Веселая жизнь, которая кипела в Оденсберге все лето и центром которой была юная чета обрученных, стихла, семья носила глубокий траур по тому, кого опустили в могилу всего два месяца тому назад, и в доме царило тяжелое, гнетущее настроение.

Исключением была только Майя. Гагенбах оказался прав: в семнадцать лет девушка выплачется и быстро утешится, даже потеряв любимого брата, а в данном случае к тому же рядом находился особый утешитель. Оскар фон Вильденроде, само собой разумеется, остался в Оденсберге, и хотя об открытой помолвке теперь нечего было и говорить, но Дернбург по всей форме дал свое согласие на брак.

Майя была невыразимо мила в своем тихом, молчаливом счастье, а Оскар в семейном кругу выказывал ей самое нежное внимание и преданность. Он сильно изменился, весь как-то смягчился под влиянием расцветающего счастья, которое вело к цели всей его жизни.

Сам Дернбург переносил утрату сына сдержанно и молча; он искал утешения в работе и с большим рвением отдавался ей. Смерть Эриха неожиданно сдружила его с невесткой. Хотя раньше он и принял невесту сына как дочь, но в глубине души все-таки был против этого брака, тщеславное, веселое дитя света оставалось чуждо этому пуританину, зато вдова со своим душераздирающим горем и с молчаливой тоской встретила в нем истинно отеческую любовь. С того мгновения, когда он обнял Цецилию у смертного одра Эриха, она заняла место в его сердце.

Правда, Дернбург не подозревал, что безутешное горе Цецилии было только раскаянием, раскаянием в том, что она предпочитала объятия смерти объятиям своего мужа, именно в эту минуту расставшегося с жизнью. Впрочем, самого худшего она не знала: она не знала, что причиной его смерти были именно ее злополучные слова. Оскар заручился молчанием лакея, видевшего, как Эрих поднялся наверх и пошел в комнату, а кроме него, об этом не знал никто. Но молодая женщина подозревала такую возможность и искала защиты у тестя, потому что не могла победить тайный ужас, который чувствовала к брату.

Впрочем, Дернбург очень мало времени посвящал семье, потому что, кроме обычной работы на заводе, ему очень много приходилось заниматься предстоящими выборами. Консервативная партия не сомневалась, что и теперь мандат останется за ним, но скоро все убедились, что борьба будет жестокой, что противники работают изо всех сил; отсюда возникла необходимость им так же ревностно приняться за дело. Тут Дернбург нашел помощника в лице фон Вильденроде. Последний быстро освоился с местными политическими условиями, и его проницательность и точность суждений изумляли людей, много лет занимавшихся этими делами. Барон участвовал во всех собраниях и заседаниях и взялся за дело с большим рвением; бывший дипломат чувствовал себя в политике как рыба в воде, и не было ничего удивительного в том, что его влияние на Дернбурга росло с каждым днем.

Наконец наступил день, когда должна была состояться последняя, решительная борьба у самой избирательной урны. В директорском здании оденсбергских заводов с утра царило оживление. В нижнем этаже, в зале заседаний, собрались все старшие служащие, сюда же приходили телеграммы из города и являлись посыльные из деревенских округов; из этих донесений можно было иметь хоть приблизительное представление о ходе выборов.

Было уже довольно поздно, когда вошел доктор Гагенбах, он был встречен упреками за продолжительное отсутствие.

– Где вы пропадаете, доктор? – с досадой крикнул ему директор. – Мы сидим тут все вместе, волнуемся, беспокоимся, а вы и глаз не показываете.

– Не могу же я запретить людям болеть в день выборов! Мне еще утром пришлось отправиться в Экардштейн, и я не мог уехать, прежде чем все не кончилось.

– Граф умер? – удивленно спросил директор.

– Два часа тому назад.

– Для графа Виктора это внезапная перемена фортуны, – заметил главный инженер. – Еще вчера он был бедным, зависимым лейтенантом, а сегодня – обладатель большого экардштейнского майората! Говорят, граф Конрад был не особенно любезен со своим младшим братом.

