После приезда молодого хозяина прошло несколько недель, но в Вилице не произошло никаких существенных перемен. Его присутствие почти не было заметно; как и предвидела княгиня, его очень редко можно было видеть в замке, так как он целыми днями бродил по лесу. Страсть к охоте, казалось, снова овладела им с прежней силой и оттесняла все остальное на задний план. Даже за столом Вольдемар появлялся очень редко; охотясь, он забирался обычно так далеко, что бывал вынужден зайти к какому-нибудь арендатору или лесничему. Домой он возвращался поздно, проводил вечера в своей комнате вместе с Фабианом и появлялся в салоне своей матери только в необходимых случаях.

Лев уже с первых дней отказался сопровождать брата, потому что действительно оказалось, что они совершенно по-разному относились к охоте. Молодой князь был здесь, как и во всем остальном, горяч, смел, но невыдержан. Он отстреливал все, что ему попадалось под руку, презирал все препятствия и находил большое удовольствие, когда охота принимала опасный характер. Вольдемар же, наоборот, с неутомимой выдержкой мог целыми днями преследовать дичь, которую себе наметил, забывая об отдыхе и еде. Лев очень быстро стал находить все это утомительным, скучным и неудобным, а заметив, что брат предпочитает уединение, с удовольствием предоставил его самому себе.

Собственно говоря, о какой-нибудь совместной жизни Вольдемара с матерью и братом не могло быть и речи, хотя они ежедневно виделись и говорили друг с другом. Молодой Нордек был все таким же необщительным, как и раньше, а его замкнутость еще больше усилилась. Княгиня была очень довольна, что он вполне оправдал ее предположения и даже оказался податливее, чем ожидали; так, например, он даже согласился нанести визит в Раковиц; благодаря этому общение между обоими замками стало оживленнее, чем когда-либо, и граф Моринский очень часто приезжал с дочерью в Вилицу. Единственно, что иногда сердило княгиню, это отношения между ее старшим сыном и Вандой, которые оставались холодными, принужденными и даже враждебными. Однажды она попробовала выступить посредницей, но безуспешно, и наконец отказалась от мысли «исправить» этих упрямцев; да, в общем, это не имело никакого значения, так как по отношению к самому графу Моринскому Вольдемар проявлял такую любезность и предупредительность, на какую только была способна его неприветливая натура.

Ввиду стоявшей хорошей погоды в Вилице снова была назначена охота, на которую собирались обычно все окрестные помещики. На разосланные приглашения и на этот раз были получены утвердительные ответы, и собравшееся общество, состоявшее исключительно из окрестного польского дворянства, было даже многочисленнее, чем всегда. Княгине было очень приятно, что в данном случае ей не приходилось считаться с желаниями сына. Вольдемар до сих пор не был знаком ни с кем из окрестных жителей, а также избегал знакомства с чиновниками и офицерами, квартировавшими в Л., чего так боялась княгиня. В этих кругах решили, что молодой Нордек примкнул к Баратовским и всецело находится во власти своей матери, старательно отстраняющей всякий чуждый элемент.

На этот раз общество выехало на охоту очень поздно, так как с утра стоял такой густой туман, что в нескольких шагах нельзя было ничего различить. Пришлось изменить программу дня, завтракать дома, а не в лесу, как предполагалось, и выехать только около полудня, когда погода прояснилась.

Мужчины и молодые дамы, также принимавшие участие в охоте, собираясь выехать, прощались с княгиней, стоявшей вместе со Львом посредине зала. Тот, кому было незнакомо действительное положение дел, без сомнения, принял бы молодого князя за хозяина Вилицы, так как он являлся центром внимания всего общества, тогда как Вольдемар одиноко стоял около окна, разговаривая с Фабианом, который не принял участия в охоте и остался в замке.

Поведение молодого хозяина никого не удивляло, так как он всегда добровольно выбирал второстепенную роль и, по-видимому, сам считал себя гостем своей матери, поэтому все скоро привыкли не обращать на него внимания. С ним вежливо здоровались и прощались, внимательно слушали, когда он снисходил до участия в разговоре, и даже приносили ему жертву, разговаривая в его присутствии по-немецки.

