

– Вы просите меня?

– Да, очень прошу! Откажитесь от безумного намерения. Мне страшно за вас!

Эрнст улыбнулся и сказал очень мягко:

– Я покажу вам, что умею быть послушным. Как ни сладко человеку сознавать, что за него боится кто-нибудь, когда ему грозит опасность, я откажусь.

Рука Вольфганга судорожно ухватилась за маленькую сосенку, росшую подле него; острые хвоинки глубоко вонзились в ладонь, однако он не почувствовал боли. Костер опять вспыхнул, несколько пылающих головней осыпалось вниз, увлекая за собой другие. С треском и шипением рухнула вся куча дров, тысячи дрожащих, прыгающих огненных языков забегали по углям, красное зарево освещало теперь лишь ближайшие окрестности, луг и пригорок потонули в сумрачной тени.

– Чудесная была картина, не правда ли? – весело спросил Бенно, подходя к одиноко стоящему Эльмгорсту и беря его под руку, но вдруг остановился и спросил озабоченно: – Вольфганг, что с тобой? Ты дрожишь как в лихорадке, а рука у тебя холодна как лед.

– Ничего, – глухо проговорил Вольфганг. – Может быть, я простудился на сыром лугу.

– Простудился в такой теплый летний вечер да еще при твоем железном здоровье? Однако тебе в самом деле нездоровится, я вижу: покажи-ка пульс!

Эльмгорст нетерпеливо отдернул руку.

– Пожалуйста, не поднимай шума из-за пустяков. Пройдет так же скоро, как пришло! Я чувствовал озноб еще, когда мы шли сюда.

– В таком случае лучше всего будет отправиться домой, – сказал Бенно. – Костер потухает, а нам до низа добрый час ходьбы.

– Вы правы, мы тоже сейчас пойдем, – сказал подошедший к ним Вальтенберг. – Зепп предлагает провести нас через Ястребиную скалу, но, кажется, эта дорога, хотя и короче, не совсем безопасна.

– При лунном свете действительно не безопасна.

– В таком случае мы откажемся от нее. Я дал слово баронессе Ласберг, что мы вернемся целыми, невредимыми и вовремя, и должен сдержать его. Пусть Гронау идет через скалу один с проводником, так как ему, кажется, очень этого хочется; все равно мы встретимся с ним потом на главной дороге.

Так само собой вышло, что маленькое общество отправилось в обратный путь вместе, только Гронау с Зеппом повернули в сторону, условившись сойтись с остальными в определенном месте. Луг с угасающим костром скрылся из вида, и скоро в молчаливом горном лесу перестали доноситься смех и веселые крики. Прекратился и разговор спускавшейся вниз компании: надо было смотреть под ноги и идти осторожно, потому что, хотя дорога не была крута и опасна, густые заросли лишь местами пропускали лунный свет. Вальтенберг шел рядом с Эрной, двое других за ними. После получасового спуска они достигли опушки леса и вышли на широкую горную лужайку.

– Кругом еще горят костры, – сказал Вальтенберг, указывая на другие вершины. – Волькенштейнцы зажгли свой раньше других. Ее величество фея Альп пользуется преимуществом и, кажется, собирается сбросить свою вуаль в честь Ивановой ночи.

Он был прав. Гора Волькенштейн весь вечер была скрыта от глаз, только теперь массы облаков, окутывавших ее главу, начали расходиться.

– Меня удивляет, что господина Гронау с Зеппом еще нет, – заметила Эрна. – Они должны были прийти раньше нас: их дорога короче.

– Может быть, их задержала нечистая сила! – со смехом сказал Бенно. – Ведь Иванова ночь уже наступила, все горные духи вырвались на волю. Держу пари, что они связались с каким-нибудь духом или впопыхах выкапывают один из кладов, которые в эту ночь все выходят на поверхность. А вот и они!

В самом деле, на другом конце луга показался Зепп, но он был один, и поспешность, с которой он приближался, не предвещала ничего хорошего.

– Что такое? – спросил Вальтенберг, идя ему навстречу. – Надеюсь, ничего не случилось? Где Гронау?

