Лето в Рудногорске в тот год наступило как-то сразу. Весна ушла без бурного ледохода, без веселого звона ручейков. Солнце быстро накалило землю, и в самом начале мая набухшие почки черемухи брызнули белым цветением, а в степи начала выгорать трава. Однажды, возвращаясь с завода, Кострова с удивлением увидела гусиный пух тополей, невесомо стлавшийся по земле. Местами он скатывался в бело-серые комочки, похожие на цыплят на лужайке, и Вера Михайловна бережно обходила их, боясь растоптать.

В Рудногорске многие улицы носили названия рабочих профессий: Доменная, Сталеваров, Горняцкая. Кострова жила на Доменной. По утрам, когда расползался по улицам туман, над городом протяжно гудел гудок. На лестничных клетках гулко хлопали двери, стучали торопливые шаги по ступенькам — доменщики, сталевары, прокатчики уходили на работу. Через час по лестничным перилам шумно скатывались ребятишки с сумками, окликая и дразня друг друга.

Днем подъезды затихали на несколько часов. А вечером по натоптанным ступеням снова слышались шаги. Они были глуше, медленнее, тяжелее, чем утром. Шаги обрывались то у одного порога, то у другого. Раздавался легкий стук, хлопанье двери. Жизнь прорывалась в коридор ребячьим визгом, топаньем, запахом щей и жареного лука, громким голосом репродуктора, в котором все еще звучала песня военных лет: «На позицию девушка провожала бойца».

Знакомые звуки и запахи каждый вечер обступали Веру Михайловну, когда она поднималась к себе, на четвертый этаж. Двери, мимо которых она проходила, были не одинаковы, как и их хозяева. Свежепокрашенная с влажным ковриком у порога — Буревых; исцарапанная, со следами стертых меловых надписей, — Кравцовых; с индивидуальным ящиком для газет и писем — Жени Курочкина. А ее, Костровой, дверь, чисто помытая, носила следы заботливых рук матери.

Вера Михайловна всегда с радостным трепетом открывала дверь, зная, что за ней ее ждут два любимых существа — мать и дочь. Иногда Костровой казалось, что она в чем-то повторяет жизнь своей матери.

В тридцать восемь лет Юлия Дементьевна схоронила мужа и осталась с тремя детьми. Не было в доме мужчины и не было в конце месяца получки. В двадцать пятом году и советской власти не до нее было. Матери приходилось самой добывать деньги на квартиру, еду, одежду. Руки ее шили, стирали, косили и умели очень ласково касаться своих детей. Она знала много сказок и всегда самую лучшую приберегала ко сну.

Может быть, в этих сказках и поманил пятнадцатилетнюю Веру Кострову город, которого не было, которому, как в сказке, надо было придумать название? В газетах он именовался Рудностроем. Мать не стала ее отговаривать, только задумалась: где взять деньги на билет? Было начало августа. Календарь природы мать хорошо знала: «Сейчас самый урожай белых грибов». Несколько дней она ходила с корзиной за десять верст в лес и приносила белые грибы. Их охотно покупали приехавшие в город на гастроли артисты. На вырученные деньги Вере купили билет на проезд.

Пять суток шел поезд, скрежеща ржавыми колесами по ржавым только что проложенным в степи рельсам, и остановился у игрушечного города из белых палаток. Резкий ветер со свистом носился по улицам, надувая брезентовые паруса. Жесткая земля, которую летом жгло солнце, а зимой в железо сковывал мороз, стала для Веры ее родиной, ее судьбой.

В Рудногорске все было коллективным: кровать в общежитии, обед в столовой, ордер на ботинки и бригада по отбору проб на горе Рудной.

Когда эпоха свершает крутой поворот, она призывает людей, могущих встать вровень с великим свершением. В тридцатых годах в Рудногорске были свои Павки Корчагины, Чапаевы — полпреды Ленинской партии, ставшие на всю жизнь живым примером мужества, твердости, идейной убежденности. Вера Кострова писала матери восторженные письма о Рудногорске, в котором уже виделся ей коммунизм. И мать, не зная, что ее дочери светлые дали видятся сквозь палаточный неуют, однажды сказала сыну Косте:

— Вижу, в Рудногорске ты тоже сможешь учиться, а мои руки и там найдут работу. Но жить нам лучше вместе. Поедем в Рудногорск.

