Обручение наследника Оденсберга с баронессой Вильденроде было объявлено и произвело среди соседей большое волнение, все предполагали, что Дернбург и в этом деле не даст сыну воли, то есть сам найдет ему невесту, и вдруг Эрих самостоятельно выбрал себе подругу жизни на далеком юге, не спросив позволения или совета у отца. Впрочем, красота невесты, ее происхождение и кажущееся богатство делали его выбор совершенно приличным, а потому согласие отца никого не удивило.

Пока у Цецилии не было никакого основания жаловаться на изолированность, которой она боялась в Оденсберге; ее помолвка оживила прежде тихий господский дом. Жених и невеста нанесли обычные визиты и приняли визиты соседей, принадлежавших в большинстве своем к числу самых крупных помещиков провинции, затем посыпались бесчисленные приглашения на более или менее пышные вечера, царицей которых была молодая невеста. Таким образом Цецилия на всех парусах плыла по потоку удовольствий: новые люди, новая обстановка, новые триумфы – все это не давало ей почувствовать перемену, происшедшую в ее образе жизни.

Барон Вильденроде также всюду производил благоприятное впечатление. Его аристократическая внешность и блестящий дар красноречия пленяли всех, чью симпатию он хотел завоевать, тем более что к нему относились особенно любезно как к будущему родственнику Дернбурга. За несколько недель своего пребывания здесь он уже успел завоевать себе исключительное положение в обществе.

Тем временем работы по осушению радефельдского участка быстро продвигались вперед. Рабочие были размещены в основном в близлежащей деревне, там же поселился и инженер, руководивший работами. Обычно он ездил в Оденсберг один или два раза в неделю с докладом патрону о том, как идут дела.

Жизнь в Радефельде, маленькой деревушке среди леса, была лишена всяких удобств. Две крошечные комнатки, которые занимал Эгберт в доме одного из крестьян, были весьма скудно меблированы, но Эгберт не был избалован, он перевез из своей квартиры только книги, планы и чертежи и устроился в этом тесном помещении как мог.

Обычно Рунек рано появлялся на месте работ, сегодня его задержал гость из города, человек лет пятидесяти, с характерными чертами лица и темными глазами; он сидел в старом кресле, заменявшем здесь диван. По-видимому, они были заняты серьезным разговором.

– Хотел бы я еще спросить, почему ты теперь так редко бываешь в городе? – сказал гость. – Ты не был у нас уже несколько недель, и тебя приходится просто искать, когда появляется необходимость увидеться с тобой.

– Я очень занят. Ты сам видишь, у меня по горло работы.

– Работы! – насмешливо повторил гость. – А мне кажется, что наша работа понужнее, чем это копание да возня в лесу! Я слышал, ты составил и план этих работ? Ты что же, хочешь заработать своему почтенному патрону лишний миллион в придачу к тем, которые у него уже есть?

– Дело не в миллионах, а в том, чтобы выполнить взятое на себя обязательство, – коротко ответил Эгберт. – Собственно говоря, осушка касается главного инженера, я должен оправдать доверие, оказанное мне, ведь меня поставили на его место.

– Для того чтобы удержать тебя в Радефельде, подальше от Оденсберга, где ты можешь быть опасен! Да, старик не глуп, надо признаться, он ничего не делает просто так. Вероятно, он уже знает правду.

– Оставь насмешки, Ландсфельд! – нетерпеливо перебил гостя Эгберт. – Конечно, Дернбург знает правду, он спросил меня, и я без обиняков признался в своих убеждениях. Разумеется, я ждал, что за этим последует моя отставка, а вместо этого он поручил мне работы в Радефельде.

– Как странно! Это совершенно не похоже на старика! Или он по уши влюблен в тебя, или у него есть какая-нибудь мысль по этому поводу. Впрочем, твоя откровенность в данном случае пришлась весьма некстати, потому что теперь тебе, разумеется, и пошевелиться свободно не дадут в Оденсберге. Неразумно, очень неразумно, мой милый!

– Так я должен был отрицать правду? – удивился Эгберт, сдвигая брови.

– А почему же и нет, если это может принести пользу.

