Нечего было и надеяться на то, что Ник Фарадей подождет ее за дверью. Линдси покорно отдала ему ключ.

— Примите душ. Это вас взбодрит. А я пока сварю кофе.

Притворившись спокойной и безмятежной, Линдси кивнула в знак согласия. Это все же лучше, чем утомительное и бесполезное сопротивление, в результате которого ей все равно придется сделать так, как он говорит, испытав еще и унижение проигранной битвы. Без толку говорить «нет» мужчине, который не знает значения этого слова.

Лишь после того, как, раздевшись, она встала под душ, Линдси сообразила, что дверь, ведущая в ванную комнату, не запирается. Однако это ее совсем не встревожило. Она была совершенно уверена в том, что он не станет набрасываться на нее. Как ни странно, она чувствовала себя в безопасности рядом с этим мужчиной, хотя его поведение и приводило ее порой в бешенство. Задумавшись над причиной такой доверчивости, Линдси невольно нахмурилась. Она не могла найти ответа — во всяком случае, такого, который бы ее устраивал.

Ник все еще хлопотал на кухне, когда она тихонько вышла из ванной, завернувшись в огромное махровое полотенце. Незаметно проскользнув в спальню, она стала перебирать свой гардероб. Что бы ей надеть? Только не черное платье, предназначенное, по его словам, для одного-единственного мужчины. Ей вовсе не хотелось вызывать в нем подобные мысли. Она снова пожалела, что почти все ее вещи можно было надеть только идя на работу. Впрочем, желтое платье, пожалуй, подойдет. Надев его, она решила, что прекрасно в нем смотрится. Шелковая ткань мягко струилась по плечам и талии, плотно прилегая к бедрам и низвергаясь при ходьбе солнечным каскадом складок. Цвет отлично гармонировал с ее золотисто-карими глазами и шелковистыми пепельными волосами. Узкую бархатную ленточку она оставила на туалетном столике, и волосы свободно падали ей на плечи, словно озаряя их лунным светом.

Когда она вошла на кухню, Ник Фарадей отвлекся от банки, которую безуспешно пытался поставить в шкафчик, и вскинул голову.

— У вас на полках такой кавардак! Ума не приложу, как вам вообще удается что-нибудь найти. Я здесь кое-что переставил.

— Вас никто не просил этого делать. Этот кавардак мне вполне по душе, — огрызнулась Линдси, пытаясь уверить себя, что охватившее ее раздражение вызвано его бесцеремонностью, а не отсутствием реакции на перемены в ее облике.

Он передал ей кружку.

— Выпейте и поедем.

Совладав с желанием выплеснуть кофе ему в лицо, она сделала маленький глоток.

— Ну как?

Более вкусного кофе ей в жизни пить не приходилось.

— Сойдет, — безразлично отозвалась она.

— Извините.

— Ни к чему извиняться. Умение варить хороший кофе — редкое искусство.

— В котором я преуспел. Я хотел извиниться за то, что не выразил сразу свое восхищение.

Услышав запоздавший комплимент, Линдси зарделась от смущения. Или виной тому был оценивающий взгляд, которым этот комплимент сопровождался?

— Наверное, я до конца дней своих не пойму, почему Лайза ничего не заметила. У вас же есть все, о чем мечтает каждая женщина и чем стремится обладать каждый мужчина.

— Перестаньте. Вы заставляете меня краснеть.

— Я заметил. Ну что, поехали?

— А отказы не принимаются?

— Теперь, когда вы об этом заговорили… нет.

Как ни горько ей было это сознавать, но все ее попытки поставить его на место не достигали цели; напротив, казалось, его самомнение только возрастало. Когда она надевала пальто и брала сумочку, глаза ее вызывающе блестели. Она еще не знала, как с ним справиться, но преисполнилась решимости непременно что-нибудь придумать.

По лестнице они спускались лишь под дробный перестук каблуков. Несвойственное Линдси молчание объяснялось тем, что она никак не могла найти какое-нибудь остроумное, непринужденное словцо, которое помогло бы возобновить разговор. А Ник Фарадей, изрядно поднаторевший в светской болтовне, сейчас был погружен в собственные мысли. Он недоумевающе вскинул бровь, словно что-то из происходящего вызывало у него неприязнь. Может быть, он думал об упрямстве Луизы и искал способ склонить чашу весов в свою пользу? В машине они тоже едва перебросились парой слов.