Зепп махнул в сторону Ястребиной скалы.

– Там наверху! С нами случилась беда: господин поскользнулся и…

– Неужели сломал ногу?

– Нет, дело, очевидно, не так плохо, потому что мы с ним все-таки спустились до надежного места, но дальше он не в состоянии идти. Он лежит там, в лесу, и не может двинуть ногой; я хотел попросить господина доктора взглянуть на него.

– Понятно, надо взглянуть! – воскликнул Рейнсфельд, готовый тотчас идти. – Где вы его оставили? Далеко отсюда?

– Нет, с четверть часа ходьбы.

– Я пойду с вами, – торопливо сказал Вальтенберг. – Я должен посмотреть, что с Гронау. Пожалуйста, фрейлейн, останьтесь здесь. Вы слышали, это недалеко, и мы сейчас же вернемся.

– Не лучше ли будет пойти всем вместе? – спросил Эльмгорст. – Может быть, понадобится и моя помощь?

– Ну, вывихнутая или в худшем случае сломанная нога еще не представляет смертельной опасности, – сказал Бенно. – Для помощи хватит и нас троих, если бы даже пришлось нести Гронау, а фрейлейн фон Тургау нельзя оставить одну.

– Конечно, нет, надо, чтобы, по крайней мере, господин Эльмгорст остался с нею, – решил Эрнст. – Мы вернемся как можно скорее, будьте уверены!

Такое распоряжение было совершенно естественно: как ни бесстрашна молодая девушка, ее нельзя оставить одну ночью, и Вольфгангу, как человеку, близкому теперь ее семье, следовало взять на себя роль охранителя. Но они оба, казалось, были недовольны: Эрна тоже стала возражать и высказалась за то, чтобы идти всем вместе. Однако Вальтенберг и слышать не хотел об этом; он поспешил с доктором и Зеппом через лужайку, и все трое исчезли в лесу на противоположной стороне.

Оставшимся пришлось примириться с перспективой ожидания. Они обменялись несколькими словами по поводу случившегося несчастья и возможных его последствий, потом наступило продолжительное молчание.

На горы спустилась ночь, таинственная, безмолвная, но не темная, полная луна обливала все своим мечтательным сиянием; огни костров на горах вокруг тускло блестели в ночи и были похожи на крупные светлые звезды, упавшие с неба и продолжавшие светиться на вершинах. Днем с этого луга открывался широкий вид вдаль, а теперь нежная дымка окутывала весь горный мир, и сквозь нее лишь кое-где еще выступали очертания гор. Резкие контуры их вершин расплывались, густые массы лесов рисовались голубоватыми тенями; глубоко внизу, там, где зияло Волькенштейнское ущелье, царил мрак, но мост был освещен луной. Он перекидывался с одного края на другой узкой блестящей дорожкой, и зоркий глаз мог различить его даже с такой высоты.

Только Волькенштейн выделялся отчетливо на ясном ночном небе. Леса у его подножия, зубцы и расщелины скал, исполинские трещины в отвесной стене – все было залито белым светом. Вокруг самой вершины еще клубились легкие облака, но они как будто медленно таяли в лунном свете, иногда сквозь них искрились обледенелые зубцы вершины и снова тонули в воздушной дымке тумана.

Эрна села на сосновый пень на опушке леса и отдалась очарованию этой картины. Вольфганг нарушил молчание.

– Едва ли господину Вальтенбергу удалось бы взобраться на Волькенштейн, – сказал он. – Я думаю, не было надобности и отговаривать его так серьезно: дойдя до подошвы главной вершины, он во всяком случае повернул бы назад.

– Вы слышали, о чем мы говорили? – спросила молодая девушка, не сводя взора с вершины.

– Да, я стоял недалеко.

– Значит, вы слышали также, что он под конец отказался от попытки?

– По вашей просьбе.

– Да, я просила, меня пугает всякое бесцельное удальство.

– Всякое? Мне кажется, господин Вальтенберг придал вашим словам другое значение. Может быть, он имел на это право?