– Так поищите себе другого, который был бы поискуснее во лжи! Скрывать свои взгляды и отрекаться от своей партии я считаю трусостью! Я поступил сообразно с этим убеждением.

– То есть ты опять сделал то, что взбрело тебе на ум, и послал к черту все наши предписания. Твое поле деятельности – Оденсберг; там ты должен работать сообща с нашими друзьями, а вместо этого ты преспокойно занимаешься осушкой Радефельда да нежишься в так называемом господском доме. Разве ты не знаешь, зачем мы прислали тебя сюда?

– А ты разве не знаешь, что я отказывался ехать, что в конце концов меня вынудило лишь строгое приказание комитета?

– К сожалению, знаю! Может быть, ты и это изволил сказать своему любезному патрону?

– Нет, он совсем иначе объясняет мое возвращение сюда, а я не стал ему объяснять. Добровольно я никогда не приехал бы в Оденсберг, а теперь окончательно убедился, что не могу оставаться здесь, как я и предвидел, мое положение очень шаткое.

– И тем не менее ты останешься, – сухо сказал Ландсфельд. – Этот Оденсберг – точно неприступная крепость. Своими школами, больницами да пенсионными кассами старик приручил своих рабочих, они боятся потерять свое обеспеченное положение, а главное – безбожно боятся своего тирана. Трусы! Сколько мы ни пытались поговорить с ними, у нас ничего не вышло. Дернбург сумел внушить им недоверие к нашим агитаторам. Ты сын рабочего, ты вырос среди них и, кроме того, пользуешься доверием их патрона, тебя они будут слушать и последуют за тобой, когда понадобится.

– Куда? – мрачно спросил Рунек. – Я не раз говорил вам, что восстание в Оденсберге совершенно не имеет смысла. Дернбурга невозможно переубедить, я знаю его, скорее он закроет заводы. Он из тех людей, которые предпочитают нести какие угодно убытки, но никогда не уступают, к тому же он достаточно богат, чтобы вести борьбу до конца.

– Именно поэтому и надо отбить у него охоту чваниться своей непогрешимостью! Пусть он, по крайней мере, убедится, что есть люди, которые не боятся восставать против него! Денежный мешок! Любуется на свои миллионы да бражничает, в то время как другие…

– Это неправда! – страстно воскликнул Эгберт. – Ты сам знаешь, что лжешь! Дернбург работает больше, чем я или ты, а отдыхает только в кругу своей семьи. Раз и навсегда говорю тебе, я не потерплю, чтобы в моем присутствии клеветали на этого человека!

– Ого! Вот каким тоном ты заговорил! – раздраженно воскликнул Ландсфельд. – Ты защищаешь его от нас? Скажите пожалуйста! Видно, барская-то жизнь делает покладистыми тех, кто однажды попробует ее!

– Берегись, как бы я не доказал тебе, что я менее всего соответствую эпитету «покладистый»! Повторяю тебе, я не потерплю подобных разговоров, тем более что они совершенно не относятся к нашему делу. Или ты откажешься от этих необоснованных обвинений против Дернбурга, или… я не переступлю больше твоего порога, а свое жилище уж я сумею защитить от обвинителей, которых не желаю слышать.

Ландсфельд равнодушно пожал плечами.

– Другими словами, ты хочешь вышвырнуть меня за дверь? Весьма любезно и по-товарищески! Но не будем спорить из-за этого, у нас вообще не принято говорить друг другу комплименты. Так ты будешь на предстоящем собрании?

– Да, – сурово и сердито ответил Эгберт.

– Хорошо, я полагаюсь на твое слово. Будут обсуждаться важные дела, мы ждем нескольких товарищей из Берлина, и тебя, конечно, по головке не погладят за твою бездеятельность. Итак, через неделю! – Ландсфельд кивнул головой и ушел. Выйдя из дома, он обернулся и бросил злой взгляд назад. – Если бы ты не был так нужен нам! – пробормотал он. – Но здесь, в Оденсберге, без тебя невозможно обойтись. Однако подожди, мой милый, мы еще выбьем из тебя спесь!

Эгберт остался один посреди комнаты со сжатыми кулаками и нахмуренным лбом, очевидно, в его душе происходила борьба противоречивых чувств. Вдруг он выпрямился и топнул, как будто хотел силой положить конец этой борьбе.

