С тех пор как Вильям Морленд поселился в Равенсберге, начались оживленные сношения между Равенсбергом и Графенау. Морленд часто бывал там со своей дочерью. Берндты платили ему и графине тем же. Неизвестно, насколько графу нравилось это общение, но он всегда одинаково любезно и вежливо относился к родным своей невестки, которым был обязан заключением этого брака.

И сегодня Морленд с Алисой приехали в Графенау. Молодая женщина прошла к тетке, а мужчины уселись в кабинете Берндта, разговаривая о своих делах, как это почти всегда бывало, когда они оставались одни.

– Вот опять ваша немецкая осторожность и осмотрительность, – полупрезрительным тоном сказал американец. – Ни на грош смелости! Вы постоянно ищете прикрытия и защиты, а с этим далеко не уйдешь. Ты по здешним понятиям – богатый человек и из года в год увеличиваешь свое состояние деловой практикой. Это, может быть, очень спокойно и удобно, но многого этим не достигнешь.

– Я не против риска, – возразил Берндт, – но ты любишь ставить на карту все сразу! Ты отказался от всех остальных предприятий, от управления своим обществом в Нью-Йорке, забрал отовсюду свои вклады и все это вместе с запасным капиталом вложил в Хейзлтон. Опасная игра!

– Нет, только крупная. Хейзлтон требует моего личного участия, применения всех моих сил. Если бы мы начали это дело в Германии, ты первый принял бы в нем участие.

– Разумеется, потому что в подобных делах я не отступаю даже перед жертвами. Но большая разница – приносить жертву предприятию, в будущее которого веришь, или зря рискнуть для него всем. Можно мириться с потерями, но рисковать потерей всего, что имеешь, не следует.

– Нет! В этом случае всякие потери, безусловно, исключаются, потому что будущее Хейзлтона обеспечено. Он вырастет так же быстро, как Чикаго, может быть, еще быстрее. За эти два года он так расширился, что превзошел все мои ожидания. Почва, климат, окрестности – все пришло нам на помощь. Переселенцы стекаются со всех сторон, мы просто не успеваем работать – так колоссально все растет. Железная дорога уже проложена, а я предпочитаю вкладывать свои капиталы в такое дело, где они могут увеличиться не в десять, а в сто раз.

– Другими словами, тебе недостаточно считаться миллионером, тебе хочется стать наравне с миллиардерами.

– Почему же нет? – спросил американец со своим обычным хладнокровием. – Такой широкий путь открывается передо мной немного поздно, но я еще чувствую в себе достаточно сил и потому пойду этим путем. У тебя нет детей, а у меня дочь, могут быть внуки, я буду работать для своего потомства.

Коммерции советник молчал. Бездетность была больным местом в его счастливом браке, во всей его жизни. Все его состояние и состояние его жены должны были перейти впоследствии к дальним родственникам, может быть, поэтому он и чувствовал отвращение к рискованным спекуляциям, могущим нарушить его спокойствие. Его шурин знал его чувства и поспешил переменить разговор.

– Я только что встретил молодого Гунтрама. Он, по-видимому, собрался на охоту?

– Да, он страстный охотник, – подтвердил Берндт, – но также и помимо охоты часто ездит в «Совиное гнездо». Он, кажется, близко сошелся с бароном Гельфенштейном. Его посещения развлекают старика, внося в его уединение задор молодости, ведь барон живет такой замкнутой жизнью. Скоро приезжает и сам Гунтрам, кажется, завтра.

– Гунтрам? – переспросил американец. – Ты не говорил мне, что ожидаешь его.

На лице коммерции советника отразилось замешательство:

– Для меня это тоже полнейшая неожиданность. Правда, мы не раз говорили с ним о перестройке Графенау, но время еще терпит. Мы хотели окончательно решить вопрос только в будущем году, а теперь Гунтрам пишет из Карлсбада, что окончил курс лечения и хочет воспользоваться оставшимся свободным временем, чтобы еще раз осмотреть замок и составить план. Здоровье его по-прежнему плохое, и лечение не принесло ему на этот раз никакой пользы. Боюсь, что дни бедняги сочтены.

– Разве его положение так серьезно?

– К сожалению! Я спрашивал своего врача, у которого и он лечится, и узнал всю правду. Болезнь, которой он страдает уже много лет, приняла очень серьезный оборот.

– А его сынок веселится здесь, пользуясь отпуском, и не знает, какую бы шалость выкинуть еще.

– Он не знает, насколько серьезно положение его отца, и вообще привык беспечно относиться к жизни, но я решил открыть ему глаза, боюсь, что после смерти отца Адальберту придется очень трудно в жизни.

