Дернбургские металлургические заводы принадлежали к числу наибольших предприятий и пользовались всемирной известностью. Оденсберг был расположен в одной из лесистых долин горного хребта, главное богатство которого состояло в неистощимых рудниках; полвека тому назад отец теперешнего владельца Оденсберга основал здесь небольшой завод, который постепенно сильно разросся, но такие грандиозные размеры он принял лишь при сыне, который, скупив все рудники и заводы в окрестностях, привлек к себе всю рабочую силу и так расширил производство, что стал диктовать свою волю промышленникам всей провинции.

Надо было обладать необыкновенным умом и энергией, чтобы создать такое предприятие и вести его, но Дернбургу эта задача оказалась по плечу. У него было множество инженеров, техников и других служащих, и все знали, что всякие сколько-нибудь важные распоряжения исходят от самого патрона; его считали строгим и непреклонным, но справедливым человеком, который, осознавая свое могущество, прекрасно понимает и свои обязанности.

Условия, которые он создал для своих рабочих, вполне соответствовали прекрасному состоянию производства и всеми признавались образцовыми. Создать их мог только человек, располагающий миллионами и не скупящийся на расходы, когда дело касалось блага его подчиненных, но взамен Дернбург требовал абсолютной покорности и твердо выдерживал натиск веяний нового времени, в основе которых была борьба за политические свободы каждого человека. В Оденсберге не знали, что такое выступление рабочих против хозяина и забастовки, постоянно происходившие в других промышленных городах, всем было известно, что патрона не переубедить; к тому же, увольняясь с его предприятия, рабочий лишал себя и свою семью обеспеченной жизни, поэтому никакие усилия социал-демократов не находили в Оденсберге благоприятной почвы.

И у этого человека, олицетворения силы и характера, был всего один сын, за жизнь которого он постоянно опасался. Эрих с детства был слабым и болезненным ребенком, а падение в воду вызвало продолжительную и опасную болезнь; докторам удалось спасти ему жизнь, но полного выздоровления они не добились, а два года назад у него пошла горлом кровь, вследствие чего было необходимо продолжительное пребывание на юге.

Прекрасные отношения, которые сложились между семьей молодого наследника и его спасителем, всегда были предметом не только удивления, но и зависти в Оденсберге. Эгберт Рунек, сын одного из рабочих завода, провел детство в кругу своей семьи, и если научился большему, чем его сверстники, то этим был обязан прекрасной школе, которую Дернбург открыл для детей своих рабочих. Способный мальчик и раньше уже обратил на себя внимание патрона неутомимостью и прилежанием, когда же Эгберт спас его единственного сына, его будущее было предрешено: он стал учиться вместе с Эрихом, в доме патрона на него смотрели почти как на члена семьи, и, наконец, Дернбург отправил его для дальнейшего образования в Берлин.

Господский дом был построен на некотором расстоянии от заводов на холме. Это было красивое строение с широкой террасой, длинными рядами окон и большим балконом над входной дверью, далеко раскинувшийся парк захватывал часть горного леса. Эта прекрасная, внушительная усадьба, без сомнения, имела право на название замка, но Дернбург не хотел этого, а потому ее называли господским домом.

Семья Дернбурга проводила здесь большую часть года, хотя у него было несколько имений, расположенных в более живописных местах, и дом в Берлине. Он появлялся в столице только тогда, когда этого требовали обязанности члена рейхстага, а в имения заезжал лишь на короткое время, ведь Оденсберг постоянно нуждался в хозяйском глазе и был особенно дорог ему как его собственное произведение, здесь он чувствовал себя неограниченным хозяином, здесь мог получить громадную прибыль или громадный убыток, а потому Оденсберг стал его постоянным местопребыванием.

Семейная жизнь Дернбурга была безупречна, он всегда был примерным мужем своей кроткой жены, которая полностью находилась под его влиянием, подчиняясь более сильной натуре. Теперь обязанности хозяйки дома исполняла единственная сестра Дернбурга, вдова фон Рингштедт, она уже много лет жила у брата, заменяя его детям рано умершую мать.

Был конец апреля, но погода все еще оставалась холодной и неприятной; молодые листочки едва осмеливались выглядывать из своих почек на свет божий, а над темно-зелеными елями, покрывавшими горы, расстилалось хмурое, серое небо.

В господском доме ждали гостей. Шторы в комнатах для приезжих были подняты, а гостиная, примыкавшая к этим комнатам, имела праздничный вид, всюду благоухали цветы и роскошно украшали комнату, предназначенную, очевидно, для женщины.