– Нет, нет и нет! Я сам выбрал этот путь и должен идти по нему до конца…

В долине Радефельда стоял гул: всюду рыли землю, взрывали скалы, деревья и кусты падали под топорами; неутомимые труженики достигли уже подошвы горы Бухберг, сквозь которую предполагалось проложить туннель. Рунек стоял на возвышении, руководя оттуда взрывом большой скалы. По сигналу рабочие отбежали от места, где была заложена взрывчатка, раздался глухой удар, и каменная стена раскололась: часть ее осталась стоять, другая – обрушилась. Группа рабочих, собравшихся у подошвы холма, двинулась вперед, Рунек тоже сошел с места, чтобы вблизи осмотреть результаты взрыва, но в это время к нему подошел старик-надсмотрщик и доложил:

– Господин инженер, господа из Оденсберга!

Эгберт оглянулся, ожидая увидеть экипаж Дернбурга, часто приезжавшего посмотреть, как идут дела, и вдруг от неожиданности так сильно вздрогнул, что старик удивленно посмотрел на него. На въезде в долину он увидел Эриха Дернбурга и Цецилию Вильденроде верхом на лошадях. Должно быть, лошади испугались взрыва, а потому грум, сойдя на землю, крепко держал их под уздцы. Эгберт быстро овладел собой и пошел навстречу приехавшим. Эрих приветливо протянул ему руку.

– Мы сдержали слово, Эгберт, и приехали без предупреждения. Ты позволишь нам посмотреть на твои владения?

– Я к вашим услугам, – ответил Рунек, кланяясь девушке, грациозно спрыгнувшей с седла, едва дотронувшись до руки жениха.

– Мы остановились в Радефельде и заглянули через открытые окна в ваше жилище, господин Рунек, – сказала она. – Господи, что за обстановка! Неужели вы действительно собираетесь прожить так все лето?

– Почему же нет? Мы, инженеры, – кочевой народ; нам надо уметь жить где попало.

– Но ведь в Оденсберге у тебя прекрасная квартира, а экипаж всегда к твоим услугам, – заметил Эрих. – Почему бы тебе не жить там?

– Потому что тогда мне придется ежедневно терять три часа на дорогу сюда и обратно. У меня в Радефельде книги и работа, все остальное меня не очень интересует.

– Да, ты спартанец и физически, и нравственно, – со вздохом сказал Эрих. – Хотел бы я быть похожим на тебя, но, к сожалению, о подражании и думать нечего. Я слишком избаловался на юге и вот теперь расплачиваюсь.

Он вздрогнул как от озноба. Очевидно, он страдал от климата своей родины, не желая признаться в этом даже самому себе; он был бледен и нездоров на вид, а прогулка верхом, казалось, больше утомила, чем доставила ему удовольствие. Тем более бросался в глаза цветущий вид его невесты. Для нее продолжительная и быстрая езда была игрушкой, и она с большой досадой подчинялась необходимости ради Эриха придерживать лошадь. Впрочем, она была в прекраснейшем настроении и даже к Эгберту отнеслась чрезвычайно любезно, ни один взгляд, ни одно слово не напоминали об их стычке при первой встрече.

Рабочие почтительно кланялись молодым господам, их взгляды с восторгом следили за невестой, красота Цецилии и здесь произвела фурор, только Рунек казался нечувствительным к ней. Он сопровождал своих гостей, подробно объясняя непонятное, но по отношению к баронессе Вильденроде хранил прежнюю сдержанность и обращался в основном к Эриху, хотя не нашел в нем особенно внимательного слушателя; молодой наследник выказывал лишь вялое, полувынужденное участие ко всем этим вещам, которые, казалось бы, должны были интересовать его больше всего.

– С трудом верится, что ты сможешь сделать все это за несколько недель, – наконец сказал Эрих с откровенным удивлением. – На это следовало бы посмотреть моему шурину, который теперь целыми днями торчит на заводах. Я никогда не поверил бы, что Оскар может чувствовать такой страстный интерес к подобным вещам.