Когда Ник и Линдси вошли в ресторан, метрдотель почтительно бросился им навстречу. Слишком хорошо вышколенный, чтобы проявлять любопытство, он все же не удержался от искушения и искоса бросил взгляд на новую спутницу Ника, произнося по-французски.

— Добрый вечер, месье Фарадей, мы всегда рады вас видеть. Тот же столик, что и обычно, сэр?

— Добрый вечер, Жильбер. Да, пожалуйста. Это мисс Купер.

— Добрый вечер, мадемуазель. Очень приятно с вами познакомиться, — произнес метрдотель и, отвесив еле заметный поклон в сторону Линдси, с горделивым видом повел их через зал к столику у окна, откуда открывался изумительный вид на огни города.

У Линдси кружилась голова от неизведанного ранее ощущения избранности. Ее охватило радостное возбуждение, глаза заблестели, и она почти забыла о враждебности, которую питала к Нику. Она словно находилась в гипнотическом трансе.

Когда они вошли, все головы повернулись в их сторону, и Линдси поняла, что означает — быть рядом с Ником Фарадеем. Она чувствовала устремленные на нее любопытные, полные зависти взгляды. Впрочем, удивляться тут было нечему. Любопытство и зависть сопровождали бы любую женщину, с которой Фарадей счел бы возможным появиться на людях. И дело было не только в его внешности, богатстве и положении в обществе. Даже не будь у него всего этого, целеустремленность и дельность его натуры все равно выделяли бы его на фоне остальных мужчин и привлекали бы благосклонное и ревнивое внимание женщин. Линдси на собственном опыте познала эти свойства его характера, и нельзя сказать, чтобы пришла от них в восторг. И все же не это занимало ее сейчас. Нет, удивительнее всего было то, что она, казалось, напрочь утратила свою рассудительность. Все, что происходило, ей страшно нравилось!

К Нику Фарадею вновь вернулся дар речи, и оказалось, что он умеет быть любезным, предупредительным и внимательным. Линдси отведала все лучшее из того, что мог предложить этот французский ресторан, благодаря Нику, который умело помог ей разобраться в пространном и запутанном меню. Линдси было приятно чувствовать, что ей во всем потакают. От выпитого вина в голове слегка шумело; всякий раз, когда Ник брался за бутылку, она забывала прикрыть бокал рукой: вино оказалось настолько восхитительным, что отказаться не было сил. Вскоре Линдси совсем расслабилась и почувствовала умиротворение.

— Мистер Фарадей… — В ее голосе звучали вопросительные интонации.

— Ник.

— Ник, — послушно повторила она, не имея ничего против этого имени, которое вполне соответствовало дружеской обстановке и ее приподнятому настроению. — А если бы судьба о вас не позаботилась и процветающее дело не поднесли вам на блюдечке с голубой каемочкой, чем бы вы тогда занялись?

— Гм… дайте подумать. — Неужели ей показалось или он в самом деле с трудом сдерживает смех? — Первым делом я бы сбежал из школы и, скрыл свой настоящий возраст, ушел в море на корабле. Это позволило бы мне повидать весь мир и заодно понять, чего я стою на самом деле. Жизнь — самый лучший учитель. Затем я вернулся бы домой и засел за книги, потом поступил бы в школу журналистики и, закончив ее, воплотил в жизнь свою давнишнюю мечту — стал бы военным корреспондентом. Вот что я сделал бы, будь у меня возможность выбирать. А вы?

— Я?

— Вы что, всегда мечтали о карьере секретарши?

— Нет, в детстве мне хотелось стать танцовщицей. Однажды родители взяли меня на «Лебединое озеро», и этот спектакль меня покорил. Я не просто любовалась Одеттой, а танцевала вместе с ней, повторяя мысленно каждое па. Когда Одиллия околдовала Зигфрида, я рыдала так, что, казалось, сердце выпрыгнет из груди. А когда Зигфрид и Одетта снова встретились, я словно воскресла из мертвых. Когда спектакль закончился, все захлопали так, что, казалось, крыша театра рухнет. И я твердо решила, что не только буду танцевать партию Одетты на сцене, но и стану величайшей балериной в мире.