Мать, всю жизнь прожившую в своем доме с кухней и горницей, не смутила десятиметровая комната в бараке. Она не упрекала Веру, когда утрами шла к железнодорожной насыпи собирать уголь или стояла в очереди с чайником за горячим кипятком. Важно, что Вера работала и училась в институте, поступил в техникум и Костя. Вот только прежние страхи беспокоили ее — не случилось бы что с детьми, когда они ночью возвращаются домой. Ее пугал железнодорожный мост, под которым проходил Костя, возвращаясь из техникума. Накинув полушубок, она ходила встречать сына. Святая материнская любовь, какой же ты оказалась беспомощной в войну!

Подходя к дому, Кострова приблизила к глазам руку с часами — скоро десять. Аленка уже наверно спит. С тех пор как они с Верховцевым оборудовали установку для опытов, она возвращалась всегда поздно. Верховцев провожал ее до подъезда и сворачивал за угол: он жил на соседней улице.

Открыв ключом дверь, Вера Михайловна придержала ее рукой и, стараясь не шуметь, включила в прихожей свет.

— Мама! Мама!

В полосатой рубашке ниже колен Аленка выскочила из комнаты, зажмурясь от яркого света и протягивая вперед ручки. Вера Михайловна подхватила дочь, прижала к себе и, лаская, приговаривала:

— Лягушатик, мурлышечка моя…

— Ты тоже мурлыкалка, — улыбаясь и не открывая глаз, девочка крепко прижималась к ее щеке.

Тихо, совсем неслышно, появилась мать. Она попыталась взять Аленку, но та, засыпая, тянулась к Вере Михайловне. Укладывая ее в постель, уже спящую, Кострова с трудом отняла ее ручки от шеи, подоткнула с краев одеяло, постояла у кроватки и пошла в кухню. Она тоже была не прочь приласкаться сейчас к своей матери. Пусть скоро тридцать, все равно иногда хочется, как в детстве, уткнуться в морщинистые ладони и вбирать в себя тепло и силу материнских рук. Наверное, так листья впитывают живительную влагу из корневища.

— Я что-то совсем не хочу есть, — мягко сказала она, обнимая мать за худенькие плечи.

— Как же это? — встрепенулась Юлия Дементьевна. Она заставила ее сесть за стол и пить чай с картофельными оладьями и рассказывать, что там, как на работе.

Дела дочери представлялись Юлии Дементьевне всегда значительными, важными. Если у Веры Михайловны случались неприятности по работе, она как-то сразу угадывала их, двигалась тихо: тишина, по ее убеждению, успокаивала нервы. Она уводила на улицу шумливую Аленку и назидательно внушала ей:

— Сегодня у твоей мамы трудный день.

И сейчас, склонив седую голову, Юлия Дементьевна слушала, что говорила ей дочь о новом начальнике цеха, старалась уловить в рассказе самое главное — хороший человек новый начальник или плохой и как это может отразиться на Вере.

Из комнаты послышалось сонное бормотание Аленки, Юлия Дементьевна насторожилась:

— Я пойду к ней.

В дверях она обернулась и тихо сказала:

— Там письмо тебе.

Вера Михайловна поняла, от кого письмо и почему мать не сразу напомнила об этом. Она молча налила себе еще чаю и, потушив на кухне свет, со стаканом пошла в свою комнату. В темноте на маленьком столике белел конверт. Она не ошиблась, письмо было от Сергея. Мать все еще никак не может привыкнуть к тому, что где-то живет человек, странно похожий на Аленку и в то же время совсем чужой…

Забубенная голова этот Сергей! Он смотрел в лицо жизни и не видел ее истинного лица. Той весной, когда они поженились, в донских степях сшибались стальными лбами русские и немецкие танки, земля под гусеницами темнела ржавой кровью, а Сергей читал Блока:

В августе сорок первого Костя писал с Южного фронта:

«Дорогие мои! В настоящее время жив и здоров, что вас главным образом больше всего интересует и что я могу вам написать. Правда, вас, наверное, интересует узнать подробнее обо мне, но для этого нужно иметь время, которого я не имею. Обо мне не беспокойтесь. Живите дружно, целую всех».