В настоящую минуту здесь были две дамы. Младшая забавлялась игрой с маленьким белым шпицем, заставляя его беспрестанно прыгать и лаять, другая же, окидывая гостиную взглядом заботливой хозяйки, передвигала кресла в одном месте, поднимала выше занавес в другом, расставляла покрасивее письменные принадлежности.

– Неужели вы не можете хоть на время расстаться со своим Пуком, Майя? – недовольно сказала она. – Он только и знает, что производит беспорядок.

– Да я заперла его, но он вырвался и побежал за мной, – ответила Майя. – Тише, Пук! Будь умником! Фрейлейн Фридберг гневается и приказывает тебе вести себя прилично!

Она засмеялась и ударила шпица носовым платком, собака с лаем кинулась на нее, пытаясь схватить платок. Фрейлейн Фридберг нервно вздрогнула.

– И это – взрослая девица! На днях я уже жаловалась господину Дернбургу, что вас невозможно урезонить. У вас до сих пор голова полна детскими шалостями. Когда же наконец вы станете умнее?

– Надеюсь, еще долго не стану! – объявила Майя. – Здесь, в Оденсберге, все так ужасно серьезны и умны – и папа, и тетя, и вы, фрейлейн Леони, а с Эрихом в последнее время вообще неизвестно что делается, он все вздыхает и тоскует по своей невесте. И вы хотите, чтобы и я стала такой же? Как бы не так!

Она схватила Пука за передние лапки и пустилась с ним танцевать, несмотря на то что он ясно выражал свое недовольство.

Майя Дернбург, решительно объявившая войну серьезности, только недавно вышла из детского возраста, ей было не более семнадцати лет. При взгляде на ее стройную фигурку сердце радовалось и на душе становилось светлее, как от солнечного луча; прелестное розовое личико сияло молодостью и здоровьем, а в красивых карих глазах не было задумчивости Эриха – они живо блестели, в их взгляде не было еще ни малейшей тени; золотистые волосы вились по плечам, а надо лбом нависли непослушные маленькие локончики. Черты ее лица были полудетскими, миниатюрная фигурка еще не достигла полного развития, но именно это и придавало девушке невыразимую прелесть.

Леони Фридберг, воспитательнице Майи, было лет тридцать, это была миловидная, стройная женщина с темными волосами и глазами и озабоченным лицом. Она не ответила на веселое замечание своей воспитанницы, а только пожала плечами и опять посмотрела вокруг.

– Кажется, здесь все прекрасно. По-моему, вы чересчур много наставили цветов, Майя, их запах может просто одурманить.

– О, невесту надо засыпать цветами! Надо, чтобы Цецилии понравился ее будущий дом, а цветы – единственное, чем мы можем выразить ей внимание, так как папа не хочет устраивать более торжественного приема.

– Само собой разумеется! Ведь о помолвке будет объявлено не сразу.

– Зато тогда у нас будет праздник, а потом пышная, пышная свадьба! О, как мне хочется увидеть невесту Эриха! Должно быть, она очень красива, Эрих просто бредит ею. Как он комичен в роли влюбленного жениха! Среди белого дня спит и видит только свою Цецилию! Папа уже несколько раз серьезно сердился на него, а вчера сказал мне: «Не правда ли, ты будешь разумнее вести себя, когда станешь невестой?» Понятно, я буду разумно вести себя, страшно разумно! – и в доказательство Майя схватила Пука на руки, а затем волчком завертелась с ним по комнате.

– О да, это весьма правдоподобно! – с досадой воскликнула Леони. – Майя, бога ради, не прыгайте и не вертитесь при встрече с будущими родственниками, что подумают баронесса Вильденроде и ее брат о вашем воспитании, когда увидят, что семнадцатилетняя девушка скачет, как ребенок?

Майя с торжественной миной остановилась перед своей воспитательницей.

– О, не беспокойтесь, я заслужу высочайшее одобрение. Я прекрасно знаю, как следует держать себя, меня научила этому мисс Вильсон, англичанка с желтым лицом, острым носом и бесконечно глубокой ученостью. В самом деле это была ужасно скучная особа, но придворному поклону меня выучила. Посмотрите-ка, вот! – Она сделала глубокий, церемонный реверанс. – Моя будущая невестка будет самого высокого мнения о моем воспитании, а потом я брошусь ей на шею и поцелую ее вот так! – и девушка осыпала бурными ласками застигнутую врасплох гувернантку.