— И что же случилось? Разве вы не были примерной ученицей в балетном училище?

— Нет. В балетное училище я так и не поступила. Я была слишком мала, чтобы понимать, сколько нужно труда для того, чтобы добиться поставленной цели. Мне казалось, что, стоит очень сильно захотеть, — и все получится само собой.

— Почему же мудрые родители не наставили вас на путь истинный?

— По той простой причине, что я никогда никому не говорила о своей мечте. Я слишком дорожила моей великой тайной, чтобы делиться ею с окружающими. Теперь все это кажется смешным. Если бы я хоть намекнула о своем желании, мама с радостью записала бы меня в балетное училище: она всегда готова была прийти мне на помощь. Впрочем, не знаю, чтобы это что-либо изменило: скорее всего, у меня и таланта-то никакого не было. Забавно… Вы — первый человек, которому я об этом рассказываю.

— Польщен. А откуда вы родом, Линдси? Ясно, что не с юга. Во всяком случае, мне так кажется.

— Я родилась в Йоркшире, там и жила все время до тех пор, пока не последовала… — Она чуть было не допустила оплошность, сказав: «…за своим братом Филом в Лондон», но вовремя остановилась и продолжила как ни в чем не бывало: — примеру множества жаждущих перемен девушек из небольших провинциальных городков, которые едут искать счастья в Лондон.

— А из какого провинциального городка приехали вы?

— Из Гэворта.

— А-а… Край сестер Бронте.

— Да, это известно даже школьникам.

— Пожалуй, — согласился он. — Хотя мне, как это ни удивительно, никогда не доводилось там бывать.

— В самом деле? — удивленно спросила она. — Люди приезжают со всех концов света, для того чтобы взглянуть на Гэворт.

— Готов покаяться в своем невежестве. Когда-нибудь восполню этот пробел. Расскажите мне о родителях. Они по-прежнему живут в Гэворте?

— Да. Они не отличаются охотой к перемене мест, и готова побиться об заклад, что будут жить там до конца своих дней. Что же мне еще о них рассказать? — в замешательстве подумала Линдси. — Они милые, но самые обыкновенные люди. Отец словно сросся со своей изношенной твидовой курткой, которую, сколько я себя помню, мать собирается отдать нищим. Он буквально помешан на автомашинах, возится с ними и в рабочее, и в свободное время. Папа автомеханик в мастерской. Одно время был начальником ремонтного цеха на заводе, пока тот не закрыли. Мне кажется, он многого мог бы добиться в жизни, если бы задался такой целью. Но способностей у него куда больше, чем честолюбия. А мама — очень мягкая и добрая женщина. У нее темно-каштановые, вьющиеся от природы волосы и очень красивые карие глаза. Она печет удивительно вкусные пирожные и души не чает в отце. Он тоже искренне к ней привязан, так что они просто созданы друг для друга.

— Да, мне тоже так кажется. — Неужели в его интонации проскользнули еле заметные нотки зависти или это ей показалось? — Вы по ним скучаете?

— Конечно.

— А по Гэворту?

— В Лондоне масса соблазнов, но временами меня охватывает ностальгия.

— Расскажите мне про Гэворт.

— Ну что ж… Он стоит на краю открытой всем ветрам равнины, поросшей вереском. Уныло-серые, как грозовые тучи, болота почти непрерывно тянутся до самого горизонта, среди них затеряны одинокие домики. Сам Гэворт — небольшая деревушка с домами из серого камня, крытыми шифером. Главная улица, круто поднимающаяся в гору, вымощена булыжником. Казалось бы, самое обычное место, но поражает то, что экземпляр «Грозового перевала» Эмили Бронте вы можете приобрести в той самой лавке, где ее брат когда-то покупал себе опий.