— Только, пожалуйста, Лев, не скачи так безумно, — предостерегала княгиня, обнимая младшего сына. — Ты и Ванда всегда состязаетесь во всевозможных отчаянных выходках. На этот раз я серьезно прошу об осторожности. — Затем она обернулась к подошедшему к ней старшему сыну и с холодной любезностью протянула ему руку. — До свидания, Вольдемар, сегодня ты, вероятно, в своей родной стихии?

— Вовсе нет, подобная парадная охота, когда весь лес наполнен загонщиками и охотниками, не в моем духе.

— Вольдемар доволен только тогда, когда он наедине со своим любимым ружьем, — со смехом произнес Лев. — Я подозреваю, что ты умышленно потащил меня в самую густую чащу и водил по самым непроходимым болотам, чтобы поскорее отделаться от меня. Я вовсе не неженка, но в данном случае мне было вполне достаточно тех лишений и трудностей, которые я испытал и которые ты называешь «удовольствием».

— Я же с первого дня сказал тебе, что наши вкусы в данном случае расходятся, — равнодушно проговорил Вольдемар, когда они вместе сходили с лестницы.

Часть общества уже собралась на большой лужайке перед замком, граф Моринский с дочерью также находились там. Все мужчины любовались великолепной лошадью Нордека, присланной ему только третьего дня, и единогласно решили, что в этом отношении у него очень хороший вкус.

— Чудный конь! — сказал граф, похлопывая животное по шее. — Вольдемар, неужели это тот же самый Норман, на котором вы ездили тогда в С.? Павел чуть не умирал со страха всякий раз, когда ему приходилось держать его, так как он никого не подпускал к себе, а теперь он стал таким кротким.

Вольдемар, только что вышедший из замка вместе со своим братом, подошел к этой группе.

— Норман был тогда еще очень молод, — ответил он. — И только первый год ходил под седлом. С тех пор он должен был привыкнуть к спокойствию, так как и я тоже отучился от безумной скачки. Что же касается кротости, то спросите Льва: он почувствовал ее вчера, когда хотел сесть на Нормана.

— Черт, а не лошадь! — с досадой воскликнул Лев. — Ты, вероятно, специально выдрессировал его так, чтобы он начинал бесноваться, как только кто-нибудь чужой захочет вдеть ногу в стремя. Но я все-таки заставлю его слушаться.

— Оставь это! Норман слушается только меня, ты его не усмиришь, я думал, что ты уже вчера убедился в этом.

Яркая краска залила лицо молодого князя, он поймал взгляд Ванды, повелительно требовавшей от него, чтобы он опроверг утверждение своего брата. Однако возражения не последовало, но этот взгляд все-таки задел Льва и был, вероятно, причиной запальчивости, с которой он ответил:

— Если тебе доставляет удовольствие так дрессировать свою лошадь, чтобы она не давала никому садиться на нее, то это — твое дело, своего Вальяна я не обучал таким штукам. — И он указал на прекрасного рыжего жеребца, которого конюх держал под уздцы. — Но ты, вероятно, тоже не справишься с ним, как и я с твоим Норманом? Не хочешь ли попробовать?

— Нет, — спокойно ответил Вольдемар. — Твоя лошадь иногда очень непослушна и капризна; ты разрешаешь ей различные выходки, которых я не допускаю. Мне пришлось бы проучить ее, а это — твой любимец; я знаю, как ты к нему привязан.

— Но ведь это была бы только проба, господин Нордек, — вмешалась Ванда (она уже после первой встречи отбросила «кузена Вольдемара»). — Мне кажется, что вы ездите верхом почти так же хорошо, как и Лев.

Ни один мускул не дрогнул на лице Вольдемара при этом выпаде со стороны молодой графини; он оставался совершенно спокойным.

