Опять наступило лето; начался июль, и в эти жаркие, солнечные дни лесные горы неотразимо влекли к себе своей прохладной тенью, своими зелеными душистыми долинами.

Оствальден, имение Герберта фон Вальмодена, все время оставалось без хозяев, но несколько дней тому назад сюда приехала молодая вдова в сопровождении своей золовки Регины фон Эшенгаген. После смерти мужа она покинула южную Германию и вернулась на родину. Ее замужество продолжалось всего восемь месяцев, и хотя она была только двадцатилетней женщиной, но уже носила вдовий траур.

Регина очень охотно согласилась ехать с Адельгейдой. Она, уже тогда неограниченная повелительница Бургсдорфа, осталась при своем непреклонном «или я, или она», а так как Виллибальд выказал не меньшее упорство, то она исполнила свою угрозу и переселилась в город в первые же дни траура по брату.

Но она ошибалась, думая, что это крайнее средство подействует. Она надеялась, что сын не позволит ей уехать, но ее расчеты оказались напрасными, хотя она и заставила его почувствовать всю горечь разлуки. Виллибальд получил полную возможность доказать, что его вдруг пробудившаяся самостоятельность и любовь к Мариетте не были минутной вспышкой. Конечно, он сделал все, что мог, для того чтобы уговорить мать, но когда это не удалось, то он также выказал не меньшее упорство, чем она, и мать, и сын не виделись уже несколько месяцев.

О его помолвке с Мариеттой до сих пор не объявляли. Виллибальд считал, что деликатность по отношению к бывшей невесте и ее отцу обязывает его не объявлять о второй помолвке сразу же после расторжения первой. Кроме того, контракт связывал Мариетту с придворным театром еще на целых шесть месяцев, и так как ее обручение оставалось пока тайной, то нарушить этот контракт раньше истечения срока было невозможно. Только теперь девушка вернулась в дом деда, где ждали и Виллибальда. Разумеется, мать последнего не знала об этом, иначе она едва ли приняла бы приглашение Адельгейды и никогда не поселилась бы по соседству с Вальдгофеном.

Погода стояла солнечная и жаркая, но дорога в Оствальден шла в основном через спасительную прохладу леса замка Родек. По ней ехали два всадника – один, в серой куртке и охотничьей шляпе (это был лесничий Шонау), другой, стройный молодой человек в чрезвычайно элегантном летнем костюме, – принц Адельсберг. Они случайно встретились и из разговора узнали, что едут в одно и то же место.

– Вот уж и во сне-то мне не снилось, что встречу вас здесь, ваша светлость! – сказал лесничий. – Говорили, что этим летом вы вовсе не приедете в Родек, а Штадингер, которого я видел дня три тому назад, и не подозревал тогда о вашем приезде.

– Штадингер разохался и разворчался, когда я нагрянул так неожиданно, – ответил принц. – Еще немного, и он вытолкал бы меня за дверь собственного дома только потому, что я прибыл вслед за своей телеграммой, и он не успел привести все в порядок. Но жара в Остенде была просто невыносима; я не мог дольше находиться на раскаленном морском берегу, и меня неудержимо потянуло в мой прохладный тихий Родек. Слава богу, я вырвался наконец из духоты и сутолоки курортной жизни!..

Его светлость не считал нужным говорить правду. Он только потому так поспешно покинул берег Северного моря, что хотел воспользоваться известным «соседством», случайно узнав об этом от Штадингера, который, прося разрешения сделать в Родеке кое-какие перемены, упомянул между прочим, что эти нововведения уже сделаны в Оствальдене, где в настоящее время находится сама хозяйка. К его удивлению, через три дня явился сам принц, которого полученное известие заставило послать к черту все его планы путешествий в течение лета. Конечно, лесничий не поверил объяснению и заметил несколько насмешливо:

– В таком случае удивительно, как это наш двор так долго выдерживает в Остенде. Ведь там, как я слышал, и герцог с герцогиней, и принцесса Софья с племянницей, родственницей ее покойного мужа.

– Да, с племянницей! – Эгон быстро обернулся и посмотрел на говорящего. – Вы тоже хотите поздравить меня? Я вижу это по вашему лицу! Но если вы сделаете это, я сию минуту тут же, среди леса, вызову вас на дуэль.

– Я вовсе не хочу, чтобы вы меня вызывали, ваша светлость! Но газеты совершенно открыто говорят о помолвке, которой особенно желает принцесса.