Эрна обернулась и смерила его холодным взглядом.

– Господин Эльмгорст, я вижу, вы уже причисляете себя к членам нашей семьи, но все-таки не признаю за вами права задавать мне такие вопросы.

– Извините, если я показался вам бестактным, но намеки моего тестя позволили мне думать, что это – уже не тайна.

– Дядя говорил с вами об этом? Теперь, перед отъездом?

– Да, но он говорил и раньше, еще три месяца назад, когда я был в городе.

Густая краска залила лицо молодой девушки. Так, значит, ее дядя говорил будущему зятю, как он думает пристроить племянницу, уже тогда, еще до ее личного знакомства с Вальтенбергом! Вся гордость Эрны возмутилась, и она с нескрываемым раздражением возразила:

– Я знаю, что дядя всегда и во всем имеет в виду расчет, почему бы ему не рассчитывать и подыскивая мне партию? Но в данном случае, я полагаю, последнее слово останется за мной. Кажется, и он, и вы забыли это!

– Я? – вскрикнул Вольфганг. – Неужели вы думаете, что я принимал участие в его плане?

Эрна бросила на него странный взгляд, значение которого он не мог себе объяснить, и в голосе ее слышалось что-то вроде легкой насмешки, когда она ответила:

– Нет, в нем вы не принимали участия, я знаю!

– И вы были бы решительно несправедливы ко мне, если бы так подумали. Я вообще не чувствую симпатии к господину Вальтенбергу и убежден, что при всех своих подкупающих качествах он не в состоянии сделать кого-либо счастливым.

– Это ваше личное мнение, – холодно сказала Эрна. – Женщина в таких случаях спрашивает об одном: любят ли ее без всяких расчетов и соображений.

– Неужели одно это имеет решающее значение? Я думаю, она должна задать и второй вопрос: любит ли она сама?

Вопрос прозвучал медленно, почти нерешительно, и глаза Эльмгорста с напряженным ожиданием не отрывались от лица Эрны. Но ответа не последовало. Взгляд девушки был устремлен в туманную даль. Огни на горах гасли один за другим, только один, самый большой, высоко наверху, еще пылал крупной звездой. Вокруг Волькенштейна все еще клубилась белая дымка, и лунный свет создавал из нее фантастические образы. Вдруг из туманной, движущейся массы медленно начала выплывать сверкающая вершина, недосягаемый трон феи Альп в вечном одеянии изо льда и снега.

Вольфганг оставил свое место и подошел к молодой девушке, продолжая вполголоса:

– Я знаю, что не имею права задавать такой вопрос, но вы сами должны были задать его себе, и ответ…

Его остановило глухое, сердитое ворчанье: Грейф не забыл своей старой антипатии к инженеру, он не выносил его близости к своей хозяйке и протиснулся между ними, как бы защищая ее. Эрна положила руку на голову собаки, чтобы успокоить ее, и та сейчас же замолчала. Вдруг молодая девушка без всякого перехода спросила:

– Почему вы ненавидите Вальтенберга?

– Я? – Эльмгорст, видимо, растерялся от встречного вопроса, которого совершенно не ожидал.

– Да. Или вы станете отпираться?

– Нет, – сказал Вольфганг упрямо и решительно. – Признаюсь, я ненавижу его.

– Но у вас должна быть для этого причина.

– У меня и есть причина, но вы позволите мне последовать вашему примеру и отказаться от ответа.

– Так я отвечу за вас: потому что вы видите в Эрнсте Вальтенберге моего будущего мужа.

Эльмгорст вздрогнул и посмотрел на нее растерянно, с испугом.

– Вы… знаете это?

– Неужели вы думаете, что женщина может не почувствовать, когда ее любят и стараются во что бы то ни стало скрыть это от нее? – с горечью спросила Эрна.

Наступило долгое, тяжелое молчание; наконец Вольфганг глухо проговорил:

– Да, Эрна, я любил вас… любил не один год.

– А выбрали Алису!

