Я еще час сидел перед остывающим камином, пытаясь понять, почему Лоос все-таки ушел и почему вел себя при этом так странно. Можно было только предположить, что он, вновь пережив трагические события, о которых рассказывал, пришел в такое состояние, когда в душе все переворачивается вверх дном. Если это так, истолковать его поведение и найти смысл в его последних словах представлялось невозможным.

Я отправился спать. Но мысль о Лоосе все еще не отпускала меня. Я рад был бы признать его клиническим психопатом — чтобы наконец успокоиться. Мне вспомнился разговор о наручниках. Если человек хочет, чтобы его заковали в наручники, значит, он чувствует за собой вину. А если человек чувствует за собой вину, значит, у него есть на то основания. Нет, он не убийца. Он не убивал ту женщину в крытом бассейне, и совсем не обязательно, чтобы происшествие в бассейне стало причиной ее смерти. А может быть, она вовсе и не поскользнулась там. Лоос придумал такую версию ее гибели, которая снимает с него вину. На деле произошло вот что: он слишком много выпил перед тем, как сесть за руль, и на одном из крутых поворотов по дороге в «Кадемарио» не справился с управлением. Тогда и погибла его жена. К примеру. Но могло быть и по-другому: он сидит в комнате санатория, а она стоит на балконе. Он смотрит на нее с кресла: она перегибается через перила, все сильнее и сильнее, а он вскакивает и кричит: «Беттина!» — и в этот миг она падает. И с этой минуты им завладело чувство вины и безумие. Ясное дело. «Не забудь закрыть дверь на засов». Это означает: берегись меня, я преступник! Ясное дело. «Ложись в постель со своим ошибочным мнением!» Это означает: как мог я почувствовать облегчение и свободу, если никому не раскрыл истину? Только одно остается неясным: почему и за что Лоос меня благодарил? Чем таким я мог ему помочь? Спрошу его завтра утром еще раз. Он доверился мне целиком и полностью, мне единственному, — так он сказал. Он хорошо ко мне относится, так зачем же ему мне лгать? Что ему это даст? Несчастный случай во время купания со смертельным исходом: что в этом невероятного? Беттину отправляют в больницу, и там она умирает. Ни один санаторий не станет звонить по всему свету о таком происшествии. А если кто-нибудь спросит, скажут — уехала раньше времени. Ладно, сошел Лоос с ума или нет, а лично я хочу спать. Или, может, все-таки позвонить Франциске? Она ведь специалист. Однажды она утверждала, что каждый человек в своем душевном состоянии ежедневно по многу раз пересекает границу между безумием и нормальностью. Абсурд! Можно подумать, будто все мы одной ногой уже в сумасшедшем доме. Спокойной ночи!

Воскресенье, Троицын день. После скверного сна — мне снился всякий бред — я встал с постели в девять часов. Чувствовал я себя лучше, чем накануне. Вот теперь бы поработать, думал я и злился, что назначил встречу на такое время — одиннадцать утра, совершенно забыв, как это ни странно, о своих обязательствах и планах. Вот до чего Лоос заморочил мне голову. Мысль о нем вызывала у меня досаду. Со мной произошло то, что нередко происходит при случайной связи: разгоряченный вином и желанием, на час-другой я отгораживаюсь от мира, потому что моей ноги коснулась нога незнакомой женщины, а проснувшись утром, вздрагиваю от испуга и отвращения.

Но все опять изменилось, когда я под молочного цвета небом неторопливо спускался в «Бельвю». Я заметил, что радуюсь этому. Мое намерение провести там всего полчаса сменилось желанием пообедать вместе с Лоосом, побыть с ним подольше. Я сел за наш столик на террасе. Было уже почти одиннадцать, а Лоос все не появлялся. Окно его комнаты было открыто — это показывало, что он уже встал. Я заказал «кампари». Лоос заставлял себя ждать, а я пока что протирал очки. Время от времени я окидывал взглядом желтоватый фасад отеля: в окне не замечалось никакого движения. Возможно, он пошел прогуляться. Кельнер начал накрывать на стол — другой кельнер, не тот, что был здесь два предыдущих вечера. Через полчаса я заглянул в ресторан: Лоос ведь мог и забыть, где мы условились встретиться. В ресторане его не было. Я вернулся на террасу. Когда я подошел к моему столику, бокал уже убрали. «Стол, к сожалению, заказан с двенадцати часов», — сказал кельнер. «На двоих?» — спросил я. Он раздраженно кивнул. Я сказал, что один из этих двоих — я, настолько был убежден, что Лоос позаботился о нас. «Ах вот что», — сказал кельнер, а я опять сел и заказал еще один «кампари». С нараставшим нетерпением я смотрел вверх, на окно Лооса. И вдруг там показалась женщина, которая быстро вытряхнула пыльную тряпку. Значит, в комнате Лооса не было. В двенадцать часов ко мне подошел кельнер в сопровождении пожилой супружеской пары и спросил, на какую фамилию заказан стол.

— На фамилию Лоос. Господин Лоос живет в вашем отеле.

— Минуточку, — сказал кельнер и исчез. Но тут же вернулся и сообщил, что на фамилию Лоос ничего не заказано.

— Странно, — заметил я, — возможно, это недоразумение. Извините, пожалуйста.

Я взял свой бокал. На краю террасы, на уровне входа в ресторан, стояли два ненакрытых столика. Я сел таким образом, чтобы можно было видеть входную дверь и всю террасу. Часы показывали половину первого, Лоос сказал, что будет сидеть на террасе с одиннадцати, если позволят обстоятельства. Я решил, что он имеет в виду погоду. Пожалуй, это была ошибка. Возможно, были и другие причины, которые помешали ему прийти. Возможно, подумал я в час дня, он оставил для меня сообщение. Я направился к портье. Назвал свое имя и спросил у дамы за стойкой, нет ли для меня сообщения от Томаса Лооса, который живет здесь.

— Лоос? — спросила она, нахмурив лоб. Потом взялась за свою книгу. — У нас нет гостя с такой фамилией, — сказала она.

— Ну как же, как же, — возразил я, — мы два раза вместе ужинали здесь, вчера и позавчера вечером.

Дама опять заглянула в книгу и спросила, знаю ли я номер комнаты.

— Нет, этого я не знаю, — ответил я, — но его комната находится на последнем этаже, если смотреть с террасы, то она — крайняя слева.

— Ага, — сказала дама, в третий раз заглянула в книгу, потом не слишком приветливо посмотрела на меня и произнесла: — К сожалению, не могу вам помочь.

— Послушайте, — сказал я, — господин Лоос — мой друг. Мы собирались здесь встретиться в одиннадцать часов. Но он не появился. Не понимаю, почему вы не хотите сообщить мне хоть какую-нибудь информацию.

— Я имею право сказать вам только одно: в нашем отеле нет гостя по фамилии Лоос, нет сейчас и не было несколько дней назад. Господин, проживавший в упомянутой вами комнате, сегодня рано утром уехал.

— Довольно крупный, массивный мужчина с таким звучным низким голосом? — спросил я.

Она только пожала плечами. Я ошеломленно смотрел на нее. Спросил, как фамилия гостя, который уехал сегодня.

— Мне очень жаль, но при нашей работе необходимо соблюдать конфиденциальность — ради безопасности клиентов.

— Но он же мой друг, — повторил я, в своем смятении не замечая, сколь мало помогает делу это утверждение. Дама сказала: да, имена друзей, как правило, не забывают.

«Как правило, — думал я в машине по дороге в Агру, — я — человек с ясной головой и аналитическим складом ума. Однако в настоящий момент я не такой. В настоящий момент мой мозг — это спутанный клубок, по этой причине я забыл заплатить за два «кампари». Я развернулся и поехал обратно в «Бельвю», где дрожащими пальцами отсчитал деньги и расплатился.

Дома я долго стоял под холодным душем, пока немного не поостыл. Факты представлялись ясными, их расклад — простым: Лоос оставил меня в дураках. Мы с ним сблизились, два вечера подряд увлеченно беседовали, все больше раскрываясь друг перед другом, стали почти что друзьями — и тем не менее Лоос оставил меня в дураках и улетучился, не попрощавшись. Вот первый факт, властно требовавший истолкования. Однако еще настоятельнее этого требовал второй, довольно-таки немыслимый факт: Лоос, культурный, как будто бы порядочный, хоть и слегка неуравновешенный человек, регистрируется в отеле под чужим именем.

Сперва я задумался: не сказал ли я прошлым вечером чего-нибудь такого, что могло оскорбить Лооса, причем настолько, что он не пожелал больше меня видеть. Но мне ничего не приходило в голову. Пусть у нас с ним и были некоторые разногласия, все же это не повод, чтобы чувствовать себя оскорбленным, и уж точно не повод для ссоры. Мне казалось вероятным, что Лоос, так же, как и я, утром проснулся и пожалел о нашем уговоре: конечно, в такой день ему хотелось бы посидеть в тишине и одиночестве, забиться в какой-нибудь уголок и там без помех предаться воспоминаниям об умершей жене. Мне также казалось вероятным, что он мог просто сбежать от меня — со стыда и досады. Так ведь иногда бывает: один человек доверится другому, раскроет душу, а позднее устыдится этого и начнет испытывать неприязнь к тому, кого удостоил доверия. Мы далеко не всегда любим тех, кого посвятили в нашу тайну, и нередко ставим им в вину то, что почти обнажились перед ними. Таким образом, первый факт получил удовлетворительное объяснение. Гораздо большую головную боль доставлял мне второй факт: что могло заставить Лооса зарегистрироваться под чужой фамилией? Сперва я искал благовидное объяснение. Возможно, причиной такого маскарада была хандра. Возможно, он находил забаву и утешение в том, чтобы забыть свое настоящее имя и хотя бы несколько дней пожить инкогнито. Сам я подобных чувств никогда не испытывал, но это ничего не значит. Мало ли на свете всяких чудачеств, которые я даже представить себе не могу. Мне казалось легче поверить в такую версию, нежели в авантюрную: Лооса ищет полиция, возможно, как беглого преступника, и некая непостижимая сила заставляет его вернуться на место преступления, где его жена, не важно как, но при его участии, лишилась жизни.

Охваченный нервозностью, какой я еще не испытывал, бегал я по дому и саду. Вдруг я остановился. Мне вспомнилось, что в прошлом году Лоос несколько дней прожил в «Бельвю», а из этого следует, что в отеле его знали. Такого видного мужчину наверняка еще не забыли, а значит, запомнили его фамилию. Но если так, неужели Лоос посмел бы регистрироваться под другим, фальшивым именем? Мне показалось, что это исключается. Однако если это я исключил, то оставалось сделать лишь один вывод, от которого я просто остолбенел. Обманутым здесь был я сам. Мне этот человек выдавал себя за Лооса, а в регистрационной книге, по всей вероятности, значилась его настоящая фамилия. Я лег на диван, но быстро встал, поскольку лежа думаю с трудом. Я пытался объяснить себе, почему эта история меня так занимает. Хотя тут можно было говорить об обмане и введении в заблуждение, мое моральное чувство не протестовало. Оно у меня вообще редко подает голос. К тому же мне было бы безразлично, если бы Лооса на самом деле звали Мейер или Мюллер, ведь фальшивая этикетка на сосуде не меняет его содержимого. Тем не менее я был разочарован. А потому неизбежно должен был задаться вопросом: можно ли верить человеку, который знакомится со мной, называясь фальшивым именем, и два вечера подряд со мной беседует? Разве жульничество с этикеткой не должно наводить на мысль, что и насчет остального он слегка приврал? Однако это я исключил, потому что не усмотрел для этого никаких мотивов. Его рассказ о смерти жены мог быть недостоверным лишь в случае, если бы считалось, что он прямо или косвенно повинен в этой смерти. Все, что я услышал от Лооса — я все еще называю его этим именем, — казалось мне заслуживающим доверия. В самом деле, какой ему интерес сочинять небылицы, выдавая их за истину?

Какое-то время я еще напряженно размышлял, пока не был вынужден капитулировать, то есть признать: у меня нет ответа на главный вопрос. Если верно то, что Лооса в действительности зовут иначе, то по какой причине он назвался вымышленным именем абсолютно чужому, незнакомому человеку, каким был для него я? Объяснить это капризом, минутной прихотью мне на сей раз не удалось. Против этого восставала моя интуиция. Она говорила мне, что Лооса и вправду зовут Лоос. К чему бы ему прятаться за псевдонимом? Ни одна догадка не приходила мне в голову, а растущее напряжение, снедавшее меня беспокойство и вовсе отключили мои мыслительные способности.

Я схватил топор и начал как сумасшедший колоть дрова, пока не пропотел насквозь и не успокоился. Потом еще раз принял холодный душ, оделся во все свежее и сел в машину. Словно на дистанционном управлении, почти без моего участия машина понеслась в «Кадемарио».

Я зашел в бар. Поскольку желудок у меня свело судорогой, я выпил двойной «ферне». В этом санатории, подумал я, произошло главное событие. Оно — ключ ко всему. Где, если не здесь, могу я узнать правду? А зачем, собственно, она мне нужна? Почему она не дает мне покоя, ведь я никогда не был любопытным? Почему, черт возьми, я не могу предать забвению эту историю, которая не имеет ко мне никакого отношения, просто положить ее под сукно? Я взял себя в руки, выпил, расплатился и направился к выходу. Незадолго до этого у меня возникла мысль подойти к стойке портье. Я свернул налево и, оказавшись перед стойкой, спросил, на месте ли сейчас Ева, специалист по дыхательной терапии — фамилию я забыл, — я ее знакомый и хотел бы с ней повидаться. У меня спросили мою фамилию. Я назвал ее, упомянув и докторскую степень, и сразу же узнал, что Ева Нирак по случаю Троицы сейчас свободна, но находится в здании санатория, возможно в своей комнате. Я устроился в большом холле санатория и стал ждать. Мне не хотелось выкладывать ей все сразу. Дело не должно было выглядеть так, будто я приехал сюда, только чтобы спросить: не произошел ли здесь, в крытом бассейне, примерно год назад несчастный случай со смертельным исходом? Я намеревался немножко поболтать с ней и как бы невзначай ввернуть этот вопрос. Наверняка она была в курсе дела, она ведь здесь штатный сотрудник. То, что год назад, во время нашего свидания, она не упомянула об этом случае, еще ничего не значит: мы тогда вообще говорили друг с другом очень мало.

Когда Ева появилась в холле и подошла ко мне, я едва узнал ее. Раньше она была платиновой блондинкой, распущенные волосы свободно ниспадали на плечи, теперь они были каштанового цвета и собраны на затылке. Она выглядела строгой и неприступной, а серый брючный костюм только усиливал это впечатление. Взгляд холодный, ненакрашенные губы не складываются в улыбку. Вялое рукопожатие: мой приезд явно ее не обрадовал. Я не успел ничего сказать, как она спросила:

— Ты приехал ради нее или ради меня?

— Не знаю, о чем ты, — ответил я.

— Ты опоздал, — сказала Ева. — Час назад она уехала.

— Кто уехал? Бога ради, о чем ты?

— Не притворяйся, тебе каким-то образом удалось узнать, что Валери проведет Троицу здесь. Но она уехала, и, полагаю, у нее нет настроения видеться с тобой. Оставь ее в покое!

— Ева, я понятия не имел, что Валери здесь, я даже не знаю, где она сейчас живет, с тех пор, как мы расстались, я вообще ничего о ней не слышал.

— Стало быть, ты приехал ради меня. Я польщена. Давай-ка присядем.

Чувствуя легкое головокружение, я вышел вслед за ней на панорамную террасу. Заказал еще один «ферне», а Ева — бокал красного вина.

— Почему Валери приехала сюда? — спросил я.

— Естественно, для того, чтобы повидаться со мной, — ответила Ева.

— Значит, вы все еще общаетесь? Удивительное дело, — сказал я.

— Она моя подруга.

— Но тогда ты… Ты знаешь, о чем я. Ты ей все рассказала?

— Бывают вещи настолько пустячные, — сказала Ева, — что о них и говорить не стоит.

— Спасибо, — сказал я.

— Это не значит, — продолжила она, — что тогда я, во всяком случае задним числом, не удивилась самой себе. Меня испугало, что я могу быть такой.

— Не стоит принимать это близко к сердцу. Всякое случается. Не будь так строга к себе. Что, Валери рассказала тебе о разрыве со мной? Я хочу сказать: уже тогда?

— Да, рассказала. В тот самый день, когда я приезжала к тебе. Но почему ты мне ничего не сказал? Ты что, не понял, в каком состоянии оставил Валери?

— Она показалась мне спокойной и собранной, не пролила ни слезинки, да и потом не было ничего такого, что могло бы вызвать у меня тревогу, — ни упреков, ни жалоб, ни желания выговориться напоследок.

— Все это ты истолковал на свой манер, — сказала Ева, — так, как тебе было выгодно. Образ тихой, молчаливой Валери, которая спокойно и без жалоб возвращается к обычной жизни, избавлял тебя от сочувствия и раскаяния.

— Я не ясновидец, — запальчиво сказал я. — Откуда мне знать, что у кого-то что-то болит, если я не вижу гримасы боли на лице? И вообще, ты мне порядком действуешь на нервы. Хватит с меня проповедей.

— Никто тебя не держит, — сказала Ева.

— Да, — отозвался я, — правильнее было бы уйти.

— И все же, по-видимому, что-то мешает тебе это сделать.

— Откуда ты взяла?

— Вижу, как ты покусываешь нижнюю губу. А еще предполагаю, что ты явился сюда не только затем, чтобы сказать мне «добрый день».

— Гм… — сказал я, а Ева спросила:

— Ты что, в самом деле ничего не слыхал о Валери?

— Абсолютно ничего.

— Она уехала далеко и живет одна. Не сумела перенести разрыв.

Какое-то время мы молчали. Потом, хоть я был уверен, что Ева преувеличивает и явно старается внушить мне чувство вины, я сказал: мне очень жаль, что Валери так трагически восприняла разрыв со мной, я не думал, что так много значу для нее, она ничего такого не говорила. Похоже, заметила Ева, для тебя имеет значение только то, что сказано, а остального ты не видишь. Правда, Валери тоже была слепа, но в совершенно ином роде. Я сказал, что это был бы занятнейший каприз природы, если б двое слепых нашли друг друга. Однако Ева не подхватила мой шутливый тон.

— Тут вкралось небольшое недоразумение, — сказала она. — Валери не сумела перенести разрыв с мужем, а не с тобой.

Я сглотнул слюну и спросил Еву, зачем же она тогда рассказала мне, да еще в таком драматическом тоне, о страданиях Валери, о ее тяжелом состоянии после разрыва со мной.

— Потому что так оно и было, — ответила Ева. — Потому что Валери действительно была в отчаянии, ведь она — это ее слова — любила тебя с непостижимой страстью. И тем не менее всегда знала: что-то между вами было неладно. Однажды она рассказала мне о сцене, которую вы с ней наблюдали на детской площадке. Какой-то ребенок сидел на качелях, а рядом стоял отец. У него в руках была газета, и он, не отрывая глаз от этой газеты, время от времени машинально покачивал качели. Ты даже не заметил, каким холодным равнодушием был преисполнен этот папаша. А Валери не насторожилась, увидев твою реакцию, она вообще заставляла себя забывать о многом, что замечала в тебе. Ее сердце влеклось за ее чувствами — буквально так она выразилась, и она бездумно наслаждалась этим состоянием. Но вскоре ей стало ясно, что она не должна делать из своего мужа глупца. Поэтому она его и оставила, хотя смутно понимала, что это не насовсем, и подавляла в себе чувство вины.

Теперь, возможно, кажется, продолжала Ева, будто Валери поведала ей все, что касалось меня и ее мужа, но это не так. На самом деле она мало что рассказала, и рассказывала как бы на ощупь, словно пыталась вспомнить какой-то сон. О жизни с Феликсом — это имя я наверняка слышал — она рассказывала почти исключительно намеками.

— Это мне знакомо, — сказал я, — со мной она держалась примерно так же, о своей жизни рассказывала урывками, предпочитала окружать себя таинственностью, и эти ее фокусы все больше и больше действовали мне на нервы.

— Это ошибка — по себе судить о других, — заметила Ева. — Если ты сам часто прибегаешь к разным ухищрениям, это не дает тебе права истолковывать таким же образом поведение Валери и говорить о каких-то там фокусах.

Я спросил Еву, посещает ли она психологические курсы. Она ответила, что сама она не психолог, но очень советовала бы мне изучить эту практику, хотя в глубине души не верит, что можно научить человека вникать в чьи-то переживания. Как бы то ни было, но она расценивает сдержанность Валери, то, что Валери трудно было рассказывать о себе, как проявление стыдливости и особой тактичности. Кроме того, Валери знала, насколько сложно вообще передать словами такую непростую и противоречивую материю, какой являются чувства. В душе у Валери царил хаос, она сама сказала об этом Еве. Она чувствовала себя виновной и невиновной, подавленной и счастливой, опустошенной и переполненной — и притом зачастую одновременно. Но и это тоже только намек на ее тогдашнее положение, и, в сущности, надо радоваться, что она вышла из этой ситуации, отделавшись лишь нервным расстройством — вместо того чтобы просто сойти с ума.

— Я, между прочим, тоже вышел из этой ситуации с расстроенными нервами, — сказал я, — только Валери объясняла это совершенно иначе. О хаосе чувств никогда не было речи, и я его почти не замечал, так что сейчас мне довольно трудно вообще в него поверить.

Ева вздохнула — так вздыхают, когда дают понять человеку, что от него устали и не видят смысла продолжать с ним разговор. И все-таки я задал еще один вопрос — хотя на самом деле мне нужно было сменить тему и заговорить о Лоосе, — не потому ли Валери ухватилась за меня, что в ее браке назревал кризис? Этого она не знает, сказала Ева, потому что Валери не делилась с ней подробностями своих отношений с мужем. Валери словно бы выстроила защитный вал вокруг своего брака, и она, Ева, отнеслась к этому с уважением и никогда не пыталась проникнуть за эту преграду. Когда же Валери порой как бы между прочим начинала говорить о Феликсе, голос у нее звучал удивительно тепло, в нем слышалось уважение, даже любовь. Так что ей, Еве, было нелегко догадаться, что заставляет эту женщину бросаться в объятия другого. Она предполагает только, что сейчас Валери уже этого не хочется. Однако она может с уверенностью сказать: причиной происшедшего не были ни вульгарное стремление к разнообразию, ни присущее бабникам искусство соблазна. Слово «бабник» я пропустил мимо ушей и сказал: жаль, что их брачный союз не удалось восстановить. В сущности, я на это рассчитывал, искренне на это надеялся и желал этого им обоим.

— «Прав будь, человек, милостив и добр», — продекламировала Ева.

Я выслушал равнодушно и это замечание, добавив только, что, с другой стороны, понимаю Феликса: распахнуть дверь перед неверной женщиной, которая просится обратно, — такое не каждому дано.

— А ему было дано, — возразила Ева, — он встретил ее букетом роз.

— Значит ли это, — спросил я, — что Валери не хотела к нему возвращаться?

— На первый взгляд — да, — сказала Ева. — Но кое-какие признаки неопровержимо свидетельствуют о том, что желание вернуться у нее все-таки было, однако она подавляла его в себе.

— Если это действительно так, — сказал я, мне очень хотелось бы знать почему.

— Причины глубоко скрыты, — ответила Ева, — и разобраться в них трудно.

— Но ты-то их знаешь?

— Скорее чувствую, — сказала она.

Я предоставил ей чувствовать, а сам заказал минеральную воду.

— Ты вообще была с ним знакома, с этим Феликсом Бенделем? — спросил я затем.

— Знакома — нет, — ответила она, — мы с ним виделись только один раз, случайно, когда он ненадолго заехал к Валери.

— Он приезжал к ней сюда?

— Да, приезжал — в конце первой недели ее пребывания здесь.

— Верно. Помню, она мне об этом рассказывала. Он у нее ночевал?

— О, господин изволит ревновать! Кто бы подумал! Могу тебя успокоить: она была тебе даже слишком верна. Я чуть не сказала: «К сожалению».

— Слишком верна? Что это значит?

— Это значит, что последняя отчаянная попытка Феликса отвоевать ее вновь с треском провалилась. Она его отвергла, притом окончательно: наверно, это было ужасно для них обоих. Когда Валери мне об этом рассказала, как всегда намеками, мне сразу стало ясно, что речь шла о Феликсе, которого я случайно встретила в тот вечер. Я ждала лифта на первом этаже, и когда лифт спустился и я открыла дверь — она не автоматическая, — то увидела мужчину с бледным лицом, который растерянно глядел на меня. Я поздоровалась и вошла в лифт. Поскольку этот человек ехал вниз и не вышел на первом этаже, я решила, что ему, как и мне, нужно в подвал. Но он не вышел и там, тогда я спросила его, что он ищет. «Выход», — хрипло сказал он. Я объяснила, что ему надо подняться на один этаж, пройти направо по коридору и там он увидит дверь. Такова была моя встреча с Бенделем. Но, как я вижу, тебя это не интересует. Ты без конца барабанишь пальцами по столу. Так что давай выкладывай, зачем пришел.

Барабанил я чисто машинально. Я извинился и спросил Еву, говорит ли ей что-либо такое имя — Беттина Лоос. Она задумалась, покачала головой и сказала:

— Впервые слышу. Кто это?

— Ну, она отдыхала здесь после лечения, в одно время с Валери. Она могла тебе где-то встретиться.

Прищурившись, Ева испытующе смотрела на меня.

— Ага, — сказала она, — понимаю. Ты действовал сразу по трем направлениям. Ты думал, она здесь, или надеялся, что я скажу тебе, где она сейчас прячется?

— Чушь, — возразил я. — У меня с ней ничего не было. Она отдыхала здесь вместе с мужем.

— Брось, я носом чую: ты здесь ради нее.

— Возможно, но не так, как ты думаешь. Во-первых, я даже не был с ней знаком, а во-вторых, ее уже нет на свете.

— Вроде начинаю понимать, — сказала Ева. — Ты же адвокат. Расследуешь уголовное дело?

— Возможно.

— А почему сразу не сказал, зачем я тебе понадобилась? Сидишь тут, вежливо слушаешь истории про Валери, а в голове у тебя — совсем другое.

— Да. Или нет. Извини, я слегка растерян и кажусь себе смешным.

— Первый раз сегодня ты сказал что-то симпатичное. Так в чем же дело?

— Могу сразу сказать: я пришел сюда не как адвокат. Это сугубо частное дело. Я хотел просто спросить тебя, не произошел ли здесь у вас, в крытом бассейне, в июне прошлого года несчастный случай со смертельным исходом? Жертва, женщина лет сорока, поскользнулась на краю бассейна и через несколько часов скончалась от этой травмы в больнице в Лугано. Слышала ты что-нибудь об этом происшествии?

— Нет, — сказала Ева, — об этом я ничего не знаю.

— Могло это каким-то образом пройти мимо тебя?

— Мне кажется, такое почти исключается. Конечно, о подобных случаях здесь говорят очень осторожно, но все-таки что-то просачивается. Ты имеешь в виду эту — как ее звали?

— Беттина Лоос, — сказал я. — А может быть, по другому.

— Как таинственно, — заметила Ева.

— Пожалуй, — согласился я. — Но многое прояснилось бы, если б ты могла выяснить две вещи. Во-первых, отдыхала ли здесь год назад женщина с такой фамилией, а во-вторых, не произошел ли здесь в крытом бассейне несчастный случай с одной из отдыхающих. Если да, то как ее звали?

К моему изумлению, Ева ответила:

— Через пять минут будешь знать и то и другое. Вон идет наш директор, сегодня я уже с ним виделась. Если произошло несчастье, ему должно быть об этом известно, а прошлогодний список гостей компьютер выплюнет за три секунды. Я пошла.

Желудок у меня все никак не успокаивался. Я заказал еще «ферне». Взгляд мой скользил по заливу Аньо. По ту сторону проглядывал сквозь дымку Коллина дʼОро, он был блеклого зеленовато-серого цвета, а Монтаньола казалась просто расплывшимся пятном. Я протер очки, пальцы у меня подрагивали от нетерпения. Когда Ева вернулась, по ее лицу ни о чем нельзя было догадаться. Она спросила, откуда у меня эта информация.

— Значит, она верна? — спросил я.

— Нет, — сказала она. — Женщина по имени Беттина Лоос никогда не отдыхала здесь. Не было и несчастного случая в бассейне в июне прошлого года, ни одна из отдыхавших здесь женщин не получила травму.

— Ее не убили, она не бросилась с балкона?

— Нет, господин комиссар, и этого не было, — рассмеялась Ева. — Я все проверила. Правда, одно происшествие в крытом бассейне в прошлом году все-таки было, но незначительное, и закончилось оно, как ты знаешь, в общем-то благополучно.

— Не своди меня с ума. Я ничего не знаю.

— Как видно, ты забывчив, — заметила Ева. — Разве ты никогда не встречал женщину со сломанным безымянным пальцем?

— Ах вот оно что, — сказал я. — Да, действительно, только это случилось не в бассейне, а в лесу, она не заметила толстую ветку или, может быть, корень и споткнулась.

— Так она всем рассказывала, — сказала Ева. — Это казалось ей менее неприятным, чем то, что она поскользнулась на краю бассейна.

— Очень странно, — сказал я.

— А поскольку палец распух, — продолжила Ева, — врачу пришлось разломать обручальное кольцо щипцами. Об этом она тебе говорила?

— Конечно, нет, когда мы бывали вместе, на ней не было обручального кольца.

— Это я могу понять, — сказала Ева. — Теперь ты вправе возмутиться. Но откуда взялась эта сказка про Беттину? Чего ты здесь ищешь? И что тебе так сильно занимает, что ты барахтаешься, словно утопающий?

— Я познакомился с одним человеком — совершенно случайно, в отеле «Бельвю» возле Монтаньолы, — примечательным человеком. Ему чуть за пятьдесят, он филолог-классик, мы с ним даже подружились и проговорили два вечера подряд. Его фамилии Лоос, Томас Лоос. Крупный, массивный, точно медведь. Приехал сюда, как он без конца повторил, чтобы помянуть умершую жену, Беттину, которую почитал словно святую — что мне показалось безумием. Он был явно не в себе, иногда казался просто психопатом, а потом опять вполне нормальным и даже остроумным человеком, особенно когда приводил доказательства того, в какое ужасное время мы живем и как невыносим окружающий мир. Только для своей жены находил он добрые слова, восхвалял их брак. По-видимому, при жизни жены он носил ее на руках, а после ее смерти, похоже, стал почитать еще больше. Короче говоря, он рассказал мне, что после операции — у нее была опухоль мозга — жена поехала долечиваться в «Кадемарио» и он ее сопровождал, а через несколько дней случилось несчастье. Ее доставили в Лугано, в городскую больницу, где она умерла одиннадцатого июня. Конец этой истории он как-то скомкал. Мы условились сегодня утром ненадолго встретиться в «Бельвю», где он живет, однако он не появился, и, когда я обратился за информацией к даме за стойкой портье, она ответила, что человек по имени Томас Лоос в отеле не проживает. Я подробно описал ей, где находится его комната. Она сказала только, что господин, снимавший этот номер, только что выехал, а называть имена она не вправе. Сперва я решил, что он зарегистрировался под вымышленным именем, но, хорошенько подумав, отказался от этой версии и вынужден был признать, что жертвой вымысла стал я сам и что его зовут вовсе не Томас Лоос. Это дело сильно меня взволновало, и я приехал сюда, чтобы разобраться в нем. Что ты скажешь?

— Пока ничего, — ответила Ева, — я еще слишком мало знаю. Расскажи поподробнее. Например, о чем это двое мужчин могут говорить два вечера подряд?

— Ну сперва мы, как я уже упоминал, говорили о Боге и о мироздании, но постепенно перешли на личные, так сказать, более интимные темы. В частности, он расспрашивал меня о моей холостяцкой жизни, а заодно и о моих любовных делах.

— А про Валери ты ему тоже рассказывал?

— Это получилось само собой, — сказал я, — после того, как выяснилось, что отдых Валери в санатории на короткое время совпал с пребыванием там его жены.

— И на поверку это оказалось чистым вымыслом, — заметила Ева. — Он что, очень интересовался этими твоими любовными делами?

— Ну не так чтобы очень. Он, правда, вежливо слушал, однако раза два зевнул.

— Что именно этот Лоос рассказал тебе про Беттину? Я имею в виду детали. Например, про ее внешность, про какие-то особенности?

— Почему ты спрашиваешь?

— Так, из женского любопытства.

— Он рассказывал о ее белокурых волосах, о слегка располневшей в последнее время фигуре, о том, что она не ела мяса, но любила малину. Больше я сейчас ничего не могу вспомнить. Постой-ка, вот еще: она не курила и не испытывала ни малейшего интереса к танцам. Очень любила песню Шуберта, в которой воспевается красота мира, а также — в отличие от Лооса — зонтик Гессе и одно его стихотворение.

— Послушай, меня знобит, — сказала Ева, — сбегаю-ка я за кофтой, мигом, туда-сюда.

Вернувшись, она не стала ничего говорить. Только смотрела на меня — но без прежней холодности, теперь взгляд ее стал мягким, почти сочувственным, полным сожаления, словно она хотела сказать: увы, я не могу тебе помочь.

Через некоторое время я поинтересовался, почему она молчит. Вероятно, потому, что ей нечего сказать, ответила она. Я понимаю ее, произнес я, случай достаточно дурацкий. Нет, возразила она, по ее мнению, это в высшей степени печальный случай. И без всякого перехода спросила, известно ли мне, чем занимается Феликс. Я сказал, что, по словам Валери, он музыкант, дает уроки игры на виолончели.

— Ясно, — сказала Ева.

— А что, собственно? Это не так? — спросил я.

— Ну, во всяком случае, он действительно играет на виолончели, — ответила она.

— Ты говоришь загадками, — сказал я.

— Томас, сейчас я должна уйти. Думаю, я не смогу тебе помочь, ведь я всего лишь специалист по дыхательной терапии, от слепоты не лечу.

— При чем тут это? — изумился я. А она в свою очередь спросила, не узнал ли я случайно от Лооса, о чем говорится в том стихотворении Гессе, которое его жена Беттина находила особенно прекрасным.

— Да, — сказал я, — там были какие-то прописные истины, что-то насчет сердца и прощания.

— Вот, смотри, — сказала Ева и вытащила из кармана жакета листок бумаги. — Это я дам тебе в дорогу. Удачи тебе. — Она встала, пожала мне руку и ушла, оставив меня в некоторой растерянности. Листок в клеточку был сложен пополам, я спрятал его и тупо уставился на окружающий пейзаж. Потом подозвал кельнера, расплатился и сел в машину. Проехал сколько-то по дороге, потом остановился, не помню, где именно, достал и развернул листок. Я узнал почерк Валери, прочел две уже знакомые мне строки:

Спокойно, сказал я себе, будь хладнокровнее. Но кровь не подчинилась. Так и не сумев взять себя в руки, я поехал дальше. Простое совпадение еще ничего не доказывает. Мало ли женщин любят Гессе! И сколько их откликнулось на эти строки, именно эти, идущие от самого сердца, — несмотря на ужасные дательные падежи! Наверно, тысячи и тысячи. Эти стихи любила Беттина. По-видимому, Валери любила их тоже, хотя и скрыла это от меня. Если двум женщинам нравится один и тот же стишок, это еще не значит, что они превращаются в одну. А Ева просто воображает себя умнее всех. Решила заставить меня немножко подергаться, вот и сунула мне этот листок — единственный довод в пользу ее подозрения. Так что дергаться незачем, подумал я и, едва добравшись до Агры, налил и залпом выпил бокал вина.

Я набрал номер редактора «Юридической газеты» и сообщил ему, что из-за болезни не смогу вовремя сдать статью. Потом развел огонь в камине, сел в кресло у огня и, чтобы сосредоточиться, закрыл глаза.

Моментами моя уравновешенная натура одерживала верх, и я удивлялся собственной дурости, из-за которой чуть не загнал себя в тупик какими-то пустопорожними рассуждениями.

Однако уже после третьего бокала мной опять овладели раздумья, а значит, и сомнения. На память пришли какие-то высказывания Лооса, теперь они вдруг показались мне подозрительными, двусмысленными или провоцирующими. Стараясь относиться к этому так легко, как только было возможно, я стал соображать, в какой момент этот тип — если он действительно был Бенделем — мог догадаться, кто сидит перед ним. Самое позднее — в ту минуту, когда я назвал имя Валери, но вполне возможно, что и раньше, когда я сказал, что его жена и моя приятельница, судя по всему, отдыхали в санатории в одно и то же время. Впрочем, это, как я сейчас вспомнил, не вызвало у него особого интереса. Зато на память пришли другие эпизоды, другие наблюдения, которые могли бы навести меня на определенные мысли, а под конец — одно обстоятельство, разом настроившее меня на серьезный лад: я с самого начала назвал свою фамилию, не слишком часто встречающуюся фамилию Кларин, ударение на втором слоге. Если предположить, что он, зная о романе Валери, допытывался у нее, как зовут ее любовника, если предположить, что он получил ответ, значит, Лоос, нет, Бендель, с самого начала был в курсе дела. Отсюда и весь этот маскарад, вымышленное имя и прочие небылицы. В эту версию я поверил лишь на мгновение, а затем решил, что сам плету небылицы. Разве Бендель подружился бы со мной? Разве стал бы специально для меня придумывать какую-то опухоль, отправлять Валери на тот свет, только чтобы ввести меня в заблуждение? Все это было бы уж чересчур. Одна только молния в Гайд-парке чего стоит! Случись это с Валери, она наверняка поделилась бы со мной таким необычным и запоминающимся впечатлением. А Бендель не стал бы об этом рассказывать, чтобы не выдать себя. Несомненно, он предположил бы, что я знаю об этом происшествии. Хотя… А что, если история с молнией была попросту выдумана или же заимствована из какой-нибудь газеты? Но зачем? Положим, Лоос временами бывал не в себе, однако душевнобольным он все же не был.

Я сварил лапшу и поджарил глазунью из двух яиц, но ел рассеянно, без аппетита. А потом, усевшись возле камина, опять принялся размышлять, терялся в догадках, переливал из пустого в порожнее. Голова у меня шла кругом, и мерцание пламени, которое обычно меня успокаивает, сейчас только ухудшало мое состояние. Я не сводил глаз с огня и видел там Лооса, тоже глядевшего в огонь, и впервые осознал: если бы Бендель сидел на этом месте, он наверняка возненавидел бы меня и сейчас у меня был бы смертельный враг.

Уймись, приказал я себе. Надо было что-то сделать, чтобы унять внутреннее смятение, вновь овладеть собой. В этот миг я не стремился обрести уверенность, а только лишь ясность в мыслях и остроту взгляда. Я пошел в соседнюю комнату, сел перед лэптопом. Раздался легкий стук, и тут же у меня застучало сердце: я почувствовал — Лоос здесь, он пришел объяснить, почему утром его не оказалось на террасе. Он пришел попрощаться. Я открыл входную дверь. За дверью никого не было, видимо, я ослышался: половицы в доме рассохлись и иногда поскрипывают.

Я закрыл дверь и уселся на прежнее место. Написал две фразы. Все вертится. И вертится все вокруг него. Дальше я не двинулся. То, что меня волновало, нельзя было вколотить в клавиши. Я ходил взад-вперед по комнате. Увидел фотографию Тассо — она стоит на книжной полке — и вспомнил о его авторучке, которую получил в подарок от Магдалены. Ну конечно же, подумал я, и вытащил из нижнего ящика письменного стола пузырек с чернилами. От него исходил запах, какой я иногда ощущал, оказываясь рядом с бабушкой, — запах камфоры. Я промыл перо и резервуар водой, а потом зарядил ручку старыми синими чернилами. Когда я начал писать, чернила очень скоро согрелись до температуры моей руки.