Рунек ничего не ответил, но его губы презрительно дрогнули. Эрих не заметил этого и продолжал:

– Да, не забыть бы, Эгберт! На днях мы устроили прогулку в горы, и кое-кому из нашего общества показалось, будто крест на Альбенштейне покосился. Папа желает, чтобы это было исследовано для предупреждения несчастного случая. Нет ли среди твоих рабочих человека, который согласился бы сделать это?

– Конечно, найдется, – ответил Рунек. – Действительно, если такой тяжелый крест слетит с утеса, может случиться несчастье, ведь как раз под ним проходит шоссе. На днях я сам пойду взгляну, в чем дело.

– На Альбенштейне? – спросила Цецилия. – Но ведь он, говорят, недоступен.

– Для обыкновенных смертных недоступен, – пошутил Эрих. – Для того чтобы предпринимать подобные прогулки по нашим горам, надо быть Эгбертом Рунеком. Я думаю, Эгберт был на Альбенштейне уже раза три-четыре.

– Я привык ходить по горам, – спокойно сказал Рунек. – Мальчиком я излазил все скалы и утесы, а такое умение не утрачивается. Впрочем, Альбенштейн не недоступен, нужно только обладать крепкими нервами и хладнокровием – тогда пройти можно.

– Бога ради, не говори этого! – воскликнул Эрих. – Иначе Цецилия, чего доброго, вернется к сумасшедшей мысли, которой она недавно напугала меня. Она непременно хотела отправиться на Альбенштейн.

По-видимому, Рунека удивила такая фантазия.

– Ну да! – весело ответила Цецилия. – мне хотелось бы постоять там около креста, высоко-высоко, у самого края пропасти. Должно быть, это страшное и сладостное чувство! Но даже мысль об этом приводит Эриха в ужас.

– Цили, ты мучаешь меня своими шутками!

– Ты считаешь это шуткой? А если бы я говорила серьезно, ты пошел бы со мной?

– Я? – воскликнул Эрих с таким видом, точно ему предлагали спрыгнуть с того утеса, о котором шла речь.

На губах невесты заиграла сострадательная, почти презрительная улыбка, она едва заметно пожала плечами.

– Успокойся! Такого доказательства любви я от тебя не потребую, я пошла бы одна.

– Цили, бога ради! – воскликнул Дернбург, уже серьезно испуганный, но Эгберт остановил его мольбы, спокойно и уверенно заметив:

– Тебе нечего бояться, эта дорога не для избалованных дамских ножек. Баронесса Вильденроде едва ли попытается предпринять такую прогулку, а если и попытается, то через пять минут вернется.

– Вы убеждены в этом? – странным тоном спросила Цецилия, причем ее глаза заблестели.

– Да, потому что знаю Альбенштейн.

– Но вы не знаете меня!

– Может быть, и знаю!

Цецилия молчала, ответ, казалось, поразил ее, вдруг ее взгляд упал на жениха, и она насмешливо улыбнулась.

– Не делай такого несчастного лица, Эрих! Ведь все это шутка, я и не помышляю об Альбенштейне и его ущельях, в которых, говорят, легко свернуть себе шею… Каким образом вы умудрились взорвать этот каменный колосс, господин Рунек?

Эрих с облегчением вздохнул и обратился к старому надсмотрщику, стоявшему неподалеку и видимо ожидавшему, чтобы с ним заговорили.

Старик Мертенс служил еще отцу нынешнего владельца, и теперь ему дали довольно легкую и выгодную должность старшего надсмотрщика на радефельдском участке работ. Эрих знал его с детства, он ласково заговорил с ним, спросил его о семье, а потом обратился и к другим стоявшим поблизости рабочим. Кто видел, как он стоял в толпе, сгорбленный и усталый, тот никогда не догадался бы, что это будущий владелец Оденсберга, у него не было совершенно никаких данных для этой роли.

По всей вероятности, и баронессе Вильденроде пришло это в голову, потому что она с досадой сдвинула тонкие брови и медленно перевела взгляд на инженера, стоявшего перед ней. До сих пор она видела его только во фраке, сегодня же на нем была серая кожаная куртка и высокие сапоги с отворотами, но он поразительно выигрывал от этой простой одежды; здесь, где он был в своей среде, его внешность полностью соответствовала окружению. С первого взгляда было видно, что он здесь – хозяин и распорядитель, что он умеет приказывать.