– Мало ли чего желает моя почтенная тетушка! Я обычно придерживаюсь другого мнения, к сожалению, так случилось и на этот раз. Я приехал в Остенд по приглашению герцога, которое не мог отклонить. Но тамошний воздух мне очень вреден, и я не могу так легкомысленно рисковать своим здоровьем! Я уже чувствовал приближение солнечного удара, и он, наверно, настиг бы меня, если бы я не решился, пока не поздно…

– …вырваться! – докончил лесничий. – Это на вас похоже, ваша светлость. Но ведь таким образом вы рискуете впасть в тройную немилость.

– Это очень вероятно, но я постараюсь как-нибудь перенести ее в уединении и самоизгнании. Этим летом я намерен посвятить себя своим имениям, особенно Родеку, его необходимо перестроить. Штадингер писал мне об этом, но я счел нужным приехать лично.

– Ради переделки печных труб? – с удивлением спросил Шонау. – Штадингер говорил, что зимой в замке дымили камины, и он хочет сделать новые трубы.

– Много знает Штадингер! – воскликнул принц, рассерженный тем, что Штадингер со своей правдивостью опять стал ему поперек дороги. – У меня большие планы… А, вот мы и приехали.

Принц пустил лошадь крупной рысью, и лесничий последовал его примеру, потому что в самом деле Оствальден был перед ними. Старинный, увитый плющом замок с двумя башнями по бокам и тенистым, несколько запущенным парком вокруг имел чрезвычайно живописный вид. По слухам, теперешняя владелица не собиралась ни переделывать его, ни продавать; ей, наследнице Штальберга, ничего не стоило иметь одним поместьем больше или меньше.

Гости узнали от прислуги, что сама хозяйка в парке, а Регина фон Эшенгаген в своей комнате. Принц велел доложить о себе хозяйке дома, а лесничий решил сначала посетить невестку, которой не видел с прошлой зимы, и направился прямо в ее апартаменты.

– Вот и я! – сказал он. – Мне, конечно, нет надобности докладывать о себе моей любезной невестушке, хотя я и мой дом у нее теперь, кажется, в немилости. Почему ты не приехала к нам третьего дня с Адельгейдой? Предлогу, который она передала мне от твоего имени, я не верю и вот целых два часа трясся верхом и жарился на солнце, чтобы потребовать от тебя объяснения.

Регина протянула ему руку. Внешне она не изменилась за последние шесть-семь месяцев, но миловидность, делавшая ее прежде привлекательной, несмотря на грубость, исчезла. Она ни за что не призналась бы в этом, но было видно, что она сильно страдала от того, что ее единственный сын, до сих пор превыше всего ставивший волю и любовь матери, теперь стал ей совершенно чужим.

– Я ничего не имею против тебя, Мориц, – возразила она. – Я знаю, что ты относишься ко мне по-прежнему дружески, но ты сам должен понимать, что мне тяжело бывать в Фюрстенштейне.

– Уж не из-за той ли неудавшейся помолвки? Можешь успокоиться, ты сама видела, как спокойно восприняла Тони эту историю. Ей больше нравилась роль ангела-хранителя, чем роль невесты. Она даже пробовала несколько раз вместе со мной письменно уговаривать тебя. К сожалению, мы не имели ни малейшего успеха.

– Да, но я очень ценю ваше великодушие.

– Великодушие? – смеясь, повторил Шонау. – Положим, действительно не часто случается, чтобы бывшая невеста и тесть старались замолвить доброе слово за сбежавшего жениха и зятя и добыть ему и его возлюбленной материнское благословение, но уж такие у нас возвышенные души! Сверх того, мы оба убедились, что Вилли, собственно говоря, только теперь стал разумным человеком, а это могла сделать только Мариетта.

Регина при этих словах нахмурилась, но не нашла нужным ответить и просто спросила:

– Тони вернулась? Адельгейда говорила, что она в городе, но что ее ждут со дня на день.

– Да, она вернулась вчера, только с нагрузкой. Она привезла с собой некоего субъекта и заявила, будто он должен быть ее супругом, а тот в свою очередь утверждает то же и не менее решительно. Мне ничего больше не оставалось, как согласиться и сказать «аминь».

– Как! Тони опять обручена?

– Да, и на этот раз она действовала самостоятельно, я ни о чем и не подозревал. Ты ведь помнишь, она вбила себе тогда в голову, что и ее должны полюбить безгранично, что и она должна насладиться прелестями романтики. Как видно, обо всем этом позаботился поручик Вальдорф. Она с величайшим удовольствием рассказывала мне, как он стал перед ней на колени и объявил, что не может без нее жить, как она ответила ему подобным же трогательным уверением и так далее. Да, Регина, в наше время детей уже нельзя водить на помочах, когда они достигнут брачного возраста; они воображают, что брак – их дело, и, собственно говоря, в этом есть рациональное зерно.