Только в самом конце вырвалась не мужская тоска:

«Ох, если бы ты, мама, знала, как я был рад, если бы получил от тебя письмо».

Через несколько дней где-то в Белополье Костя был убит.

Может быть, Сергей стихами Блока хотел ее, Веру Кострову, увезти от печали? А она холодно удивлялась, почему он ни разу не высказал желания пойти на фронт, ночью под огнем врага переплыть вплавь реку…

Незадолго до конца войны Сергей сказал, что уезжает с партией геологов в Башкирию искать залежи угля. Они вместе собрали в дорогу его вещевой мешок. Через много месяцев от него пришло письмо:

«Разведали богатые залежи. Здесь будет город заложен — Кемир-Тау! В переводе — угольная гора. Здесь

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Сегодня в письме не было стихов. Была проза:

«Переезжаем с партией на новое место. Часто прихварываю. И вообще все тускло».

Он начинал стареть, так и не став настоящим мужчиной.

Вера Михайловна медленно разорвала письмо, потушила свет и подошла к окну. В детстве, ночью, пробуждаясь от непонятных страхов, она неслышно подкрадывалась к окну и смотрела, как в вышине сияют в зрячем сне звезды, и страхи покидали ее. Можно было загадать заветное на счастье, протянуть в открытое окно руки и ждать, когда с неба упадет звезда. Поймать звезду ни разу не удалось. Она взрослела, переходила из класса в класс, но по-прежнему перед сном стояла у окна, все еще надеясь поймать свою звезду…

Ночь не смешивала на небе краски, а только оттеняла их. Вдали, колеблясь, разливалось красное зарево, словно в ночи за невидимым горизонтом вставало солнце.

«Чугун выпускают», — подумала Вера Михайловна и не заметила, как мысли ее устремились за крыши домов, к цеху, к Бартеневу. С его приходом открывались в людях разительные перемены. Сегодня мастер пятой печи Буревой пришел к Верховцеву, держа в руках бумажку с бартеневским вопросом: «Как сократить простои на ремонте?», и сказал: «Надо отдельные детали на ходу менять». Он тут же перечислил, какие это детали и что для этого надо сделать.

Конечно, люди и раньше старались, не жалели себя в работе, но теперь это старание все больше начинало принимать характер творчества. А сама она разве осталась прежней? Ее мозг приобрел почти ощутимую упругость, сосредоточившись каждой клеточкой на решении проблемы с горючестью кокса. А Верховцев? Он помогает ей, он теперь цеховой конструктор — разрабатывает новые узлы печи в связи с переводом на высокое давление.

…Она много позднее узнала, какие бурные подводные течения приходилось тогда преодолевать Бартеневу. Мы любим клокочущие реки за их неукротимую силу, энергию. Но не любим попусту клокочущих людей. Таким клокочущим был Дроботов. При старом начальнике Лешеве Дроботов и Барковский всегда были на виду. На рапортах, собраниях они щеголяли остроумием, подчеркивали свою значительность. Бартенев сразу определил их заурядность и не старался скрыть этого. Теперь Дроботов и Барковский почти не появлялись в «хранилище идей», но зачастили к Лотникову. Лотников с упрямой подозрительностью относился к людям, цеплялся за каждую мелочь, придавая ей характер особой, политической важности. Все, что не укладывалось в его понимании, представлялось ему угрозой общему и его личному благополучию.