– Майя, вы задушите меня! – сердито крикнула та, с трудом вырываясь из ее рук. – Боже мой, уже бьет двенадцать! Нам надо идти вниз, я хочу заглянуть еще в спальни, посмотреть, все ли там в порядке.

Она вышла из гостиной. Майя, как мотылек, слетела с лестницы, Пук, разумеется, последовал за ней.

Жилые комнаты Дернбургов находились на нижнем этаже. Большая передняя была убрана в честь ожидаемых гостей высокими лавровыми и апельсинными деревьями и множеством тропических растений. Там стоял молодой человек и, по-видимому, ждал кого-то; увидев дочь хозяина дома, он отвесил почтительный поклон. Майя слегка кивнула ему.

– Здравствуйте, господин Гагенбах. Доктор тоже здесь?

– Так точно, – ответил Гагенбах с глубоким поклоном. – Дядя у господина Дернбурга с докладом о состоянии больницы за последнюю неделю, а я… я подожду его здесь… если позволите.

– Позволяю, – ответила Майя.

Гагенбах, очень молодой человек с чрезвычайно светлыми волосами и чрезвычайно светлыми голубыми глазами, был застенчивым и неловким. Встреча с Майей очень смутила его, отчего он краснел и запинался, тем не менее он чувствовал необходимость показать себя светским человеком и, после нескольких безуспешных попыток заговорить наконец все-таки произнес:

– Смею ли… смею ли я… осведомиться о вашем здоровье… многоуважаемая фрейлейн Дернбург?

– Благодарю вас, я совершенно здорова, – ответила Майя, и углы ее губ начали заметно подергиваться.

– Я чрезвычайно рад, – принялся уверять ее молодой человек. Собственно говоря, он хотел бы сказать что-нибудь совсем другое, что-нибудь остроумное или глубокомысленное, но, как назло, ничего такого не мог придумать, а потому продолжал: – Я даже не могу выразить, до какой степени рад! Смею надеяться, госпожа фон Рингштедт тоже здорова?

Майя с трудом подавила улыбку, отвечая утвердительно и на этот вопрос. Гагенбах, все еще не отказываясь от надежды выжать из себя какое-нибудь остроумное замечание, судорожно продолжал разговор на избранную тему о состоянии здоровья членов семьи Дернбургов.

– А молодой господин Дернбург?

– Поехал на станцию, – перебила его Майя, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться. – Вы можете надеяться, что мой брат здоров и что мой отец тоже здоров, вся семья здорова и сердечно благодарит вас за вашу трогательную заботу о ее благополучии.

Смущение Гагенбаха заметно росло. Он растерянно нагнулся к Пуку, все внимание которого было поглощено его клетчатыми панталонами, и со словами: «Какое прелестное маленькое животное!» – хотел погладить его.

Но «прелестное маленькое животное» весьма неблагосклонно отнеслось к намерению молодого человека и с громким лаем бросилось к его ногам, Гагенбах отскочил назад, Пук прыгнул вслед за ним и зубами вцепился в панталоны, Гагенбах скрылся за цветочной кадкой, преследователь отправился туда же, а Майя от души потешалась над этой сценой.

К счастью, помощь явилась с другой стороны. Из двери, ведущей в кабинет Дернбурга, показался пожилой господин, он без церемонии схватил лающего шпица за белую шерстку и поднял его в воздух с сердитым восклицанием:

– Почему же ты не возьмешь его так, Дагоберт? Или ты хочешь посмотреть, как он разорвет тебе панталоны?

Запыхавшийся Дагоберт стоял под лавровым деревом с нескрываемым чувством облегчения. Теперь и Майя вмешалась.

– Будьте милосердны и отпустите преступника на волю, – смеясь воскликнула она. – Право, жизнь вашего племянника не подвергалась серьезной опасности, за целый год своего существования Пук еще не растерзал ни одного человека.

– И того довольно, если он растерзает панталоны, особенно такие изящные, как те, которым сейчас грозила опасность, – весело возразил Гагенбах, опуская на пол собачонку. – Здравствуйте, фрейлейн Майя! О вашем здоровье мне, конечно, нечего и спрашивать?

– Совершенно нечего, о нем уже достаточно спрашивали сегодня, – ответила девушка, бросая шаловливый взгляд на Дагоберта. – Прощайте, господа, я спешу к папе! – и она, весело кивнув, пролетела мимо, к двери в комнаты отца.