– Да, и тем не менее этот брат в последнее время неплохо к нему относился. Теперь, надеюсь, вы извините мое отсутствие, да во мне и не было здесь надобности. Как идет дело? Надеюсь, хорошо?

– Не особенно-то хорошо, – заметил главный инженер. – Известия из деревенских округов удовлетворительны, но в городе социал-демократы явно берут верх.

– Ну, этого следовало ожидать, – вмешался Виннинг, управляющий техническим бюро. – Все зависит от Оденсберга, благодаря ему перевес будет на нашей стороне.

– Да, если только мы можем рассчитывать на Оденсберг, – сказал директор. – Но я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчете. Партия Рунека среди рабочих гораздо многочисленнее, чем мы предполагали.

– Рунек – превосходный оратор, – серьезно сказал Виннинг, – и его речь на днях в гостинице «Золотая овца» увлекла всех слушателей, хотя ее не сравнить с предыдущими его выступлениями, прежде он говорил холодно, но каждое его слово было как удар молота, а на этот раз он торопился, как лошадь, которая несется к пропасти.

– Вероятно, он испугался за свой мандат, – насмешливо заметил главный инженер. – А, вот идет Гельман! Может быть, он сообщит что-нибудь важное.

Вошел один из младших служащих и подал только что полученную телеграмму. Директор распечатал ее, прочел и молча передал Гагенбаху, стоявшему рядом; тот взглянул на нее и покачал головой.

– Это очень неприятно! Итак, в городе налицо победа социалистов.

Телеграмма обошла присутствующих, а директор направился к телефону, чтобы сообщить патрону полученное известие.

– Теперь все зависит только от Оденсберга, – сказал главный инженер. – Было очень неразумно именно теперь, непосредственно перед выборами, выгнать этого крикуна Фальнера, это обозлило рабочих и обойдется нам, может быть, в несколько сот голосов, но господина Дернбурга не переубедишь.

– Неужели же он должен был позволить, чтобы этот человек совершенно открыто выступал против него в его же мастерских? – вмешался Виннинг. – В Оденсберге вообще никогда ничего подобного не допускали, а теперь это было бы непростительной слабостью.

– Но я боюсь, что здесь нас ловко обошли. Фальнер знал, что его ждет, но он принадлежит к числу недавно поступивших, которые немного теряют, оставляя рабочее место, а потому и пошел на это. Его должны были выгнать, история с ним должна была взволновать рабочих, на это и рассчитывали. Я говорил это патрону, но напрасно, его единственным ответом было: «Я не потерплю возмущения и подстрекательств на своих предприятиях, этот человек будет сразу уволен!» Он сам дал нашим противникам в руки оружие.

Директор, возвратившийся от телефона, услышал последние слова и многозначительно сказал:

– Если бы все обошлось только потерей голосов! Вчера нам сообщили, что рабочие собираются вступиться за Фальнера и потребовать, чтобы его оставили на работе. Если они действительно сделают это, у нас начнется война.

– Но они не сделают этого, потому что знают своего хозяина, – вмешался доктор, – он настоит на своем, хотя бы ему пришлось закрыть все свои заводы.

– А если бы и так, что за дело до этого Ландсфельду и его приверженцам? – воскликнул главный инженер. – Они хотят борьбы, им все равно, какой ценой, какими жертвами они добьются ее. Я остаюсь при своем мнении: увольнение Фальнера было ошибкой. К сожалению, он еще здесь и только послезавтра оставит работу. Кто знает, что еще из этого выйдет! Если выборы кончатся неудачно для нас и возбуждение рабочих вследствие этого возрастет, нам могут устроить очень неприятный сюрприз.

С таким же нетерпением окончания выборов ожидали в господском доме. Впрочем, Дернбург с неизменным спокойствием принимал сводки и устные донесения, с которыми время от времени к нему являлись служащие. Для него избрание не было вопросом честолюбия; обязанности депутата отнимали у него время, которое он мог бы посвятить своему делу, и теперь, с приближением старости, он чувствовал иной раз, что силы начинают покидать его, он охотно уступил бы место любому единомышленнику, но с его именем была связана победа его партии, а так как исход выборов зависел от Оденсберга, то избрание являлось для него еще и вопросом чести.