Основная достопримечательность — это, конечно, дом приходского священника, где жили сестры Бронте. Многие считают его темным и мрачным, но мне кажется, что дом весь пронизан мягким светом. Просто дух захватывает, когда идешь к нему по стертым плитам дорожки, по которой когда-то ступали и они. А собранная там коллекция реликвий словно приоткрывает завесу над их жизнью: шляпка и шаль Шарлотты, ее ботики и платье, кружка Эмили, заварной чайник тети Брэнуэлл, детские записи в книжках, сделанные бисерным почерком, — первые попытки сочинительства. Всякий раз, когда я там бываю, меня не покидает ощущение, что эти одаренные, отгородившиеся от окружающего мира дети, наделенные от природы изобретательным умом, до сих пор живут там. Порой, когда старые деревянные ставни поскрипывают под порывами ветра, кажется, звучит их грустный смех. Такое впечатление, что, дотронувшись до старенького заварного чайника тети Брэнуэлл, вы обнаружите, что он еще не успел остыть от последнего чаепития. Вам, наверное, все это кажется глупым?

— Нет, тем более что я такой же романтик, как и вы.

У нее вырвался слабый вздох.

— Да, видимо, не случайно именно в Гэворте расцвело дарование сестер Бронте: он оказывает какое-то странное, чарующее воздействие на человеческое воображение. Особенно если на дворе ноябрь, вокруг сгущаются сумерки, моросит дождик, а ты стоишь на деревенском кладбище… Впрочем, хватит об этом.

— Почему? Вы очень интересно рассказываете.

— Я не уверена, что в глубине души вы не потешаетесь надо мной.

— С моей стороны это было бы верхом неприличия и непредусмотрительности, особенно после того, как вы оставили меня без объяснений одного на кладбище.

— Вы в самом деле потешаетесь надо мной.

— Нет, честное слово, нет. Просто я чувствую, что на душе у меня хорошо. Даже если вокруг одни привидения. Жаль, что пора уходить, но у нас впереди обширная программа. Так что, если вы готовы…

Линдси продолжала пребывать в упоительном трансе, пока они с Ником кочевали из одного увеселительного заведения в другое. Уже перед рассветом он привез ее в фешенебельный ночной клуб и повел за собой прямо на крошечную пустую танцплощадку. До сих пор ей удавалось избегать танцевать с ним, но теперь она чувствовала, что все отговорки иссякли — так же как и ее решимость сопротивляться. Она отдалась энергичному ритму музыки, стараясь ни о чем не думать. По мере того как ночь подходила к концу, к ней возвращались напряжение и тревога, вызванные попытками разобраться в своих чувствах.

Ник Фарадей мог бы ей понравиться… если бы только он не был ее врагом. Линдси вспомнила первый их разговор. Как он сказал?.. Нет ничего хуже ненависти понаслышке? А потом добавил что-то насчет обстоятельств, которые редко становятся известны полностью… Она вдруг сбилась с ритма. Если большинство людей восхищаются Ником Фарадеем, то, может быть, он не такой негодяй, каким она привыкла его считать?

Ритм изменился. Зазвучала медленная, заунывная мелодия. Линдси чувствовала, что сейчас ей лучше всего уйти. Даже в полумраке она видела, как пристально смотрит на нее Ник, удивленно вскинув бровь и мрачно сжав губы, казавшиеся шелковистыми. Конечно, думала Линдси, он привык к тому, что окружающие испытывают к нему безусловную симпатию или, по крайней мере, заискивая перед ним, демонстрируют вежливый интерес к его персоне. Но Боб Шелдон — разве он принадлежит к числу тех, кто служит человеку верой и правдой только потому, что им от него кое-что перепадает? Чем же Ник Фарадей заслужил такую преданность Боба?

До сих пор Ник только придерживал рукой ее талию, но внезапно он прижал ее к своему крепко сбитому телу, и благоразумие оставило Линдси. Ее охватила паника.

Она вскинула голову и гневно посмотрела на него.

— Вы так прижимаете меня, что я даже дух не могу перевести, — еле выдохнула она.

— Для девушки, которая мечтала стать балериной, вы танцуете не очень хорошо. Вы так скованны, словно аршин проглотили. Попробуйте расслабиться… если не боитесь, конечно.

— Что вы имеете в виду?

— А вдруг, расслабившись, вы решите, что вам нравится, когда вас так прижимают?