– Это было бы, пожалуй, полезной наукой для такого легкомысленного молодчика. Ты, конечно, знаешь, что Гунтрам вовсе не такой богатый человек, за какого себя выдавал.

– Ну да, он вел жизнь не по средствам, – согласился коммерции советник. – Его покойная жена была очень расточительна. Адальберт – молодой, легкомысленный офицер и часто обращается к отцу с требованиями, на которые тот при всей своей уступчивости не может согласиться.

– И наделал долгов? В таких случаях большое спасение иметь богатых друзей, и эта дружба, вероятно, обошлась тебе очень дорого?

– Мне часто приходилось выручать его, но ведь все имеет свои границы, так что на просьбу, присланную мне из Карлсбада, мне пришлось ответить отказом, уж слишком велика была сумма. Я принес довольно много жертв и знаю, где остановиться, но боюсь, что Гунтрам едет сюда, чтобы лично возобновить свою просьбу. Я предвижу неприятную сцену.

Должно быть, суммы, пожертвованные Берндтом, были очень велики, иначе он вряд ли говорил бы о них с такой сердитой откровенностью, да еще своему шурину. Последний вместо ответа только спросил:

– А Гунтраму известно, что Зигварт здесь?

– Вряд ли, не думаю, чтобы Адальберт писал ему об этом, да и к чему? Эта старая неприятная история уже давно забыта.

– Для тебя – да. Но я убежден, что Гунтрам ни за что не приехал бы сюда, если бы знал, что его бывший ученик в Эберсгофене.

– Мне казалось, Вильям, что мы с тобой раз и навсегда решили избегать этой темы, иначе мы серьезно поссоримся. Очень возможно, что Гунтрам сам виноват в том, что так изменились обстоятельства, но это не имеет никакого отношения к инциденту с Зигвартом. Я смотрю на это дело с точки зрения двадцатилетней дружбы и буду держаться своего мнения, пока мне не приведут таких доказательств, перед которыми я буду вынужден сдаться… А теперь пойдем к дамам. Они, наверное, уже ждут нас.

Каждое утро поручик Гунтрам отправлялся, как говорилось, на охоту, но в действительности шел в «Совиное гнездо». Гельфенштейн, слабевший с каждым днем, не мог выносить долгие визиты, но охотно разговаривал с веселым офицером, который рассказывал ему кучу всевозможных новостей и которого он называл «своим молодым товарищем». Исполнив таким образом правила приличия, «молодой товарищ» вознаграждал себя обществом баронессы Траудль. Он непринужденно возобновил свое прежнее знакомство, как будто не замечая, что «маленькой златокудрой Труде» уже минуло семнадцать лет. Они смеялись и шумели, ссорились и мирились совершенно так же, как три года тому назад, и все больше и больше сближались.

Прежде старик еще часто сиживал перед домиком, посматривая на молодежь с полуласковой, полускорбной улыбкой. Теперь его кресло очень редко появлялось на площадке, так как воздух и солнце утомляли его. Поэтому Гофштетер считал обязанностью стоять на страже чести дома. Он всегда умел устроить так, чтобы быть дома в известные часы, и по-настоящему сердился, когда молодая парочка ускользала от него. Сегодня он стоял один перед домиком, когда появился Гунтрам и приветствовал его шутливым тоном:

– Доброе утро, господин старший лесничий! Как поживаете? Могу я видеть барона?

– Нет, сейчас нельзя, – важно возразил лесничий. – Он плохо спал ночь и теперь досыпает. Его нельзя беспокоить.

– Разумеется, нельзя. А где баронесса Траудль?

– В саду. – Лесничий вдруг заступил дорогу молодому человеку, уже намеревавшемуся свернуть в сторону. – Выслушайте-ка меня, господин поручик. Мне необходимо переговорить с вами.

– Господи помилуй! У вас такое выражение на лице, словно речь идет о жизни и смерти. Ну, начинайте!

– Я уже давно собираюсь спросить вас, чем кончится вся эта история?

– Какая история?

– Не притворяйтесь, пожалуйста! Как будто я давным-давно не вижу, что вы полюбили мою баронессочку. Ребенок ни о чем не думает и позволяет ухаживать за собой, зато мне приходится думать за двоих, и потому я хочу знать, что у вас на уме.

– Да вы просто пугаете меня, – сказал Адальберт. – Разве вам необходимо это знать?

– Да, необходимо! Я все время здесь, и потому вся ответственность лежит на мне.

– Верно! Вы постоянно торчали тут, и я не раз мысленно посылал вас к черту. Но раз ответственность лежит на вас, то я имею честь почтительнейше доложить вам, что вся эта история кончится… свадьбой!

– Я так и думал. Вы ведь приличный человек, господин поручик, а кроме того, и богатый юноша, это всем известно.

Поручик громко расхохотался.

