Вернувшись в Советский Союз, Рихард, видимо, подробно обо всем информировал Центр; во всяком случае, Пауль и Гриша переговорили со мной о моем будущем. Они задали мне вопрос, готова ли я на полгода или более длительный срок поехать в Москву на учебу. Правда, сказали они, нет гарантии, что я вернусь в Шанхай. Одно из условий — на этот период я должна куда-либо устроить моего маленького сына. Он не может ехать со мной в Советский Союз, поскольку нежелательно, чтобы он знал русский язык.

Это предложение было абсолютно неожиданным и означало коренной поворот в моей жизни.

Я согласилась.

Мысль о том, чтобы оставить работу и зажить «нормальной» жизнью, никогда не приходила мне в голову. К тому же учеба могла бы мне помочь еще лучше делать то, чем я уже занималась. На мое немедленное решение повлияли военные действия Японии, свидетельницей которых я повседневно была, а также высказывания товарищей о том, что «Гитлер — это война», понимание того, против кого в один прекрасный день обратятся оба агрессора.

Возможно, сегодня это кажется мало реальным или пропагандистски приукрашенным, что я приняла такие решения в своей личной жизни исходя из международного положения. Я отвечу на это следующим вопросом: почему спустя три года тысячи товарищей поехали в Испанию, чтобы бороться там против фашизма и войны? И сколько юношей ГДР в наше время с таким же воодушевлением поехало бы во Вьетнам? В какой бы стране я ни была, я занималась бы одним: испанскими, вьетнамскими или чилийскими проблемами. Я знала, что буду очень страдать вдали от Миши, и не знала, где он будет жить без меня. Мои родители не могли взять его к себе. Наш дом на Шлахтензее уже много раз подвергался обыску. Мать готовилась эмигрировать вместе с детьми. Отец уже тайно покинул Германию с помощью родителей Рольфа, которые имели маленький домик на чехословацкой стороне Ризенгебирге, неподалеку от германской границы. Они в любом случае были готовы взять к себе Мишу. Причины моей просьбы они не знали. Достаточно было сказать, что Мише очень полезно сменить климат и что Рольф тоже выражает такое пожелание. Для иностранцев считалось обычный посылать в период отпусков своих жен и детей на длительный срок на родину.

Прощание с шанхайскими товарищами было для меня очень тяжким. Они оставались в опасности. Большой дорожный чемодан, заполненный почтой, много лет стоял наготове в боксе нашей спальни. Пауль или Гриша организовали дело так, что меня должен был доставить во Владивосток один норвежский грузовоз, который обычно пассажиров не перевозит. Грузовоз находится, видимо, во владении Восточно-китайской железной дороги, являющейся совместной собственностью Советского Союза и Китая. Гриша доставил меня в порт, где околачивался известный нам шпик по имени Бернхард.

Мы решили, что чемодан с почтой Гриша доставит позднее на джонке. Корабль стоял в некотором удалении от причала. С Мишей и багажом я перебралась на грузовоз и долго ждала на палубе в темноте, пока наконец не услышала тихий оклик Гриши. Мы затащили чемодан на корабельной лестнице наверх и простились друг с другом. Я последний раз взглянула на Гришу, затем до меня донесся всплеск весел джонки.

На пароходе меня приняли не очень дружелюбно. Первый офицер был вынужден уступить мне свою каюту. Когда Миша заснул и я включила свет, на его лице сидело множество комаров. Кто-то открыл иллюминатор. Команда меня сторонилась. Я жила изолированно, и даже еду, мне подавали отдельно. Мише это не мешало. Чудеснее было целиком посвятить Мише несколько дней, и мальчик радовался тому, что у меня так много свободного времени. Каждый день я рассказывала ему выдуманные истории. Он упивался ими. Мише было два года четыре месяца. Он любил свою книжку с картинками и стихами и знал наизусть много стихотворений. Порой мы вместе рассматривали канарейку, жившую в клетке на палубе. Погода была прекрасная, и чудесно пахло лесом, которым был нагружен грузовоз.

Новая ситуация вызывает порой подъем духа, ведь человек питает страсть к приключениям. Меня ждало нечто новое. Как-то сложится теперь моя судьба? Меня удручала лишь предстоящая разлука с ребенком. Полгода я буду в отъезде и не смогу наблюдать за его развитием, именно в том возрасте, когда каждый день приносит что-то новое. Когда я думала о разлуке, у меня внутри все сжималось. Правда, Миша будет у любящей бабушки, да и климат в горах для него идеальный.

Гриша сказал мне, что во Владивостоке меня встретят. Корабль причалил. Порт с его четко очерченной бухтой выглядел как на картинке.

Меня никто не встречал. Багаж сгрузили. Деловитые советские таможенники хотели открыть все чемоданы. Итого нельзя было допустить даже на территории Советского Союза, так как со мной была почта. Я заявила, что еду транзитом, после чего все чемоданы были опечатаны. Итак, я сидела со своим добром на набережной, не зная ни слова по-русски, и отказывалась от предложений доставить мои вещи в отель или на железнодорожную станцию. Но и дальше ехать я не могла. Не знала, по какому адресу мне обратиться в Москве или во Владивостоке. Недоумевающие чиновники оставили меня на набережной. Было жарко, булыжник раскалился. Прошел час — никто не пришел. Ребенок захотел пить, да и я никогда не отличалась терпением. Какой-то лоцман, крупный рыжебородый мужчина, не спускал с нас глаз. Он знал немного английский язык и заговорил со мной. Я ответила, что за мной придут. Он заметил мое нетерпение, подошел, положил руку мне на плечо. «Посмотрите на небо, — сказал он, — видите, как высоко взошло солнце и как далеки звезды, по сравнению с вечностью два часа — это мгновение».

Возможно, при других обстоятельствах слова лоцмана показались бы мне банальными, но они звучали мудро, и к успокоилась.

Мудрец был прав: пришел морской офицер с золотыми галунами на рукаве и доставил нас к другому офицеру, у которого была дочь, немного младше Миши.

Товарищи позаботились обо мне. Они доказали мне город, который мне понравился, повезли за город. Я с теплотой вспоминаю это первое общение с советскими гражданами на их родине. Товарищи привезли меня на станцию и сказали, что в Москве меня встретят и заберут мои чемоданы. Мне же надо будет сразу ехать в Прагу и затем в приграничную турбазу в горах.

Мы ехали поездом около девяти дней. В первый день Миша не отрывал глаз от окна, не хотел спать. Его тревожил громкий стук колес. Я легла рядом с ним на полку, и он заснул на руках, а я думала о том, как тяжка будет разлука с сыном. В поезде я наблюдала, с какой любовью русские относятся к детям. Все проявляли заботу о Мише, баловали его. Его желудок выдержал смесь соленых огурцов со сладостями, которыми его все время угощали. На верхней полке спал директор одной фабрики по переработке рыбы. Когда он простудился, пассажиры соседнего вагона решили, что Мишу надо уберечь от гриппа. Пассажир-красноармеец поменялся местами с больным. Во время этой поездки я подчас думала о моей первой поездке по этой же дороге на Дальний Восток. Сколько же событий произошло за эти годы!

В Москве меня никто не встречал. В поезде ехала одна немецкая коммунистка, муж которой работал в Сибири. Она дала мне адрес своей подруги из Гамбурга, которая жила с мужем в Сокольниках. После долгого и напрасного ожидания на вокзале я наняла извозчика, отправилась на авось по этому адресу и рассказала этой немецкой коммунистке какую-то вымышленную историю о себе. Не вдаваясь в расспросы, она взяла мои чемоданы. Товарищеская взаимопомощь — таков наш закон.

Через несколько дней я уехала в Чехословакию. Родителям Рольфа я сказала, что мы думаем переселиться в Советский Союз, поскольку о Германии не может быть и речи, а в Советском Союзе нужны архитекторы. Я также сказала, что хочу изучать русский язык и преподавать английский и что у меня есть договоренность на этот счет с одной школой.

В своих политических взглядах Рольф продвинулся столь далеко, что мы с ним серьезно обсуждали такую возможность. Наш план не очень понравился родителям Рольфа, однако, как всегда, они отнеслись к нам дружески и предупредительно. Моя мать также приехала в горное убежище, чтобы повидаться с нами. Я была очень рада этой встрече и в особенности возможности показать ей внука. Однако мать, жившая в то время еще в Германии, ничему уже не могла радоваться. Прощание с Мишей было очень тяжким. Ведь я даже не знала, когда снова увижу его. Миша, казалось, чувствовал, что расстается надолго со мной. Он жалобно плакал, повторяя: «Мамочка, останься, прошу, прошу тебя остаться».

Когда я вернулась в Москву, на вокзале меня встречал один товарищ. Он привез меня в гостиницу «Новомосковская», что у Москвы-реки на набережной. Мои чемоданы из Сокольников тоже были перевезены в гостиницу.

Немецкие рабочие из Гамбурга стали моими друзьями. Жену одного из них звали Лиза. Когда Советскому Союзу потребовались квалифицированные рабочие и специалисты, супруги, следуя своим убеждениям, приехали в Москву. Насколько я помню, эти немцы работали на меховой фабрике. Они жили в старом районе напротив парка Сокольники. Деревянные домики имели обветшалый вид, дороги не были замощены. Когда шел дождь или таял снег, вокруг стояли лужи, но в самом доме было уютно.

У Лизы было двое детей: мальчик — ровесник Миши — и девочка постарше. В доме у друзей из Гамбурга я чувствовала себя уютно. Я часто их навещала. Тарелка супа меня всегда ждала. Их образ жизни не изменился и после того, когда мужа Лизы назначили руководителем одного предприятия.

Вскоре после моего приезда в Москву меня привезли на Арбат, где тогда находилось наше учреждение. Со мной говорили два офицера. Они осведомились о моем здоровье и моих личных желаниях. Называли они меня Соня. Из их высказываний я поняла, что этот псевдоним для меня выбрал Рихард. Может быть, именно поэтому он мне и понравился. Во всяком случае, я сразу же привыкла к тому, что отныне меня называли Соня.

Товарищи предложили мне отдохнуть, прежде чем я приступлю к учебе, спросили, не хотела бы я поехать на четыре недели в дом отдыха на Черном море, неподалеку от Одессы. Четыре недели отпуска означали, что на этот срок отодвигается мое свидание с Мишей.

Поездка в Одессу длилась три или четыре дня. Я наслаждалась морем, жарким и сухим климатом, столь отличным от китайского, и прежде всего контактами с русскими людьми. Помимо меня, в доме отдыха немцев не было. Но неожиданно приехали Макс и Франц. Вместе с женами они осели в Москве. Жена Франца очень боялась ехать в Советский Союз, однако быстро освоилась со здешней жизнью. В Одессе Макс и Франц были без жен. Я часто ходила гулять с одним болгарским товарищем, в прошлом сотрудником Димитрова, а затем военнослужащим Красной Армии. Мы знакомились с достопримечательностями города, со знаменитой лестницей, запечатленной в фильме «Броненосец „Потемкин“». Посетили мы с ним и болгарское поселение в Одессе.

Я восхищалась одним советским товарищем, носившим на груди высший военный орден того времени — орден Красного Знамени. Мне очень хотелось узнать, за что он его получил, но спросить его я не решилась.

После моего возвращения в Москву в лифте гостиницы кто-то тронул меня за плечо. Это была Агнес Смедли. Она не знала, что я в Москве. Мы обнялись, и все плохое в наших отношениях было забыто.

В те месяцы в Москве мы часто бывали вместе, и, как в прежние времена, благодаря ей моя жизнь стала значительно богаче. Агнес приехала в Москву с целью публикации здесь своей книги. Советский Союз выступал за единый фронт всех антияпонских сил и считал нецелесообразным публиковать в этот момент книгу, столь резко направленную против Чан Кайши и его партии.

Школа размещалась в большом здании из красного кирпича. Перед воротами стоял часовой. Здесь работали и, как мне думается, жили советские военнослужащие. Здание находилось неподалеку от одной русской деревни, название которой я забыла. Автобус ехал в Москву мимо Ленинских гор и парка Горького. Ныне деревня исчезла и стала частью города.

В одном крыле дома жила группа иностранцев. Нас было семь или восемь слушателей, обучавшихся на радистов. Я вспоминаю о немецкой коммунистке Герте, жившей со мной в одной комнате, и о Кэт — умной, очаровательной француженке, с которой я подружилась. Не думаю, что ей было больше восемнадцати лет. Вспоминаю также немецкого моряка Лутца, чеха Марека и грека Нико, Позже к нам присоединилась еще одна француженка — Герта. Всем нам было по двадцать — двадцать пять лет. Только Марек был старше, Преподавал нам один немецкий товарищ, с которым у нас личные контакты не наладились. Ему помогал Франц, которого я знала еще по Шанхаю. У нас были хорошие отношения с Карлошем, который был старше нас и с юношеских лет принимал участие в коммунистическом движении. Карлош занимался организационными вопросами жизни и быта слушателей, однако свою собственную жизнь он устроить не мог. Десятки раз он должен был получить квартиру, но каждый раз уступал ее кому-либо другому, оставаясь на кухне, где он и спал и жил.