Человек оговорился, неудачно пошутил, из-за трамвая опоздал на работу — Лотников все тщательно собирал и записывал. Если раздавался на собрании голос критики против него, Лотников пускал в ход свою книжечку. Он называл точные даты, часы, когда критикующий его человек действовал в своей жизни опрометчиво. Эта неопровержимая точность ударяла по человеку, как струя холодного душа. Выступающий растерянно замолкал и начинал мучительно вспоминать, что нечто подобное с ним действительно было, но где, когда, при каких обстоятельствах — этого он не мог вспомнить.

— Прилипчивый человек, — говорил о нем мастер Буревой.

В Бартеневе Лотников сразу почуял человека, которого не возьмешь на испуг. С той памятной встречи в столовой он насторожился и начал тщательно собирать все, что можно было использовать против нового начальника при удобном случае.

Однажды он почувствовал, что фактов у него достаточно, и появился в кабинете Бартенева. Угловатый, с крупными чертами лица, он исподлобья смотрел на Бартенева. Тот выжидательно молчал, пытаясь понять, что могло привести к нему этого человека.

— Инженерам и мастерам, как мальчишкам, экзамены устраиваете, — начал Лотников. — Забываете, что у одних — дипломы, у других — десятки лет работы у горна.

Вокруг рта Бартенева легли резкие складки, придававшие его лицу холодное и жесткое выражение.

— Достоинство инженера определяется не дипломом, а инженерными мыслями и действиями, — сдерживаясь, возразил он.

— Вам рано еще судить о действиях наших инженеров и мастеров.

— Это не я сужу, а цифры.

Бартенев взял со стола разграфленный и заполненный цифрами лист бумаги, провел по нему твердой ладонью сверху вниз и придвинул к Лотникову:

— Вот эти действия.

— Сводка, конечно, неважная, но дело тут не в инженерах.

— В чем же? — быстро спросил Бартенев.

— Это изучить надо.

— Но у здешних инженеров было больше времени, чем у меня, чтобы разобраться в причинах, мешающих цеху.

— Они изучали, думали, — неопределенно отозвался Лотников, чувствуя, как у него ускользает уверенность в разговоре.

— Я полагаю, вы пришли не от имени думающих инженеров? — спросил Бартенев с усмешкой.

Лотников не успел ответить, кто-то с силой открыл дверь, и в кабинет широко шагнул Павел Иванович Буревой. Коренастый, бритоголовый, он вкатился в комнату, как шар.

— Вот хорошо, что оба здесь.

— Садитесь, — пригласил Бартенев, вспомнив, как две недели назад этот мастер приходил к нему с интересным предложением. Сейчас Павел Иванович вплотную подошел к столу и положил перед Бартеневым серую, захватанную руками бумагу.

— Инструкцию принес, что вы дали. Надоело в кармане носить.

— Ей в голове положено быть, — вдруг повеселев, заметил Бартенев.

— Вот именно, в голове! — заторопился Павел Иванович. — Я доменную печь, как тот мастер, о котором вчера говорили, тоже нутром чую. Идет чугун или шлак, могу сказать, сколько в нем кремния, марганца, есть ли сера.

— А бывает, что сера отсутствует? — с живым любопытством спросил Бартенев.

— В том-то и дело! — еще возбужденнее продолжал мастер. — Инструкция есть, начальство есть и сера есть. А по-моему, раз инструкция, раз начальство, то серы не должно быть.

— Это верно, — поддакнул Лотников.

Он даже пересел на другой стул, уступая место у стола Буревому. Павел Иванович отрицательно мотнул головой, достал из кармана большой клетчатый платок и тщательно вытер им бритый затылок. Бартенев, задумчиво поглаживая левой рукой переносье, после некоторой паузы сказал:

— Выходит, инструкция сама по себе, начальство само по себе, а мастер виноват? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — А инструкцию возьмите, пригодится. Научим мастера работать грамотно.

Павел Иванович минуту смотрел на него, соображая, куда клонит начальник цеха, и, вскинув голову, проговорил:

— Я тревожусь не о том, сколько сам чугуна не дам, а сколько все бригады его не дадут.

