– Говорю тебе, Вольф, я не знаю, что и думать! Я не просил этого места, даже не знал о нем, и вдруг его предлагают мне, живущему на другом краю государства, в отрезанном от всего света Оберштейне. На, прочти сам!

С этими словами Бенно Рейнсфельд протянул пришедшему к нему товарищу письмо, полученное накануне.

Эльмгорст внимательно и также с удивлением прочел письмо с начала до конца.

– В самом деле, чрезвычайно выгодные условия! – сказал он. – Нейенфельд – один из самых обширных железоделательных заводов, я знаю его, по крайней мере, по названию. Население его образует целую колонию, и ты можешь рассчитывать на самое приятное общество среди многочисленных служащих. Кроме того, до главного города провинции рукой подать, а твое жалованье будет в пять-шесть раз превосходить теперешний доход. Ты должен принять предложение, это само собой разумеется. Ведь один счастливый случай ты уже упустил.

– Тогда я добивался места, – заметил Бенно. – Я послал туда одну из своих научных работ, которая и заставила отдать мне предпочтение перед другими, и тем не менее меня не приняли, потому что я не мог явиться к сроку. В Нейенфельде же у меня нет никаких связей, я даже не знаю там ни души, а желающих на такое выгодное место должно было явиться несколько десятков. Откуда может знать правление заводов, что где-то в Оберштейне есть какой-то доктор Рейнсфельд?

Вольфганг задумчиво смотрел в пространство; он еще раз пробежал письмо, которое держал в руке, и наконец ответил:

– Мне кажется, я могу разгадать загадку, тут замешан мой будущий тесть.

– Не может быть!

– Напротив, это весьма правдоподобно. Он вложил значительную сумму в нейенфельдские заводы, и теперешний их директор – его протеже. Он всюду имеет влияние.

– Но он, наверно, не употребит этого влияния в мою пользу. Ведь ты сам видел, как холодно он принял меня в тот первый и единственный раз, когда я имел честь говорить с ним.

– Я и не думаю, чтобы он сделал это из расположения к тебе, напротив… Бенно, неужели ты действительно ничего не знаешь о ссоре между твоим отцом и Нордгеймом? Не помнишь ли ты хоть какой-нибудь фразы, какого-нибудь намека?

Бенно задумался, но затем отрицательно покачал головой.

– Нет, Вольф, дети не обращают внимания на подобные вещи. Я помню только, что, когда я как-то раз спросил о «дяде Нордгейме», отец с совершенно не свойственной ему резкостью запретил мне говорить о нем. Вскоре после этого мои родители умерли, и для меня наступили тяжелые времена, когда мне было не до воспоминаний о детстве. Но почему ты спрашиваешь?

– Потому что теперь я убежден: тогда случилось нечто до такой степени серьезное, что память об этом не притупилась и до сих пор, через двадцать лет. Вчера я в первый раз разошелся во мнениях со своим тестем: он перенес свой гнев и на тебя, хотя ты тут ни при чем.

– Очень может быть, но тем менее будет он стараться доставить мне хорошее место.

– Если нет иного средства удалить тебя, то, наверное, будет. Боюсь, что дело обстоит именно так. Ведь он не хотел даже, чтобы ты посещал Алису как врач. Я не говорил тебе, потому что это только обидело бы тебя, а он внешне уступил мне, но в исходящем от совершенно незнакомых людей предложении, которое должно надолго удалить тебя из Оберштейна и от столицы я решительно вижу дело его рук.

– Настоящая интрига, – недоверчиво заметил Рейнсфельд. – Ты в самом деле считаешь Нордгейма способным на это?

– Да, – холодно сказал Эльмгорст. – Но как бы то ни было, такое выгодное место едва ли подвернется тебе в другой раз, а потому не раздумывай и соглашайся.

– Даже если мне предлагают его из таких побуждений?

– Это пока – только предположение, однако, если бы даже оно оказалось верным, в Нейенфельде, во всяком случае, ни о чем не знают, а назначают тебя просто по просьбе влиятельного человека. Может быть, Нордгейм и сам видит, что несправедлив, распространяя на тебя свой гнев, и хочет одновременно и удалить тебя, потому что твоя близость ему неприятна, и вознаградить.