Дернбург с невесткой были одни. Молодая женщина в последнее время становилась все ближе своему свекру; ей он иногда позволял заглянуть в свою душу, которую никому не открывал. Одна она знала, отчего сегодня так глубоки морщины на его лбу, вся горечь этой борьбы заключалась для Дернбурга в том, что его противника звали Эгбертом Рунеком.

– Оскар так волнуется, будто речь идет о его собственной кандидатуре, – сказал он, перечитав только что поданные ему бумаги.

– Меня тоже удивляет, что мой брат так ударился в политику, – ответила Цецилия, слегка покачав головой. – Прежде ему не было до нее дела.

– Потому что он много лет оставался чужим родине. Так надолго уйти от дел непростительно! Я только теперь вижу, что он может сделать, если дать ему возможность действовать.

– О, я думаю, Оскар может сделать очень много, если серьезно захочет, а он хочет начать в Оденсберге новую жизнь, он обещал мне.

Слова Цецилии прозвучали как-то странно, почти как извинение, но Дернбург не обратил на это внимания.

– Желаю ему удачи и себе тоже, – серьезно сказал он. – Скажу тебе откровенно, Цецилия, до сих пор я относился к твоему брату с некоторым предубеждением, теперь оно исчезло. В последние недели он был мне самой верной, самой надежной опорой, я постараюсь отблагодарить его за это.

Молодая женщина ничего не ответила. Она смотрела в окно на пасмурный октябрьский день. Смеркалось. Лакей принес лампу. Вместе с ним в комнату вошли Вильденроде и Майя. Барон казался взволнованным и озабоченным. Дернбург быстро обернулся к нему.

– Ну что, Оскар? Что нового? Ничего хорошего, если судить по вашему лицу. Получены новые известия?

– Да, из города. Наши опасения сбылись: социалисты получили перевес.

– Получили-таки! – в сердцах воскликнул Дернбург. – Впервые им удалось настоять на своем! Ну, с помощью оденсбергских голосов мы поумерим их радость.

Глаза Цецилии боязливо искали взгляда брата, по его лицу она видела, что он не разделяет уверенности Дернбурга; в его голосе тоже слышалось некоторое колебание, когда он ответил:

– Конечно, за Оденсбергом остаются решающие голоса и надо надеяться, они будут в нашу пользу, тем не менее мы должны быть готовы ко всему.

– Но не к тому же, что мои рабочие изменят мне? – перебил Дернбург. – Ничего подобного я не могу ожидать от них, никогда! Запаситесь терпением, Оскар! Выборы будут скоро окончены.

Он встал, но его нервная ходьба взад и вперед по комнате и беспрестанное поглядывание на часы показывали, что он далеко не так хладнокровен, как казался внешне. Вдруг его взгляд упал на Майю, вошедшую в комнату почти роб-ко и тотчас подсевшую к Цецилии, он остановился.

– Моя бедная малютка совсем запугана, – сказал он с состраданием. – Ах, эта ужасная политика! Мужчины так ею увлечены, что ни о чем ином и думать не могут. Подойди ко мне, Майя!

Девушка прижалась к отцу.

– Ах, папа, я так мало разбираюсь во всем, что касается политики! Иной раз мне бывает очень стыдно за свое невежество.

– Тебе и незачем ломать над этим головку, дитя мое. Ты можешь смело предоставить политику Оскару и мне.

– Но я, конечно, еще научусь этому, – сказала Майя с тяжелым вздохом. – Ведь научилась же Цецилия… О, папа, я ревную к Цили! Она одна владеет теперь твоим сердцем, ты все обсуждаешь с ней, а меня постоянно устраняешь, как маленькую, глупую девочку.

– Это ужасно с моей стороны! – шутливо ответил Дернбург, ласково глядя на невестку.

– Право, я не понимаю, чего ради вы все так беспокоитесь, – продолжала девушка, надув губки. – Ведь папа будет выбран, как всегда?

– Да, я думаю, – с уверенностью сказал Дернбург.

– Ну, так, значит, все в порядке, и нам не о чем грустить! Правда, злой Эгберт наделал столько хлопот папе, и все только и говорят о нем…

– Не вспоминай о нем, Майя! – сурово и мрачно перебил ее Дернбург. – Имя инженера Рунека каждый день мозолит мне глаза на выборах, но в своей семье я не желаю его слышать, с ним мы порвали раз и навсегда.

Девушка замолчала, и наступила довольно длительная пауза, Время шло, а ожидаемых известий все еще не было. Наконец явился лакей и тихо сказал барону несколько слов, Оскар быстро поднялся и вышел. В слабо освещенной приемной он нашел директора и Виннинга, ожидавших его.

– Вы хотите говорить со мной, господа? – поспешно спросил Вильденроде. – Какие известия?

– К сожалению, неприятные, – нерешительно начал директор, – очень неприятные! Господину Дернбургу следует приготовиться к горькому разочарованию. Рунек победил, три четверти оденсбергских голосов отданы за него.

Барон побледнел, и его рука судорожно сжалась.

– Не может быть! Это невероятно! – произнес он прерывающимся голосом. – А деревенские округа, наши рудники? Есть уже известия оттуда?

– Нет, но они не могут изменить результат. Рунек победил в городе и в Оденсберге, этого достаточно, чтобы за ним было первенство. Вот цифры.

Вильденроде молча взял бумагу из рук директора и прочел заметки, они подтверждали сказанное; партия Дернбурга проиграла.

– Мы не можем сообщить это патрону, – заметил Виннинг, – он совершенно не подготовлен.

– Я сообщу ему, – сказал барон, кладя бумагу в карман. – Еще одно, господа! Весьма возможно, что когда исход выборов станет известен, то будут сделаны попытки к манифестациям, в данном случае они будут прямым оскорблением для патрона. Этот опьяненный победой сброд способен на все, надо иметь это в виду. Всякая попытка к такого рода действиям должна быть беспощадно подавлена, каковы бы ни были ее последствия. За это отвечаете вы, господин директор. Нам нечего больше церемониться, и мы дадим это почувствовать.

Он коротко поклонился и вышел. Директор и Виннинг переглянулись, наконец первый тихо заговорил:

– Кто, собственно, наш хозяин – господин Дернбург или барон Вильденроде?

– По-видимому, барон, – раздраженно ответил Виннинг. – Он раздает приказания по всей форме, да к тому же такие, которые могут иметь непредсказуемые последствия. Манифестации будут непременно, уж об этом позаботятся Фальнер и компания.

Вильденроде взял на себя очень неприятную обязанность. Когда он вернулся в кабинет, Дернбург встретил его нетерпеливым вопросом:

– Что там такое? Зачем нас отвлекают посторонними делами? Не понимаю, что значит это упорное молчание! Известия могли бы уже быть здесь.

– Они получены, как я только что узнал, – ответил Вильденроде.

– Да? Почему же о них до сих пор не доложили?

– Директор и Виннинг не захотели сделать это лично, они обратились ко мне…

Дернбург задумался, впервые у него мелькнула мысль о возможности неудачи.

– К вам? Почему же не ко мне?

– Они предоставили мне право сообщить вам результат, – сказал барон, еле сдерживая волнение. – Они не посмели явиться к вам…

Дернбург изменился в лице, но высоко поднял голову.

– Разве уже дошло до того, что со мной считают возможным ломать комедию? Говорите, в чем дело!

– Рунек одержал победу в городе… – нерешительно начал Вильденроде, – и… в Оденсберге.

– В Оденсберге? – повторил Дернбург, глядя на барона так, будто не понимал его слов. – Мои рабочие…

– Были большей частью за вашего противника. Рунек избран.