Я быстро освоилась с новой жизнью. Монтажом аппаратов я занималась с удовольствием, в передачах по азбуке Морзе добилась хорошей скорости, только теория мне в целом не нравилась. Мне кажется, что в этой области я была старательным, но неспособным учеником. Я собирала приемники, передатчики, переключатели постоянного тока, механизм настройки волн и изучала русский язык. С удовольствием я занималась политучебой.

После шанхайского периода для меня было радостью находиться вместе с товарищами, наконец-то избавиться от бремени ответственности. Дни проходили в соответствии с установленным планом, не надо было ни о чем заботиться, только учиться.

Я расцвела, мои щеки все больше округлялись и покрывались румянцем, и мой вес достиг небывалой ранее величины — сто тридцать фунтов. Советские товарищи предлагали изобразить мой портрет на плакате в целях агитации в пользу Советского Союза. Если бы не моя тоска по Мише, я была бы счастлива. Раз в месяц мне было разрешено писать родителям Рольфа, и через такой же интервал я получала письмо по условленному адресу.

Моей соседкой по комнате была Герта. Она страдала отсутствием аппетита и, кроме того, не переносила холода. Герта была очень мила, тщательно следила за собой, отличалась бледностью лица и казалась не совсем здоровой. Возможно, это объясняется моими сектантскими взглядами времен пребывания в Коммунистическом союзе молодежи, но мне было непонятно, как можно быть хорошим коммунистом и одновременно придавать такое значение элегантной одежде, губной помаде и парфюмерии. Герта казалась мне личностью поверхностной, но не лишенной чувства товарищества. Мы уживались между собой без какой-либо особой близости. Один русский сержант влюбился в нее и подарил ей маленький револьвер с перламутровой отделкой. Карлош, старый большевик, потерял из-за нее голову. Я ему выговаривала в своей обычной прямой, подчас не совсем тактичной манере, что в своих оценках он должен быть объективным даже в том случае, если речь идет о красивой женщине. Впоследствии он сказал мне, что я, видимо, права.

Француженка Кэт была по своему уровню значительно выше Герты. Умная, мыслящая, с ясным классовым сознанием, она была среди нас, пожалуй, самым ценным кадром. Кэт была небольшого роста, несколько полновата, с черными волосами, которые блестели, будто покрытые лаком; ее лицо овальной формы украшали черные глаза и красивые брови. Кэт бегло говорила по-немецки, энергичнее и быстрее, чем мы, изучала русский язык.

Лутц был немецким матросом; красивым парнем. От поклонниц ему не было отбоя. Мы все немного заботились о греке Нико, поскольку он ни с кем не мог объясниться, так как говорил только по-гречески. Марек — рабочий из Чехословакии, был старше нас. Учеба давалась ему нелегко, тем упорнее он занимался.

Марек был хороший, надежный человек, к которому все питали доверие. Он хорошо относился ко мне, и я частично его поддразнивала. Если он еще намеревался работать, а я свою уже закончила, то принималась вокруг него танцевать, напевая при этом «образцовый ученик, образцовый ученик». Это были первые немецкие слова, которые он выучил. Я почти не говорила по-русски и совсем не знала чешского языка. Как мы с ним беседовали — не знаю, но беседовали.

Когда Агнес вскоре поселилась в квартире уехавших журналистов, я почти каждую субботу после окончания занятий ездила к ней. Она готовила для нас ужин, мы вместе отправлялись гулять или беседовали дома, если она чувствовала себя усталой. По воскресеньям мы регулярно шли завтракать к Михаилу Бородину.

В двадцатые годы товарищ Бородин был советником буржуазного революционера, президента Китая Сунь Ятсена, который выступал, за сотрудничество с Советским Союзом. Бородин руководил группой политических советников, в то время как генерал Блюхер был военным советником.

Советский автор, опубликовавший книгу о Китае двадцатых годов, писал, что выдающимися личностями были Блюхер и Бородин. Знакомство с Бородиным производило огромное впечатление и надолго оставалось в памяти. Он был большого роста, широкоплечий, говорил басом. Его необыкновенный талант оратора, почти магическая способность захватывать своих слушателей и влиять на их сознание обеспечивали ему успех и непререкаемый авторитет… Каждое его слово было весомым и глубоко продуманным, каждый его жест наполнен силой и значением.

Когда я познакомилась с Бородиным, он работал главным редактором выходящего на английском языке еженедельника «Москоу ньюс» и охотно встречался с американскими журналистами, много знавшими о Китае. Беседы с ним, продолжавшиеся зачастую во время завтрака часами, представляли для меня исключительный интерес. О своем пребывании в Китае Бородин говорил сдержанно, а Агнес задавала много вопросов, разговор постоянно вращался вокруг нашей темы: Китай и возможность создания единого фронта, оценка роли рабочего класса в отношении крестьянства, опасность, возникающая в связи со слишком слабым знанием марксизма, дополняемая произвольно принимаемыми решениями.

Продуманные слова Бородина оказывали положительное влияние на Агнес.

Порой на завтрак собирались его сыновья, невестки или другие гости. Жена Бородина отлично готовила, и стол томился от вкусных блюд. В этот день обедать нам уже не было необходимости. Бородин и его жена очень хорошо говорили по-английски, что облегчало мне и Агнес беседу с ними. Особенно хорошо Михаил Бородин относился ко мне. Возможно, это объяснялось моим энтузиазмом, с которым я воспринимала мои первые впечатления о Советской России. Бородин организовывал для нас прогулки на пароходе и осмотры достопримечательностей. Если он сам не мог принять в этом участие, то всякий раз просил меня рассказать, что нового я обнаружила. Когда Агнес получила на 7 Ноября пригласительный билет на трибуну Красной площади, он позаботился о том, чтобы я тоже получила билет.

Агнес познакомила меня с венгерским товарищем, которому мы передали рукопись о Китае. Рихард разрешил мне перепечатать один экземпляр для Агнес. Я знала о нем лишь то, что он был сотрудником «Инпрекора». Его имя я забыла. Он был старше нас и имел маленького сына. Мой подарок его очень обрадовал, так как у него самого не было ни одного экземпляра.

Агнес встречалась со многими журналистами. Среди них был умный, темпераментный корреспондент «Правды» Михаил Кольцов, с которым я познакомилась. По мнению многих товарищей, его вышедшая несколько лет спустя книга «Крылья Испании» является лучшей книгой о гражданской войне в Испании.

Из Ленинграда приехал также Чатто, бывший муж Агнес, которому я в Берлине на выставке хотела продать книгу Агнес «Одинокая женщина». В Ленинграде он работал в Академии наук.

Агнес и я навещали китайского товарища Лю. Он был женат на работнице из одного промышленного города в Южной Германии. У супругов был чудесный мальчик, примерно в возрасте шести лет. В переводе на немецкий язык его звали «молодой сокол». Жили они на первом этаже в комнате с прихожей.

Мы не переставали удивляться, сколько гостей перебывало в их доме и как умела молодая немецкая коммунистка так всех принимать, что каждый чувствовал себя как дома.

Самыми интересными в гостях у Лю были те дни, когда у него бывал Ван Мин — один из руководителей Центрального Комитета Коммунистической партии Китая и представитель КПК в Коминтерне. Всю свою жизнь Ван Мин боролся за то, чтобы отстоять в Китае марксистско-ленинскую линию. Он произвел на меня сильное впечатление. К сожалению, я не могу припомнить детали разговоров с ним — симпатии или антипатии остаются дольше в памяти, чем слова. Ван Мин умер в 1974 году. Примерно пятнадцать лет тому назад я узнала, что Лю живет со своей семьей в Пекине. Он был парализован и тяжело болен. Его жена преподавала в высшем учебном заведении. Сын работал инженером. Издательство МОПР попросило Агнес написать что-нибудь о детях в красных провинциях. Она была очень занята и попросила меня выполнить это задание, познакомив с одним офицером китайской Красной армии, который только что приехал из этих провинций. Моя работа понравилась издательству и вскоре была опубликована с фотографиями, которые были сделаны в Китае Агнес и мной. Один экземпляр рукописи я послала Михаилу Гольду, который работал в США сотрудником «Нью мессес». Она была переведена и опубликована. Как мне помнится, ее публиковала по частям с продолжением одна прогрессивная газета для детей. Ни американское, ни русское издание не сохранились. Немецкую рукопись «Пионеры в Советских районах Китая» и фотографии к ней я сохранила.

В нашей школе было не принято встречаться со многими людьми, не имеющими отношения к нашему коллективу. Мое начальство знало, с кем я провожу время, — я никогда ничего не делала за их спиной. Мне было разрешено видеться с Агнес. Мои руководители знали, что я посещаю Бородина и пишу брошюру для МОПРа. Я была благодарна им за это. Время, проведенное в Советском Союзе, люди, с которыми я здесь встречалась, оказали огромное влияние на мое развитие. Наряду с большим объемом учебной работы мы занимались в школе также общественной деятельностью. Я отвечала, в частности, за стенную газету. Особое одобрение получил на выставке в доме на Арбате, в котором находился наш отдел Генерального штаба Красной Армии, номер стенгазеты, рассказывающий о фашизме в Германии. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать, сколь яркой и заполненной была моя жизнь. Порой, правда, мне было тяжело находиться день и ночь на людях. В минуты такого настроения я отправлялась на длительную прогулку и возвращалась домой вновь в хорошем настроении. Мне очень нравилась московская зима с ее морозами.

В феврале 1934 года меня вызвали на Арбат. Со мной беседовал один майор. Он не владел иностранными языками, поэтому я должна была рассказать ему свою биографию по-русски. Это мне удалось — как-никак я уже шесть месяцев изучала язык. Он сказал, что в ближайшие недели я должна особенно напряженно работать, поскольку меня вскоре должны направить на работу, а именно в Мукден, в Маньчжурию.

Впоследствии я узнала, что среди сотрудников направление в Мукден считается своего рода наказанием, «ссылкой в пустыню» и что мое безоговорочное согласие подняло меня в глазах начальства. Мне думается, что так судить могли только те товарищи, которые не знали Китая. Мукден был, конечно, дырой, но политическая ситуация в Маньчжурии была очень сложной, и Мукден находился в центре событий. Вернувшись в школу, я занималась непрерывно, как перед экзаменами. В ходе второй беседы майор сказал мне, что я должна ехать в Мукден с одним немецким товарищем, лучше всего в качестве его жены. Соответствующий паспорт мне выдадут. Этот товарищ будет одновременно моим руководителем. Я пыталась убедить майора в том, что это невозможно. Рольфа и меня в Шанхае все знали. Шанхайцы приезжают в Мукден, да и я сама встречалась с некоторыми семьями, проживающими в Мукдене. Невозможно, говорила я, появиться вдруг с фальшивым паспортом в качестве чьей-то жены после того, как официально считалось, что я провожу свой отпуск в Европе, тем более что в немецком консульстве в Шанхае я зарегистрирована как жена Рольфа. Без развода с Рольфом этот план осуществить невозможно, а для этого требуется время. Товарищ майор попросил меня назвать имена моих знакомых в Мукдене. Я не могла их вспомнить и почувствовала, что он не верит моим доводам. Тогда я вспомнила о Вальтере Фуксе, синологе из Мукдена, с которым мы познакомились в период отпуска в Паитайхо на Желтом море.

Вскоре после посещения майора меня в третий раз вызвали в отдел. Теперь со мной беседовал товарищ, с которым у меня сразу же установился контакт. Долгие годы он оставался моим руководителем. Это был товарищ Андрей, армянин по национальности, с узким продолговатым лицом, темными вьющимися волосами и черными глазами. Очень скоро мне стало ясно, что я имею дело с умным человеком, который знает свое дело и относится ко мне с доверием. Он проявил понимание моей ситуации. Его тон носил товарищеский характер, хотя он и сохранял дистанцию начальника. Он хорошо информировался теми, кто возвращался из-за границы. Впоследствии я познакомилась с его семьей и один или два раза подолгу жила у него в период моих приездов в Москву. Андрей сказал мне, что моя ситуация внимательно изучена. Как я и предлагала, мне следует, жить в Мукдене по моему старому паспорту. Мысль о моем замужестве отпала, как бы это ни было огорчительно для товарища, который едет со мной. Андрей так искренне при этом смеялся, что вместе с ним рассмеялась и я. Через посредство Андрея в доме на Арбате я познакомилась с очень симпатичной сотрудницей. Наташа обладала большим умом и горячим сердцем. У нее были удивительно большие, темные глаза и такая прямота во взоре, что уклониться от этого взгляда было невозможно. Ее лицо было резким и по-своему красивым. Я страдала от того, что мы не могли чаще встречаться. Думаю, что и она переживала из-за этого. Впоследствии мы встречались чаще.