— Вы очень добры, графиня Моринская, — ответил он.

— О, я вовсе не хотела обидеть вас, — заявила Ванда тоном, который был еще оскорбительнее, чем перед тем ее «почти». — Я была уверена, что немцы ездят довольно хорошо, но все-таки они не могут сравниться с нашими наездниками.

Нордек, ничего не ответив на это, обратился к брату:

— Не уступишь ли ты мне сегодня своего Вальяна?

— Согласен, — с горящими глазами ответил Лев.

— Не делайте этого, Вольдемар! — вмешался Моринский, которому вся эта история была, по-видимому, неприятна. — Вы были совершенно правы: лошадь непослушна и с большим норовом; самому лучшему всаднику, не привыкшему к ней, ни за что не справиться с ней, она обязательно вас сбросит.

— Ну, попробовать все-таки можно, — бросила Ванда. — Конечно, если господин Нордек не боится подвергнуться опасности.

— Не беспокойтесь, — ответил Вольдемар графу, бросившему недовольный взгляд на дочь. — Я сяду на лошадь; видите, графиня Моринская непременно желает… видеть меня сброшенным. Пойдем, Лев!

— Помилуй, Ванда, — шепнул Моринский дочери. — Между тобой и Вольдемаром возгорается настоящая вражда, ты все время дразнишь его.

Молодая графиня раздраженно ударяла хлыстом по складкам своей бархатной амазонки.

— Ошибаешься, папа, этот Нордек никому, а тем более мне, не позволит дразнить себя.

— Так зачем же ты все время нападаешь?

Ванда ничего не ответила; отец был прав, она не упускала ни единого случая, чтобы не подразнить брата.

Другие гости также насторожились: они знали Нордека как хорошего наездника, но считали вполне установленным, что он не сможет тягаться с молодым князем.

Оба брата уже стояли около Вальяна; стройная, горячая лошадь нетерпеливо взрывала копытами землю и своим беспокойством доставляла много хлопот конюху. Лев взял поводья и сам держал коня, пока его брат садился на него. Его глаза светились глубоким удовлетворением, он знал своего Вальяна; отпустив его, он отошел в сторону.

Действительно, лошадь, почувствовав, что повод в чужих руках, сейчас же начала проявлять свой норов. Она становилась на дыбы, била ногами и всеми силами старалась сбросить всадника, однако тот сидел как пригвожденный, оказывая порывистой страстности коня спокойное, но энергичное сопротивление, и тот наконец покорился своей судьбе. Но этим покорность Вальяна и ограничилась; несмотря на все старания Вольдемара, он не двигался с места и только все больше и больше горячился. Терпение всадника истощилось, он поднял хлыст и с силой ударил упрямое животное. Эта непривычная строгость привела избалованного коня в бешенство. Он сделал такой прыжок, что все стоявшие рядом отскочили в сторону, и затем стрелой помчался через лужайку по большой аллее, ведущей к замку. Эта скачка представляла собой ожесточенную борьбу между конем и всадником. Вальян делал все возможное, чтобы выбить его из седла, и если Вольдемар оставался в нем, то лишь с опасностью для своей жизни.

— Лев, положи конец всему этому! — с беспокойством сказал Моринский своему племяннику. — Вальян успокоится, если ты подойдешь к нему. Уговори брата сойти, иначе может произойти несчастье.

Лев, скрестив руки на груди, смотрел на эту борьбу, не обнаруживая никакого намерения вмешиваться в нее, и холодно ответил, что если он умышленно бесит лошадь, то пусть и терпит последствия этого; он же знает, что она не выносит строгости.

В эту минуту Вольдемар возвратился. Он остался в седле, и ему даже удалось вынудить лошадь держаться известного направления, но о покорности не могло быть и речи, так как Вальян быстрыми неожиданными поворотами все еще старался сбросить всадника. В ответ на это последний так безжалостно работал хлыстом и шпорами, что Лев вышел из себя. Он оставался совершенно спокойным, когда опасность угрожала брату, но не мог видеть плохого обращения со своим любимцем.