Ей и в самом деле это нравилось! В последние дни она открыла для себя много неприятных истин. И одна из них, особенно ее возмущавшая, состояла в том, что неприязнь женщины к мужчине вовсе не означает невозможность сексуального влечения. Этот мужчина, приводивший ее в такую ярость, по большей части оказывался прав. Она в самом деле боится утратить контроль над собой. Линдси чувствовала, что стоит на самом краю пропасти: стоит сделать шаг — и уже ничто не сможет удержать ее от падения в бездну.

Нежная, романтическая любовная песенка, в такт которой она покачивалась в объятиях Ника Фарадея, казалось, звучала не с углового помоста, где расположился оркестр, а из ее собственного сердца. Их тела льнули друг к другу. Сквозь тонкую ткань платья она чувствовала его обжигающие прикосновения. Другой рукой он обнимал ее гибкую талию, и она вся дрожала от еле сдерживаемого желания. Терпкий запах дорогого одеколона скорее дополнял, нежели заглушал мужской запах, исходивший от его тела, — сочетание, которое ей нравилось, хотя она сама не вполне это понимала. Ее захлестнула волна острого наслаждения, отчего все тело сладостно заныло, дыхание перехватило, а мысли смешались.

Благоразумие в ней уступило место чисто женским инстинктам. Ее голова умиротворенно склонилась на его плечо, причем у нее возникло такое ощущение, что там ей и место. Услышав хриплый, невнятный звук, вырвавшийся из его горла, она улыбнулась про себя. Она чувствовала бы себя оскорбленной, если бы ей не удалось пробудить в нем желание. Линдси никогда раньше не подозревала, что способна обладать подобной властью над мужчиной. Правда, приглушенный внутренний голос подсказывал ей, что радоваться тут особенно нечему, а напротив, следовало бы встревожиться, ощутив в себе эту силу. Однако она не пожелала внять этому предостережению и продолжала подливать масло в огонь, совладать с которым было почти невозможно.

Романтическая мелодия смолкла, но тут же, без паузы, зазвучала новая, как и прежняя, трогавшая ее за живое. Пылающее тело Линдси с нетерпением ждало, когда он крепкой рукой снова прижмет ее к себе. Но этого не случилось.

— По-моему, вам пора домой.

Она молча кивнула, мрачно подумав про себя, что ей самой нужно было набраться духу и прервать затянувшийся вечер. Но когда она удобно устроилась на сиденье автомобиля, у нее мелькнула мысль: а действительно ли он решил положить конец этой щекотливой ситуации? Что, если его действия продиктованы стремлением покинуть людное место и остаться с ней наедине?

— Меня всегда удивляет, что, несмотря на поздний час, везде полным-полно народу. — Линдси принялась болтать не переставая, чтобы совладать с неразберихой, царившей у нее в мыслях. Она сидела очень прямо, отодвинувшись как можно дальше от Ника, и старательно делала вид, что ее очень интересуют проносившиеся мимо здания и дымчато-серое небо, постепенно освещавшееся первыми лучами солнца и становившееся жемчужно-розовым. — Я и не подозревала, что уже так поздно, — сказала она, позевывая, отчего казалось, что она слегка растягивает слова. Она чувствовала смертельную усталость, но понимала, что виной тому эмоциональное истощение, и при желании этот мужчина в два счета может вернуть ее к полноценной жизни.

Линдси вдруг разозлилась на себя из-за слабости, которую проявляла всякий раз, когда дело касалось Ника. Поэтому, когда он остановил машину, она резко сказала:

— Благодарю вас за восхитительный ужин и прекрасно проведенное время. Уже довольно поздно, и вам ни к чему провожать меня до дверей. Спокойной ночи.

Она ожидала, что он, как обычно, сделает по-своему. В последние часы она испытывала смутное, все нарастающее беспокойство, и чем ближе они подъезжали к ее дому, тем больше проникалась уверенностью в том, что он перейдет к более решительным действиям.

— Ну что ж, будут и другие вечера. — Он произнес эти слова тихим, каким-то затаенным басом.

Опять ЭТО самомнение!

— Нет, других вечеров не будет, мистер Фарадей.

— Что же все-таки мешает вам называть меня Ником?

Если бы не выпитое в ресторане вино, Линдси, пожалуй, вряд ли осмелилась бы высказать ему то, что было у нее на уме.