Эти слова выражали суровое осуждение; Эльмгорст промолчал и опустил гордую голову.

– Потому что она богата, потому что с ее рукой связаны деньги, а у меня их нет. Но Алиса не будет несчастна, она не знает и не требует счастья в высшем смысле этого слова, зато я была бы безгранично несчастна с человеком, которого должна была бы презирать.

– Эрна! – воскликнул инженер с угрозой.

– Что? – резко спросила она.

Напоминание подействовало; Эльмгорст принудил себя к самообладанию и спокойнее произнес:

– Фрейлейн фон Тургау, вы считаете, что со дня смерти вашего отца обязаны ненавидеть меня, и заставляете меня с лихвой искупать мою мнимую вину. Ну хорошо, я готов сносить вашу ненависть, если это необходимо, но презрения вашего я не снесу. Я не стану больше терпеть это холодное презрение, которое постоянно вижу в ваших глазах, вы умеете разить взглядом, но, прошу вас, не доводите меня до крайности.

Видимо, этот холодный, расчетливый человек, обладавший таким железным самообладанием, в самом деле, был доведен до крайности. Он дрожал от лихорадочного волнения, роковое слово поразило его, как страшный удар.

– Уж не хотите ли вы заставить меня уважать вас? – спросила Эрна.

– Да, беру небо в свидетели, я заставлю вас! – воскликнул Эльмгорст. – Заставил же я признать мои права на уважение того надменного эгоиста, который презирает деньги только потому, что у него их сколько угодно, и который выдает за идеализм свое мечтательное, праздное наслаждение жизнью. Вы видели, как он замолчал, когда я сослался на свой труд. Конечно, он не знает, что значит быть бедным, что значит смотреть в лицо безжалостной суровой действительности. Я же досыта насладился этим в своей полной лишений молодости, мне жизнь отказала во всякой поэзии, во всяких идеалах. Я чувствовал в себе силы создать что-нибудь великое в своей области, а должен был отдавать их будничной работе; я должен был сгибаться перед людьми, в духовном отношении стоящими неизмеримо ниже меня, должен был просить там, где теперь приказываю.

Проект Волькенштейнского моста, которому теперь удивляются, был десять раз высокомерно отвергнут, потому что у меня не было протекции, потому что бедного и неизвестного человека всегда рады затереть. Но я хотел выдвинуться, несмотря ни на что, не ради денег, не из желания лениво наслаждаться жизнью, а для того, чтобы иметь возможность творить свободно, чтобы мне не мешали людское пренебрежение и жалкая зависть. Вот там вы видите мое создание! – Он указал на узкую дорожку, бегущую через темную пропасть и точно посеребренную светом луны. – Вы можете ненавидеть его за то, что ваш родной дом должен был уступить ему место, но даже вас оно заставит, по крайней мере, уважать его творца.

Это была опять гордая, смелая речь, которой Вольфганг Эльмгорст заставлял умолкать своих противников и всюду одерживал победу, но здесь он не победил. Эрна встала и стояла перед ним с высоко поднятой головой, ее глаза смотрели все тем же взглядом, который он не мог вынести.

– Нет, – сказала она твердо и холодно, – именно ваше создание и произносит над вами приговор. Тот, кто мог создать этот шедевр, должен был иметь мужество довериться собственной силе и идти вперед самостоятельно, потому что он нес свою будущность в самом себе. Дядя признал ваш талант задолго до того, как вы просили руки его дочери, он открыл вам дорогу, и вы могли бы достичь цели и без него. Впрочем, это потребовало бы времени и труда, а вы хотели одержать победу сию минуту.

Вольфганг посмотрел на взволнованное лицо молодой девушки долгим, тяжелым взглядом.

– Да, хотел, – мрачно сказал он, – но заплатил за победу дорогой ценой, может быть… слишком дорогой.

– Ценой своей свободы, а когда-нибудь, может быть, заплатите еще и ценой чести!

– Эрна! – Вольфганг судорожно сжал ее руку. – Берегитесь! Я не переношу оскорблений.