Эгберт легким поклоном пригласил баронессу следовать за ним к месту работы, чтобы объяснить интересовавший ее вопрос, но, показывая ей мину, которую уже успели заложить под уцелевшую часть утеса, он обращал все свое внимание исключительно на камень и почти не смотрел на свою прекрасную слушательницу.

– Мы видели оттуда взрыв, – сказала она с улыбкой. – Это было чрезвычайно красиво. Вы стояли на возвышении, как на троне, изображая собой горного духа, рабочие разместились у ваших ног, подобно подвластным вам духам земли, легкое движение вашей руки – и скала с грохотом разлетелась на части. Как в сказке!

– А вам известны сказки и легенды наших гор? – холодно спросил Эгберт.

– Да, я узнала их благодаря Майе, она познакомила меня с фольклором своей родины, и я, право, подозреваю, что малютка очень серьезно относится к нему. Майя – еще совершенный ребенок, – прибавила она рассудительным тоном взрослого человека.

Действительно, эту стройную молодую девушку, стоявшую перед Эгбертом, прислонившись к каменной глыбе, в плотно прилегающей серебристо-серой амазонке и серой шляпе с перьями, никто не мог упрекнуть в том, что она до сих пор была еще ребенком; даже здесь она оставалась знатной светской дамой, ради развлечения приехавшей посмотреть, как трудятся люди. Но Цецилия была обворожительно прекрасна в своей вызывающей, самоуверенной позе, не сомневаясь в победе, сияя красотой, она стояла перед единственным человеком, который не поддавался ее чарам, до сих пор никогда не изменявшим ей.

Может быть, именно эта нечувствительность молодого инженера и подзадоривала избалованную девушку, и она продолжала веселым тоном:

– При виде фантастической картины, в центре которой были вы, я невольно вспомнила старинную легенду о разрыв-траве, чудодейственном жезле горного духа; перед ее силой сами собой открываются все запоры и раздвигаются скалы, обнажая спрятанные в земле сокровища, они блестят в темной глубине и манят к себе избранника, которому предстоит вынести их на свет божий.

Не правда ли, я внимательно отнеслась к урокам Майи?

Произнося слова старинной песни о всемогущей разрыв-траве, Цецилия устремила свои улыбающиеся глаза на Эгберта, но лицо инженера оставалось совершенно неподвижным; оно было чуточку бледнее обычного, однако голос звучал ровно и спокойно.

– Наше время уже не нуждается в волшебных средствах, – произнес он, – оно нашло новую разрыв-траву, которая также разрушает скалы и позволяет заглянуть в недра земли? Вы видите…

– Да, я вижу обнаженные каменные глыбы и груды мелких осколков, но где же сокровища? Они продолжают скрываться в недрах земли.

– В недрах земли пусто и мертво, там нет больше сокровищ.

– А может быть, просто забыто волшебное слово, без которого разрыв-трава бессильна, – весело ответила Цецилия, делая вид, что не замечает неприятного выражения лица Рунека. – Как вы думаете?

– Я думаю, что мир волшебства и сказок остался далеко позади нас. Мы больше не понимаем его, вернее – не хотим понимать.

Было что-то почти грозное в этих словах, по-видимому, не лишенных смысла. Цецилия прикусила губу, выражение лучезарной любезности на ее лице моментально исчезло, и глаза сердито сверкнули, но в следующую секунду она уже звонко рассмеялась.

– О, как сердито! Бедненькие гномы и карлики в вашем лице приобрели себе злейшего врага! Послушай-ка, Эрих, как твой друг громит весь сказочный мир.

– Да, о подобных вещах с Эгбертом лучше не говорить, – сказал подошедший к ним Эрих. – Поэзия не подлежит измерению и вычислению, а потому, по его мнению, является крайне бесполезным занятием. Я до сих пор не могу забыть, как он принял известие о моей помолвке, – положительно с состраданием! А когда я рассердился и упрекнул его в том, что он не знает любви и не хочет ее знать, я услышал в ответ ледяное «нет»!