— Всех научим, — уверенно проговорил Бартенев и, взглянув на Лотникова, многозначительно вставил: — Инженеры помогут.

Лотников почувствовал, что настала минута и ему сказать что-то решительное, поднялся и, стараясь не встречаться взглядом с глазами Бартенева, проговорил:

— Прежде всего, не инженеры, а коммунисты помогут определить линию.

— Линию? — переспросил Бартенев. — Чью?

— Начальника цеха.

Лотников даже выпрямился при этих словах. Бартенев безнадежно махнул рукой. Павел Иванович озадаченно посмотрел на обоих и медленно пошел к двери. Вслед за ним вышел и Лотников.

Оставшись один, Бартенев поднялся из-за стола и заходил по комнате. В присутствии Лотникова у него все время было такое ощущение, как будто ему тесен ворот рубашки.

Легче выправить запутанный ход печей, чем направление мыслей Лотникова. А ведь он их навязывает, как руководящие! Лучшее средство забыться — это пойти сейчас к печам. Он снял с гвоздя, вбитого в стену, кепку и вышел из кабинета.

Феня Алексеевна посмотрела на его согнутую, широкую спину и неожиданно для себя сказала:

— Я теперь не буду к вам пускать всех.

Бартенев, перешагнув уже порог, медленно повернулся, с минуту смотрел на нее и мягко возразил:

— Нельзя. Это не годится.

После разговора с Бартеневым Лотников направился в партком завода. Он шел медленно, обдумывая, что скажет парторгу Гущину и как тот отнесется к его словам. Лотников хмурился и крепче прижимал папку, в которой лежали бумаги — докладные записки обиженных на Бартенева. Но когда он зашел в кабинет и увидел Гущина, громко разговаривающего с кем-то по телефону, уверенность снова покинула его. Гущин кивнул ему головой и жестом пригласил сесть.

— У нашего начальника вредная линия, — без обиняков начал Лотников, отодвигая от себя папку. — Ведет поход против инженеров и некоторых практиков. Будем обсуждать его на собрании.

Гущин удивленно вскинул голову:

— Что же ты на собрании так и объявишь повестку — о вредной линии начальника цеха?

— Так и объявлю, — упрямо проговорил Лотников.

— А докладывать сам будешь?

— Сам.

— Сложная ситуация, — задумчиво сказал Гущин, потирая виски. Он вспомнил свои первые встречи с Бартеневым на рапортах у Лобова. Новый начальник доменного цеха у директора сидел всегда в стороне, в споры не вступал, отвечал односложно.

Однажды главный инженер Негин сказал о нем: «Американцы переменили ему состав крови».

— В чужие одежды рядится Бартенев. Это точно, — после некоторого раздумья вслух заметил Гущин.

— Вот именно, — подхватил Лотников, — восстановил людей против себя.

— И все-таки повремени, — посоветовал Гущин. — Надо его проверить на общественном деле. У меня давно есть мысль предоставить вашему цеху право выдвинуть человека, на которого бы все равнение держали. Кто из мастеров годится для такой роли?

Лотников, подумав, назвал фамилию Кравцова.

— Этот может постоять за себя и за общее дело, — проговорил он.

— Ну, подрабатывайте обязательства, а я с Бартеневым обговорю все сам, — заключил Гущин.

…Тому, кто идет впереди непроторенной дорогой, всегда труднее. Больше ошибок. Но было в прошлом и такое, что не назовешь ошибкой. Например, зуд к дешевой показухе. Некоторых ослепляли овации, как вспышки юпитеров. Теперь пленумы и совещания на самом высоком уровне проводятся без оваций и возгласов: деловитость не требует аплодисментов.

После окончания войны в стиле совещаний и заседаний не наступило перемен. Бартенев относился к ним с явным скептицизмом. Забившись где-нибудь в угол, он сидел молча, чаще всего читал какой-нибудь технический журнал.