Мы с Андреем обсудили возможности легализации в Мукдене. Я была уверена, что найду что-либо подходящее, и попросила разрешить мне прежде всего разыскать в Шанхае Рольфа. Меня занимал и беспокоил вопрос о моем будущем начальнике в Мукдене. Длительное время мы должны были жить вместе в изоляции, в условиях подполья. А что, если все же проявится несовместимость характеров? Наша жизнь и работа могли стать пыткой. Андрей сказал мне, что Эрнст — таков был псевдоним товарища — выходец из рабочего класса, по профессии моряк. Это меня несколько успокоило. Как правило, с моряками у меня отношения складывались хорошо. Они отличались закаленностью и стойкостью, многое в жизни испытали и быстро ориентировались в непривычных ситуациях.

Эрнст прошел ту же подготовку, что и я. Я надеялась, что он лучше, чем я, ориентировался в передатчике, так как мои познания в этой области были недостаточны. Само собой разумеется, что никому из своих товарищей по школе я не сказала о новом задании.

Последний вопрос, который я задала Андрею, — знает ли Эрнст, что у меня есть сын. Ведь никто об этом не подумал. Андрей предложил, чтобы я сама сказала об этом Эрнсту.

Этого мне еще не хватало. Ехать с совершенно незнакомым мне человеком в неизвестность, не зная даже, согласен ли он на то, что со мной будет сын.

Машина привезла меня и Франца к школе, где обучался Эрнст. Меня провели в комнату, пальто я повесила в прихожей и осталась ждать в насквозь промерзшем помещении. Возможно, в нем и не было очень холодно, дрожала я больше от волнения. Дверь отворилась, первым в комнату вошел Франц, за ним следовал товарищ на голову выше его. «Это Эрнст, это Соня, знакомьтесь». Франц вышел. Я решила молчать, ждать, когда заговорит Эрнст — он ведь был моим начальником. У Эрнста были совершенно светлые волосы, узкие голубые глаза, большой нос и тонкие губы. Он был широкоплеч, строен и силен. «Ты дрожишь, — сказал он. — Хочешь надеть мое пальто?» Не дожидаясь ответа, он снял с себя пальто и набросил его на меня. Пальто было длинное и тяжелое, но мне сразу же стало лучше.

Потом я вспомнила, что самое главное еще необходимо выяснить:

— У меня маленький ребенок, которого я не могу оставить.

— Кто у тебя?

— Мальчик, ему три года. Он должен ехать со мной.

В отношении ребенка я уже давно приняла решение. Добровольно я могла бы с ним расстаться лишь в том случае, если бы дело шло о революции или о вооруженной борьбе в рядах партизан. Если бы Эрнст не дал согласия на поездку с нами ребенка, я бы с ним не поехала.

Эрнст молчал, а я думала: сейчас я верну ему его пальто и пойду к Андрею.

— Почему я должен быть против ребенка, — сказал он, — новое поколение нам нужно.

Мы с Францем уехали. Через несколько дней я получила задание собрать свои вещи и в течение четырнадцати дней пройти курс обучения совместно с Эрнстом. Школа, состоящая из отдельных домиков, находилась в лесу, неподалеку от деревни.

Нам оставалось немного времени для завершения подготовки, но достаточно, чтобы понять, что в технических вопросах Эрнст был намного способней меня, он занимался с огромной настойчивостью и основательностью. Он терзал вопросами Франца, который был хорошим практиком, но вовсе не теоретиком, и не успокаивался до тех пор, пока до конца не уяснял себе того или иного вопроса. Он никогда не смотрел на часы, почти не делал перерывов и продолжал работать после ужина. По сравнению с ним я чувствовала себя слабаком и полностью подчинилась его системе работы. В работе по азбуке Морзе я была быстрей его: меня утешало, что хотя бы в этом я выше его.

За четырнадцать дней, которые мы провели вместе, мне удалось, как это бывало и раньше с моими друзьями и товарищами, создать товарищескую атмосферу, которая исключала для Эрнста возможность ожидать от наших отношений большего.

Эрнст был доволен, что я основательно тружусь. Он не знал, что меня стимулировал его пример. Ему явно стало легче на душе, когда он увидел, что я не отличаюсь избалованностью и капризностью. Со своей стороны я старалась произвести на него впечатление бывалой закаленной личности — пусть знает, что навстречу будущей опасности с ним отправляется боевой товарищ.

Перед отъездом со мной попрощался генерал разведывательного управления Давыдов. Свои партийные взносы я уплатила еще как немецкая коммунистка. В Шанхае я просила товарищей предоставить мне эту возможность, и Рихард урегулировал этот вопрос. Агнес я больше не видела.

В 1948 или в 1949 году я могла с ней встретиться. Она жила в Оксфорде, а я в деревне неподалеку, однако в том критическом положении, в котором я тогда находилась, было бы политически безответственно подвергать ее опасности. К тому же я не знала, какое развитие претерпели ее политические взгляды. Я слышала только, что Агнес была озлоблена и ни с кем не общалась. В тот период ее книги были очень популярны. Умерла она в марте 1950 года после операции. Известие о ее смерти наполнило мое сердце печалью.

Мы с Эрнстом выехали в Прагу раздельно и жили там в различных отелях. Мой паспорт выглядел таким образом, как будто бы я все время жила в Европе. Мы приобрели билеты второго класса на итальянский пароход под названием «Конто Россо» или «Конто Верди», отплывающий из Триеста. Я отказалась ехать первым классом, как это было принято у разведчиков. Наконец-то я могла забрать Мишу, который жил в приграничном поселке у родителей мужа в чехословацких горах Ризенгебирге. Затем мы выехали из Праги в Триест. Более семи месяцев я находилась в разлуке с Мишей и не могла думать ни о чем другом, как о свидании с ним. Длительная разлука вызвала во мне «голод на детей». На улице я шла за ними, наблюдая их поведение, заглядывала в каждую детскую коляску.

Вечером, накануне моего отъезда к сыну, Эрнст, которого в Праге я видела лишь в случае крайней необходимости, предложил пойти вместе в кино. Это не было предусмотрено, но, коль скоро он как начальник это предлагал, отказаться я не могла. Мы смотрели «Маттернеле» и «Детский очаг» — чудесный французский фильм, в котором главные роли играют дети. Для меня это было подлинной катастрофой. Я так разволновалась, что уже через десять минут заливалась слезами. Эрнст не мог положиться на сотрудницу, которая ревет в кинозале. Поначалу я не вытирала слез и изо всех сил пыталась их сдержать. Напрасно — они лились ручьем. Мне было очень неловко, и я пробормотала: «Я обычно не такая».

Эрнст положил руку мне на плечо и заметил: «Я рад, что ты такая».

В этот вечер мне не хотелось идти заплаканной в кафе, но Эрнст настоял и впервые рассказал мне о себе. О своем отце — гамбургском рыбаке, пропивавшем все деньги, о матери, которая кормила своим заработком четверых детей, голодала и вырастила детей порядочными людьми, Эрнст порвал с отцом, который плохо относился к матери, покинул родительский дом и стал моряком. Вскоре вступил в Коммунистическую партию Германии, но путь к познанию был нелегок. Он стал изучать теорию. Его коллеги играли в карты, проводили свой отпуск на берегу или отдыхали, а он сидел над книгами и мучительно пытался понять иностранные слова и длинные сложные фразы. Но он не сдавался, пока наконец не мог сказать — я овладел марксистским мировоззрением.

Эрнст долго рассказывал мне о своей жизни.

На следующий день я выехала в приграничный поселок. Многое выветрилось из моей памяти, но эту поездку в поезде я помню, потому что была счастлива.

Каждая минута приближала меня к сыну. Я пыталась унять свое волнение и радость. Мальчик вряд ли бросится мне, ликуя, в объятия, возможно, он меня вообще не узнает. С вокзала меня увезла мать Рольфа. Я была горько разочарована, что она не захватила с собой Мишу. Последний час дороги до домика на окраине леса длился бесконечно.

Я не могла сосредоточиться на беседе и с самого утра ничего не ела. Мы вошли в дом — незнакомый маленький мальчик подбежал к бабушке и спрятался за ее юбку. Мой сын не хотел даже протянуть мне руку. Три дня он меня избегал, проявляя невоспитанность, был замкнутым и упрямым. На третий день я его увезла практически против его воли. Потребовалось время, чтобы отношения между нами нормализовались.

Из Праги в Триест мы с Эрнстом и сыном ехали тем же поездом в разных купе. Позднее на пароходе мы должны были официально встретиться как пассажиры. Пароход стоял уже у причала. Его путь пролегал через Суэцкий канал и Индию с остановками в Каире, Бомбее, Сингапуре и Гонконге.

На пароходе Миша заболел коклюшем, и ему было запрещено играть с другими детьми. Мне много пришлось заниматься с сыном, заботиться о моем худеньком воробышке. Эрнст полюбил Мишу, был с ним дружелюбен и терпелив и находил, что я хорошая мать.

В Советском Союзе еще лежал снег. На пароходе я разгуливала в белом платье без рукавов и вместе с Эрнстом плавала в бассейне. Длительное путешествие с его теплыми днями и ясными ночами, солнцем и звездным небом над головой создавало атмосферу, которой трудно было противостоять. У меня и Эрнста было много времени для того, чтобы ближе познакомиться и рассказать друг другу о себе. Мне было двадцать четыре года, а Эрнсту двадцать семь. Когда вечерами в темноте мы, склонившись над бортом, смотрели на волны, перешептывались или подолгу молчали, я далеко не была уверена в том, что желаю лишь «товарищеских отношений» между нами, и Эрнст это чувствовал. Я знала, что он не придавал этому большого значения. Но я не хотела уступать, связывать себя воспоминаниями о сказочном путешествии, тем более что предстоящие будни могли стать совершенно иными. Мы не могли бы расстаться в случае, если бы в дальнейшем охладели друг к другу.

В ходе этого путешествия были и другие обстоятельства, которые неизбежно возникли. Я поступила правильно, отказавшись ехать в первом классе. И в дальнейшем я всегда возражала против того, чтобы сразу ставить в подобную среду немецких рабочих-коммунистов, проявивших мужество и преданность. По их манере поведения любому пассажиру первого класса стало бы понятно, что здесь что-то не так. К тому же следовало вести себя на первых порах за границей скромней, научиться вначале вести себя в буржуазном обществе. Я была также против того, чтобы снабжать сотрудников большими средствами. Подчас случалось, что товарищ, который до этого жил просто или даже на грани нужды, не мог противостоять искушению жить на широкую ногу, начинал пить, заводить любовные интрижки, становился сибаритом и оказывался в тупике. Эрнст почти не пил. В противном случае я не согласилась бы работать под его началом.

Впоследствии в Мукдене он легализовался Как представитель фирмы «Рейнметалл» по сбыту пишущих машинок. Как он этого добился, я сейчас не могу вспомнить. Он разъезжал как «деловой представитель с ограниченными средствами». Эрнст говорил абсолютно грамотно по-немецки, отличался примитивными вкусами и манерами, не свойственными владельцу собственного дела. Порой он закладывал за ухо недокуренную сигарету, чтобы позднее докурить ее до конца. Я пыталась говорить с ним об этом, но как бы тонко я ни подходила к этому вопросу, он обижался, проявлял запальчивость, обвинял меня в заносчивости, мещанстве или барстве.

Как-то он показал мне открытку, которую хотел послать своей матери. На ней в цвете был изображен закон с башенками и зубцами на фоне заходящего солнца. Я промолчала. Он почувствовал мое неодобрение и спросил:

— Не правда ли, красивая открытка?

Лгать мне не хотелось, и я ответила:

— Я нахожу ее неестественной и безвкусной.

— Ах вот как. Конечно, мне, рабочему, не дано понимать таких вещей.

Эрнст должен был знать, что я его считаю более сильной личностью, чем себя. Я ценила его энергию и его характер коммуниста. Я восхищалась его трудолюбием, его несгибаемой волей и большим опытом. Долгое время он работал курьером и уже дважды проходил подготовку в Советском Союзе. Все прочее — хорошие манеры — не было для меня главным, просто это требовалось для конспиративной работы. Я безоговорочно подчинялась его авторитету как руководителя, поскольку в моих глазах он его действительно имел. Но и в том случае, если я хотела избежать споров, я вынуждена была высказывать ему свое мнение о книгах, искусстве и людях. Казалось, однако, что его раздражало все, что мне было свойственно: мое образование, свободное владение английским языком, умение общаться с людьми.

В начале апреля 1934 года, пробыв три недели в пути, мы приехали в Шанхай.