Цецилия взглянула своими большими темными глазами на Эгберта, и в них опять блеснула демоническая искорка.

– Вы говорите серьезно, господин Рунек? – улыбаясь спросила она.

Эгберт побледнел, но твердо выдержал ее взгляд и холодно ответил:

– Да!

– Видишь? – воскликнул Эрих. – Он тверд, как эта скала.

– Допустим, что это так, но ведь и скалы иногда вынуждены уступать, как, например, эта, – промолвила Цецилия. – Берегитесь, господин Рунек! Вы надсмеялись над таинственной силой природы и отрицаете ее существование, она отомстит за себя.

Вместо шутки от этих слов веяло насмешкой. Эгберт ничего не ответил, а Эрих с удивлением переводил взгляд то на него, то на Цецилию.

– О чем вы говорите? – спросил он.

– О разрыв-траве, заставляющей скалы рассыпаться, а землю – расступаться над зарытыми в ней кладами. Однако, мне кажется, мы могли бы уже отправляться в обратный путь, если ты не возражаешь.

Эрих согласился и обернулся к Эгберту:

– Я вижу, вы собираетесь продолжать взрывные работы, но ты, конечно, подождешь, пока мы уедем подальше, наши лошади были очень испуганы взрывом, грум едва удержал их.

На губах Цецилии опять появилась презрительная улыбка, она прекрасно видела, как ее жених вздрогнул от глухого звука взорванной мины и подозвал грума поближе к себе, и ее лошадь сильно испугалась, но она сама сдержала ее. Тем не менее она подавила готовое сорваться с ее губ замечание и, направляясь в сопровождении Эриха и Эгберта к месту, где стояли лошади, сказала:

– Примите нашу благодарность за любезный прием и объяснение! Конечно, вы будете очень рады поскорее отделаться от мешающих вам гостей.

– О, напротив! Эрих здесь хозяин, следовательно, об этом не может быть и речи.

– И все-таки вы были буквально ошеломлены, когда заметили нас при входе в долину.

– Я? О нет! Ваше зрение обмануло вас; увидев вас так близко, я просто испугался, ведь никогда невозможно предвидеть, что случится.

Цецилия нетерпеливо ударила хлыстом по складкам своей амазонки. Неужели эту «скалу» ничем не проймешь?

Они дошли до выхода из долины, Цецилия и Эрих сели на лошадей, баронесса слегка поклонилась и быстро ударила хлыстом свою красивую рыжую лошадь; горячее животное встало на дыбы и тотчас сорвалось с места в галоп, так что другие едва поспевали. Минут пять всадники еще виднелись на лесной дороге, ведущей в Радефельд, а затем скрылись за лесом.

Эгберт стоял неподвижно и горящими глазами смотрел на дорогу, его губы были плотно сжаты, а на лице застыло странное выражение, как от острой боли или гнева. Наконец он повернулся и пошел назад. Вдруг он заметил у своих ног что-то белое и воздушное, подобное комку снега. Он остановился как вкопанный, потом медленно наклонился и поднял тонкий носовой платок, исходящий от него нежный, сладкий аромат одурманил Эгберта. Его пальцы невольно все крепче и крепче сжимали нежную ткань.

– Господин инженер! – раздался голос сзади него.

Рунек вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял старый Мертенс.

– Рабочие спрашивают, можно ли начинать, все готово.

– Конечно, я сейчас приду. Мертенс, вы пойдете сегодня вечером в Оденсберг?

– Да, я хочу провести воскресенье вместе с детьми.

– Так вот, возьмите… – Рунек запнулся, старик с удивлением глядел на него, инженер как будто задыхался. Впрочем, это продолжалось не больше нескольких секунд, а затем он произнес совершенно не своим, каким-то грубым голосом: – Возьмите этот платок и отнесите в господский дом, его потеряла баронесса Вильденроде.

Мертенс взял платок и сунул в карман, а Эгберт вернулся к рабочим, ждавшим его прихода. Он подал знак, и «разрыв-трава» новейшего времени исполнила свое дело: утес глухо треснул, покачнулся и, раздробленный, обрушился к ногам Рунека, увлекая за собой деревья и кустарники.