Сейчас направляясь в партком по вызову Гущина, Бартенев предвидел томительное однообразие какого-то нового совещания и досадовал, что придется на это потратить часа три драгоценного времени. Но в приемной никого не оказалось, и секретарь сказала Бартеневу, что сегодня его только одного вызвали.

— Ну что, говорят, воюешь? — встретил его Гущин, сразу переходя в разговоре на ты. Он указал на стул, придвинутый к длинному столу.

Бартенев молча сел, ожидая, что еще скажет Гущин.

— Вытаскивать надо как-то цех?

— Надо, — отозвался Бартенев.

Гущин пригладил зачесанные назад волосы, одернул застегнутую наглухо гимнастерку.

— Мы решили дать вашему цеху возможность выступить с почином.

— С каким почином? — спросил Бартенев.

— Об этом-то и решил посоветоваться с тобой. — Гущин откинулся на спинку стула и испытующе посмотрел на Бартенева.

— Скажем, объявим поход за наивысшее суточное производство.

— Скажем, — еле слышно отозвался Бартенев. — А кто скажет?

Сбитый с толку Гущин уставился глазами на Бартенева, пожал плечами:

— Как кто? Подобрать надо кандидатуру. Посмотреть списки, личные дела. Чтоб человек надежный был, — как можно спокойнее и тверже проговорил Гущин.

— А потом?

— Что — потом? Подготовим текст, дадим в газету. — Гущин взял со стола пачку бумаг, перебирая, вытянул несколько исписанных листов, протянул их Бартеневу: — Тут у меня набросан текст обязательства. Так кого предлагаешь? — решительно обратился он к Бартеневу, стараясь не замечать его хмурого вида.

Глядя перед собой, Бартенев покачал головой:

— Не знаю. Личных дел ни у кого не проверял.

В серых глазах Гущина сверкнуло что-то острое, теперь он заговорил тоном, не допускающим возражения:

— Не знаешь. Так мы можем подсказать. Кравцов. Старый мастер. Коммунист.

При упоминании этой фамилии Бартенев сморщился:

— Он нерадив в работе.

— Человеку условия надо создавать, тогда и радивость появится.

— Условия всем надо создавать, — упрямо проговорил Бартенев.

Гущин постучал пальцами по столу.

— Всем и создавайте. Но Кравцову прежде всего. Он будет на виду у всех. В цехе по бригадам состоятся собрания. Кравцова мы вызовем, подготовим. Примите меры к тому, чтоб он смог показать себя.

Бартенев понял, что возражать бесполезно. Он встал, молча поклонился и вышел. Близился вечер, а жара не спадала. Душный, порывистый ветер перекатывал по земле твердый гравий и сухие листья.

Бартенев взглянул на серое здание, из которого только что вышел, на вывеску с золотым тиснением, и вдруг откуда-то из глубины памяти всплыл похожий дом, похожая вывеска и возник похожий разговор.

Однажды в Лубянске тоже организовали почин «на льготных условиях». Почин провалился. В цех пришел фотограф. Он делал групповой снимок для газеты. В центре посадил Бартенева. А когда вышла газета, на снимке был один Бартенев, выхваченный из общей группы. Доверчивое выражение на лице никак не вязалось с выделенной жирным шрифтом надписью: «Вот он, консерватор нового!» Потом был вызов на заседание парткома. Строгий выговор. С тех пор он, кажется, навсегда разучился улыбаться фотокорреспондентам. И сейчас у него было такое состояние, будто за дверью, из которой он только что вышел, стоит фотограф и целится в него объективом. Бартенев резко повернулся и зашагал к гостинице.

На другой день, придя в цех, Бартенев увидел у входа в контору полотно с надписью, призывающей последовать «почину мастера Кравцова». «Надо создавать условия», — усмехнулся Бартенев, немало дивясь оперативности Лотникова. Очевидно, в ночной смене уже проведено собрание.