Рольф встретил сына и меня с большой радостью. Не было возможности сообщить ему предварительно, что мы приезжаем только в гости. Мне было нелегко сказать ему об этом сразу же по приезде. Когда же я все-таки это сделала, он был очень удручен. Как обычно, он оставался спокоен, однако ни в коем случае не хотел идти на окончательный разрыв. Рольф обладал особым упорством, которое трудно было предположить в этом внешне мягком человеке. Он ни в чем меня не упрекал, не чинил препятствий, пережил и мое сообщение о том, что в Мукдене я, вероятно, буду жить не одна. Он настаивал только на том, что ни в коем случае не хочет терять меня и Мишу навсегда.

Я считала, что Рольфу и так достаточно тяжело и что право на сына он сохранил при любых обстоятельствах. Если он этого хотел, то так и должно было быть. Тем более что он относился не просто к сочувствующим, стоящим в стороне от конкретных дел, а был коммунистом, готовым к сотрудничеству. К этому его привели японская агрессия в Шанхае и фашизм в Германии. В силу этого обстоятельства разрыв с ним давался мне особенно тяжело.

Поскольку мы не разводились официально, то мне надо было найти убедительное легальное основание для моего пребывания в Мукдене. Я посетила книжные магазины в Шанхае, и мне удалось найти работу в качестве представителя шанхайской книготорговой фирмы «Эванс и К°», Я закупила по ценам фирмы небольшую библиотечку, взяла с собой каталог и получила самое главное для меня — документ, подтверждающий, что я представляю данную фирму в Маньчжурии. Моими будущими покупателями должны были стать представители японской администрации, персонал больниц, студенты и японские промышленники.

Я заказала визитную карточку и фирменный конверт. В моем положении «представителя фирмы» я могла легально совершать поездки по Маньчжурии, как это подчас требовалось по работе.

Гриша узнал (вероятно, через Вальтера), что я в Шанхае, и мы с ним встретились. Я не считала эту встречу серьезным нарушением конспирации, поскольку шанхайское общество знало о нашем знакомстве. Это было радостное свидание. Я рассказала Грише о жизни его брата в Москве, с которым встречалась. Перед отъездом из Шанхая мы с Эрнстом закупили части, необходимые для сборки передатчика — не приходилось рассчитывать, что это удастся сделать в Мукдене, — и рассовали их по чемоданам.

В книге «Доктор Зорге радирует из Токио» Отто Браун описывает свое путешествие из Маньчжурии в Шанхай с двадцатью тысячами долларов наличными на руках, предназначенными для оказания помощи товарищам Ноленс-Руг. Он описывает, как белогвардейские и японские шпики вели постоянную слежку за пассажирами.

Мы с Эрнстом предприняли поездку в обратном направлении. Мой сын Миша был, конечно, с нами. На протяжении тысячи восьмисот километров пути нам приходилось следить за нашим багажом. На маньчжурской границе чемоданы вскрыли. Части передатчика состояли из мелких деталей и двух трубок, размер которых в то время был равен размеру брикетной плитки. Подобный контроль на пограничной станции был столь частым явлением в нашей жизни, что я и не стала бы упоминать о провозимых нами частях, если бы не вспомнила об этом под влиянием рассказа Отто Брауна о проделанном им путешествии.

Мы надеялись раздобыть в Мукдене трансформатор, необходимый для включения выпрямителя. Этот трансформатор из единого куска железа представлял собой очень тяжелую болванку, каждая сторона которой равнялась примерно двадцати сантиметрам. Вопреки, однако, нашим ожиданиям в Мукдене вообще не было каких-либо частей, и Эрнст отправился в Шанхай, чтобы достать там трансформатор. Тяньцзинь был значительно ближе, и, возможно, трансформатор можно было достать там. Однако необходимо было тщательно замаскировать трансформатор, а это было легче сделать в Шанхае. Эрнст обратился за помощью к Рольфу, который охотно откликнулся на его просьбу. Мы купили и привезли в нашу шанхайскую квартиру большое клубное кресло. Рольф и Эрнст осторожно извлекли набивку сиденья и закрепили трансформатор проволокой между пружинами.

Эрнст и Рольф всегда серьезно подходили к любому делу. В последний момент кто-то из них решил дополнительно укрепить трансформатор крепким шпагатом. Затем они вновь прибили набивку и послали кресло по моему или Эрнста адресу. Думается, что именно по моему адресу, поскольку естественно было предположить, что я распорядилась выслать мне мебель из Шанхая. Кресло прибыло, однако проволока была разорвана. Удерживаемый лишь шпагатом, трансформатор опустился вниз и был едва прикрыт обивкой. Одно-два лишних движения при транспортировке — и он бы выпал, прорвав острой железной окантовкой обивку. В условиях шпиономании, характерной для японцев в Маньчжурии, этого было бы более чем достаточно, чтобы взять нас под подозрение, что послужило нам еще одним уроком работать не только вдвойне, но втройне осторожно.

В мае 1934 года мы прибыли в Мукден и остановились в отеле Ямато. Пишущую машинку фирмы «Рейнметалл», некоторые рекомендации, которые раздобыл Эрнст, а также мое удостоверение, полученное от книжной фирмы Эванса, мы оставили на видном месте в номере, дабы облегчить шпикам работу. В отеле мы никогда не говорили о нашей работе.

Наши задачи в Мукдене вытекали из специфической ситуации в Маньчжурии. С момента японской агрессии прогрессивные силы Китая начали активное сопротивление. В горах Маньчжурии, а также в небольших городах и деревнях возникли партизанские отряды, в которые входили рабочие, крестьяне, студенты и солдаты. Во главе многих отрядов стояли коммунисты. В промышленно развитой Маньчжурии имелся многочисленный рабочий класс.

Партизанское движение в Китае имело свою историю и традиции. VI съезд Коммунистической партии Китая принял решение о создании партизанских отрядов, составивших впоследствии ядро китайской Красной армии. Присутствовавшие на этом партийном съезде представители Коммунистического Интернационала встретили это решение аплодисментами. Еще до этого Исполком Коминтерна — его высший орган — обязал партии всех входящих в него стран всеми возможными средствами поддерживать китайскую компартию. Само собой разумеется, что Советский Союз принимал наиболее действенное участие в этой интернациональной помощи, и не удивительно, что товарищи в оккупированной японцами Маньчжурии рассчитывали на помощь Советского Союза, которая им действительно оказывалась. Китайские товарищи обучались в Советском Союзе методам партизанской войны и очень гордились тем, что выбор пал именно на них. Мы располагали кличками и конспиративными пунктами для встреч с рядом партизан, которые должны были создать, обучить отряд и повести его на борьбу. Возникающие в мое время партизанские отряды еще не вели бои с японскими войсками. Они действовали на транспорте и в промышленных центрах, совершали нападения на японские штабы. Наш передатчик должен был установить связь между партизанами и Советским Союзом, передавать информацию и запросы отрядов, а также рекомендации советских товарищей, если их не в состоянии был дать Эрнст, который обладал такой же подготовкой, как и я.

Эрнст и я имели дело с тремя партизанскими руководителями. Как это обычно бывает при решении больших задач, наша работа состояла из отдельных действий, связанных с текущими делами, причем успехи чередовались с неудачами. К сожалению, наша работа началась с неудачи.

По приезде мы должны были прежде всего согласовать условия наших встреч с партизанами и найти подходящую квартиру, где бы мы могли смонтировать передатчик и начать на нем работать.

Каждый вечер после моего отъезда из Москвы я восстанавливала в памяти место и время встреч, а также схему кода моих передач. В соответствии с принципом оберегать руководящих товарищей, несущих на своих плечах большую долю ответственности, было решено, что встречаться с партизанами и работать на передатчике буду я. Это не набрасывало на Эрнста тень подозрения, что он избегает любого риска. Он был человеком мужественным, склонным скорее брать на себя больше, чем положено.

Спустя несколько дней после нашего приезда в Мукден наступал срок моей встречи с китайцем Ли в Харбине. После длительного путешествия из Шанхая в Мукден я не хотела еще раз подвергать испытанию Мишу, взяв его в длительную поездку. Заболевание коклюшем его очень ослабило, и я делала все, чтобы поправить его здоровье. Эрнст, который был готов ухаживать за Мишей, был снабжен обширным списком рекомендаций, вплоть до уловки, с помощью которой ему, возможно, удалось бы заставить Мишу пить рыбий жир.

Из всех городов, в которых мне когда-либо пришлось побывать, Харбин тех лет был самый ужасный, Помимо китайцев и японцев, там жили главным образом русские эмигранты. Все они были отмечены печатью Каина. Они никак не могли смириться с тем, что в России произошла Октябрьская революция, и были полностью деморализованы. Многие из них выпрашивали подаяние на уличных перекрестках. Вид этих нищих в китайском городе производил еще более жалкое впечатление, чем в Европе. Лицо города определяли нищие, воры-наркоманы, проститутки. Было опасно ходить вечерами одной по улицам.

Кто-то предложил, чтобы я встретилась с Ли поздно вечером у входа одного отдаленного кладбища. Я отправилась на пустынную окраину города, где лишь изредка можно было увидеть спотыкающегося пьяницу. Страх овладел мной — не столько из-за мертвых, сколько из-за живых. Прошло десять минут, напряжение росло. Дважды ко мне пытались приставать. Я прождала двадцать пять минут. Ли не пришел. На следующий вечер я вновь пришла на кладбище. И снова прождала двадцать минут. Ли не пришел. Расстроенная, я вернулась в Мукден. Эрнст и мой сын как раз ужинали в отеле. Эрнст кормил Мишу с ложки кашей. Я была растрогана, а Эрнст обрадован свиданием со мной. Мое затянувшееся путешествие встревожило его. Когда же я рассказала ему подробно о моей поездке, то лицо его омрачилось и он спросил меня, действительно ли я была на месте встречи и достаточно ли долго там ждала. Неудачи в работе он не переносил.

Необходимо было переждать время, помнится — четырнадцать дней, для проведения резервной встречи. Поначалу поиски квартиры были безуспешными. Раздутый японский чиновничий аппарат конфисковал все свободные квартиры. Свободными остались лишь богатые виллы сбежавших китайских генералов. Чан Кайши никогда не обладал влиянием в Маньчжурии. До японской агрессии в стране правил Чжан Сюэлян, а до него — его отец, генерал Чжан Цзолин.

В конце концов Эрнст нашел комнату у одной немецкой супружеской пары, которая вечно бранилась между собой: материальные дела их шли неважно. Многие предприниматели-европейцы испытывали гнет японской конкуренции.

Для установки передатчика мне необходима была отдельная квартира. Я еще раз осмотрела одну богатую виллу. Она принадлежала родственнику генерала Чжан Сюэляна и была для нас слишком велика. Показывал нам виллу бывший слуга генерала. На участке стоял садовый домик, сложенный из камня. Слуга заулыбался, объяснил, что там жила любовница хозяина-генерала. Подземный ход соединял виллу с домиком. Я спросила, могу ли я осмотреть его. Слуга долго разыскивал нужный ключ; я поднялась вверх по каменным ступенькам и обнаружила за входной дверью три маленькие комнаты, обшитые деревянными панелями. Под домом были расположены кухня, помещение для слуг и выход в подземный коридор. Отопления, ванны и туалета не было, тем не менее дом казался мне подходящим для нашей работы, хотя потолок был низок для устройства антенны.

Слуга сказал, что он должен написать генералу в Пекин. Вскоре пришел ответ. За тридцать марок в месяц я могла располагать этим домиком. Мебель я имела право выбрать на вилле. Там была тахта, предназначенная, видимо, для генеральских визитов к своей любовнице. Теперь эта тахта стала мне кроватью. Для Миши я купила плетеную мебель, приобрели мы и железную печурку. На письменном столе из тикового дерева, как всегда, я поставила фотографию озера.

Было удачно, что помещения слуг располагались под домиком. Я закрывала дверь, и войти ко мне никто не мог. Комнаты находились над подвальным этажом, так что никто не мог заглянуть вовнутрь. На ночь окна изнутри закрывались жалюзи. Туалет, который предназначался для слуг, находился во дворе в пятидесяти метрах от нашего домика и представлял собой деревянную будку сельского типа, без слива воды, в которой не хватало разве что сердца, вырезанного в двери. Я и Миша «купались» в чане, который мы зимой ставили возле железной печурки в моей комнате. Два каменных изваяния зверей украшали входную дверь и, как я надеялась, охраняли меня, когда я в одиночестве работала по ночам. Наш участок отделялся стеной от немецкого клуба, ветви высоких тополей нависали над нашим двором.

Еще до того, как мы нашли квартиру, у нас с Эрнстом вышла размолвка. Он полагал, что я поселюсь в доме вместе с ним, и был уязвлен, когда я отказалась, не понимая того, что он мне не менее дорог, чем я ему. Мы хорошо понимали друг друга, однако он принадлежал к тем людям, которым во всем надо подчиняться. Когда дело касалось работы, я с этим соглашалась, хотя он был безжалостен по отношению к себе и слишком много требовал от других, в том числе от меня — больше, чем я могла выдержать. И во многих личных вопросах я также ориентировалась на него, однако оставалась самостоятельной личностью, которая не может жить в атмосфере, определяемой исключительно партнером. Эрнсту нужна была простая хорошая женщина, которая бы следовала за ним во всем и жила с ним одной жизнью. Изменить его натуру было почти невозможно. Бороться за это в тех условиях я не хотела.

До того как был установлен передатчик, я встретилась с сотрудником одной советской организации. Он был небольшого роста и горбат, с прической ежиком. Я передала ему зашифрованную информацию и получила зашифрованный ответ. Это был тот товарищ, которого до моего отъезда в Центре расспрашивали, есть ли в Мукдене синолог по имени Фукс.

В то время наш шифр отличался от системы, которую Описывает Макс Кристиан Клаузен в книге «Доктор Зорге радирует из Токио».

В качестве второго ряда складываемых цифр мы использовали фразы из одной книги, буквы которой мы переводили в цифры в заранее обусловленном порядке. Итак, я должна была в качестве «информации № 1» сообщить советскому товарищу о неудаче с организацией встречи с Ли. Центр выразил недовольство. По его мнению, это было наше первое самостоятельное задание, и мы его не выполнили. Как только мы въехали в квартиру и прибыло кресло с трансформатором, мы собрали передатчик. Собирал его, собственно, Эрнст, который умел это девать значительно лучше меня. Мы использовали тот же тип передатчика, что и Макс. Его можно было собрать из частей приемника, правда наиболее важных. Насколько я помню, это был передатчик марки «Хартлей» с тремя шкалами переключений. Однако мы не отказались от переключателя постоянного тока, как это сделал три года спустя Макс, хотя он нам и создавал немало трудностей, в особенности приданный к нему трансформатор.

Передатчик, которым мы пользовались в Мукдене, был громоздким. Возможно, что в то время Макс собрал его более компактно. Нечего было и думать о том, чтобы каждой раз его заново разбирать.

Кроме выпрямителя и больших радиоламп, мы использовали толстую медную трубу, которую согнули вокруг пивной бутылки.

В то время одни катушки занимали больше места, чем весь передатчик десять лет спустя. Я использовала 2 линейки: одну (нижнюю) из бронзы с китайскими иероглифами и верхнюю деревянную с катушкой из-под ниток. В отверстие катушки был ввернут винт, и она служила ключом. При работе ключом винт касался бронзовой линейки. Один провод присоединялся к ключу, а другой — к бронзовой линейке. Каждые две-три минуты ключ к шифру менялся. Вырезанная на металлической линейке китайская надпись гласила: «Кто познает мудрость понятий «смысл» и «жизнь» во всей их глубине — проживет пятьсот лет».

Большой письменный стол, который я перенесла в наш дом из виллы, был очень тяжелый. Из Шанхая я привезла с собой старый сундук. По своим размерам он помещался под столом. В этом сундуке мы поместили передатчик и выпрямитель, а на крышку положили доску, на которой зимой лежали старые зимние вещи, а летом — летние. Сундук был большой и тяжелый, так что положенный в него дополнительный груз не бросался в глаза. Он был окован металлическими обручами и имел надежный замок. В моей маленькой квартире сундук — принадлежность каждой семьи — не привлекал внимания. При основательном обыске передатчик, конечно, обнаружили бы. Но мы надеялись, что этих мер достаточно, чтобы обезопасить себя от царившей тогда в Мукдене шпионской слежки за квартирами европейцев. Учитывая размеры и вес установки, лучше спрятать мы не могли.

В Шанхае мы купили американский учебник для специалистов и любителей радио. Эрнст изучал его денно и нощно. Поскольку он, однако, почти не знал английского языка, я должна была переводить. Технические термины я зачастую не могла ни перевести, ни объяснить. В этом случае он выходил из себя, но в конце концов он одолел всю книгу. Думается, что он ее выучил почти наизусть.

В Мукдене из нашей квартиры я радировала дважды в неделю. Информацию я передавала не каждый раз, но должна была выходить в эфир в случае передачи для нас сообщений из Центра. Если возникали помехи, то в следующую ночь я снова пыталась установить связь.

Хотя впоследствии я и сама, без посторонней помощи, успешно собирала передатчики, я никогда не была таким специалистом в этой области, как Эрнст. В то же время работа по азбуке Морзе у меня шла лучше.

Впоследствии я узнала, что вела передачу в хорошем темпе и безошибочно. Ночами, когда все шло гладко, работа доставляла мне радость. Однако с нашим слабым передатчиком такое случалось редко. Сколько раз я прерывала передачу, чтобы спросить: «Ты меня хорошо слышишь?», и сколь часто ответ был отрицательным, и мне приходилось все повторять. Зачастую и передачу нашего партнера из Владивостока перебивали на нашем обычном приемнике другие станции, и их невозможно было понять. Все это приводило к тому, что даже при передаче небольших телеграмм ночная работа затягивалась на многие часы и превращалась в мучение, причем особенно трудно было принимать информацию, поскольку это требовало максимальной концентрации. Возникала своеобразная ситуация: безобидное слушание требовало большей затраты нервной энергии, чем сопряженные с опасностью передачи информации в эфир. Я восхищалась Максом Кристианом Клаузеном, который передавал до пятисот групп в час на бо́льшие, чем мы, расстояния. Передача пятисот групп затягивалась у меня до полуночи из-за частых повторов. Подчас две ночи подряд я билась над приемом информации. После этого в три или четыре часа утра начиналась дешифровка — долго хранить зашифрованную записку было запрещено. А в семь утра начинались обычные домашние заботы — меня будил Миша. Информация, которую мы принимали или передавали, занимала от шестидесяти до пятисот групп, в каждой из которых было пять цифр. Более обширная информация встречалась редко. Мы работали в различное время, но всегда ночью. Передачи велись лишь на двух волнах, поскольку наша антенна была рассчитана на определенный диапазон. Это была так называемая «лисья антенна». При работе два, а в случае повторов три-четыре раза в неделю возникала большая опасность того, что противник нас запеленгует. Просто чудо, что передатчик не был обнаружен. Мне некогда было каждый раз переживать опасную ситуацию, в которой я находилась, — больше забот доставляли помехи в работе. Если работа шла гладко, настроение у меня было хорошее. Мой дом с закрытыми окнами походил на крепость. Свет в комнатах был затемнен, лишь узкая его полоса, достаточная для чтения и письма, падала на стол — все остальное погружалось в тьму. В соседней комнате крепко спал Миша. Город спал, и лишь я бодрствовала и посылала в эфир сообщения партизан, а во Владивостоке их принимал красноармеец.

Часто бывали и такие ночи, когда я проклинала печь и царящий в комнате холод. Я сидела за столом в тренировочном костюме, закутанная в одеяло и в перчатках, срезанных на концах пальцев, передавала в эфир сообщения по азбуке Морзе. Над домом пролетали самолеты. Когда-то они меня засекут? Какое-то мгновение я надеялась, что партнер не выйдет на связь — так хотелось забраться в теплую постель. Но ведь все равно в следующую ночь все должно повториться.

Вторая встреча с Ли также не состоялась — я прождала его напрасно. В третий раз, насколько я помню, вместо меня поехал Эрнст, и тоже напрасно. Впоследствии Центр или мы через одного партизана узнали, что Ли испугался задания, которое ему было поручено. Поскольку он должен был возглавить уже существующую группу, вся группа оказалась для нас потерянной. Хорошо еще, что он никого не выдал. Как бы он себя повел в случае ареста? Центр рекомендовал нам Ли как особенно ценного сотрудника. Разумеется, у Центра были на то основания. Трудно в нашем деле абсолютно правильно оценить человека, в особенности если он только начинает работу. Надежность проверяется только в условиях опасности, и даже надежный товарищ может измениться после нескольких лет работы. Разумеется, нужно доверять сотрудникам, в противном случае невозможно работать, но необходимо не поверхностно, а основательно знать, чем они дышат. Следует поддерживать с ними, если это возможно, постоянные контакты, в том числе и личные. Для сотрудников, работающих в опасной и изолированной обстановке, какой бы закалкой они ни обладали, важной является моральная поддержка товарищей.

Ни в коем случае нельзя отступать от принципов уважения его работы, признания его заслуг, понимания его личных проблем. И еще одно соображение. Как много лишнего знал Ли о своих товарищах, с которыми он вместе учился! Подлинные имена, провинции, откуда они родом, их семейное положение, место будущей работы. Самое надежное средство против предательства — максимально сократить круг лиц, пользующихся информацией.

Конечно, это банальная истина, однако конкретные примеры наиболее действенны и подтверждают основные принципы. Похоже, что наши партизаны сконцентрировали свои действия на принадлежащих японцам железнодорожных линиях на территории Маньчжурии. Они действовали успешно и неоднократно разрушали железнодорожную сеть, блокируя транспортные перевозки, пускали под откос главным образом военные составы; партизанские группы множились, пополнялись новыми бойцами, росла их боевая мощь. Их деятельность доставляла японцам, как свидетельствовала пресса, много забот. Японцы усиливали репрессии. Мы сообщали Центру о планах боевых групп и результатах их работы, передавали отчеты о фактическом положении дел и настроениях, информировали о новых интересных личностях в партизанском движении.

Наши партизанские группы не являлись, собственно, постоянными соединениями. Рабочие, крестьяне или служащие — члены этих групп вели обычную жизнь, собираясь лишь на несколько часов или дней вместе для военной подготовки или организованной антияпонской борьбы. Но и в этом случае собиралась не вся группа, подлинная сила которой была известна только командиру. Эти форма партизанской деятельности была в то время очень распространенной.

Наряду с руководством деятельностью групп, одна из главных наших задач заключалась в снабжении их необходимой взрывчаткой. Эрнст и я обходили в Мукдене аптеки и магазины и покупали различные химические вещества, каждое из которых само по себе не представляло опасности, а в соединении образовывало взрывчатое вещество.

Особенно мне запомнилось, как мы покупали аммониумнитрат. Как и зачастую раньше, мы спросили о нем в одном из магазинов. Эрнст не говорил по-китайски, поэтому я пошла с ним, взяв с собой Мишу, чтобы придать всему возможно более безобидный характер. Аммониумнитрат в продаже был. Я заколебалась, брать мне килограмм или больше. В конце концов речь шла о препарате, который в больших количествах употребляется в сельском хозяйстве. Я попросила десять фунтов. Торговец понял меня неправильно и принес центнер. Довольные мы отвезли покупку домой на подводе.

Если я не ошибаюсь, то одного килограмма аммониумнитрата с добавлением двадцати процентов сахара, алюминиевого порошка или перманганата достаточно, чтобы заложить его под рельсы как взрывчатку. Возможно, что эти препараты служили добавлением к другим взрывчатым веществам, которые также было несложно купить. Мы раздобывали также серу, соляную кислоту и другие химикалии. Приготовлением взрывчатки и ее упаковкой занимались партизаны. Требовалась большая предосторожность, чтобы передать химикалии партизанам. Еще сложнее была их транспортировка.

Наиболее близким и важным для нас сотрудником являлся Фэн. Как и многие выходцы из Северного Китая, он был высокого роста и крепкого телосложения, отличался чувством собственного достоинства. Он запомнился мне как спокойный, серьезный и дружески расположенный к нам человек. Серьезность сочеталась в нем с сердечностью и уважительным отношением к нам. Я встретила Фэна в Мукдене или Андонге — большом городе неподалеку от границы с Кореей, где он жил с женой и двумя маленькими детьми. Он всегда носил китайское платье. Пожалуй, кроме шляпы, на нем ничего европейского не было. Самая большая трудность для меня была в том, что как Фэн, так и другие товарищи, с которыми мы имели дело, говорили только по-китайски. В последние годы в Шанхае я перестала заниматься китайским языком и многое позабыла. Чтение и письмо мне давались с трудом. Не могла я и говорить по-китайски. Как тут было руководить партизанами и передавать их сообщения?

Я должна была как можно быстрее выучить слова и выражения. Чтобы иметь возможность договориться с китайскими товарищами, я передавала им тетрадь со словами, которые понимала, и в своих информациях они могли пользоваться только этими словами. Пользуясь моим скудным словарным запасом, я вынуждена была формулировать для них указания Центра или Эрнста. Разумеется, это заставляло меня всерьез взяться за изучение языка. При каждой встрече с товарищами они получали от меня записку со словами, которые я заучила.

Из письма родителям от 28 сентября 1934 года:

«Я ежедневно занимаюсь китайским языком и соревнуюсь с одним парнем в быстроте написания иероглифов. Каждый день после обеда он посещает школу. Это симпатичный, интеллигентный парень, с которым я охотно провожу время и немного его подкармливаю. За это он превосходно готовит нам различные блюда. Чем больше изучаешь язык, тем больше радости от этого испытываешь. Сейчас я уже могу написать и прочитать шестьсот иероглифов. Произнести же могу еще больше. Те, кто знает больше двух тысяч иероглифов, слывут синологами и немного чокнутыми. Окружающие полагают, что я уже подошла к этой черте».

Как и большинство китайцев, мой учитель в Мукдене ненавидел японских захватчиков. Когда он меня лучше узнал, то признался, что только бедность семьи заставила его давать мне уроки, так как на конверте моей фирмы стояло «Маньчжоу-Го». Это название дали стране японцы, и все китайцы его ненавидят. Далее он сказал, что чувствует мое хорошее, теплое отношение к Китаю, но с таким фирменным конвертом я никогда не приобрету друзей среди китайцев. Я ответила ему, что меня также нужда заставила употреблять название «Маньчжоу-Го», поскольку покупатели моих книг — японцы. Когда весной 1939 года я уезжала из Китая, я могла прочесть и написать примерно тысячу слов, произнести же еще больше. Миша, у которого было много китайских друзей, владел всеми словами, имеющимися в лексиконе четырехлетнего ребенка.

Китайский язык основан не на алфавите, а на иероглифах. Очень затруднительным, почти не поддающимся для изучения является для европейца то, что различные иероглифы произносятся одинаково, только лишь с разной интонацией.

Чтобы избежать недопонимания, мы вынуждены были вопреки общепринятым нормам работы в условиях подполья переносить информацию на бумагу и передавать ее в таком виде товарищам. Полиция японских оккупационных войск часто обыскивала китайцев, но другой возможности для нас в то время не существовало. Каждый раз я радовалась, когда на наших встречах появлялся Фэн. Мы встречались на какой-либо улице. С ним и другими я могла обменяться лишь парой слов. Мы почти ничего не знали друг о друге. И поэтому постороннему человеку трудно понять, что нас связывало. Мы работали в условиях одинаковой опасности и во имя общего дела. Однако для китайцев опасность была большей, чем для нас. Как-то раз после встречи с Фэном полицейские блокировали улицу. Все китайцы должны были стоять на месте с поднятыми руками. Наши взоры встретились, и я особенно остро почувствовала не только грозящую ему опасность, но и унизительный характер подобного обращения.

Полицейские не нашли записку — они искали оружие. Если бы они ее нашли, то сразу бы обнаружили, что написана она не китайцем. В тот день Фэн забрал из моей квартиры центнер аммониумнитрата. С той поры он знал мой адрес.

Встреча с другим руководителем группы состоялась в Гирине, расположенном в пятистах километрах от Мукдена. Уверена, что это предложение исходило от китайских партизан. Могу лишь сказать, что проклятое мною кладбище в Харбине могло показаться идеальным вариантом по сравнению с условиями этой встречи. Гирин — железнодорожная станция, не очень оживленная. Кроме меня, с поезда не сошел ни один иностранец. Как и было договорено, я молча последовала за ожидавшим меня китайским товарищем. Он нанял рикшу, я последовала его примеру. Обе коляски примерно сорок минут катились по ухабистой песчаной дороге. Тучи пыли обволакивали нас, но не могли, к сожалению, спрятать нас от чужих взглядов. Судя по всему, здесь уже много лет не проезжало ни одного европейца, не говоря уже о европейской женщине. Все головы поворачивались в нашу сторону. Наконец мы остановились перед бедной лачугой. Вокруг нас столпились люди, их удивлению не было предела. Принесли чай, который нам подала жена партизана. Надо было проявить немало изворотливости, чтобы в этих условиях передать ее супругу взрывчатку. Партизан был смелым и надежным товарищем, но ничего не понимал в деле организации нелегальных встреч.

Как и в Шанхае, в Мукдене я жила обычной жизнью рядового обывателя. Весной 1934 года фашизм еще не проник глубоко в жизнь немецкой колонии, хотя уже появились первые беженцы из Германии, бежавшие от расовых преследований. В глазах японцев никак не вызывали подозрения лица, поддерживающие отношения с консульством и немецкой общиной. Именно так я и поступала. Я приглашалась на прием к германскому консулу и имела возможность посещать немецкий клуб. Среди близких знакомых я выискивала людей, которые не благоволили к нацистам и проявляли интерес к Китаю. Само собой разумеется, что мой статус подруги представителя фирмы по сбыту пишущих машин не шел ни в какое сравнение с теми временами, когда в Шанхае я была женой пользующегося уважением архитектора управления английского сеттльмента.

Из письма родителям, весна 1934 года

«Повсюду меня принимают очень сердечно, в частности в немецком клубе и других местах. Я часто провожу время с доктором Фуксом, с которым мы познакомились еще три года тому назад в Паитайхо и который нам тогда очень понравился. Он преподает здесь в японской школе и во время каникул совершает чудесные путешествия. Он говорит на двенадцати языках, это спокойный, выдержанный человек, 30 лет от роду, всегда готовый рассказать о чем-либо новом и интересном…

…Я часто встречаю одного бельгийского архитектора, недавно приехавшего в Мукден из Женевы. До этого он долго жил в Париже и восемь лет в Лондоне. По стилю жизни и образу мыслей он близок к нам и представляет собой отрадное явление на местном фоне. В этой же компании один милый, картинно красивый японец (Мацумото), друг Бернштейна, которого я знаю еще по Шанхаю и который теперь работает здесь. Здесь есть и новый врач. Писала ли я уже о нем (пожилой еврей — эмигрант из Германии)? С архитектором я играю в теннис и танцую. С Фуксом мы едим китайские блюда и совершаем совместные вылазки за город. С Мацумото я хожу в кино. Врач со своей супругой бывают у меня в гостях. Для всех самое большое удовольствие — это бывать у меня, поскольку я живу в милом смешном домике, располагаю чудесным набором грампластинок и хорошим молодым поваром. Мое счастье, что женское общество я вкушаю, так сказать, в суммарном виде, то есть за чаепитием или в клубе, где я скромно и терпеливо улыбаюсь два часа кряду, которые на это отводятся».

Я бы с удовольствием отказалась от общества жен моих знакомых, а вот Изы и Агнес мне не хватало.

Имя бельгийского архитектора я забыла, называла его Шлипсом и проявляла к нему интерес, поскольку у меня складывалось впечатление, что по своим политическим взглядам он близок к нам. Я бы с удовольствием привлекла его к нашей работе, хотя бы на второстепенных ролях. Однако настораживало его прошлое и пребывание в Мукдене в течение многих месяцев без какого-либо определенного занятия.

Другу Бернштейна Мацумото мы не доверяли еще в Шанхае. В Мукдене я была уверена в том, что он занимался не только продажей пленки фирмы «Уфо». Его пребывание здесь было для меня еще более опасным, чем в Шанхае. Когда он как-то неожиданно меня посетил, я была одета в ишан, подаренный мне мадам Сунь Ятсен. Он сказал, что ишан так мне идет, что он хотел бы просить разрешения сфотографировать меня в этом платье. В любом случае у Бернштейна были фотографии, на которых мы были изображены вместе, к тому же Мацумото, видимо, не составляло труда сфотографировать меня без моего ведома.

Я приняла Мацумото дружески. Любая попытка избежать его общества или сдержанность в поведении могли вызвать у него подозрение. Я воспринимала ситуацию как необходимую тренировку: быть в его присутствии настороже, но так, чтобы он этого не заметил. Для такой манеры поведения я внутренне была подготовлена.

Само собой разумеется, что мои письма домой были значительно более осторожными, чем в шанхайский период. В одном из писем я как-то заметила: «Сейчас много работы по учету поступающих перечислений». Все это было выдумкой. Я продавала немного книг, но, чтобы успокоить родителей, напуганных моим разрывом с Рольфом, надо было демонстрировать деловую активность. О положении в Маньчжурии я писала отцу:

20 июля 1934 года

«Страна в высшей степени интересная. Японцы осуществляют большую программу строительства. В Мукдене возникают новые кварталы. В центральной части города строятся гигантские правительственные здания. Авиационные и вновь проложенные железнодорожные линии пересекают всю Маньчжоу-Го. Японские товары заполоняют города и деревни. Европейские фирмы не выдерживают их конкуренции. 60 процентов владельцев европейских магазинов потерпели в последние два года банкротство. Часть территории Маньчжоу-Го была затоплена наводнением, а другая — поражена засухой. В результате народ голодает. За последний месяц только в одной из провинций Маньчжоу-Го было зарегистрировано 650 нападений бандитов или антияпонских групп».

В горах Маньчжурии всегда водились банды, совершавшие нападения на богатые деревни. С ростом партизанского движения — японцы называли партизан бандитами — стало трудно приводить статистику этих нападений.

Разумеется, я изучала и более отдаленные от Мукдена районы.

«В конце недели мы совершили чудесную вылазку с племянницей консула и доктором Фуксом. Затратив два часа на поездку в поезде, можно попасть в необыкновенно красивые места, о которых никто в Мукдене и не догадывается. Пейзаж с глубокой голубой рекой, скалистыми, покрытыми зеленью горами, внезапно возникающими перед взором долинами, реликтовыми деревьями и маленькими чистыми деревушками — все это выглядит очень красиво! К тому же японская пища, купание и крепкий сон».

В другом письме я жаловалась на «тупых людей, поглощающую меня работу и провинциальную атмосферу Мукдена».

Ни разу я не упомянула о существовании Эрнста, с которым всегда была вместе.

Два или три раза я ездила с книгами в Фушун — индустриальный центр Маньчжурии, где добывались уголь и нефть. Там я поначалу осваивалась, посещала ответственных руководителей промышленности, продавала им некоторые книги, фотографировала природу и людей.

Я не стремилась использовать в работе моих наиболее интересных покупателей в Мукдене и в Маньчжурии. Лишь от случая к случаю я посещала чиновников, военных или представителей промышленных кругов. Перед нами не ставилась задача устанавливать также контакты с японцами. Со своей стороны ни Эрнст, ни я не высказывали таких предложений Центру. Тем не менее время от времени возникала возможность получить доступ к таким введениям, о которых мы давали информацию в Центр. Во время одной поездки за город мы повстречались и побеседовали с китайскими солдатами, находящимися на службе у японцев. Под впечатлением этой встречи я написала большое письмо своей семье, которое сохранилось по сей день.

«Мы оказались в Маньчжурии вблизи Мукдена. Шел дождь, и мы зашли в маленькую лавку на краю деревни. В деревне около двадцати домов. В лавке торгуют сигаретами, соевыми конфетами и жестяными канистрами. В глубине комнаты, на большой супружеское кровати, сидят три солдата. Один из них играет на скрипке. Облокотившись на прилавок, стоит старый хозяин, два низкорослых парня расположились на полу.

Иностранцы столь редкие здесь гости, что нас приглашают присесть на кровать. Солдаты — китайцы, находящиеся на службе Маньчжоу-Го. «Ты русская или англичанка?» — спрашивают они. Отвечаю: «Я немка».

Каждый из трех присутствующих комментирует мои слова. «Немцы — люди умные. У немцев самые хорошие винтовки». «Китайцы могут только есть и спать, читать и писать они не умеют».

Я спрашиваю: «Есть ли в этой местности бандиты?»

«Нет, сейчас идет уборка маиса, так что «хунхузам» негде прятаться. А ты знаешь, что Чжан Цзолин в свое время также был бандитом?» Старший по возрасту солдат, игравший на скрипке, смеется и говорит: «Чжан Цзолин был краснобородым еще в те времена, когда был маленький и не имел бороды. Когда она у него выросла, он стал большим генералом».

Я спрашиваю: «Почему вы работаете на японцев? Нравятся они вам?»

Всеобщий смех; и, перебивая друг друга, все начинают говорить: «Японцы очень плохие. У нас одна нашивка на рукаве, и мы получаем одиннадцать маньчжурских долларов в месяц, а японцы с такой же нашивкой — шестьдесят. Если японец с двумя нашивками говорит: «Принеси это, сделай то», то китаец с двумя нашивками должен сломя голову выполнять приказание. Японцы толстые и жирные и ходят так». Старый солдат поставил криво свои ноги, выпятил челюсть и уперся кулаками в бедра. «Китаец же делает так». Он согнулся и сложил ладони перед лицом. Молодой двадцатилетний солдат сказал: «Надеюсь, что вскоре начнется война. Мы выступим не на стороне японцев, а против них».

«Много в Германии бандитов?» — спросил старый солдат. «Там, где умеют читать и писать, — ответил молодой солдат, — там не может быть много бандитов. Маньчжоу-Го, — продолжал он, — походит ныне на Индию под английским господством».

Третий солдат сказал: «Как хорошо ты, женщина, говоришь по-китайски. Поздравляю». Все прочие согласно закивали. За стенами дома бушевала гроза, блестели молнии и гремел гром. Старый солдат спросил: «Бывает такое в Германии?» Я ответила:

— Да, бывает, как, впрочем, и дождь, и солнце.

— И солнце такое же, как у нас, такое же желтое и круглое?

— Да, солнце такое же, и луна тоже.

Молодой солдат кивнул: «И мы все живем на круглой Земле».

Вскоре я с ужасом узнала, что один недавно приехавший нацист, представитель военной металлургической компании из Рейнской области, намерен снять большую виллу, на территории которой был расположен мой домик. Воду и электроэнергию я получала из этой виллы. И то и другое он мог отрезать, или ему достаточно было сказать, что мое соседство ему не подходит, чтобы хозяин расторгнул с нами договор. Даже если бы он этого не сделал, соседство с ним представлялось мне нежелательным. Он занял виллу и, видимо, не видел основания для того, чтобы нанести мне визит, но я сама должна была знать свое место и отправилась к нему.

Новый арендатор сидел в одной из больших холодных комнат — на вилле было примерно двенадцать комнат — и принял меня с вежливостью кавалера старой школы. Он принадлежал к дворянскому сословию, ему было около 55 лет. Жену и четверых детей он оставил в Германии. Имя его я забыла, так что будем называть его «господин фон». Уже при первом разговоре я констатировала, что в прошлом он германский националист, а ныне нацист, кайзера Вильгельма II он предпочитал Гитлеру. «Господин фон» гордился своей древней родословной и ее военными традициями. В тактичной и импонирующей манере он дал понять, что он против антисемитизма, и высказал желание, чтобы я непременно осталась жить в домике.

«Пусть вас не смущает мое присутствие. Мне будет больно, если вы оставите эту квартиру». «Господин фон» не пожелал обсуждать вопрос о порядке пользования электроэнергией. «Стоит ли говорить о каких-то пфеннигах». Тем не менее я на этом настояла, хотя это и выглядело смешно, если бы немецкий дворянин-националист оплачивал ночной расход электроэнергии, идущей на связь с Красной армией. В течение всего времени нашего соседства «господин фон» и я поддерживали между собой хорошие отношения. Он часто повторял: «Я ценю ум и люблю темперамент. Поэтому мне намного приятнее беседовать с вами, чем с местными немецкими обывателями».

«Господин фон» много пил. «Соседка, — попросил он меня, — если вы где-либо меня встретите и решите, что я хватил через край, доставьте меня домой. Ладно?»

Как-то он пригласил меня в немецкий клуб, но мне не хотелось больше туда ходить. Он настаивал, чтобы я пошла. Затем он положил свои неаристократические жирные руки мне на плечи и сказал: «Если кто-либо из немцев посмеет хоть чем-то вас обидеть, скажите об этом мне».

«Господин фон» обладал определенным влиянием в немецкой колонии. Кроме того, он много пил, создавал вокруг себя непринужденную обстановку и был в своем роде личностью. Без особых стараний с моей стороны я узнала от него кое-какие сведения о немецких дельцах и японцах, с которыми он имел дела.

То, что я так подробно о нем пишу, а значительно более важные подробности, связанные с действиями партизанских групп, опускаю, объясняется сохранившимися у меня письмами. Я писала домой о «господине фон»:

«…Итак, этот человек связан с князем Внутренней Монголии, которого зовут доктор Ван и который пользуется очень большим влиянием. Этот князь — мой сосед посетил его недавно в Монголии — хочет назначить его своим главным советником. Видимо, он отойдет от дел своей металлургической фирмы и будет работать только с князем. У князя есть следующий план: он хочет через государственную сеть покупать и продавать шерсть, которую сейчас покупают в Монголии частные торговцы. Мой сосед станет его посредником и будет предлагать эту шерсть по очень дешевой цене Германии. Девяносто процентов шерсти подлежит оплате товарами. Интересное и громкое дело. Пикантная сторона состоит в том, что моему соседу нужна секретарша… которая, разумеется, поедет с ним к князю, объедет вместе с ним всю Монголию и будет заниматься всей интересующей его корреспонденцией. Заманчивое предложение… Но пусть вас это не беспокоит. С бродяжничеством когда-то надо кончать. Для меня это предложение неприемлемо».

Я была уверена, что дело было не только в шерсти. Я бы с удовольствием поехала с ним на два-три месяца. Уверена, что поездка была бы интересной. Помнится, что я даже Центр запрашивала по этому поводу — Внутренняя Монголия и такой князь могли бы представлять интерес и для Центра. Дело, однако, заглохло.

В это время много радости доставлял мне Миша. Нельзя было не радоваться, глядя на этого умного мальчика с его вдумчивыми, логичными вопросами и его наблюдательностью.

Когда в январе 1935 года он некоторое время находился у Рольфа в Шанхае, я писала родителям:

«Несмотря на то что я занята с утра до вечера, мне очень не хватает маленького и вместе с тем большого стержня всей моей жизни. Вместо того чтобы наслаждаться сознанием, что мне не надо вставать в половине седьмого утра, быть к обеду и ужину дома, печатать с ребенком на коленях, я пребываю в сентиментальных раздумьях и мечтаю о том, чтобы все это вернулось снова».

Рольф привез Мишу в Мукден. Он снова посетил нас, привозил части передатчика, которые нам были крайне необходимы. Помнится, что один раз он привозил даже химикалии.

Родители Рольфа и моя мать не одобряли моего образа жизни. Я писала матери:

«Тебе не следует ни в коем случае беспокоиться обо мне. Во всех отношениях это излишне. Я живу такой жизнью, которая мне нравится, и очень довольна. Я признаю, что в качестве только жены Рольфа моя жизнь была бы более обеспеченной, спокойной и беззаботной, но это только в теории. На практике я была бы несчастной… Твоя непослушная, но счастливая дочь».

Я была уверена, что после моего длительного пребывания в Советском Союзе и разрыва с Рольфом по крайней мере мои родители догадываются о политических мотивах, играющих роль в моей жизни.

После длительного пользования передатчиком вышли из строя лампы. Эрнст был очень рассержен. Возможно, в этом была виновата я. Мне пришлось ехать за семьсот километров в Тяньцзинь, с тем чтобы попытаться купить новые лампы. Мишу и его игрушечных медвежат я взяла с собой. Поскольку предстоял пограничный контроль, я намеревалась положить лампы вовнутрь медвежат, наполненных хлопчатобумажной тканью. В Мукдене мне не удалось найти подходящую по окраске нить. Свои поиски я продолжила в Тяньцзине. Отщипнув в качестве образца кусочек шерсти медвежонка, я отправилась с ним в магазин мелочей.

Впереди меня у прилавка стояла дородная, полная женщина. Она неторопливо выбирала какие-то покрывала. Уже в те времена я не выносила очередей в магазинах. Когда Миша стал проявлять нетерпение, дама обернулась. Это была Луиза, жена Пауля! Мы обе застыли от волнения и радости.

Пауль жил и работал теперь в Тяньцзине. Луиза пригласила меня к себе. С какой радостью я отправилась к ней и как чудесно прошел вечер. Дома у нее был еще один гость — радист Пауля моряк Лунц, мой приятель по школе в Москве. Об этих проведенных вместе часах (Миша спал в постели Луизы до той поры, пока мы не вернулись в отель) я потом долго вспоминала. После Мукдена эти дни в Тяньцзине показались мне раем. Трудно передать атмосферу, царившую в Мукдене. Самым отвратительным там была мелкая, глупая, однако опасная в силу своего широкого характера слежка, организованная оккупационными войсками. Даже китайцы поступали на службу к японцам, навлекая тем самым на себя презрение соотечественников. Они обыскивали дома иностранцев или вызывали их в полицейские участки. Я вспоминаю одну «беседу» в полиции, в ходе которой японский офицер, разговаривавший со мной по-английски, сказал как бы между прочим по-русски: «Садитесь». Поскольку при этих разговорах я была очень настороже, я ответила по-немецки: «Простите, что вы сказали?»

Мне кажется, что оккупационная власть ведет себя поначалу нервозно, однако у японцев эта нервозность была постоянной. Правда, происходило немало такого, что заставляло их волноваться. Мы-то это хорошо знали!

Постоянными источниками опасности для нас оставались работа на передатчике, покупка химикалиев, их хранение, встречи с партизанами, слежка за всеми иностранцами и прямо-таки истерический страх властей перед коммунистами. В Мукдене не было даже надежды на подкуп — японцы не соглашались ни на что. К опасности, однако, привыкаешь, как и к климату страны. Трезвая оценка нашего положения мною и Эрнстом не превращала нас в каких-то особых людей. Я не потеряла способности радоваться новому платью и злиться из-за потерянных перчаток. Я с удовольствием танцевала со Шлипсом, который был прекрасным кавалером, а Эрнст в это время ревновал. В свою очередь я страдала, когда он флиртовал с очень красивой русской из белоэмигрантской среды, соседкой по его дому.

Итак, мы жили «нормально». Правда, в эти годы я усвоила урок на всю жизнь: надо не переоценивать повседневных неприятностей и стараться быстрее с ними справиться — нам было что противопоставить опасности. Мы работали в интересах единственной страны, где победил рабочий класс, и мы не только теоретически ненавидели капитализм, угнетение и войну. Мы повседневно своими глазами видели последствия капиталистического господства и с любовью относились к китайскому народу — к кули и крестьянам, к детям и матерям — жертвам эксплуатации.

В апреле 1935 года — мы уже почти год работали в Мукдене — я отправилась на встречу с Фэном. Впервые мне пришлось его ждать. Прошло пять минут, десять, двадцать. Я убеждала себя — его поезд мог опоздать, он мог заболеть или спутать обусловленное время встречи. Кружным путем я пошла к Эрнсту. Никогда раньше после встречи я не возвращалась сразу домой.

Два дня спустя Фэн также не пришел.

В третий раз я не взяла с собой записку с информацией, передатчик мы также спрятали вне стен дома. Мне показалось, что я вижу Фэна. От облегчения у меня навернулись слезы на глаза. Оказалось, однако, что это не Фэн.

Я заметила японца, который уже раньше крутился возле места встречи. Как и я, он прождал ровно пятнадцать минут. Попалась, решила я.

Японец не пошел за мной.

Я все еще пыталась подавить в себе тревогу о Фэне. Если он болен, то болезнь может длиться больше шести дней.

Передатчик я установила на старом месте и сообщила в Центр об исчезновении Фэна. Вскоре после этого мы узнали, что он арестован и при нем нашли взрывчатку. Мы знали — арест означает пытки и смерть. Фэн никого не выдал. Если бы он это сделал, то некоторые товарищи, в том числе и я, распростились бы с жизнью. От Центра последовало указание прекратить все связи с партизанами, покинуть Мукден, перебраться в Пекин и установить там наш передатчик.

Я думала о жене Фэна и его детях. Мы не могли им даже оказать материальную помощь. С ужасом я думала об этом, считала недопустимым бросать в беде работавших на нас товарищей. Руководители подпольной группы пришли на встречу, но меня там не было. Мы радировали в Центр, но товарищи настаивали на своем. Лишь позднее я узнала, что в замену нам в Мукден были направлены другие товарищи. Вечером я приняла снотворное и несколько часов не могла заснуть в своей постели. Мой отъезд из Мукдена носил не поспешный, а легальный, обычный характер. «Господин фон» настоял на организации большого прощального вечера, от которого нельзя было отказаться. Эрнст вмонтировал отдельные части — две лампы и один выпрямитель — в обычный радиоприемник. Сам передатчик я засунула в граммофон, из которого был вынут механизм. Я выезжала со всем своим имуществом, тем естественней выглядели среди прочего радиоприемник и граммофон.

На маньчжурской границе все прошло гладко. Наконец мы на китайской пограничной станции. И здесь чемоданы подверглись в поезде контролю без каких-либо претензий. Неожиданно один таможенный чиновник сказал: «Приемник брать с собой не разрешается, на это требуется разрешение правительства». Я потребовала начальника таможенного отделения. Таможенник и один полицейский повели меня на перрон. Мой умненький Миша остался ждать в поезде вместе с чемоданами и граммофоном. Пришел еще один чиновник, с которым я продолжила спор. Вокруг нас собралась толпа, как это всегда бывает в Китае, когда что-нибудь происходит. На другой стороне платформы прибыл еще один поезд, и круг любопытных увеличился за счет выходящих пассажиров. Чиновник предложил, чтобы я оставила свой адрес, направила им разрешение, и они бесплатно доставят приемник в Пекин. Я не хотела называть свое имя и оставлять адрес, поскольку в приемнике были спрятаны части, не имеющие к нему никакого отношения. Спор разгорался. Я грозилась германским консулом, американской фирмой, в которой работала, говорила, что буду жаловаться китайскому правительству на плохое обращение с иностранцами. Толпа продолжала расти.

Раздался гудок нашего паровоза. Подошел машинист и сердито сказал, что должен трогаться, поскольку поезд и так опаздывает. Миша стоял у окна и ревел. В этот момент раздался гудок поезда, стоящего на противоположной стороне платформы. Я бросила на него взгляд и не поверила своим глазам — из окна одного вагона высунулся Нико — мой греческий товарищ по учебе в Москве — и с беспокойством наблюдал за случившимся. Мы не подали и вида, что знаем друг друга. Его поезд отошел. Я поднялась в свой вагон и поехала без радиоприемника в Пекин.

Я остановилась в отеле, где обычно останавливались все иностранцы. Поначалу мне было не до красот города. Мой первый визит был в таможенное управление. Выяснилось, что разрешение на провоз радиоприемников должны иметь только китайцы. Я получила соответствующую бумагу с печатью, и мне посоветовали отправить ее по почте на границу. Через неделю аппарат должен поступить.

Могла ли я взять на себя ответственность оставить на границе приемник с его содержимым? Мы договорились с Эрнстом, что я сразу же свяжусь с ним по радио. Я отправилась за сотни километров к границе. Вновь мне пришлось взять с собой Мишу. Да и где я должна была его оставить? В этот раз я поступала так очень неохотно, поскольку на границе могли возникнуть осложнения.

На границе я предъявила свои бумаги. Начальник таможни извинился за ошибку. Части передатчика, запрятанные в приемник, не были обнаружены.

Первая телеграмма, поступившая в мае из Центра в Пекин, содержала взволнованный запрос о том, что со мной случилось на границе. Теперь я точно знала, что появление Нико не было галлюцинацией и что он прибыл на определенную, мне неизвестную работу.

Еще до этой поездки к границе у меня разболелись зубы. Теперь боль стала невыносимой. В отеле мне порекомендовали хорошего врача-японца. Я разыскала его, со мной был Миша. Надо было рвать коренной зуб. Корни зуба были искривлены, пришлось долбить челюсть. Миша с большим интересом наблюдал эту процедуру. Я не издала ни звука, но была вся мокрая от пота, зубной врач тоже.

Когда перестал действовать наркоз, начались боли в искалеченной челюсти. Предыдущую ночь я не спала, так как была в дороге и болел зуб. В эту вторую ночь был оговорен срок моего выхода в эфир на связь с Эрнстом.

Сегодня я задаю себе вопрос: откуда мы должны были знать, что связь Мукден — Пекин, которой мы никогда не пользовались, действует. Было легкомысленно передавать в двадцать два часа тридцать минут информацию по азбуке Морзе из комнаты отеля, полного гостей. Из страха заснуть я не решилась прилечь. Ставить будильник мне не хотелось из-за Миши. Всю правую половину лица пронизывала боль, страшно болела голова. Эрнст не мог и допустить мысли о том, что из-за бессонной ночи и боли можно не выйти в эфир.

Наконец настало время. Я собрала передатчик, воткнула вилку в штепсель электросети — и весь отель погрузился в темноту. Я поспешно начала шарить вокруг, чтобы спрятать в темноте все детали. К счастью, не обнаружилось, что короткое замыкание произошло в моей комнате. Предохранитель заменили, но у меня не хватило духа пойти на риск еще одного короткого замыкания. Электросеть отеля работала либо на постоянном токе, либо имела слишком высокое напряжение — во всяком случае, мне надо было искать новое местопребывание, хотя я и забронировала уже номер на неделю, чтобы связаться с Эрнстом, который уже две ночи ждал моего сигнала.

Я вновь упаковала вещи, хотя переезд был делом рискованным, однако я никогда не ставила под сомнение принятые Эрнстом решения, а выполняла их. Мы переселились в пансионат, хозяйкой которого была вдова, немка по происхождению. Две ночи подряд я радировала из своей крохотной комнатки, но связаться с Эрнстом не смогла. Когда он позднее приехал в Пекин, то высказал сомнение в том, что я вообще выходила на связь. Он хорошо знал, что я выполняла его указания, никогда не трусила и, главное, никогда ему не лгала. Его упреки были для меня оскорбительными, хотя я и знала, что они были вызваны скорее раздражением в связи с неудачей.

Вскоре я нашла более подходящее жилье. Один из братьев Вильгельмов — синолог по специальности, последователь в этой области своего отца — жил в Пекине и выражал готовность сдать мне свою квартиру на период своей многомесячной поездки в отпуск в Европу. После того как эта проблема была решена, я поехала в гости в Шанхай. Там я вновь увидела Вальтера. Встречалась ли я с Гришей или Изой — не могу сейчас припомнить. Во всяком случае, мне сообщили — возможно, это сделал Вальтер, — что одна женщина-коммунистка, которую я знаю, хотела бы со мной поговорить. Это была Кэт — моя хорошая подруга по курсам в Москве. Она жила в Шанхае в качестве сотрудницы и супруги одного товарища. Кэт ожидала ребенка и чувствовала себя неважно. По соображениям конспирации наша встреча была ошибкой, но мы были рады видеть друг друга. Я дала ей некоторые полезные советы, касающиеся работы и будущего ребенка.

В мае я устроилась в Пекине в доме Вильгельма, в 4 комнатах, каждая из которых по китайской архитектуре образовывала свой флигель, выходивший во внутренний дворик. Вместо стекол в деревянных оконных рамах была похожая на пергамент бумага, поэтому ни из дому, ни с улицы ничего нельзя было увидеть.

Из письма родителям:

Июнь 1935 года

«Пекин великолепен. Можно было бы остаться здесь на всю жизнь. Это город необычный — такого я еще никогда не видела. Прогулка через городские ворота или в запретный квартал города доставляет мне радость. Здесь все по-другому, чем в Италии, Германии, Америке или в других странах. Это неповторимо. Обедаем мы, к Мишиному восторгу, по-китайски. Вчера за два доллара я купила 140 цветущих кустов астры, львиного зева, садовой желтофиоли и сразу же высадила их в грунт. Теперь мы в полном смысле слова живем в небольшом цветочном дворике. У Миши своя грядка, цветы на которой, видимо, погибнут из-за его слишком нежной заботы о них. Недавно он был со мной в Летнем дворце у озера в горах. Около часа нас катали на лодке. С лодки я бросала Мишу в воду (пока еще со спасательным кругом). Он плавал по водной глади, окруженной цветущим лотосом».

Прибыл Эрнст. Едва ли я могу вспомнить подробности нашей работы в Пекине. Знаю только одно, что довольно редко выходила на связь с Центром, принимала и отсылала донесения. Может, в то время мы почти и не работали. Такая тихая жизнь наступала, если временно прекращала работу какая-либо группа. Не могу забыть провал связи с партизанами. У Эрнста было такое же состояние. Я чувствовала, что мы не сумели уйти от этого, хотя все время говорила себе, что во имя дела решение Центра было необходимым. Позже жизненный опыт научил меня, что в подобных случаях связь категорически прекращалась и возобновлялась через недели или месяцы «ничегонеделания». Гибель Фэна долго не давала мне покоя.

Относительно спокойная атмосфера в Пекине была нам на пользу. Эрнст стал раскованнее и спокойней. Я показала ему красоты города. В августе мы даже взяли отпуск и уехали на десять дней в Паитайхо, на Желтое море. Мы собирались насладиться каждым часом этих редких дней, которые сулили нам безопасность. К сожалению, мне это не удалось. Я чувствовала себя скверно, не было желания плавать и бродить. Скоро мне стало ясно, что я жду ребенка. Прежде чем сказать об этом Эрнсту или другим, я хотела сама принять решение. В Китае было просто прервать беременность. Все свидетельствовало в пользу этого, особенно наша работа. Но Мише было теперь уже четыре года, а мне очень хотелось иметь второго ребенка. При моей работе у меня уже не будет времени для этого. Может быть, после разлуки с Эрнстом мне не придется быть вместе с кем-либо и не захочется иметь ребенка. А теперь, когда я ждала ребенка, мне хотелось его сохранить.

Время было очень неблагоприятным. Рольф уже пять лет работал в Шанхае и вскоре должен был отправиться в отпуск в Европу. Путешествие для всей семьи было оплачено его английским бюро. Центр хотел, чтобы я использовала удобный случай переговорить с ними в Москве о работе, а я была очень рада возможности повидать свою семью, эмигрировавшую в Англию. Оставалось неясным, нужно ли будет Рольфу продлить еще на пять лет контракт с шанхайским отделением «Мунисипал коунсил». Рольф ведь был убежденным коммунистом и не хотел более оставаться политически бездеятельным. Я информировала об этом Центр.

Конечно, моя жизнь, если появится второй ребенок, осложнилась бы еще больше, но пока я из-за этого не прекратила работу и меня никто не мог упрекнуть. Младенец создал бы прекрасную возможность для перехода на легальное положение.

Еще до отпуска в Европе произошло нечто, что сделало необходимым мой внезапный отъезд из Китая и что ставило под вопрос мое возвращение в Китай. В Шанхае был арестован иностранный товарищ, продолживший работу Рихарда. На всех допросах он молчал, не назвав даже своего имени. Его абсолютное молчание стало сенсацией. Мировая печать рассказывала о нем как о мистере «X».

Этот товарищ был шефом и спутником жизни Кэт. Я его лично не знала, никогда не имела с ним дела, но Центр предупредил Эрнста и меня, что номер пишущей машинки «Рейнметалл», принадлежащей арестованному, может навлечь подозрение на Эрнста. Ни он, ни я не продавали пишущую машинку ему или Кэт. Во всяком случае, я должна была срочно уехать, а если Эрнста привлекут по делу, он мог все свалить на меня, как только я пересеку границу и буду в Советском Союзе. Он, мол, продал мне машинку и более ничего не знает. Мы составили на меня счет. Эрнст должен был попытаться продержаться в Пекине.

Итак, мое будущее было полно неизвестности, ясно было одно — оно означало разлуку с Эрнстом. Мне трудно было расставаться с ним. Мы были близки не потому, что случайно выполняли одну и ту же работу, а потому, что любили друг друга.

Китай я покидала с тяжелым сердцем.

Я прожила здесь пять лет.

Когда в 1949 году пришел день освобождения Китая, я считала это самым важным событием в истории международного рабочего движения после Октябрьской революции 1917 года. Для меня лично это было самой большой радостью в моей жизни.

В пятидесятые годы появилась возможность туристских поездок в Китай, и я намеревалась посетить эту страну. Затем в Китае наступили перемены. Я не могла решиться поехать в страну, политические события в которой так угнетали меня.

Перед поспешным отъездом из Китая в 1935 году Рольф, так же как и Эрнст, безуспешно пытался уговорить меня прервать беременность. Затем Рольф заявил, что в таком положении он не может оставить меня одну, я должна встретить его в Европе и промолчать о том, что не он отец ребенка. Эрнст высоко оценил его за это и сказал мне: «Если уж я не могу быть с тобой, то лучше Рольфа нет другого, для меня это будет утешением». Я молчала, когда они оба решали мое будущее. Мне не хотелось лгать из-за ребенка, а о работе, в какой стране и с кем мне предстоит работать, решали так или иначе не мы сами.

В Харбине я должна была получить визу на въезд в СССР. С Эрнстом был точно условлен день моего перехода границы. Однако консульский отдел в Харбине был закрыт. Я спрашивала себя, неужели мне не повезет в самый последний момент.

Но все обошлось хорошо. Эрнста не допрашивали. Мистер «X» позднее был освобожден. Кэт, вероятно, держалась хорошо. По возвращении в СССР она получила высокую награду. К сожалению, в то время она потеряла своего восьмимесячного ребенка. Я встретила ее в 1937 году в Москве, там познакомилась и с ее мужем, мистером «X».

Во время многодневного переезда в поезде я чувствовала себя так плохо, что испугалась за будущего ребенка. Миша, напротив, любил путешествия и всюду быстро осваивался. Однако во время этой поездки он сильно грустил, потому что ни с кем не мог объясниться. Он пытался говорить по-немецки, английски, китайски — напрасно. Когда однажды поезд остановился и по перрону пробежала, мяукая, кошка, мой четырехлетний сын тихо сказал: «Кошки умнее людей. Они все говорят на одном языке».

Первый орден Красного знамени Рут Вернер вручил Михаил Иванович Калинин

Второй орден Красного знамени Рут Вернер

Мама

Папа

13 мая 1927 года. Послезавтра мне 20 лет

Рихард Зорге

Отсюда она радировала в центр

Рут и Миша. Он родился 12 февраля 1931 года

Устала

И отсюда она радировала в Центр

Этот дом был вполне подходящим для моей работы

Михаил Бородин (Грузенберг), старый большевик, по поручению В. И. Ленина он на верблюдах пересек пустыню Гоби и прибыл к Сунь Ятсену

Миша с сестренкой

Лен, здесь ему 25 лет

Юрген

Из этой «часовни» передачи в Центр тоже шли

Рут Вернер восстанавливает разрушенный Берлин