— Вольдемар, перестань! — гневно воскликнул он. — Ты испортишь мне лошадь. Мы все видели, что Вальян не сбросил тебя. Оставь, наконец, его в покое.

— Сначала я научу его послушанию!

В голосе Вольдемара слышалась дикая ярость, и слова Льва возымели лишь то действие, что он при втором круге стал обращаться с лошадью еще безжалостнее, чем раньше. При третьем круге она наконец покорилась воле всадника и послушно остановилась около замка.

Нордек соскочил на землю: его окружили мужчины, в комплиментах и похвалах его искусству недостатка не было, один Лев не произносил ни слова, он молча гладил дрожащую, потную лошадь, на блестящей шерсти которой выступили капли крови — это были следы шпор Вольдемара.

— Вы проявили громадную волю. Вальян, наверное, не скоро забудет эту скачку, — с усилием произнес Моринский.

Вольдемар уже овладел своим волнением, и о нем свидетельствовала только вздувшаяся жилка на виске, когда он возразил:

— Да ведь я должен был оправдать слова графини Моринской, что езжу верхом почти так же хорошо, как и Лев.

Ванда стояла возле молодого князя; ее лицо имело такое выражение, как будто она сама потерпела поражение, за которое должна была жестоко отомстить, ее темные глаза угрожающе сверкнули.

— Я очень сожалею, что из-за моих неосторожных слов бедный Вальян подвергся такому ужасному обращению, — задыхаясь, ответила она. — Благородное животное вовсе не привыкло к этому.

— А я не привык к такому сопротивлению, — резко ответил Вольдемар. — Не моя вина, что лошадь слушается только хлыста и шпор, а она должна была послушаться.

Лев положил конец этому разговору, очень громко и демонстративно приказав конюху отвести лошадь, которая «еле держится на ногах», в конюшню, окружить ее там заботливым уходом, а ему скорее оседлать и привести другую. Граф Моринский подошел к племяннику и отвел его в сторону.

— Успокойся, Лев! — тихо, но внушительно произнес он. — Не показывайся гостям с таким лицом! Ты, кажется, ищешь ссоры с братом?

— А почему бы и нет? — произнес молодой князь. — Разве он не выставил меня на посмешище всему обществу своим бестактным рассказом о Нормане? Разве он не загнал до полусмерти моего Вальяна? И все это только ради пустого хвастовства?

— Хвастовства? Опомнись! Ведь ты сам предложил ему попробовать сесть на лошадь; ведь он отказывался!

— Он хотел показать всем, что является прекрасным наездником, тогда как тут все дело в грубой силе. Как будто кто-нибудь отнимает у него это! Говорю тебе, дядя, если он еще раз поставит меня в такое глупое положение, то мое терпение лопнет, будь он хоть десять раз хозяином Вилицы.

— Будь осторожней! — предостерегающе заметил граф. — Ты и Ванда привыкли считаться исключительно с личными побуждениями. Как только дело касается Вольдемара, я не могу добиться от вас ни малейшей сдержанности.

— Ванда хоть имеет возможность открыто показывать свою неприязнь, — проворчал Лев. — Тогда как я…

Привели оседланную лошадь, и все отправились в путь. К счастью, охота держала братьев на отдалении друг от друга, иначе раздражение Льва все-таки могло бы стать причиной какого-нибудь столкновения.

Вольдемар был вполне прав, питая нелюбовь к «парадной охоте». Весь лес был наполнен загонщиками и охотниками; последние в элегантных костюмах скакали возле своих дам на горячих изящных лошадях, за ними несся целый штат слуг, трубивших в рога, и с громким лаем мчались собаки.

Туман рассеялся, и погода не оставляла желать ничего лучшего. Само собой разумеется, общество стремилось наверстать упущенное и, несмотря на то что короткий ноябрьский день уже склонялся к вечеру, не думало заканчивать охоту, которая была очень удачной.