Доктору Гагенбаху, оденсбергскому врачу и домашнему доктору Дернбургов, было около сорока пяти лет, его волосы уже начинали седеть, а фигура выказывала некоторое расположение к полноте, но вообще он был еще совсем хоть куда и представлял довольно резкую противоположность своему племяннику.

– Надо признаться, ты вел себя как настоящий герой, – насмешливо обратился он к Дагоберту. – Шалунья-собачонка хотела поиграть с тобой, а ты тут же обратился в бегство.

– Мне не хотелось так грубо обращаться с любимицей фрейлейн Дернбург, – ответил Дагоберт, озабоченно осматривая свои панталоны.

Дядя только пожал плечами.

– Едва ли нам удастся нанести визит фрейлейн Фридберг, как мы предполагали, – сказал он. – Я сейчас узнал, что гостей из Ниццы ждут к часу, весь дом на ногах, готовятся к их приему. Но, раз мы здесь, я все-таки попытаюсь переговорить с ней, а ты тем временем можешь привести себя в порядок.

Он поднялся по лестнице и наверху столкнулся с Леони, которая шла в переднюю. Она почти ежедневно видела доктора, но тем не менее в той манере, с которой она ответила на его приветствие, заметно чувствовалась сдержанность. Гагенбах как будто не видел этого, вскользь спросил, как ее здоровье, рассеянно выслушал ответ и наконец сказал:

– Сегодня я пришел к вам, фрейлейн, по совершенно особому делу. Правда, я неудачно выбрал время, потому что вы, очевидно, тоже заняты хлопотами в ожидании гостей, но я могу высказать свою просьбу в нескольких словах, а потому позвольте мне сделать это здесь же.

– У вас есть просьба ко мне? – с удивлением спросила Леони.

– Вы удивляетесь, потому что обычно я только раздаю приказания да пишу рецепты? Да, врачу позволительно так себя вести, он должен во что бы то ни стало поддерживать свой авторитет, особенно если ему приходится иметь дело с так называемыми «нервными» больными.

Ударение, которое он сделал на слове «нервными», рассердило его собеседницу, она вспыльчиво ответила:

– Мне кажется, вам нечего опасаться за свой авторитет, порукой в его неприкосновенности служит ваш «деликатный» способ заставлять себе повиноваться.

– Пожалуй, но ведь с некоторыми пациентами деликатностью ничего не добьешься, – хладнокровно ответил Гагенбах. – Однако перейдем к делу. Вы знаете моего племянника, приехавшего в Оденсберг три недели тому назад?

– Сына вашего брата? Конечно, знаю. Кажется, он потерял родителей?

– Да, он остался круглым сиротой; я его опекун и вообще должен взять на себя заботу о его будущем, ведь его родители не оставили ему ни гроша. Очевидно, они полагали, что мне, как одинокому человеку и старому холостяку, может понадобиться наследник. Гимназию Дагоберт закончил, экзамен на аттестат зрелости сдал, хотя и с грехом пополам, потому что особенно светлым умом он никак не может похвастать. От продолжительного сидения в комнате без свежего воздуха и усиленного «зубрения» у него совсем жалкий, болезненный вид. Представьте, у него уже расстроены нервы, по крайней мере, он воображает, что они у него расстроены, придется мне лечить его. Уж я подтяну ему нервы!

– Будем надеяться, что молодой человек выдержит курс вашего лечения, – резко сказала Леони. – Вы любите сильные средства, доктор!

– Там, где они уместны, действительно люблю. Впрочем, я не собираюсь сживать со свету своего племянника, как вы, кажется, предполагаете. Лето он проведет здесь, чтобы поправиться перед поступлением в высшую школу. Но если мальчишке совсем нечего будет делать, ему в голову полезут всякие глупости, а потому я хочу, чтобы он хоть немного занялся иностранными языками; латинским и греческим его уже напичкали, а вот что касается английского и французского – здесь он очень слаб. Я и хотел спросить вас, не будете ли вы так добры взять на себя труд помочь ему в этом. Ведь вы прекрасно говорите на обоих языках.

– Если господин Дернбург ничего не будет иметь против.

– Он согласен, я только что говорил с ним об этом. Весь вопрос в том, захотите ли вы. Я знаю, что я у вас не особенно в милости…

– Полноте, доктор, – холодно перебила его Леони, – я очень рада случаю отблагодарить вас за медицинскую помощь, которую вы несколько раз мне оказывали.

– Во время «нервных припадков». Ну, в таком случае наше дело улажено. Дагоберт! Мальчик! Где ты там застрял? Иди сюда!

Это громкое приказание по-настоящему испугало Леони, она недовольно заметила:

– Вы третируете молодого человека, как школьника.