В комнате послышался сдавленный крик, он вырвался из уст Цецилии. Майя испуганно смотрела на отца, инстинктивно чувствуя, каким страшным ударом было для него это известие. Дернбург как будто окаменел, наступило тягостное молчание. Наконец он протянул руку за бумагой, которую Вильденроде вынул из кармана.

– У вас список?

– Да, вот он.

Дернбург с кажущимся спокойствием подошел к столу, чтобы прочесть бумагу, но был смертельно бледен.

– Совершенно справедливо, – холодно произнес он. – Три четверти голосов за Рунека, меня прокатили.

– Это настоящая измена, перебежничество! – заговорил Вильденроде. – Правда, их несколько месяцев подстрекали и сбивали с толку. Вот к чему привело ваше великодушие, ваше слепое доверие! Вы знали взгляды и связи этого человека и тем не менее позволили ему пустить корни в Оденсберге! Он умно воспользовался обстоятельствами и заручился поддержкой единомышленников, теперь стоило ему подать знак, и они целыми толпами ринулись за ним. Он был у вас на правах сына, сегодня он отплатил вам за это!

– Оскар, бога ради, замолчи! – тихо просила Цецилия, чувствовавшая, что каждое из этих слов было каплей яда, отравлявшего душу человека, сердце и гордость которого были смертельно ранены.

Но барон, ненавидя противника, не счел нужным деликатничать и продолжал с возрастающей горячностью:

– Рунек будет торжествовать: он одержал блистательную победу… и против кого! Одно то, что он обошел вас, уже делает его знаменитостью. Весь Оденсберг скоро узнает о результатах выборов, избранника будут чествовать, крики радости будут доноситься до самого вашего дома, и вы будете слушать их.

– Я не буду их слушать! – порывисто произнес Дернбург, отступая на шаг назад. – Эти люди воспользовались своим правом избирателей, хорошо, я воспользуюсь своим правом хозяина и сумею оградить себя от оскорблений. Всякая попытка к демонстрациям по поводу этих выборов будет подавлена, пусть директор примет необходимые меры. Скажите ему это, Оскар.

– Это уже сделано; я предвидел ваше распоряжение и дал директору нужные указания.

При других обстоятельствах Дернбург был бы очень неприятно задет таким вмешательством, теперь же он увидел в нем только заботу о себе и не подумал сделать выговор.

– Хорошо, – коротко сказал он, – замените меня на сегодня, Оскар; я не в состоянии никого видеть. Уйдите, оставьте меня одного!

– Папа, позволь, по крайней мере, остаться мне! – трогательно попросила Майя, но отец мягко отстранил ее.

– Нет, дитя мое, не надо! Оскар, уведите Майю, я хочу побыть один.

Барон прошептал несколько слов невесте и увел ее из комнаты.

Дверь за ними закрылась. Дернбург думал, что остался один, и потерял самообладание; он прижал кулаки к вискам и глухо застонал. Он страдал не от сознания своего унижения, в его горе было нечто более благородное, чем уязвленное честолюбие. Быть покинутым своими рабочими, благодарность которых он заслужил, как он думал, отеческой заботой о них в течение тридцати лет! Быть брошенным ради другого, которого он любил как родного сына и который так отблагодарил его за любовь! Этот удар сломил даже его железную волю.

Вдруг он почувствовал, что чьи-то руки обвивают его шею, он вскочил и увидел вдову своего сына. Бледная Цецилия смотрела на него с таким выражением, какого он еще никогда не видел.

– Что с тобой? – сурово спросил он. – Разве я не сказал, что хочу побыть один? Все ушли…

– А я не уйду, – дрожащим голосом сказала Цецилия. – Не отталкивай меня, отец! Ты принял меня в свои объятия и прижал к сердцу в самую тяжелую минуту моей жизни, теперь эта минута наступила для тебя, и я разделю ее с тобой!

Потрясенный пережитым, Дернбург не выдержал, он молча привлек молодую женщину к себе на грудь, и, когда нагнулся над ней, горячая слеза упала на ее лоб. Цецилия вздрогнула, она знала, по ком была пролита эта слеза.