На небольшом расстоянии от домика лесничего, который был назначен сборным пунктом, расстилалась большая лужайка, как бы затерявшаяся в чаще. Под одним из деревьев, далеко простиравших свои ветви над этой лужайкой, стояла Ванда Моринская. Ее уединение было, очевидно, добровольным — она не могла заблудиться, потому что шум охоты был слышен по всему лесу, к тому же лесничество, где молодая графиня, по-видимому, оставила свою лошадь, было совсем близко. Прислонившись к стволу, она пристально смотрела в воду и, по-видимому, не замечала окружающей обстановки. Ее мысли витали где-то далеко, она, казалось, боролась с каким-то неприятным чувством, но по глубокой складке на лбу и капризно надутым губкам можно было заключить, что это чувство было не так-то легко побороть. Шум охоты все больше и больше удалялся, и наконец в лесу наступила полная тишина.

Уже довольно много времени Ванда стояла совершенно неподвижно, как вдруг совсем близко от нее послышался шорох. Молодая девушка с недовольством обернулась, желая узнать причину шума; в этот момент кусты раздвинулись, и из них появился Вольдемар. Увидев графиню, он несколько опешил; неожиданная встреча была ему, по-видимому, так же неприятна, как и ей, но отступать было уже поздно. Поэтому он слегка поклонился и произнес:

— Я не предполагал, что вы не участвуете в охоте. Вы ведь известны как неутомимая охотница.

— Я могу ответить вам тем же. Почему именно вы не участвуете в последнем загоне?

— С меня вполне достаточно. Шум и суета подобной охоты лишают меня всякого удовольствия, мне не хватает лесной тишины и уединения.

Это было именно то, чего недоставало Ванде и чего она искала здесь, но она, конечно, не хотела сознаваться в этом и спросила:

— Вы из лесничества?

— Нет, я только отправил туда своего Нормана. Охота, вероятно, скоро кончится и на обратном пути пройдет здесь, да и место сбора недалеко отсюда.

— А что мы будем делать до тех пор?

— Будем ждать, — лаконично ответил Вольдемар, снимая ружье.

Это «будем ждать» было произнесено так уверенно, как будто он не сомневался, что Ванда останется здесь. Складка на лбу молодой графини стала еще глубже; ей очень хотелось сейчас же вернуться в лесничество, но она тут же решила, что Вольдемар должен сам уступить ей место, где так непрошенно нарушил ее уединение. Однако молодой Нордек, по-видимому, вовсе не собирался уходить; он прислонил ружье к дереву и, скрестив руки, осматривал местность.

Молодая графиня мрачно смотрела на его лицо, как бы желая что-то в нем разгадать. Он, видимо, почувствовал этот взгляд, так как неожиданно повернулся к ней и равнодушно проговорил:

— В подобном осеннем пейзаже все-таки есть что-то тоскливое.

— Но тем не менее он имеет свою поэзию. Вы этого не находите?

— Я? — резко спросил он. — Я никогда ничего не понимал в поэзии, ведь вы, кажется, знаете это, графиня.

— Да, я знаю это, — таким же тоном ответила она. — Но бывают моменты, когда она невольно приходит к каждому.

— Романтическим натурам — может быть, нашему же брату приходится стараться прожить свой век без поэзии, терпеть так или иначе.

— Как спокойно вы это говорите! Кажется, раньше терпение было вам не свойственно. Я нахожу, что вы очень изменились в этом отношении.

— Нельзя же всю жизнь оставаться необузданным мальчиком. Или вы думаете, что я не могу забыть мальчишеские глупости?

Ванда закусила губы: он прекрасно доказал ей, что может забыть эти глупости.

— Я не сомневаюсь в этом, — холодно промолвила она. — И считаю даже, что вы способны на многое другое, чего не находите нужным показывать.

Вольдемар насторожился и в течение нескольких мгновений пристально и испытующе смотрел на девушку, но затем спокойно ответил:

— В таком случае ваш взгляд противоречит мнению всей Вилицы, где все довольно единогласно считают меня совершенно безвредным.