Последняя фраза была произнесена весьма язвительно, но Регина пропустила ее мимо ушей и задумчиво повторила:

– Вальдорф? Никогда не приходилось слышать эту фамилию. Где Тони познакомилась с этим офицером?

– Это товарищ моего сына, однажды он приезжал к нам в гости вместе с ним. Таким образом завязалось знакомство и с его матерью, и та пригласила к себе Тони на несколько недель. Там они и влюбились друг в друга, и объяснились. Я ничего не имею против этого брака. Вальдорф – красивый, веселый малый и по уши влюблен, правда, немножко фатоват и легкомыслен, но это пройдет, когда у него будет умная жена. Осенью он выйдет в отставку, потому что моя дочь не годится в жены поручику. Я куплю молодым людям имение, а на Рождество отпразднуем свадьбу.

– Очень рада за Тони, – тепло сказала Регина. – Это известие сняло большую тяжесть с моей души.

– Ну и прекрасно! – Лесничий кивнул головой. – Но тебе не мешало бы последовать моему примеру и снять тяжесть с души другой известной тебе пары. Будь благоразумна, Регина, уступи! Малютка Мариетта осталась честной девушкой, хотя и побывала на сцене. Все в один голос прекрасно отзываются о ее репутации. Тебе нечего стыдиться такой невестки.

Регина вдруг гневно встала.

– Раз и навсегда прошу тебя, Мориц, избавь меня от таких разговоров! Я сдержу свое слово. Виллибальд знает условие, от которого зависит мое возвращение в Бургсдорф, если он не подчинится ему, мы будем жить врозь.

– Ну, он не так глуп, – сухо заметил Шонау. – Отказаться от невесты лишь потому, что она не нравится мамаше, – такому условию ни один человек в мире не подчинится.

– Ты выражаешься весьма любезно! Впрочем, что знаете вы, мужчины, о материнской любви и о благодарности, которой дети должны платить за нее? Вы все, без исключения, – неблагодарные, неделикатные эгоисты.

– Ого! Я не потерплю подобных нападок на мужчин! – крикнул лесничий не менее горячо, но вдруг опомнился и заговорил примирительным тоном: – Регина, мы не виделись семь месяцев, не будем ссориться в первый же день, это мы успеем сделать и позже. Оставим пока в покое твоего непокорного владельца майората и поговорим о себе. Тебе понравилось в городе? Ты кажешься не особенно довольной.

– Я в высшей степени довольна, – решительно заявила Регина. – Если мне чего и недостает, так только работы, я не привыкла бить баклуши.

– Так найди себе дело! Только от тебя зависит опять стать во главе большого хозяйства.

– Ты опять начинаешь?

– На этот раз я говорю не о Бургсдорфе, – сказал Шонау, играя хлыстом. – Я хочу только сказать… Ты сидишь совсем одна в городе, а когда Тони выйдет замуж, я буду сидеть в Фюрстенштейне совсем один… это очень скучно. Что, если бы… Ну, я уже раз предлагал тебе… но тогда ты не захотела, может быть, ты теперь решишься… Что, если бы мы, в придачу к этим двум свадьбам, составим третью пару?

– Нет, Мориц, теперь я менее чем когда-либо расположена выходить замуж.

– Опять отказ? – закричал лесничий, выведенный из себя. – Это уже второй раз! Тогда ты не захотела потому, что не могла расстаться с сыном и со своим возлюбленным Бургсдорфом, а теперь, убедившись, что оба прекрасно обходятся без тебя, ты опять не хочешь, потому что «не расположена». Расположения тут совсем не нужно, необходимо лишь немножко рассудка. Но ты – само недоразумение и упрямство.

– Ты весьма оригинальным образом делаешь предложение, – перебила его Регина с крайним негодованием. – Нечего сказать, мирно жили бы мы, будучи мужем и женой, если ты, еще не женившись, уже так ведешь себя!

– Конечно, не мирно, но зато и не скучно, – заявил Шонау. – Я думаю, мы ужились бы. Еще раз, Регина, хочешь ты или не хочешь выйти за меня замуж?

– Нет, у меня нет ни малейшей охоты «уживаться» с тобой.