– Я вас не оскорбляю, а только говорю то, в чем вы еще не признаетесь самому себе. Вы думаете, что союз с таким человеком, как мой дядя, пройдет вам даром? У вас есть еще честолюбие, он же давно покончил с ним, для него имеет значение только нажива. Правда, дядя уже приобрел миллионы, и золото продолжает сыпаться в его руки, но ему этого мало. Грандиозность предприятий для него ничто, главное – они должны приносить деньги, и этого он и от вас потребует, как только вы очутитесь вполне в его руках. Вы не будете больше творить, вы должны будете только приобретать.

Вольфганг мрачно смотрел в землю; он знал, что Эрна права, он давно понял Нордгейма, но его гордость возмущалась против роли, которую ему отводили.

– Вы считаете меня таким бесхарактерным, что я не сумею отстоять свою самостоятельность? – спросил он. – У меня есть воля, и, если понадобится, я выкажу ее в любом случае.

– Тогда вам предложат на выбор или то, или это, и вы покоритесь. Вы не захотели идти по одинокому, гордому пути, которым шло такое множество великих людей, не имея ничего, кроме таланта и веры в себя. Мне же, – глаза молодой девушки вспыхнули страстным вдохновением, – всегда казалось, что уже в самой борьбе и стремлении вперед должно заключаться счастье, даже большее счастье, чем в достижении цели. Подниматься все выше, чувствовать, как растут силы с каждым шагом, который ты делаешь вперед, с каждым препятствием, которое ты одолеваешь, и наконец оказаться наверху с сознанием победы, которой ты обязан единственно самому себе! Я часто испытывала это чувство, взбираясь на какую-нибудь вершину, и ни за что не позволила бы втаскивать меня чужим рукам.

Охваченная восторженным волнением, Эрна стояла перед своим собеседником снова как свободное дитя гор, пылкое и в любви, и в ненависти, которое он встретил когда-то на склонах Волькенштейна. Они вместе выдерживали тогда бурю, в его ушах еще раздавался радостный смех тогдашней Эрны среди бушующей непогоды, и вдруг ему показалось, что он был тогда счастлив, как никогда уже не был счастлив с тех пор.

– И вы могли бы полюбить человека, который таким образом шел бы к цели? – спросил он наконец, и в голосе его слышалась сдержанная мука. – Вы не покинули бы его в трудах и опасностях, быть может, даже в падении? Отвечайте, Эрна! Я должен это знать.

Молодая девушка слегка вздрогнула, но блеск в ее глазах померк, по лицу ее как будто пробежало дуновение холода, и таким же холодом веяло от ее ответа:

– К чему этот вопрос? Он опоздал! Я знаю одно: человека, который отказался от своей любви, растоптал ее ради денег, манивших его в руках другой женщины, и предпочел купить себе будущность, потому что у него не хватило мужества завоевать ее, такого человека я никогда не полюбила бы, никогда!

Она глубоко перевела дух, точно сбрасывая этими словами давившую ее тяжесть, и отвернулась от Эльмгорста.

Грейф вдруг начал выказывать признаки беспокойства и повернул голову к лесу: он чуял приближение людей, которое не могли еще слышать другие, но его хозяйка поняла его.

– Они идут? – спросила она вполголоса. – Пойдем им навстречу, Грейф.

Она медленно пошла по траве, на которой сверкали тяжелые капли росы. Вольфганг не пытался удержать ее и продолжал неподвижно стоять на прежнем месте. Последний костер вдали потухал, еще несколько минут он мерцал на вершине, как угасающая звезда, потом исчез совсем.

Зато Волькенштейн выступил на небе совершенно отчетливо; облака таяли и расплылись в лучах луны, вершина стояла, ничем не закрытая, в сверкающей ледяной короне. Гордая повелительница гор сбросила вуаль и сидела на троне во всей своей призрачной красоте, а над ее царством расстилалась безмолвная, торжественная ночь, когда оживляется деятельность духов и зарытые в землю клады подымаются из глубины и ждут, чтобы их освободили из заточения, – древняя священная ночь на Иванов день.