— Потому что вы непременно хотите показать себя таким. Я этому не верю.

— Вы очень добры, — с нескрываемой иронией произнес Вольдемар. — Но я нахожу жестоким с вашей стороны отнимать у меня единственную заслугу, которую я имею в глазах моей матери и брата, — быть безобидным и незначительным.

— Если бы тетя слышала тон, которым вы говорите это, то она, вероятно, изменила бы свое мнение, — заявила Ванда, задетая насмешкой. — До сих пор мои взгляды не встречали поддержки.

— Так оно и останется, — заметил Вольдемар. — Меня считают неутомимым охотником, а с сегодняшнего дня, может быть, станут признавать и неплохим всадником, и ничем больше.

— Разве вы на самом деле охотитесь, когда целый день бродите с ружьем и ягдташем? — спросила молодая графиня, пристально посмотрев на Вольдемара.

— А что же я делаю, по-вашему?

— Не знаю, мне кажется, что вы производите очень основательную ревизию Вилицы. В ваших владениях нет ни одного лесничества, ни одной деревни, ни одного самого отдаленного хутора, в котором бы вы не побывали; вы посетили даже все фольварки, отданные в аренду. Вы очень редко появляетесь в гостиных своей матери и играете в них лишь второстепенную роль, но из того, что там происходит, от вас не укрывается ни одно слово, ни один взгляд, одним словом — ничего. Вы, по-видимому, не обращаете никакого внимания на наше общество, а тем не менее нет ни одного человека, которого вы не осмотрели бы и который не подвергся бы вашей критике.

Ванда высказала все это с уверенностью и определенностью, рассчитанной на то, чтобы привести Нордека в замешательство, и действительно, в данный момент он не знал, что ответить. Он стоял с мрачным лицом и сжатыми губами и явно боролся со своей досадой. Однако его не так-то легко было сбить с толку. Когда он снова поднял глаза, его лоб был еще нахмурен, но в голосе слышалась лишь язвительная насмешка:

— Вы совсем сконфузили меня, графиня, только что доказав мне, что с первого же дня моего пребывания здесь я был предметом вашего постоянного наблюдения и исключительного внимания; это, право, гораздо больше, чем я заслужил!

Ванда была вне себя, она бросила гневный взгляд на смельчака, решившегося с такой уверенностью парировать ее удар.

— Я нисколько не отрицаю, что наблюдала за вами, — гордо ответила она. — Но вы, вероятно, сами знаете, господин Нордек, что интерес к вашей особе тут не играет совершенно никакой роли.

— Вы совершенно правы, я вовсе не предполагаю в вас никакого интереса к моей особе, от этого подозрения с моей стороны вы полностью гарантированы.

Ванда сделала вид, что не понимает его намека, но тем не менее старалась избегать его взгляда.

— Вы, по крайней мере, можете засвидетельствовать, что я была откровенна, — продолжала она. — Ваше дело теперь подтвердить или опровергнуть мои наблюдения.

— А если я не желаю отвечать вам?

— Значит, я была права и серьезно постараюсь убедить тетю, что ее сын вовсе не так безопасен, как она думает.

Насмешливая улыбка снова заиграла на губах Вольдемара, когда он ответил:

— Ваше мнение, может быть, имеет большое значение, графиня, но, во всяком случае, вы — не дипломат, иначе были бы осторожнее в своих выражениях. «Безопасен»! Это слово наводит на размышления.

Молодая девушка невольно вздрогнула.

— Я только повторяю ваше собственное выражение, — сказала она, быстро овладев собой.

— А, это другое дело! А я уж подумал, что в Вилице творится что-то такое, чему мешает мое присутствие.

Ванда не ответила; она убедилась теперь, как была безгранично неосторожна. Разговор в этом направлении продолжать было нельзя, а потому она приняла быстрое решение и энергично разорвала сеть, которой опутала себя по собственной неосмотрительности.