— На первый взгляд кажется, что ничего. У него есть все, — в повествовательной манере и в третьем лице были свои преимущества, — интересная внешность, солидное положение. Не спрашивайте меня, в чем тут дело, но он также вызывает угодливое восхищение у других мужчин. Не поймите меня превратно, поскольку очевидно, что у него ярко выраженная гетеросексуальная ориентация. Но…

— Продолжайте. Это уже интересно;

— Дело в том, что, как мне кажется, на самом деле вы не можете быть таким хорошим человеком, каким вас все считают.

Она думала, что он рассердится на ее слова. Не пропустит же он сказанное мимо ушей!

— Значит, на вас я тоже произвел впечатление?

Спровоцированная его вкрадчивым тоном, она произнесла еще несколько неосторожных фраз:

— Возможно, вам и удается обводить вокруг пальца других, но со мной этот номер не пройдет. Никак не возьму в толк, с чего это все считают вас такой важной персоной! А вы? Вас так и распирает от сознания собственной значимости.

— А мне-то казалось, что это не так бросается в глаза. Вы, наверно, думаете, что я сущий дьявол, да? Если вам так уж хочется считать меня негодяем, я ничего против не имею. Мне тоже не нравится, когда люди важничают. Ведь для такого поведения должны быть веские основания. Кроме того, это отнимает слишком много сил, поэтому я стараюсь держаться как можно незаметнее, не говоря уже о том, что это удобнее. К тому же помогает держать в узде свои дьявольские желания…

— Вы пытаетесь меня испугать? Это не так просто сделать.

— Вот именно! Я просто хочу сказать, что, как и большинство людей, склонен относиться к окружающим так же, как они относятся ко мне.

Потупившись и взглянув на его руку, которая все это время крепко сжимала ее запястье, она пришла в ужас от собственной неосмотрительности. Она не знала, как он истолкует ее поведение, и напряглась всем телом, ожидая его реакции. Как же она могла так забыться, чтобы наброситься на него! Она попыталась рывком высвободить руку.

— Простите, я была не права. Мне не следовало…

— Да, не следовало, но вы поступили иначе… Тем более что извинения вам все равно не помогут.

Значит, он все-таки рассердился! Она ощутила злость в том, как, отпустив руку, он взял в ладони ее подбородок, и в том, как медленно, словно неотвратимое возмездие, приближал свои губы, и в том, что это вынудило ее запрокинуть голову. Но даже если этот поцелуй и был вызван охватившим его гневом, жестоким его нельзя было назвать при всем желании. Несмотря на его силу, он был непередаваемо нежен, и, если бы у нее не имелось столь веских причин отвергать все, исходившее от Ника Фарадея, он доставил бы ей огромное удовольствие.

Отняв руку от подбородка, он провел пальцами по ее шее и прикоснулся к груди. Вся ее неприязнь и смятение куда-то отступили, и ей захотелось отозваться на это движение и душой и телом. В висках запульсировала горячая кровь, груди сделались упругими, а соски набухли, словно требуя дальнейших прикосновений. Вскользь она подумала о том, что должна бы стыдиться того, что так плохо владеет своим телом, но эта мысль тут же отступила на задний план под напором захлестнувшей ее безудержной радости: теперь она знала, какое наслаждение ей уготовано.

Она забыла о сопротивлении, о возможном бегстве, чем Ник не преминул воспользоваться. Поскольку она не делала ни малейших попыток высвободиться, он принялся расстегивать пуговицы на ее платье. Не в силах даже вздохнуть, она застонала, когда его сильные пальцы, доставляя огромное наслаждение, проникли под лифчик и, нащупав упругий сосок, принялись его ласкать. Ее охватил ни с чем не сравнимый экстаз. Несколько раз с ее уст готово было сорваться хриплое «нет», но она почти не владела собой, и эти попытки ни к чему не привели. Вместо этого она с удивившей ее готовностью ответила на его жаркий поцелуй. Рука, его продолжала нежно гладить ее грудь. Но Линдси не могла отделаться от ощущения, что эти ласки, не дающие полного удовлетворения, призваны пробудить у нее желание чего-то большего.

В конце концов, случилось то, чего она так боялась: чувственное наслаждение затопило ее с головой. Она уже не пыталась вырваться из этого водоворота эмоций и ощущений и поэтому была удивлена, внезапно поняв, что упоительные ласки прекратились. Открыв глаза, она увидела, что Ник застегивает платье и мягко отстраняется от нее.