– Пусть будет так! Если тебе доставляет удовольствие вечно отказывать – отказывай, сделай одолжение! Но Вилли все-таки женится, и он совершенно прав, теперь я непременно буду посаженым отцом на его свадьбе, назло тебе!

С этими словами Шонау как ошпаренный выскочил из комнаты, и Регина осталась одна в прескверном настроении. Они поссорились при первом же свидании, по-другому они просто не могли…

Тем временем принц встретился с Адельгейдой в парке. Он настойчиво просил ее не уходить, и они стали прогуливаться под тенью могучих деревьев.

Адельгейда, разумеется, еще носила вдовий траур, но ее спутнику казалось, что он никогда не видел ее такой прекрасной, как сегодня, в этой черной одежде и креповой вуали, из-под которой выбились светлые волосы. Его глаза то и дело останавливались на этой красивой белокурой головке, и он без конца задавал себе вопрос, отчего Адельгейда так переменилась.

До сих пор Эгон знал эту женщину лишь холодной, полной гордого спокойствия, делавшей ее недоступной в обществе и при встрече с ним. Теперь холодность исчезла, это он видел и чувствовал, но не мог разгадать странную черточку, появившуюся на ее лице. Не могла же молодая вдова так сильно горевать по мужу, который и по возрасту, и по своей прозаической, холодной, расчетливой натуре не мог дать ей любви, свойственной молодости. И все-таки на лице Адельгейды было выражение затаенного страдания, молчаливого, но тяжкого горя. Откуда это загадочное выражение, этот влажный блеск в голубых глазах, которые, казалось, только теперь узнали, что такое слезы?

«Мне все кажется, что в ней когда-нибудь вспыхнут жизнь и страсть и суровую полярную зиму сменит цветущее лето», – шутя сказал когда-то принц; теперь его предсказание сбывалось, правда, медленно, едва заметно, но это мягкое, грустное выражение, вытеснившее прежнюю строгую серьезность, этот мечтательный взгляд придавали молодой женщине прелесть, которой ей недоставало до сих пор, несмотря на всю ее красоту. Вначале они обменялись обычными вопросами. Эгон рассказал о некоторых событиях при дворе и в столице, случившихся в течение зимы, и объяснил свой внезапный приезд в Родек тем, что убежал от невыносимой жары в Остенде и от тоски по прохладному, тихому лесу. Однако легкая улыбка, промелькнувшая на губах его спутницы, показала ему, во-первых, что она слишком мало верит этому предлогу, а во-вторых, что до нее дошло газетное сообщение о предполагающейся помолвке. Это чрезвычайно рассердило принца, и он стал размышлять, как бы ему выяснить это недоразумение здесь, где он не мог быть вполне откровенным. Вдруг Адельгейда спросила:

– На этот раз вы будете одни в Родеке, ваша светлость? Прошлым летом у вас был гость.

По лицу принца пробежала тень, при этом напоминании он забыл и о слухах о своей помолвке, и о досаде.

– Вы говорите о Гартмуте Роянове? Едва ли он приедет. В настоящее время он на Сицилии, то есть, по крайней мере, был там два месяца назад, с тех пор я не получал от него известий и не знаю даже, куда ему писать.

Адельгейда нагнулась, чтобы сорвать несколько цветков на обочине дороги, и тихо заметила:

– А я думала, что вы переписываетесь.

– И я надеялся на частую переписку, когда мы расставались, и не моя вина, что вышло иначе. В последнее время Гартмут стал для меня загадкой. Вы же видели, какой блестящий успех имела у нас «Аривана»; с тех пор ее ставили на многих сценах, и она всюду завоевывала симпатии публики; а в это время ее автор буквально бежит от все возрастающей славы, прячется от людей, даже от меня. Ну кто может понять это?

Адельгейда выпрямилась, но рука, в которой она держала сорванные цветы, слегка дрожала, а ее глаза напряженно смотрели на принца.

– Когда господин Роянов уехал из Германии? – спросила она.

– В начале декабря. Незадолго перед этим, почти сразу после первого представления своей драмы, он уехал на несколько дней в Родек. Я считал это капризом и уступил. Вдруг он неожиданно явился ко мне в город в таком виде, в таком настроении, что я просто испугался. Он объявил, что уезжает, не стал слушать мои просьбы, не отвечал на вопросы, а только без конца твердил, что обязательно должен ехать, и действительно улетел как ураган. Прошло несколько недель, пока я получил от него весточку. С тех пор он время от времени писал, хотя и довольно редко, но, по крайней мере, я знал, где он, и мог ему отвечать. Несколько месяцев он оставался в Греции, переезжая с места на место, потом отправился на Сицилию, но тут связь прекратилась. Я страшно беспокоюсь о нем.