Вольфганг прекрасно знал, что последнее предположение невероятно, разговор с Нордгеймом показал ему, что здесь не может быть и речи об акте справедливости или внимании, но, зная крайнюю щепетильность Рейнсфельда, он хотел таким образом дать ему возможность принять место. При всех обстоятельствах для Рейнсфельда было удачей выйти из теперешнего незавидного материального положения, кто бы ни помог ему в этом.

– Мы еще поговорим сегодня вечером, когда ты придешь ко мне, – продолжал Эльмгорст, беря шляпу со стола, – а теперь мне некогда, экипаж ждет, надо ехать на нижний участок.

– Вольф, – сказал Бенно, озабоченно и пытливо глядя в лицо другу, – ты спал эту ночь?

– Нет, у меня была работа. Это иногда случается.

– Иногда! Ночная работа обратилась у тебя в правило. Мне кажется, ты совсем не спишь.

– Действительно, я мало сплю, но что же делать? Работы должны быть закончены до наступления зимы; дел набирается масса, а я, как главный инженер, за все отвечаю.

– Но ты переутомляешься до такой степени, что это становится просто опасно! Другой не мог бы столько работать, да и ты долго не вынесешь. Сколько раз я говорил тебе…

– Старая песня! – нетерпеливо перебил его Вольфганг. – Оставь меня в покое, Бенно, иначе нельзя.

Доктор озабоченно покачал головой, провожая гостя. Он сам был неутомимо деятелен, но не имел понятия о лихорадочном душевном напряжении, с которым человек ищет в труде забвения во что бы то ни стало.

В дверях они столкнулись с Гронау, который, приехав из Гейльборна вместе с Вальтенбергом, воспользовался случаем побывать в Оберштейне. Они на ходу поздоровались, Эльмгорст сел в экипаж и уехал, а Рейнсфельд с Гронау вошли в дом.

– Господин Эльмгорст очень торопился, – сказал Гронау, опускаясь в кресло. – У него едва хватило времени поздороваться, и нельзя сказать, чтобы он имел вид счастливого жениха. А между тем ему ли, кажется, не быть довольным судьбой!

– Вольф серьезно беспокоит меня, – ответил Бенно. – Его просто узнать нельзя, и я боюсь, что должность главного инженера погубит его; такой лихорадочной деятельности, в какую он ушел с головой в последнее время, не выдержит даже его железная натура. Он работает с утра до вечера, да еще и ночи напролет, поспевает всюду и не дает себе ни минуты отдыха.

– Да, он всюду, только не у невесты; впрочем, она, кажется, невзыскательна на сей счет. Другой едва ли понравилось бы, что у жениха в голове только локомотивы, туннели да мосты, а когда он наконец является к ней, то еще на пороге объявляет, что должен сейчас опять ехать, она же к этому совершенно равнодушна. Вообще странные порядки на вилле Нордгейма. А у невесты в доме! Можно было бы ожидать, что там царят веселье и радость, только сдается мне, дела господ обрученных обстоят не совсем благополучно, не исключая и господина Вальтенберга: Саид и Джальма постоянно жалуются на его капризы. Я внушаю им, что это происходит единственно от мыслей о женитьбе и что женитьба вообще приносит только несчастье.

– Вы – заклятый враг брака, давно известно, – слегка улыбнувшись, заметил Бенно. – Если Вольфганг большей частью не в духе, на что у него должны быть причины при его ответственной службе, то у его невесты и настроение духа, и внешний вид не оставляют желать лучшего.

– Да, она самая бодрая из всех. Вы сделали чудо, доктор. Что это было за хилое растеньице, а теперь она цветет как роза. Зато баронесса Тургау совсем притихла. А господа женихи! Один постоянно на точке кипения и ревнив, как турок, а другой держит себя с невестой, как настоящая ледяная сосулька, и при том обмениваются такими взглядами, точно вот-вот схватят друг друга за шиворот. Прекрасные будут родственники!

Бенно подавил вздох. И от него не укрылась безмолвная, но ожесточенная вражда между Вольфгангом и Вальтенбергом.