– Неужели я должен соблюдать какие-то церемонии с мальчишкой? Ему и без того очень нравится разыгрывать роль важного барина, а сам он краснеет, как пион, и запинается, как только заговорит с чужим человеком. Вот и ты наконец, Дагоберт! Фрейлейн так добра, что согласна принять тебя в ученики. Благодари!

Дагоберт снова необыкновенно низко и почтительно поклонился, покраснел и начал:

– Я очень благодарен вам, фрейлейн. Я чрезвычайно рад. Я не могу даже выразить, до какой степени я рад.

Тут он окончательно спутался, но Леони решила ему помочь, ласково сказав:

– Я не строгая учительница и, надеюсь, мы с вами будем друзьями, господин Гагенбах.

– Зовите его просто Дагобертом, раз уж ему дали такое диковинное имя, – бесцеремонно перебил ее доктор. – По справедливости мальчика следовало назвать Петром, так зовут меня, а я его крестный отец, но моей невестушке это имя показалось недостаточно поэтичным, вот она и придумала. Дагоберт Гагенбах! Язык сломаешь, прежде чем выговоришь!

– В данном случае ваша невестка была, несомненно, права, имя Петр грешит не только против поэзии.

– Какую же еще погрешность вы в нем находите? – раздраженно спросил доктор, выпрямляясь и становясь в боевую позицию. – Петр – прекрасное, прославленное библейское имя! Мне казалось, что апостола Петра все считают вполне достойным человеком!

– Ну, с апостолом Петром у вас не много общего, – заметила Леони. – Итак, господин Дагоберт, завтра после полудня я жду вас, чтобы назначить время уроков и составить предварительный план занятий.

Такое дружелюбное отношение приятно тронуло робкого Дагоберта, и он еще усерднее принялся уверять, что чрезвычайно рад, и это продолжалось до тех пор, пока наконец не вмешался дядя в высшей степени немилостивым тоном:

– Мы и так слишком долго задерживали фрейлейн, пойдем, Дагоберт, а то еще, пожалуй, попадем в непрошеные гости во время встречи приезжающих.

Сойдя с лестницы, племянник позволил себе сделать замечание:

– Фрейлейн Фридберг – чрезвычайно любезная дама!

– Зато нервозная и сумасбродка, – проворчал Гагенбах. – Терпеть не может имени Петр! Почему, спрашивается? Если бы твои почтенные родители окрестили тебя Петром, из тебя вышел бы совсем другой малый, а теперь ты – просто малокровная девушка, которую по ошибке назвали Дагобертом.

На террасе они встретились с Рунеком. Доктор сдержанно поклонился и хотел пройти мимо, но инженер остановил его:

– Я только что был у вас на квартире, доктор, один из моих рабочих по собственной неосторожности получил травму во время взрыва. Насколько я могу судить, рана не опасна, но врачебная помощь все-таки нужна, я привез его с собой и оставил в больнице на ваше попечение.

– Сейчас пойду к нему, – ответил Гагенбах. – Вы идете в господский дом? Там сейчас ждут гостей из Ниццы, и едва ли господин Дернбург…

– Знаю. Я именно поэтому и приехал из Радефельда. До свидания, доктор! – Рунек пошел дальше.

Гагенбах посмотрел ему вслед, стукнул палкой о землю и вполголоса произнес:

– Это уж чересчур!

– Ты видел, дядя? Он во фраке, – заметил Дагоберт, – значит, его пригласили.

– Похоже на то! – сердито воскликнул доктор. – Пригласили для приема гостей, а ведь это чисто семейное дело! Чудеса в решете творятся нынче в Оденсберге!

– Весь Оденсберг уже говорит об этом, – тихо произнес Дагоберт, осторожно оглядываясь. – Все в один голос осуждают господина Дернбурга и сожалеют о его невероятной слабости к…

– Что ты-то знаешь об этом, мальчишка? В Оденсберге никогда не осуждают господина Дернбурга и не сожалеют о нем. Ему просто повинуются. Он всегда прекрасно знает, чего хочет, и теперь, конечно, знает, лишь бы его любимчику не вздумалось все перевернуть по-своему, он дорожит своим мнением не меньше, чем его воспитатель и учитель, а когда сталь попадает на кремень – сыплются искры. Однако отправляйся домой, а я пойду взглянуть на радефельдского рабочего. – И доктор направился к больнице, предоставив свободу племяннику, который был очень рад возможности избавиться от своего тирана-дядюшки.