Эгон говорил с явным волнением, доказывавшим, как тяжело он переносил разлуку с любимым другом. Он не подозревал, что его спутница могла бы объяснить ему загадку. Она знала, что гонит Гартмута из одного места в другое, что заставило его с ужасом отшатнуться от прославленного имени поэта, на котором оказалось скрытое от света, но страшное клеймо позора. С той роковой ночи в Родеке, открывшей ей все, это было первое известие о Гартмуте.

– Поэты созданы иначе, чем обыкновенные люди, – сказала она, медленно ощипывая цветок. – Они пользуются привилегией быть иногда непонятными.

– Нет, это не то. Я давно подозреваю, что в жизни Гартмута есть что-то темное, загадочное, но никогда не расспрашивал его, потому что он не выносит даже намека об этом. Над ним как будто тяготеет рок, который нигде не дает ему покоя и душевного мира и внезапно снова настигает его именно тогда, когда он считает себя уже освобожденным от него. Гартмут опять произвел на меня такое впечатление, когда в таком расстроенном виде прощался со мной. Удержать его не было возможности. Вы не можете себе представить, как мне его не хватает! Я избаловался, более двух лет пользуясь обществом этой пылкой натуры, так щедро расточавшей свой талант, теперь все мне кажется безжизненным, бесцветным, и я часто не знаю, как без него жить дальше.

Дойдя до конца парка, они остановились – перед ними расстилались зеленые луга, а дальше поднимались покрытые лесом горы. Адельгейда слушала молча, мечтательно глядя вдаль, вдруг она обернулась и протянула Эгону руку.

– Мне кажется, вы можете быть другом, способным на самопожертвование, ваша светлость. Господину Роянову не следовало покидать вас, может быть, вы и спасли бы его от этого рока.

Эгон не верил своим глазам и ушам: этот теплый и задушевный тон, этот взгляд, в котором сверкали слезы, это почти страстное сочувствие его горю поразили его и привели в восторг. Он порывисто схватил протянутую руку и горячо прижал ее к губам.

– Если что-нибудь может утешить меня в отсутствие Гартмута, то лишь ваше участие! – воскликнул он. – Вы позволите мне пользоваться правами соседа и иногда заезжать в Оствальден? Не отказывайте мне! Я так одинок в Родеке и приехал сюда единственно для того…

Принц вдруг остановился, почувствовав, что признание теперь еще неуместно; он ясно видел, что оно оскорбляет Адельгейду; она быстро отняла свою руку и отступила. Одного мгновения было достаточно, чтобы превратить ее в прежнее холодное «северное сияние».

– Для того чтобы избежать жары и шумной курортной жизни в Остенде, – хладнокровно докончила она. – По крайней мере, вы так сказали, ваша светлость.

– Это был только предлог. Я уехал из Остенда для того, чтобы прекратить слухи, которые связывались с моим пребыванием там и успели даже проникнуть в газеты. Они лишены всякого основания, даю вам слово!

Принц воспользовался этим удобным случаем, чтобы успокоить Адельгейду, но впечатление, которое он произвел, не соответствовало его ожиданиям. Молодая женщина опять замкнулась, он поплатился за свою торопливость.

– К чему такое торжественное заявление, ваша светлость? Ведь это были только слухи, и я понимаю, что вы хотите еще сохранить свою свободу. Однако пора возвращаться в замок. Вы сказали, что вместе с вами приехал Шонау, надо с ним поздороваться.

Эгон молча кивнул в знак согласия и на обратном пути добросовестно старался говорить по возможности равнодушным, невинным тоном, ведь он должен быть здесь не более как «соседом по имению». Во дворе замка он воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы проститься; его не удерживали, но все же пригласили бывать в Оствальдене, а пока это было для него главное.

– Проклятая торопливость! – бормотал он, уезжая. – Теперь от меня будут держаться как можно дальше, пожалуй, несколько недель. Стоит сделать шаг к этой женщине, чтобы она моментально превратилась в лед. Но, – лицо молодого принца просияло, – лед начинает наконец таять! Я видел это по ее взгляду и тону. Надо запастись терпением – награда стоит того, чтобы подождать.

Эгон не подозревал, что взгляд и тон, на которых основывались его надежды, относились к другому, что даже позволение бывать в Оствальдене было дано ему единственно с целью узнавать от него о другом.