Направляясь в кабинет, Бартенев попросил Феню Алексеевну вызвать к нему Верховцева, Лотова и Озерова. На этот раз Феня Алексеевна, как и подобает секретарю, первая узнала, о чем шел в кабинете начальника разговор. Она получила отпечатать приказ о создании в цехе технологической группы. В нее входили, кроме Верховцева, Лотова и Озерова, слесарь Воробьев и электрик Аверьянов. Группа создавалась «для выработки и проверки идей по усовершенствованию доменной техники».

Приказ вызвал разноречивые толки.

— Инженер по идеям Верховцев — это понятно. Лотов — это тоже можно понять, но Озеров? Слесарь Воробьев? — Барковский надменно поднял плечи.

— Игра в демократизм? Или группа по протаскиванию американских идей? — съязвил Дроботов.

Через несколько дней в комнате, где проводились рапорты, появилась классная доска. Вечером, собрав здесь мастеров, газовщиков, машинистов вагон-весов, Бартенев обратился к ним со словами:

— Будем коллективно разрабатывать систему загрузки печей.

Он вышел к доске и начертил условные обозначения: «РРККК». Это означало: руда плюс руда, кокс плюс кокс, плюс кокс, плюс кокс.

— Эта система поможет печам дать полный ход. — Он старался говорить доступно, понятно. Повернув голову в сторону Кравцова, сидевшего с безучастным лицом, медленно проговорил: — Не надейтесь, чтоб печь вас вытягивала, сами тяните ее.

Старательно вносил в тетрадь записи Павел Иванович Буревой, задавал вопросы газовщик Федоренко. Бартенев подробно отвечал.

С того дня в цехе вступило в права новое слово «система». Кирилл Озеров как-то забежал в лабораторию к Маше, возбужденно ходил по комнате и объяснял ей:

— Надежнее всего управлять печами газовым потоком с помощью системы загрузки.

Маша смешно морщила лоб, стараясь вникнуть в смысл того, что говорил Кирилл, но думала совсем о другом…

Пожалуй, Женя Курочкин первым почувствовал систему Бартенева. Проблема ковшей стала острее, значит, чугуна стало больше. Кое-кто уже начинал твердо рассчитывать на повышение зарплаты. Люди говорили между собой:

— Бартенев ровно ведет печи. Они дают больше чугуна.

Но однажды в цех позвонил главный инженер завода Негин и строго спросил Бартенева: почему новый режим не согласован с заводоуправлением?

— Режим печам устанавливают доменщики, а не главные инженеры, — ответил Бартенев.

Негин резко повесил трубку.

Бартенев задумался. Это уже не первая стычка у него с главным инженером. В технической отсталости доменного цеха была очевидная вина главного инженера. В день приезда Бартенева Лобов сказал: «Главный инженер-прокатчик не вникал в доменное производство». Бартенева тогда поразила эта фраза, но он промолчал. Что скажешь, когда ты новичок на заводе?

Но впоследствии он увидел, что Негина мало тревожило состояние технической мысли на заводе. Полный, представительный, он на всех совещаниях у директора многозначительно молчал, рассматривая свои холеные руки. Сильно накрахмаленный воротничок держал, как подставка, рыхлый подбородок. Звучали ли в словах выступающих тревога или гнев, Негин все воспринимал со снисходительной улыбкой. Эта особая манера держаться самоуверенно, высокомерно отгораживала его от людей. Когда Бартенев впервые пришел к Негину посоветоваться о цеховых делах и поставить ряд требований, тот выслушал его с ухмылкой, небрежно откинувшись на мягкую спинку кожаного кресла.

— Вы полагаете, что до вашего приезда мы здесь почили на лаврах? — проговорил он невозмутимо. — Оставьте ваши предложения, я ознакомлюсь с ними.

Бартенев вдруг понял, что Негин не умел или разучился мыслить, разговаривать как инженер-технолог. Он действовал, как кабинетчик, которому дорого только его кресло.

— Я предпочитаю идеи высказывать в деле, а не на бумаге, — ответил ему тогда Бартенев, дав себе слово не переступать порог негинского кабинета по собственной инициативе.

Вскоре он решительно ввел новый режим печей, полагая, что это прямая обязанность начальника цеха, и не собирался спрашивать разрешения главного инженера. Через два дня Негин в вечерней смене в отсутствие Бартенева позвонил в цех и, пользуясь властью главного инженера, изменил режим на второй печи. Утром на рапорте Бартенев строго спрашивал мастера Осокина:

— Почему снизили давление?

— Угар был, — неуверенно ответил Осокин.

— Какой угар?

— Ветер был, дым низко шел, прямо на воздуходувку. Там угорали.

— Откуда ты это взял? — допытывался Бартенев.

— Главный инженер позвонил…

Бартенев провел ладонью вдоль носа, словно не желая выказывать выражения лица, и медленно произнес:

— Мастер стоит у печи, и ему виднее, чем главному инженеру, что нужно делать.

Можно было понять, что он говорит это не Осокину, а самому Негину. С тех пор мастера, услышав в телефонной трубке голос Негина, торопились ответить: «Сейчас доложим начальнику цеха».

И докладывали. В этих случаях Бартенев неизменно отвечал:

— Хорошо. Скажите главному инженеру, что доложили о его указании.

Такими «докладами» все и завершалось, режим печей теперь не уклонялся от заданной системы. Но мастера поняли, что главный инженер и начальник цеха не ладят между собой.

Кирилл с Машей только что расстались у дверей лаборатории. Они договорились встретиться вечером. Маша уже начинала всерьез сердиться на Кирилла. Отшумела весна с подснежниками, отцвела черемуха, а они только два раза сходили в кино. Сегодня Маша настояла поехать после работы за город, к подножию Рудной горы. Там в прошлом году на серой скале, обтянутой с краев зеленым мохом, Кирилл высек дату — памятку их первого объяснения. Сегодня они навестят свой заветный камень.

— Не забудь! — крикнула Маша вслед Кириллу.

На площадке печи Кирилл весело поздоровался с горновыми, прошел в газовую будку и, взглянув на приборы, переменился в лице.

— Какого черта смотрел, Федор Иванович? — резко обратился он к сидевшему за столом Кравцову. — Зачем режим сменили?

— Вот так и сменил, — Кравцов рванул ворот рубахи.

Медленно поднимаясь со стула, он сжал кулаки. Кирилл знал, что у Кравцова бывали припадки бешеного гнева, но сейчас сам был готов ударить его.

— По-инженерному стали печи вести! — выкрикивал Кравцов. — В конце концов главному инженеру надо верить больше. На то он и главный!

Но Кирилл уже не слушал его, впившись глазами в приборы. Надо было что-то предпринимать, и, долго не раздумывая, он бросился на разгрузку.

Через час на рапорте Бартенев, желая выяснить, понятны ли Кравцову причины расстройства печи, задал ему несколько вопросов. Кравцов молча смотрел перед собой.

— Что же, Кравцов, — выдерживая спокойный тон, сказал Бартенев, — выходит, не только животу, но иногда и главному инженеру доверяться нельзя?

Кравцов мрачно посмотрел на него:

— Паны дерутся, а у нас чубы трещат.

Наступило молчание. Через минуту Бартенев, обращаясь ко всем, твердо сказал:

— Если кто еще сознательно нарушит режим печей, тот может брать в бухгалтерии расчет.

Присутствовавший на рапорте Лотников, когда все вышли, подошел к Бартеневу.

— Вы знаете, что Кравцов действовал по указанию Негина, зачем же дискредитируете его при всех?

— А наедине можно? — усмехнулся Бартенев. — За печь Кравцов, как мастер, отвечать должен, и никто другой.

— Учитывая положение Кравцова, можно бы поступить с ним иначе.

Бартенев жестко проговорил:

— Положение обязывает, а не только дарует почести.

На этот раз откровенная усмешка тронула губы Лотникова:

— Заело, что рабочий, практик, выдвинут в передовые.

Бартенев сделал движение, как будто хотел показать Лотникову на дверь, но вместо этого резко поднялся, рванул с вешалки кепку и вышел, оставив Лотникова одного в комнате.