– Вы, кажется, основательно осведомлены о моем имущественном положении? Ну разумеется, в случае надобности мне будет чем прокормить жену, правда, не своим офицерским жалованьем, с ним одним пришлось бы в хозяйстве очень туго, но моему отцу, конечно, придется помогать нам.

Эти слова были произнесены крайне беспечно. Адальберт ни минуты не сомневался в согласии своего отца, потому что знал его слабость к аристократическим именам и связям. Баронесса фон Гельфенштейн была бы во всех отношениях желательной невесткой. Что касается Гофштетера, то он находил вполне понятным, что папаша должен раскошелиться, раз у него есть деньги.

– В таком случае вы уж поскорее порешите с этим делом, – серьезно сказал он. – Старый барон долго не протянет, он тает как свеча. Баронесса Траудль полагает, что дедушка только слаб и скоро поправится, а мы-то понимаем, в чем дело. Самое большее, если он протянет две недели.

– Да что вы! Неужели вы думаете, что конец так близок?

– Доктор говорит, что это может случиться даже гораздо раньше. Нашему барону невыносимо тяжело думать, что единственное существо в мире, которое ему дорого, будет после его смерти жить из милости у Равенсбергов, и он, наверное, не будет ничего иметь против того, чтобы маленькая златокудрая Труда вышла замуж за молодца-офицера, особенно если она сама этого желает. Но вам и самому это, вероятно, известно?

– Разумеется, известно! – И Адальберт, смеясь, похлопал лесничего по плечу. – Будьте спокойны, я не получу отказа.

– Мне тоже так кажется. Только не тяните с этим, а я даю свое благословение.

Поручик по-военному приложил руку к охотничьей шляпе.

– Чрезвычайно рад! Ваше высочайшее соизволение, разумеется, самое главное. К счастью, мой папаша приедет завтра в Графенау. Я немедленно открою по нему огонь, и потом мы вместе отправимся к барону. А теперь исчезните, пожалуйста! Налево кругом… марш!

– Но, господин поручик, – запротестовал было Гофштетер, однако поручик не дал ему договорить.

– Ни слова! Сегодня вы совершенно лишний, потому что я намереваюсь взять крепость штурмом, как подобает солдату… Ура!

Лицо лесничего расплылось в улыбке, и он покорно удалился. Он и сам видел, что сегодня он лишний, кроме того, поручик Гунтрам был ему по сердцу – такой шустрый и все берет на «ура». Он подходил его баронессочке, и старик решительно ничего не мог иметь против него.

Придя в свою комнату, Гофштетер сел на стул и поблагодарил господа бога, что все так счастливо устроилось. Теперь его старый добрый барин мог отойти с миром, зная, что его любимица соединится с человеком, которого он уже успел полюбить. Маленькая златокудрая Труда не останется в старых девах, у которых ничего нет, она будет богатой, счастливой женщиной, а потом, может быть, и генеральшей, «ее превосходительством». Гофштетер решил, что подождет, пока увидит свою баронессочку под венцом, а потом непременно оставит место и поедет в Америку, к дикарям.

Между тем Адальберт поспешно направился в так называемый сад – маленький клочок земли за домом, где росло несколько плодовых деревьев, а на грядках были посажены овощи.

В энергичном вмешательстве лесничего не было, в сущности, особенной надобности. Молодой офицер уже давно понял, что по уши влюблен в златокудрую Труду. Лесная принцесса окончательно пленила его, и, по его мнению, ни о каких препятствиях не могло быть и речи. Отец найдет его выбор подходящим и желательным, а старому барону он своим предложением доставит последнюю радость в жизни. Правда, его будущая жена была совершенным ребенком и недостаточно воспитана для общества, но молодой очаровательной женщине это легко простят, а титул баронессы фон Гельфенштейн будет иметь значение для полковника и товарищей в аристократическом полку. Адальберт знал это и даже был к этому далеко не равнодушен. Итак, все побуждало его приступить к объяснению.

Между тем барышня, которой он собирался сделать предложение, была в эту минуту поглощена занятием, не совсем соответствующим предстоящей помолвке. Она сидела на высокой ветке вишневого дерева и ела прекрасные спелые испанские вишни. В сущности, она собиралась сорвать лишь несколько ягод для дедушки, который, не имея аппетита, почти ничего не ел, а поэтому предусмотрительно принесла с собой лестницу и корзинку. Но когда, стоя на верхней перекладине, заметила, что самые лучшие ягоды висят очень высоко, ею овладело желание влезть на дерево. Она быстро очутилась на верхней ветке, повесила пустую корзиночку рядом и принялась всласть лакомиться. Адальберт, разумеется, сразу нашел ее и крикнул, поддразнивая:

– Доброе утро, баронесса Траудль! Вкусны ли испанские вишни?