– Мне просто жаль Вальтенберга, – снова заговорил Гронау. – Он дня не может прожить, не повидавшись с невестой, и каждый день ездит сюда из Гейльборна, она же как будто взяла себе за образец знаменитое божество волькенштейнцев: сидит, точно фея Альп, на высоком троне и принимает поклонение, но оно нисколько ее не трогает. Доктор, вы единственный разумный человек во всей этой компании: вы не помышляете о женитьбе и, ради Создателя, не вздумайте помышлять!

– О женитьбе я, конечно, не думаю, зато думаю о другом, что едва ли менее удивит вас: об отъезде. Мне совершенно неожиданно предлагают место врача и на очень выгодных условиях.

– Браво! Принимайте же!

– Да, верно, и придется принять!

– С каким лицом вы это говорите! – расхохотался Гронау. – Право, мне кажется, вам жаль расстаться с этим несчастным Оберштейном, который пять лет выжимал из вас соки, а отблагодарить мог только пожеланием: награди вас Бог! Ни дать ни взять, мой старый Бенно! И он не умер бы бедняком, если бы умел иначе обращаться с людьми. Столько лет просидел он над разработкой проекта, который мог бы составить его карьеру, но не сумел проложить себе дорогу, а с робкими просьбами да предложениями далеко не уйдешь, когда имеешь дело с всемогущими господами капиталистами и предпринимателями. В конце концов, другие опередили его с изобретением, которое, так сказать, висело в воздухе в то время, потому что тогда начали строить горные железные дороги. А все-таки он первый изобрел систему горного локомотива: в основании всех позднейших изобретений по этой части лежит его проект.

– Моего отца? – с удивлением спросил Рейнсфельд. – Вы ошибаетесь: это система Нордгейма, на ней основан и теперешний локомотив.

– Извините, система Рейнсфельда! – возразил Гронау.

– Повторяю, вы заблуждаетесь! Вольф сам рассказывал мне, что его будущий тесть положил начало своему теперешнему богатству проектом горного локомотива: проект был у него куплен и применен на первой горной дороге. Позднее в нем были, разумеется, сделаны усовершенствования, но изобретатель отнюдь не остался с пустыми руками, потому что получил за патент очень большую сумму.

– Кто? Нордгейм? – напряженно спросил Фейт.

– Ну да! Это все знают, каждый инженер подтвердит вам мои слова.

Гронау вдруг вскочил и подошел к Бенно вплотную.

– Доктор, – проговорил он медленно и выразительно, – то, что вы говорите о патенте Нордгейма и его изобретении, или безбожная ошибка, или безбожное мошенничество!

– Мошенничество? – испуганно повторил Бенно. – Вы предполагаете?

– Предполагаю, или даже больше – знаю, что горный локомотив – изобретение вашего отца, и Нордгейм знает это так же хорошо, как я, так что если он выдал его за свое…

– Ради бога! Не хотите же вы сказать…

– Что высокоуважаемый господин Нордгейм – мошенник? Ну, это мы еще увидим. Может оказаться, что и кто-нибудь другой, посторонний человек, одновременно напал на ту же идею: ведь тогда каждый инженер возился со злободневной проблемой. Однако Нордгейм имел в руках готовый проект своего друга, внимательно рассматривал его, хвалил, восхищался, тут всякая возможность совпадения исключается. Мы должны расследовать это дело. Припомните, Бенно, неужели вы так-таки ничего не знаете о причине ссоры, о которой вы мне рассказывали?

– Нет! Решительно ничего! То же самое я только что ответил и Вольфгангу на такой же вопрос.

– Эльмгорсту? – переспросил Гронау. – Как ему пришло в голову об этом спрашивать?

– Он думает, что предложение места, о котором я вам сейчас говорил, дело рук его будущего тестя, и полагает, что… Нет, нет, не будем заходить так далеко в постыдных предположениях! Это невозможно!

– Мало ли что кажется вам невозможным! Вы хоть и мужчина, а сохранили сердце дитяти. Но кто, как я, долго толкался среди людей, уже не может верить в невозможность таких вещей.

– Вы наверное знаете, что Нордгейм взял патент на горный локомотив?

– Разумеется, наверное: это факт.

– В таком случае он, – закричал Гронау, уже не сдерживая гнева, – трижды гнусный вор, потому что обокрал друга!

– Перестаньте, прошу вас! – испуганно заговорил Бенно, но Гронау продолжал, непоколебимо убежденный в истине своих слов:

– Почему ваш отец, всегда очень привязанный к своим друзьям, разошелся именно с тем, который был с ним ближе всех? Почему? А если у Нордгейма действительно такая гениальная голова, то почему он застрял на первом же изобретении и в последующий период своей жизни совсем отказался от деятельности инженера? Можете вы ответить мне на этот вопрос.

Рейнсфельд молчал. При других обстоятельствах он отбросил бы подобное подозрение. Но уверенность, с которой Гронау высказал страшное обвинение, разговор с Вольфгангом, загадочность разрыва, оставившего в душе его отца, кроткого, доброго человека, такое безгранично горькое чувство к любимому прежде другу, что он не хотел даже слышать его имени, – все это разом нахлынуло на Бенно и ошеломило его.

– Надо узнать правду, – решительно заявил Гронау. – Где бумаги, старые чертежи и наброски вашего отца? Вы ведь говорили, что все тщательно собрали и спрятали. Там должно быть что-нибудь, а если ничего не окажется, я сам отправлюсь к Нордгейму и спрошу его, как было дело. Интересно, какое лицо он сделает при таком вопросе! Где бумаги, Бенно? Давайте их сюда! Не будем терять время.

Бенно указал на маленький шкафчик в углу.

– Там все, что мне осталось на память об отце, – сказал он глухим голосом. – Вот ключ, посмотрите сами, а я…

– Ну, надеюсь, вы поможете мне: ведь дело прежде всего касается вас. Отчего вы колеблетесь?

Доктор, в самом деле, колебался, но Гронау уже открыл шкафчик и через несколько минут разложил все бумаги покойного на столе. Его старый товарищ начал тщательно их просматривать: каждый чертеж был внимательно исследован, каждое письмо прочтено, каждый лоскуток бумаги осмотрен с обеих сторон. Увы, все было напрасно. В бумагах не оказалось ничего, имеющего отношения к делу, ни наброска, ни заметки, ни какой-нибудь фразы в письме – ничего, что могло бы подтвердить подозрение Гронау. Бенно, приступивший к осмотру весьма неохотно, невольно вздохнул с облегчением при таком результате, но Гронау с досадой отодвинул от себя бумаги.

– И дураки же мы! – сказал он. – Все было предусмотрено, Нордгейм не решился бы на эту подлую штуку, если бы не был уверен в том, что против него не существует улик. Вероятно, он под каким-нибудь предлогом забрал у друга его проект и ловко скрыл концы в воду. Мой старый Бенно был не тот человек, кто сумел бы бороться с такой лисицей, не имея в руках неопровержимых доказательств, а я, единственный свидетель, на которого он мог сослаться, тогда уже уехал. Но теперь я здесь и не успокоюсь, пока не выведу Нордгейма на чистую воду.

– Но зачем? К чему подымать старую, давно забытую историю? Моему бедному отцу это уже не даст удовлетворения, а ваше обвинение, если оно окажется справедливым, станет страшным ударом для… семьи Нордгейма.

Гронау несколько секунд смотрел молча, как будто не понимая, что говорит доктор, а потом рассвирепел.

– Ну, однако, это уж слишком! Другой был бы вне себя от подобного открытия, перевернул бы все вверх дном, чтобы только докопаться до истины, и без всяких церемоний наказал бы виновного, а вы хотите удержать меня, потому что Эльмгорст – ваш друг! Вы боитесь скандала для семьи своего злейшего врага! Вы – истый сын своего отца, он поступил бы точно так же.

Он ошибался: Бенно думал не о Вольфганге, перед ним стояло совсем другое лицо и испуганно-вопросительно смотрело на него большими темными глазами. Но он ни за что на свете не открыл бы никому, почему его так ужасает мысль о том, что подозрение может подтвердиться, и почему ему хотелось бы предать забвению всю эту историю.

Гронау встал и сказал сердитым тоном:

– Я вижу, на вас плоха надежда, Бенно. Такие чувствительные, непрактичные люди вообще не годятся для подобного дела. К счастью, я здесь. Я напал на след и не брошу его, чего бы это ни стоило. Я хочу доставить удовлетворение моему старому другу хоть в могиле, если он не получил его при жизни.