Линдси вдруг очнулась от забытья, и ее охватила паника. Пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, она воскликнула:

— Как вы смеете! Ваше поведение переходит всякие границы.

— В самом деле? — осведомился он саркастически. Такая постановка вопроса явно его позабавила. — Что именно вас возмущает — то, что я обнимал и целовал вас, или то, что остановился в тот момент, когда один из нас еще был в состоянии владеть собой?

— В отличие от вас, я не зашла так далеко.

— Неужели?

— Думать иначе — просто верх бесстыдства с вашей стороны.

— Да, согласен, это невежливо. Но что касается всего остального, позволю себе поспорить. Я лишь принял вызов, брошенный вами. Если бы я этого не сделал, вы стали бы презирать меня. — В его добродушно-укоризненном тоне сквозили нотки раздражения. — Вы ведете себя словно девочка, у которой в руках полный пакет леденцов, но которая по какой-то известной только ей причине думает, что есть их нельзя. Вы сами хотели, чтобы я занялся с вами любовью. Сами подтолкнули меня к этому, получили удовольствие и не стали бы противиться, если бы я позволил себе большее. Но почему-то не желаете этого признавать. Разберитесь в себе, Линдси. На мой взгляд, вы очаровательны и на редкость соблазнительны. Вы действуете на меня так, как не действовала до сих пор ни одна женщина. И я с огромным удовольствием исполню любую вашу прихоть, но при условии, что мы будем на равных. Я не допущу, чтобы меня обвиняли во всех смертных грехах только для того, чтобы вас не мучили угрызения совести. А теперь вам, пожалуй, лучше пойти домой, пока я еще владею собой и в состоянии вас отпустить.

— Ник… — начала она.

— Старина Ник, — пропел он, кривя губы в сардонической усмешке, — уже слишком стар, чтобы играть с женщинами в бирюльки.

Линдси захотелось остаться и убедить его в том, что он не прав. Вот уж действительно — пакет с леденцами! Ей захотелось сказать ему, что он городит чепуху. Но тут ее врожденная честность и внутренний голос подсказали ей, что он, скорее всего, говорит правду. К тому же не мешало бы последовать его совету идти домой, пока он в состоянии ее отпустить. Неужели такой человек, как он, может утратить контроль над собой? Да нет, он просто потешается над ней. Она провела языком по внезапно пересохшим губам. Но если это правда, ей тем более не стоит искушать судьбу!

Едва удержавшись от едкого замечания, готового сорваться с ее губ, Линдси наскоро пожелала Нику спокойной ночи и выбралась из машины. Оказавшись на улице, она почти побежала, словно сам дьявол преследовал ее по пятам, и сбавила ход только у двери своей квартиры.

Ночь выдалась теплой, но, даже будь иначе, она все равно ворочалась бы без сна в своей постели, обливаясь потом. Жар, охвативший ее тело, шел откуда-то изнутри; казалось, это голос неутоленного и затаенного желания. Тонкая ткань ночной рубашки прикрывала ее разгоряченное тело, хранившее воспоминания о недавних ласках. Губы горели, словно наяву ощущая властное и мягкое прикосновение его губ. Она невольно приоткрыла рот, словно навстречу его языку — влажному и чувственному. Не выдержав этой изощренной пытки, она зарылась лицом в подушку, пытаясь таким образом отделаться от мучившего ее наваждения и ругая себя последними словами за то, что позволила себе потерять голову. Ее мучил стыд, но еще сильнее — охватившее ее ощущение физической неполноценности, позволившей ей пасть так низко. Раньше она подсознательно пыталась обмануть голос плоти, а теперь пришла пора расплачиваться. Ник был прав, когда сказал, что она желала его ласк, его любви… Каждая клеточка ее тела была сейчас охвачена сладострастной пыткой. Она была слишком возбуждена и душевно и физически и никак не могла расслабиться. Тем временем где-то в нижней части тела, чуть пониже живота… точно сказать сложно… под воздействием охвативших ее чувств она ощутила что-то вроде спазма. Она почувствовала какую-то щемящую боль, которую, пожалуй, так и не удастся унять до тех пор, пока…