Траудль смешалась, заторопилась слезть и добралась уже до нижней ветки, как вдруг державший лестницу поручик отодвинул ее в сторону, и Траудль лишилась возможности спуститься на землю.

– Какой вы неловкий! – крикнула она. – Придвиньте скорее лестницу, чтобы я могла спуститься.

– Этого совсем не нужно, – смеясь, возразил он, – прыгайте, я вас поймаю. Ведь три года тому назад я не раз делал это, когда вы, бывало, влезали на старый каштан и бомбардировали меня оттуда колючими плодами.

– Теперь это не годится, – с достоинством возразила Траудль. – Ну, скорее давайте лестницу!

Но Адальберт и не думал слушаться и, протянув ей руки, повторил:

– Прыгайте же! Я не уроню. Ну же! Гоп!

Траудль рассердилась. Она сбросила корзинку на землю, обхватила обеими руками ствол дерева и спустилась на землю, причем ее светлое полотняное платье выглядело не лучшим образом.

– Браво! – воскликнул Адальберт. – Это было настоящее гимнастическое упражнение. Браво, маленькая златокудрая Труда!

– Я уже не маленькая, – обиженным тоном ответила девушка, поднимаясь на цыпочки, – я уже достаю вам до плеча, и вообще я уже взрослая. Заметьте это!

– Выражаю взрослой молодой особе свое глубочайшее почтение, – насмешливо проговорил он. – Поставьте, пожалуйста, ноги как следует на землю, меряться, стоя на цыпочках, запрещается. Не разрешите ли мне почтительнейше осведомиться о вашем здоровье? Оно, вероятно, вполне удовлетворительно, судя по выпачканным вишнями губкам.

Траудль поспешно вынула носовой платок. Увы! На платке также осталось темно-красное пятно – неопровержимое доказательство ее невоздержанности.

– Ничего! Это не впервые, – утешил ее молодой человек, – у вас ведь всегда был завидный аппетит. В былое время, когда ваш батюшка был еще здоров и меня иногда приглашали к ужину, я помню, вы всегда первая справлялись со своей порцией и уничтожали невероятное количество бутербродов. Помните вы это, маленькая златокудрая Труда?

Баронесса охотно допускала, чтобы ее дед, дядя Равенсберг и даже Бертольд называли ее так, но в глазах поручика Гунтрама ей хотелось быть взрослой. Она выпрямилась с обиженным видом и воскликнула:

– Вы не должны больше так называть меня, я не позволю. Кроме того, это неверно. Теперь я сама знаю. Мне об этом сказал Бертольд, когда я в последний раз была в Равенсберге, он прочел мне одно стихотворение, оно называется «Красавица златокудрая Труда». Вы его знаете?

– Не имею ни малейшего понятия, – солгал Адальберт.

Траудль презрительно пожала плечами и решила прийти ему на помощь. Она начала говорить первые строфы стихотворения, делая заметные ударения на словах припева: «Красавица златокудрая Труда».

– Ну а конец? – спросил молодой человек, когда она внезапно остановилась.

– Конец… я забыла.

– Жаль! В народных песнях последние строфы обычно самые красивые. Может быть, вы припомните ее, маленькая златокудрая Труда?

Эти слова переполнили чашу терпения баронессы. Она бросила на своего собеседника презрительный взгляд и, не говоря ни слова, повернула к дому. Но Адальберт догнал ее, обнял и ласково шепнул на ухо:

– Красавица златокудрая Труда!

Девушка вспыхнула от этого мягкого, нежного тона и крикнула:

– Пустите меня, Адальберт!

Она испуганно попыталась высвободиться из его объятий, но почувствовала на своих губах губы молодого офицера, а потом услышала страстный шепот:

– Люблю тебя, Траудль, люблю тебя!

Лицо Труды горело ярким румянцем. Что-то мешало ей дышать, но в то же время поднимало ее как на крыльях, она не отвечала и не двигалась, боясь, что каждый звук, каждое движение нарушит очарование. Она только смотрела на Адальберта радостно блестевшими глазами и слушала то, что он шептал ей на ухо: как он ее любил, когда она была еще ребенком, и как, снова увидев ее месяц назад, поклялся себе, что она будет его женой. При этом он покрывал бесчисленными поцелуями розовое личико своей молоденькой невесты, и только гораздо позднее ему пришел в голову вопрос, с которого, в сущности, он должен был начать:

– А ты любишь меня, Траудль?

– Да, Адальберт, да, – восторженно ответила она, обнимая руками его шею. – Я сама не знала, как люблю тебя.

– А конец старой песни? Действительно ты позабыла его, Траудль? Тогда я напомню тебе: