Полуденное солнце заливало горячими ослепительно сверкающими лучами долину и горы, томительный зной стоял в воздухе, только в лесу можно было спастись от жары. По одной из тропинок, ведущей из Добры в лесничество, быстро шла Люси Гюнтер. Ей, конечно, было запрещено ходить так далеко одной, но когда в голову девушки приходила какая-нибудь фантазия, она спешила осуществить ее, не заботясь о разрешении старших. Люси не собиралась заходить так далеко, она вышла из дома в поле, намереваясь встретить брата и вернуться вместе с ним, но, узнав, что Бернгард куда-то ушел, предпочла пойти обратно лесной тропинкой, чтобы отдохнуть от зноя и нарвать букет цветов. Люси обожала лес, он манил ее к себе, и, сама того не замечая, она углубилась в чашу.

С полчаса девушка шла по тропинке, но та становилась все уже и уже, и наконец Люси потеряла ее след. Стараясь найти какую-нибудь дорожку, она вдруг увидела небольшой холм, весь заросший травой. Невдалеке от него, разливая прохладу, журчал ручей. Это был прелестный уголок для отдыха, и Люси, решив воспользоваться им, растянулась на траве, положив голову на камень, покрытый мхом. Несколько минут она не двигалась, закрыв глаза и наслаждаясь тишиной и душистой прохладой. Однако долго оставаться в одном положении молодая девушка не могла; не прошло и четверти часа, как она вскочила и с любопытством начала осматриваться кругом. Вскоре ее внимание привлекла толстая, довольно истрепанная книга, валявшаяся на траве. Люси с любопытством открыла ее и прочла заглавие. Об этой именно книге недавно горячо спорили Бернгард и мадемуазель Рейх. Гувернантка называла сочинение возмутительным, а Бернгард советовал ей сначала прочесть книгу и затем уже говорить о ней. Рейх ответила, что ей, христианке и дочери пастора, не подходит читать подобные вещи и что не все такие вольнодумцы, как Бернгард Гюнтер.

Так вот какова эта «вопиющая книга»! Люси начала быстро перелистывать ее. Душа, природа, происхождение человека...

«Господи, какими ужасными вещами забивают себе голову мужчины! — подумала Люси. — Да, Рейхочка совершенно права, отказываясь от такого чтения».

Какая-то тень легла на открытые страницы. Девушка подняла глаза и вскрикнула от испуга: перед ней опять стоял мрачный монах с большими темными глазами, таинственный отец Бенедикт. Люси отшатнулась и машинально прижала к себе книгу.

— Извините меня, сударыня, я, кажется, испугал вас? — холодно проговорил монах. — Я пришел сюда за забытой книгой.

В первый раз Люси услышала голос монаха. Он оказался вовсе не таким, какого она ожидала: ее слух приятно поразили мягкие, мелодичные звуки. Ободренная этим голосом, Люси решилась поднять взгляд на монаха и теперь увидела, что и глаза его были другими. Они действительно смотрели серьезно и мрачно, но в них не было и тени враждебности.

Страх девушки начал постепенно проходить, да она и по натуре была не из тех, кто всего боится. Откинув назад локоны, она гордо подняла голову и приблизилась к монаху. Только теперь отец Бенедикт заметил у нее в руках свою книгу.

— Это у вас Спиноза? — спросил он снисходительно. — Мне кажется, такое чтение не для вас.

Последняя капля робости Люси исчезла при этих словах монаха. Когда задевали ее самолюбие, она забывала все на свете, а потому и теперь гневно ответила:

— Во всяком случае, скорее я могу читать Спинозу, чем вы!

Неожиданный ответ изумил отца Бенедикта. Он долго молча смотрел на молодую девушку, а затем наконец спросил:

— Почему?

— Потому что вы — монах! — заявила Люси, стараясь придать своим словам презрительный оттенок.

По лицу отца Бенедикта промелькнула тень, и оно снова приняло холодное, угрюмое выражение, даже голос потерял мягкое звучание.

— А вы, по-видимому, презираете монахов? — мрачно спросил он.

Люси почувствовала, что невольно причинила боль молодому человеку. Прежняя тревога охватила девушку, и, чтобы победить ее, она ответила более резко, чем хотела:

— Да, я их терпеть не могу. Я вообще не понимаю, как может живой человек запереться на всю жизнь в монастырь, вечно молиться и каяться, не принимая участия в жизни, которая так прекрасна.

Отец Бенедикт улыбнулся, и, Боже, сколько горечи было в его улыбке.

— Да, вы не можете понять этого, — сказал он, — потому что росли и воспитывались на свободе. Но если бы вас еще ребенком отдали в руки духовенства, подчинили ему вашу душу и тело, то и вы пошли бы в монастырь. Уверяю вас, что сделали бы это, — повторил он в ответ на молчаливый протест Люси. — В железных тисках дробится сила воли, и хотя человек внутренне всеми силами души противится тому, что из него хотят сделать, в силу необходимости все же покоряется.

В словах монаха чувствовались сдержанный гнев и подавленное страдание, но Люси ничего не заметила. Ее возмутила речь отца Бенедикта. Как он смел говорить, что она тоже пошла бы в монастырь? Не слишком ли много воображает о себе этот монах!

— Позвольте мне получить мою собственность, — вдруг обратился к ней отец Бенедикт спокойным тоном — усилием воли ему удалось победить волнение.

Люси молча протянула ему книгу, причем слегка коснулась руки монаха и невольно вздрогнула.

— Вы боитесь меня? — тихо спросил отец Бенедикт, заметив это.

Люси ничего не ответила.

Монах отступил на несколько шагов, так что расстояние между ним и девушкой увеличилось. Книга незаметно выскользнула из его руки и упала на траву.

— Вы не должны бояться меня, — продолжал он, — мне не придется часто встречаться с вами. Что общего между вашим легким, веселым существованием бабочки и моим тяжелым жизненным путем? Это — два полюса, которые никогда не могут сойтись.

Слова монаха были крайне оскорбительны для Люси.

— Да, я тоже надеюсь, что нам не придется часто встречаться, — возразила она с гневным видом. — Я знаю, что вы ненавидите все то, что дает радость и счастье: молодость, красоту, сияние солнца, но больше всего — меня, вы это достаточно ясно показали.

Густая краска залила лицо отца Бенедикта.

— Когда и каким образом я показал это? — робко спросил он.

— Третьего дня на вечере у барона Бранкова; не я одна заметила это! — быстро проговорила Люси. — Граф Ранек тоже видел, каким враждебным взглядом вы смотрели на нас; он даже сказал мне, что у вас такой вид, точно вы хотели бы сжить нас со света.

Лицо монаха покраснело еще сильнее.

— Ах, и граф Ранек такого мнения? — иронически произнес он, не спуская взора с молодой девушки. — Ну, его наблюдения, конечно, непогрешимы, по крайней мере для вас. Вы совершенно правы. Старайтесь быть подальше от мрачного фанатика, не желающего вам ни радости, ни счастья. Ненавидьте его всеми силами души — так будет лучше всего! — и отец Бенедикт резко отвернулся от Люси.

Люси смущенно потупилась, никак не ожидая подобного ответа. В голосе монаха звучала такая глубокая скорбь, что у нее пропало желание ссориться с ним. Она взглянула на него большими, удивленными глазами, и в первый раз в этих веселых детских глазах появилось серьезное, задумчивое выражение. Девушка медленно опустилась на камень и начала молча обрывать цветы, росшие рядом, надеясь, что монах уйдет наконец; но он стоял неподвижно, точно пригвожденный к месту. Вероятно, этот мрачный человек поддался очарованию легкой женской фигурки, сидевшей у ручья и окруженной душистыми цветами. Девушка составляла букет, не поднимая взора от своей работы, но чувствовала, что взгляд отца Бенедикта, не отрываясь, следит за нею, и невольно смущалась под этим взглядом.

Кругом царила глубокая тишина, только ручеек напевал свою однообразную песенку, как бы убаюкивая и навевая сладкие грезы. Луг пестрел цветами и весь сверкал под золотыми солнечными лучами. Прохладный темный лес, все еще недоступный полуденному солнцу, манил в свою таинственную чащу. Постепенно лицо отца Бенедикта утратило выражение злобы и горечи. Нежная мать-природа сгладила черты страдания на лице молодого монаха, навеяла задумчивую мечтательность на юное существо, склонившееся над цветами, протянула тонкую, невидимую нить от одного человеческого сердца к другому. Эта нить крепла и притягивала друг к другу высокого юношу в монашеском одеянии и стройную синеглазую девушку с розовым детским личиком.

Вдруг как будто чья-то чужая грубая рука разорвала прозрачную ткань, сотканную из солнечных лучей и аромата цветов. Отец Бенедикт резко повернулся, задев сухую ветку. Люси взглянула на него и снова увидела прежнего мрачного монаха, враждебно смотревшего на опушку леса. Она тоже обратила свой взор в ту сторону. Там стоял граф Ранек. По-видимому, он был очень разочарован, увидев рядом с Люси отца Бенедикта.

Молодая девушка была и смущена, и довольна приходом графа; во всяком случае, его присутствие избавляло ее от того необъяснимого состояния, в котором она находилась, и она невольно сделала несколько шагов навстречу графу. Отец Бенедикт заметил это, лицо его побледнело, и он отступил на несколько шагов.

Оттфрид быстро подошел к Люси.

— Какое неожиданное счастье!.. — воскликнул он. — Я никак не думал встретить вас. Ах, и вы здесь, ваше преподобие? — холодно обратился он к отцу Бенедикту, слегка кланяясь. — Вот уж не предполагал, что мои одинокие скитания дадут мне возможность встретить вас, фрейлейн Гюнтер. Мне еще не удалось видеть вас после бала и поблагодарить за честь, которую вы мне оказали, согласившись танцевать со мной. Я вдвойне благословляю случай, приведший меня сюда.

Граф говорил так непринужденно, точно он действительно совершенно случайно встретился с Люси. Никто не знал, что он накануне и в этот день исходил все окрестности Добры в надежде увидеть молодую девушку. Заметив издали светлое платье Люси, он все время следовал за нею и не показывался до сих пор потому, что хотел придать встрече характер случайности.

Люси искренне поверила словам графа, но зато отец Бенедикт ни минуты не сомневался в лживости Оттфрида. Он едва ответил на его поклон и смотрел на него и на девушку пронизывающим насквозь взглядом.

При других условиях она была бы рада встрече с графом, так как твердо решила не исполнять приказания брата, требовавшего от нее, чтобы она прекратила знакомство с Оттфридом. Здесь, в лесу, Бернгард не мог помешать ей говорить с графом, и она была бы довольна, что может действовать вопреки этому приказанию. Но присутствие монаха испортило ее настроение; сознание, что мрачный наблюдатель не спускает с нее своего враждебного взгляда, стесняло ее до последней степени, так что она не могла беседовать с Оттфридом тем непринужденным, веселым тоном, как на вечере барона Бранкова, и лишь рассеянно и смущенно бормотала что-то в ответ на любезности графа.

Оттфриду тоже было не по себе в обществе молчаливого монаха. Оно вынуждало его оставаться в известных границах и говорить с Люси, как со случайно встреченной малознакомой барышней, не позволяя себе особой близости и любезности.

— Я вижу, фрейлейн Гюнтер, что вы собираетесь уходить, не позволите ли мне проводить вас через лес? — обратился он к молодой девушке, желая отделаться от общества монаха. — Мы мешаем отцу Бенедикту, — прибавил он, заметив книгу, лежавшую на траве, — он занят изучением серьезных произведений и, конечно, будет рад, когда мы уйдем отсюда. Позвольте предложить вам руку?

Люси собралась принять предложение графа, как вдруг между ними стала высокая фигура монаха. Его рука тяжело опустилась на руку девушки, так что она вздрогнула от неожиданного прикосновения. При этом он повелительно проговорил:

— Вы лучше сделаете, сударыня, если пойдете одна, в лесу безопасно; во всяком случае безопаснее идти одной, чем в сопровождении графа.

Оттфрид, смерив отца Бенедикта насмешливым и гневным взглядом, иронически произнес:

— Я не думал, ваше преподобие, что вас могут интересовать житейские дела. В довершение всего, фрейлейн Гюнтер не принадлежит к числу ваших прихожан и имеет полное право сама решить, могу ли я пойти с нею или нет.

Рука монаха продолжала держать руку Люси.

— Не думаю, чтобы брат фрейлейн Гюнтер знал об этом свидании и разрешил вам провожать его сестру. Я убежден, что действую в его интересах, мешая вам проводить молодую девушку. Она вернется домой или одна, или со мной, но ни в коем случае не с вами.

— Вы берете на себя непрошеную опеку, — с раздражением возразил Оттфрид. — Кто дал вам право распоряжаться мною и фрейлейн Гюнтер?

— Ваша репутация, граф! — холодно ответил монах.

— Отец Бенедикт! — грозно вскрикнул Оттфрид.

— Что прикажите, граф Ранек? — невозмутимо-спокойно произнес монах.

— Прошу вас, фрейлейн Гюнтер, высказать этому странному господину свое желание, — обратился Оттфрид к Люси, весь дрожа от гнева. — Скажите ему, что вы доверяете мне и не нуждаетесь в его опеке.

Люси ничего не отвечала. Она находила вмешательство отца Бенедикта неслыханной дерзостью. Будь это кто-нибудь другой, она страшно возмутилась бы и сумела бы показать, что это — не его дело, но мрачный монах сковывал ее волю. В душе она с большой горечью сознавала, что подчиняется этому чужому человеку, что его большие темные глаза имеют над ней какую-то необъяснимую власть; она чувствовала, что не в состоянии сказать ни одного слова против него.

В то же время Люси надеялась, что Оттфрид, несмотря на запрещение монаха, подойдет к ней, и тогда она, опираясь на его руку, почувствует себя сильнее. Но граф, по-видимому, решил пока отступить. Он смерил отца Бенедикта бешеным взглядом и сквозь зубы процедил:

— Я требую от вас объяснения, ваше преподобие.

— Вы можете получить его в любой момент, как только мы будем одни, — ответил монах.

Люси почувствовала, что отец Бенедикт крепче сжал ее руку и направился в лес. Девушка быстрыми шагами шла вперед, желая как можно скорее избавиться от непрошеного проводника. Монах выпустил ее руку, как только они углубились в лес, и теперь шел рядом с нею.

Около получаса они шли молча, не проронив ни слова, и это молчание еще больше сердило Люси. Девушка видела в нем безмолвное осуждение, точно она совершила что-то дурное, тогда как в сущности оскорбил ее отец Бенедикт, а не она его. Сердце ее сжималось от негодования, она осуждала также и Оттфрида. Как он мог отпустить ее с этим ужасным монахом? Он должен был понять, что она молчит только потому, что боится мрачных, таинственных глаз, должен был насильно оттолкнуть отца Бенедикта и сам проводить ее. Слезы подступали к глазам Люси, и если бы противный монах сказал ей хоть одно слово, она бы расплакалась.

Наконец лес окончился, за ним начинались владения Гюнтера. Издали уже была видна крыша дома, невдалеке в поле работали крестьяне.

Отец Бенедикт остановился.

— Я, кажется, поступил против вашего желания, сударыня, лишив вас общества графа, — проговорил он. — Вы, конечно, нашли мое вмешательство неслыханной дерзостью, но я не только не прошу извинить меня за него, а позволю себе дать вам совет избегать встреч с Оттфридом Ранеком. Я знаю, что вы отнесетесь к этому совету с полным презрением, так как он исходит из уст «ненавистного монаха», но считаю своим долгом сказать вам, что граф пользуется дурной репутацией, и всякая молодая девушка, если она даже умеет держать его в известных границах, все же рискует своим добрым именем, оставаясь с ним наедине. Вы поступили очень неосторожно, выйдя к нему на свидание.

— Я вышла к нему на свидание? — возмущенно воскликнула Люси. — Вы, может быть, еще скажете, что я сама назначила ему свидание?

— Не станете же вы меня уверять, что случайно встретились с графом? — сурово сказал монах, впиваясь в лицо молодой девушки пронизывающим взглядом.

Это незаслуженное обвинение переполнило чашу страданий Люси. Слезы обиды и гнева хлынули из ее глаз.

— Я не хочу ни в чем уверять вас, — запальчиво возразила она, — но не позволю, как граф Ранек, наносить мне оскорбление. Я не хочу слушать несправедливые выговоры, не хочу, не хочу! — и она, топнув своей маленькой ножкой, громко разрыдалась.

— Вы не ждали графа? Нет? — медленно спросил отец Бенедикт.

Люси не отвечала, продолжая горько плакать, как глубоко обиженный ребенок.

Монах подошел к ней и страстным движением схватил обе ее руки. Несмотря на свое волнение, молодая девушка заметила, что он взволнован еще больше, чем она. Его руки дрожали, глаза горели, голос прерывался, словно ему не хватало воздуха.

— Ответьте мне, Люси! Вы не ожидали графа?

— Конечно, нет! — почти крикнула Люси, выведенная из себя допросом монаха.

Глубокий вздох облегчения вырвался из груди отца Бенедикта; лицо его прояснилось, он выпустил руки молодой девушки и, отступив на несколько шагов, тихо проговорил:

— В таком случае простите меня!

Люси сразу перестала плакать — так поразило ее извинение монаха, а еще больше его голос: в нем не осталось и следа суровости, он был бесконечно мягок, почти нежен. Смущенно взглянула она на отца Бенедикта своими заплаканными глазами; он не отрывал от нее взгляда, но не только не пытался подойти ближе, а, наоборот, как будто хотел еще больше отстраниться от нее.

— Я вижу, что причинил вам боль своим подозрением, — продолжал он все тем же мягким, тихим голосом, — но у меня было для него основание. Граф Ранек уже однажды объяснялся вам в любви, и вы не оттолкнули его.

Люси невольно сделала испуганный жест. Откуда отец Бенедикт знает это? Неужели он все видит насквозь?

— Да, я знаю, что граф Ранек объяснился, — повторил монах, — но ему недоступно чувство настоящей любви, он никогда не понимал и не испытывал его, он недостоин чистой, истинной привязанности. Поверьте мне, фрейлейн Гюнтер, и держитесь от него подальше. Я не только советую вам, но и очень прошу об этом.

В голосе отца Бенедикта слышалось с трудом сдерживаемое волнение. Подобное предостережение Люси уже слышала третьего дня от своего брата, но повелительный тон Бернгарда вызвал у нее лишь желание поступить ему наперекор. Совсем другое впечатление произвели на Люси кроткие слова — «очень прошу вас об этом». Они были сказаны так тихо, что едва донеслись до ее слуха, но почему-то проникли в самую глубину сердца и причинили боль.

Девушка наклонила голову и вытерла глаза. Она ничего не ответила, ничего не обещала, но видно было, что просьба монаха не пройдет бесследно. Молча повернула она по направлению к своему дому. Отец Бенедикт сделал было движение, чтобы последовать за ней, но вдруг остановился, охватил рукой ствол дерева, у которого стоял, и прижался к нему. Люси оглянулась; казалось, она ждала от него чего-то, надеялась, что он простится с нею. Но ни один звук не сорвался с крепко сжатых губ молодого монаха, только его взгляд неотступно следил за молодой девушкой, пока ее светлое платье не скрылось совершенно за густыми кустами, росшими у дома Гюнтера.

Вдруг позади отца Бенедикта раздались шаги. Он быстро обернулся и увидел перед собой Оттфрида. Граф или возвращался домой по той же дороге, или специально следил за Люси и монахом и шел следом за ними в некотором отдалении.

Отец Бенедикт видел, что объяснение неизбежно, и, стоя у дерева, спокойно ждал, пока Оттфрид подойдет к нему. На лице графа не осталось и следа недавнего раздражения, оно было невозмутимо ясно, только на губах играла злобная улыбка.

— Позвольте, ваше преподобие, вернуть вам вашу вещь, — насмешливо проговорил он. — В порыве рыцарских чувств и взятых на себя обязанностей вы совершенно забыли об этой книге. Не станете же вы уверять, что фрейлейн Гюнтер читает Спинозу во время прогулок в лесу?

Удар попал в цель. Лицо монаха побледнело, он в замешательстве взглянул на книгу, но быстро овладел собой.

— Да, это моя книга! — спокойно ответил он и протянул за ней руку.

— В высшей степени интересное чтение, — тем же насмешливым тоном продолжал граф, не выпуская творение Спинозы из своих рук, — очень интересное, но, насколько мне известно, изучение таких книг запрещается уставом монастыря. Я слышал, что монахов строго наказывают за это... Может быть, я ошибаюсь? Будьте так любезны, ваше преподобие, разрешите мое недоумение.

— Вы совершенно правы, граф, — полным презрения тоном сказал отец Бенедикт, — монахи не имеют права читать и держать Спинозу у себя в монастыре, вот почему я и занимаюсь изучением его только тогда, когда бываю в лесу, вне стен монастыря. А теперь можете пойти и донести господину настоятелю о моем преступлении, если находите, что донос — подходящее для вас занятие.

— Я запрещаю вам, господин монах, говорить такие оскорбительные вещи по моему адресу! — запальчиво заметил Оттфрид.

— Ведь вы мне грозили доносом, — холодно произнес отец Бенедикт, — и я ответил вам на основании ваших же слов.

Оттфрид надеялся, что сразит монаха вещественным доказательством, имевшимся у него в руках, но, убедившись, что его цель не достигнута, сердито отбросил книгу.

— Суть, конечно, не в Спинозе, — снова начал он, — а в том, что вы позволяете себе вмешиваться в мои дела. Я знаю, что мой отец желает назначить вас моим духовником, и считаю нужным предупредить вас, что никоим образом не потерплю, чтобы вы критиковали мои действия и поступки. Может быть, мужикам вы и можете импонировать своим вмешательством в их частную жизнь, но со мной рекомендую вам быть осторожным.

— Для меня, как духовника, совершенно безразлично, имею ли я дело с графом или простым мужиком, — гордо возразил отец Бенедикт; — то, что я вправе предпринять по отношению к мужику, допустимо и для графа. Но не в этом дело. Я «вмешался», как вы выражаетесь, не в качестве вашего духовника, а просто в качестве мужчины, видящего, что желают погубить неопытного, доверчивого ребенка. Если вы чувствовали, что поступаете честно по отношению к молодой наивной девушке, то почему остановились здесь? Путь в Добру открыт каждому. Мы могли пойти втроем, однако вы предпочли остаться. Почему? Вероятно, у вас имелась какая-нибудь задняя мысль, когда вы предложили свои услуги мадемуазель Гюнтер?

— Во всяком случае, вас я не стану посвящать в свои планы! — высокомерно проговорил Отт-фрид. — Повторяю, что впредь я не потерплю вашего вмешательства. Если я кое-как мирюсь с вами, то только из уважения к своему отцу и дяде, но не к вам.

— Я это знаю и уверяю вас, граф, что ничуть не нуждаюсь в вашем уважении!

Презрительный тон, которым были сказаны последние слова, взбесил Оттфрида.

— Не забывайте, пожалуйста, с кем вы говорите, господин Бруно! — воскликнул он. — Вы, кажется, совершенно забыли, что монашеское одеяние, придающее вам столько смелости, надето на вас исключительно по милости моего отца — вашего благодетеля. Если бы не он, вы стояли бы теперь в лакейской ливрее за моим стулом и должны были бы исполнять каждое мое приказание.

Оттфрид не подозревал, какое действие произведет на монаха его оскорбительная фраза. Отец Бенедикт смертельно побледнел, руки его судорожно сжались, и он таким взглядом посмотрел на графа, что тот невольно отступил и крепче прижал к себе ружье.

— Вы сейчас же возьмете обратно свои слова, — не помня себя от гнева, вскрикнул монах. — Сейчас же, не сходя с этого места!

— Ай-ай, ваше преподобие, — насмешливо заметил Оттфрид, — вот истинно смиренное обращение, подобающее духовному лицу! Может быть, вы сейчас же вызовете меня на дуэль? По вашему виду как будто похоже на то.

Насмешка графа еще более возмутила отца Бенедикта. Он бросился к Оттфриду, и выражение его лица было таким страшным, что граф поспешил достать большой охотничий нож, висевший у него сбоку. Он ничего не мог придумать хуже этого. Заметив движение Оттфрида, молодой монах бросился к нему, вырвал у него из рук нож и с такой силой толкнул графа, что тот ударился о дерево.

Оттфрид в свою очередь побледнел. Последнее оскорбление заставило его потерять рассудок. Он вскинул на плечо ружье и прицелился; но в следующий же момент ружье было сброшено чьей-то посторонней рукой, и руки молодого графа очутились как в железных тисках.

— Бруно, Оттфрид, разойдитесь! — раздался голос графа Ранека-старшего, мужественная фигура которого вдруг оказалась между обоими противниками.

Старый граф тоже был в охотничьем костюме. Он охотился невдалеке, и громкий разговор молодых людей привлек его внимание. Он подоспел как раз вовремя, чтобы не допустить могущего произойти несчастья.

— Говорю вам, разойдитесь! — строгим тоном повторил он, еле сдерживая голос, дрожащий не то от гнева, не то от сильнейшей тревоги. — Что случилось?

Оба противника молчали, но появление старого графа произвело на них совершенно разное впечатление. Оттфрид, который признавал авторитет отца, опустил ружье и отошел на несколько шагов, тогда как разъяренный Бруно продолжал стоять на том же месте, держа в высоко поднятой руке охотничий нож. На его лбу образовалась характерная суровая морщина. В порыве гнева и старший граф Ранек, и прелат имели совершенно такой же вид, какой был в данную минуту у отца Бенедикта. Не к наследнику майората перешла фамильная черта старинного дворянского рода Ранеков, а к скромному монаху.

Старый граф, несмотря на свой гнев и беспокойство, не мог не заметить этой морщины на лбу отца Бенедикта; в его глазах промелькнули гордость и нежность, он узнавал себя в этом благородном лице.

— Бруно, в твоих руках оружие? — воскликнул он с ударением на слове «твоих».

Отец Бенедикт вздрогнул; он понял намек и, невольно взглянув на свое монашеское одеяние, выпустил нож из рук.

— Вы поссорились? — продолжал свой допрос старый граф. — Кто первый начал ссору и что послужило причиной?

На этот вопрос не последовало ответа.

— Бруно, — с упреком обратился старый граф к отцу Бенедикту, — ты подумал бы по крайней мере о своем сане. Разве подобает духовному лицу приходить в такую дикую ярость?

— А разве мой сан обязывает меня выслушивать оскорбления? — возразил отец Бенедикт, мрачно взглянув на графа. — Граф Оттфрид заявил мне, что если бы его семья не облагодетельствовала меня, то я стоял бы в качестве лакея за его стулом.

— Оттфрид, ты осмелился сказать это? — воскликнул граф, бросая гневный взгляд на сына.

— Я указал отцу Бенедикту его место, — высокомерно ответил молодой граф, — он несколько забылся передо мной.

— Если ты действительно произнес эти слова, то обязан сейчас же извиниться! — резко заявил старый граф.

— Ты требуешь от меня, отец...

— Оттфрид, сейчас же извинись! — перебил сына старый граф.

— Никогда и ни за что! — решительно воскликнул Оттфрид и с такой ненавистью взглянул на монаха, что старый граф решил не доводить дела до крайности.

— Оттфрид сейчас еще слишком разгорячен, — сказал он, подойдя к отцу Бенедикту и положив ему руку на плечо — Когда он успокоится, то возьмет свои слова обратно. Будь уверен, Бруно, он извинится, я во что бы то ни стало заставлю его сделать это.

— Мне не нужно, граф, вынужденное извинение, — холодно ответил отец Бенедикт, стараясь освободить свое плечо от руки графа, — я хотел сам потребовать удовлетворения от оскорбившего меня человека, мне не нужно постороннее вмешательство.

— Постороннее?! Бруно!

Упрек прозвучал с грустной нежностью, но это не тронуло монаха. Наоборот, в его глазах как будто промелькнуло отвращение, появлявшееся каждый раз, когда старый граф делал попытку сблизиться с ним.

— Я очень хотел бы, граф, не пользоваться ни вашими благодеяниями, ни вашим расположением, — резко проговорил отец Бенедикт, — я всегда ненавидел благодеяния, которые вы навязывали мне. Еще когда я был ребенком, вы избрали для меня монашеский путь и зорко следили за тем, чтобы в юношестве я не свернул с этого пути на другую дорогу. Я ничем не могу отплатить вам за то, что вы сделали для меня, и должен всю жизнь чувствовать к вам благодарность! Вы дали мне известное общественное положение, хотя при этом убили во мне всякую личность. Скажу вам откровенно, что вы сделали бы гораздо лучше, если бы оставили меня в той среде, к которой я принадлежу по происхождению; я был бы мужиком, поденщиком, в поте лица зарабатывал для себя кусок хлеба, но был бы более счастлив и более благодарен вам, чем за эту жизнь у алтаря!

Оттфрид с негодованием слушал речь отца Бенедикта, находя, что неблагодарность последнего переходит всякие границы. Молодой граф не понимал и своего отца. Как мог тот спокойно смотреть на дерзкого монаха, который попирал ногами все, что было для него сделано? А всеми уважаемый граф Ранек допускал это, на его лице не было и следа гнева, только бесконечная печаль!.. И действительно, при последних словах отца Бенедикта граф отвернулся и закрыл рукой глаза.

Эта молчаливая грусть заставила монаха смягчиться.

— Вы, вероятно, считаете меня страшно неблагодарным? — несколько потеплевшим голосом спросил он. — Конечно, вы правы. Я всегда видел от вас только добро и так плачу вам за него! Я понимаю, что это возмутительно, но не могу чувствовать по-другому.

Монах поклонился графу и ушел.

Оттфрид некоторое время следил за ним взглядом, затем посмотрел на отца, укоризненно покачал головой и с ударением заметил:

— Неужели, отец, ты можешь позволить, чтобы с тобой говорили таким образом?

— Ты-то уж молчи, Оттфрид, — возразил старый граф. — Это дело касается меня одного. Лучше хорошенько запомни следующее: никогда не смей оскорблять Бруно. Понимаешь? Никогда!.. Я постараюсь, чтобы и он в свою очередь не задевал тебя. Если вы не можете переносить друг друга, тогда держитесь подальше один от другого, только не проявляйте такой ненависти. Помни, я запрещаю тебе оскорблять Бруно! В крайнем случае я сам буду вашим судьей.

Оттфрид промолчал, но в первый раз у него возникло какое-то подозрение. Почему его отец так щадит этого монаха? Нежная забота о других была вовсе не в характере графов Ранек. Несмотря на то, что Оттфрид был единственным сыном, наследником майората, он никогда не видел со стороны отца ни малейшего проявления нежности. Да и теперь тот оказал явное предпочтение отцу Бенедикту! В чем же дело? Что представляет собой ненавистный монах?..

— Однако пойдем, — сказал старый граф, по-видимому, желая отвлечь сына от его мыслей. — Нам давно пора вернуться домой.

Оттфрид повиновался, но предварительно поднял с травы книгу отца Бенедикта и собрался сунуть ее в свой ягдташ.

— Что это у тебя? — рассеянно спросил старый граф.

— Любимая литература отца Бенедикта, — со злобной иронией ответил Оттфрид, показывая книгу.

Граф Ранек прочел заглавие и ужаснулся.

— Еще и это! — воскликнул он. — Господи, что же будет в конце концов? — и, сунув книгу в свой мешок, обратился к сыну: — Ничего не говори дяде, я сам потолкую с Бруно относительно чтения подобных книг. Пойдем скорее!

С подавленным гневом шел Оттфрид рядом с отцом. Ему стало окончательно ясно, что с проклятым монахом ничего не поделаешь! Уж слишком открыто отец стоял на его стороне!

* * *

А Люси в это время входила в сад, подступавший к самому дому в Добре. Рейх собиралась прочесть ей суровую нотацию по поводу того, что она убегала одна Бог знает в какую даль, но, увидев заплаканные глаза молодой девушки и подавленное выражение ее лица, остановилась на полуслове и, подбежав к Люси, испуганно спросила:

— Бога ради, скажите, что случилось с вами, Люси? Кто-нибудь обидел вас?

Молодая девушка отрицательно покачала головой и попыталась заговорить с гувернанткой прежним непринужденным тоном, но ничего не выходило. Она взглянула на чернеющий вдали лес и вдруг, охватив руками шею воспитательницы, спрятала лицо на ее груди и, не говоря ни слова, залилась горючими слезами.