— Оставьте насмешки! — сказала Ванда, в упор посмотрев на Нордека своими большими темными глазами. — Я ведь прекрасно знаю, что они относятся не к делу, о котором идет речь, а исключительно ко мне. Вы заставляете меня коснуться предмета, который я давно предала бы забвению, если бы вы постоянно не напоминали мне о нем. Оставим открытым вопрос о том, насколько подобное поведение является «рыцарским», но вы, вероятно, чувствуете так же хорошо, как и я, что оно поставило нас в положение, которое начинает становиться невыносимым. Я вас оскорбила, и вы до сегодняшнего дня не простили мне этого. Ну хорошо… — она на мгновение остановилась и глубоко вздохнула. — Я была неправа и теперь это признаю. Довольно вам этого?

Это было своеобразное извинение, а манера, с которой оно было произнесено, была еще своеобразнее. В ней выражалась вся гордость женщины, которая прекрасно осознает, что для нее не является унижением, если она снисходит просить прощения у человека за то, что сделала его игрушкой своего каприза. Однако ее слова произвели совершенно другое действие, чем она ожидала. Вольдемар отступил на шаг, и его глаза впились в ее лицо.

— Вот как! — медленно произнес он, выделяя каждое слово. — Я не знал, что Вилица имеет такое важное значение для вашей партии.

— Вы думаете? — запальчиво воскликнула графиня.

— Я думаю, что однажды я очень дорого заплатил за то, что являюсь владельцем этих имений, — перебил ее Нордек, причем по тону его голоса было слышно, что его терпение лопается. — Тогда речь шла о том, чтобы приобрести Вилицу, теперь нужно во что бы то ни стало удержать ее. Но только вы забыли, что я больше не прежний неопытный мальчик. Вы сами, графиня, открыли мне глаза, и теперь уж я буду держать их открытыми, даже невзирая на опасность получить упрек в «нерыцарских» поступках.

Ванда побледнела как смерть, ее рука судорожно мяла складки бархатной амазонки.

— Довольно! — сказала она, стараясь овладеть собой. — Я вижу, вы не желаете примирения и, чтобы сделать его невозможным, прибегаете к оскорблению. Прекрасно! Я принимаю предложенную мне вражду!

— Ошибаетесь, — спокойнее ответил Вольдемар. — Я не предлагаю вам вражды; это было бы совсем не «по-рыцарски» по отношению… к невесте моего брата.

Ванда вздрогнула, странно, это слово поразило ее как болезненный удар, она невольно опустила глаза.

— Я до сих пор не поздравил вас, — продолжал Вольдемар, — и прошу принять мое поздравление сегодня.

Ванда молча кивнула. Она сама не знала, что сковало ее уста.

Воцарилось молчание, только свист ветра и шелест сухих листьев нарушали тишину. Уже начало смеркаться, и со всех сторон на сырой лужайке поднимался густой туман, из которого как будто выплывали, сменяя друг друга, тысячи различных фигур и образов. В этом море тумана медленно вырисовывались старые буки, синие волны, из которых поднимался сказочный город с его несметными сокровищами, а из глубины моря мощно звучали волшебные колокола Винеты.

Молодой человек первым прервал молчание; он провел рукой по лбу и произнес:

— Не лучше ли нам вернуться в лесничество? Уже смеркается.

Ванда сразу же согласилась; она во что бы то ни стало хотела положить конец этому пребыванию наедине, так как больше не хотела видеть того, что ей мерещилось в море тумана.

Она подобрала свою амазонку, собираясь идти. Вольдемар вскинул ружье на плечо, но вдруг остановился.

— Я оскорбил вас своим подозрением; может быть, я был неправ. Но… будьте откровеннее… разве извинение, до которого вы снизошли, относилось к Вольдемару Нордеку? Вернее, к владельцу Вилицы, с которым ищут примирения, чтобы он не обращал внимания на то, что творится в его владениях.

— Значит, вы знаете? — перебила его подавленная Ванда.

— Достаточно, чтобы снять с вас всякую заботу о том, что вы только что были неосторожны. Неужели же меня считают таким ограниченным и думают, что я один не буду знать того, о чем говорят даже в Л., а именно что Вилица является центром партийной деятельности, во главе которой стоит моя мать? Вы спокойно можете согласиться с тем, что уже знает вся окрестность и что было мне известно прежде, чем я приехал сюда.

Ванда молчала и тщетно старалась прочитать на лице Вольдемара, что именно ему известно.

— Не об этом речь, — снова начал он. — Я просил дать ответ на мой вопрос. Был ли этот поступок добровольным или же… являлся исполнением возложенного поручения? Ванда, не негодуйте так, вы должны простить мне, если я недоверчиво отношусь к приветливости с вашей стороны.

Молодая графиня, наверное, сочла бы эти слова за новое оскорбление, если бы в них не было чего-то, что обезоруживало ее. Голос Вольдемара звучал теперь как-то совсем иначе, и Ванда даже слегка вздрогнула, когда он в первый раз назвал ее по имени.

— Если моя тетка когда-то без моего ведома пользовалась мной для осуществления своих планов, упрекайте ее, а не меня, — тихо ответила Ванда. — Я ни о чем не подозревала. Теперь же, — она гордо подняла голову, — я сама отвечаю за свои поступки, и то, что сделала — сделала по своему собственному усмотрению. Вы правы, извинение не относилось к Вольдемару Нордеку, так как он со времени своего приезда не давал мне повода искать или даже желать примирения с ним. Я хотела заставить владельца Вилицы поднять забрало; теперь мне этого больше не нужно. С сегодняшнего дня я знаю то, о чем до сих пор только подозревала. В вашем лице мы имеем озлобленного и беспомощного противника, который в решительный момент воспользуется своей властью, если бы ему даже пришлось попрать все родственные узы.

— С кем же меня должны связывать эти узы? — мрачно спросил Вольдемар. — С матерью? Она теперь менее чем когда-либо может простить мне, что наследником богатств моего отца являюсь я, а не младший сын… Со Львом? Возможно, что между нами существует нечто вроде братской любви, но я не думаю, чтобы она оказалась прочной в случае, если наши интересы столкнутся.

— Лев охотно относился бы к вам как к брату, если бы вы не сделали это невозможным, — перебила его Ванда. — Вы всегда были неприступны, но раньше все же бывали минуты, когда он мог быть вам ближе. Теперь же он должен был бы поплатиться своей гордостью, если бы попытался разрушить ту ледяную холодность, которую вы проявляете по отношению ко всему, что окружает вас здесь. Было бы совершенно напрасно, если бы мать или брат с любовью пошли вам навстречу, они все равно не нашли бы в вашей душе отклика.

— Вы судите совершенно правильно и беспощадно, — медленно произнес Нордек. — Но спросили ли вы хоть раз, что сделало меня таким? Было время, когда я был другим, по крайней мере, по отношению к вам, когда вы могли управлять мной одним взглядом, одним словом, когда я терпеливо подчинялся даже вашим капризам. Вы могли сделать со мной многое, может быть — даже все. Что вы этого не хотели, что вы предпочитали моего брата, было, пожалуй, естественно… что бы вы стали делать со мной?! Но вы должны понять, что это произвело переворот в моей жизни. Теперь я считаю за счастье, что мои юношеские мечты были разрушены, а то моя мать, вероятно, захотела бы повторить драму, которая разыгралась много лет тому назад, когда один из Нордеков женился на Моринской. Может быть, вы подчинились бы этому семейному желанию, а меня постигла бы та же участь, что и моего отца. Судьба оградила нас от этого, и теперь все предано забвению; я хотел только напомнить вам, что вы не имеете никакого права упрекать меня в суровости. Разрешите теперь проводить вас до лесничества?

Ванда молча выразила свое согласие.

Они по-прежнему расстались врагами, но оба почувствовали, что борьба между ними приняла другое направление, хотя, быть может, не стала благодаря этому менее ожесточенной.