ПОЯСНЕНИЕ
Перевод Э. Двин.
Не знаю, какой интерес представляют для вас моя жена, мои дети и я сам. Все вместе мы являем собой то, что в статистических справочниках именуется «средней итальянской семьей». Я человек средних лет, моя жена — тоже. А нашим четверым детям столько, сколько и должно быть — если верить статистике — средним детям средней итальянской семьи. Быть может, именно вследствие этого мои истории покажутся вам забавными: ведь я — простите за нескромность — почти уверен, что многое из того, что происходит в нашей средней семье, происходило, происходит или еще произойдет и с вами. Обычно свои заметки я пишу наспех, с трудом выбирая время, свободное от основных занятий, состоящих главным образом в том, что я всячески стараюсь вырваться из тисков семейных забот и сесть наконец за письменный стол, чтобы набросать эти самые заметки.
Теперь по секрету признаюсь вам, что не представляю, как бы я мог работать если бы на коленях у меня не сидел годовалый Лоренцо; как бы я мог сосредоточиться, если бы не был уверен, что тринадцатилетний Франко в эту минуту что-то доламывает в соседней комнате, пятнадцатилетняя Валентина, преисполненная благородного гнева, спешит сообщить об этом матери, десятилетняя толстушка Роберта опять ревет, а жена кричит на весь дом, что у нас оглохнуть можно от шума. Как бы там ни было, я хочу довести до вашего сведения следующее: что бы я ни рассказывал о своих домашних, я делаю это с безграничной любовью. А вовсе не из желания отомстить.
МОЯ ЖЕНА
Перевод Э. Двин.
Чтобы вы могли представить себе мою жену, сначала мне непременно нужно рассказать вам кое-что об американской кинозвезде Одри Хэпбёрн.
Итак, прежде всего замечу, что Одри Хэпбёрн принадлежит к той категории женщин, на которых вы никогда не увидите рваного чулка или распоровшегося под мышкой халата.
В любое время суток, при любых обстоятельствах она одета с иголочки, причесана волосок к волоску, ее шляпка — перчатки — туфли — пояс — сумка — юбка — блузка и т. д. поражают гармоничностью цветовой гаммы.
Перед сном Одри никогда не позволит себе натянуть какую-то там пижамку и улечься. Прежде ей надо распустить волосы по плечам, подвязать их ленточкой в тон ночной рубашки, затем накинуть на плечи пеньюар из той же ткани. Так и ждешь, что после всего этого она наденет шляпку и уляжется в постель, держа на поводке любимого дога!
Если так обстоит дело вечером, то можно представить себе, что творится днем. По сути, Одри, в нашем представлении, не живет, а проводит время в постоянных переодеваниях.
Одри не пойдет в сад срезать цветы, не надев платьице от Пакена с контрастным по цвету фартучком. Она и не подумает склониться над клумбой, если у нее не будет нитяных перчаток, сверкающих ножниц, платка, расписанного известным художником, и новехонькой плетеной корзинки для срезанных цветов — вряд ли она вообще станет их срезать, если при этом из динамика не будет тихонько литься музыка в исполнении ансамбля «Баккара».
Больше всего выводит из равновесия это ее умение выглядеть безупречно даже в самых неожиданных ситуациях.
Одри упала с лошади? Когда она поднимается, мы видим, что ни один волосок не выбился из прически; на дорогом отутюженном костюме — ни пылинки.
Одри упала в воду? Когда ее извлекают оттуда, она действительно мокра, но мокра красиво. Волосы ее аккуратно расчесаны морскими волнами, платье от Валентино облегает тело, не образуя ни единой складочки, а на лице, словно жемчуг, капли, тщательно размещенные на одинаковом расстоянии одна от другой.
По сценарию необходимо, чтобы она хозяйничала на кухне? Ну что ж, надев платье от Сен-Лорана, фартучек от Кардэна, домашние туфли от Феррагамо, Одри порхает среди кастрюль и плошек, словно манекенщица во время демонстрации моделей. И кажется, что камбалу она поджаривает не на масле, а на одеколоне, жаркое же заправляет духами по двадцать тысяч лир за флакончик.
Тут-то я и возвращаюсь мыслями к своей жене.
Тут-то я и задаюсь вопросом: почему, придя домой, я не застаю ее вот такой же — необыкновенно изысканной, утонченной, поджаривающей лук из оранжереи Диора или бифштекс марки Шанель-бойня № 5? Почему она вечно суетится, пыхтит, надрывается? И почему весь наш дом и даже двор провоняли этой проклятой яичницей?
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Перевод Э. Двин.
Иногда я почему-то решаю лететь на самолете. Не подумайте, что это вызывается какой-то особой необходимостью. До сих пор по крайней мере в моей жизни не случилось ничего такого, что требовало бы моего прибытия в определенное место в наикратчайший срок. Не такая уж я важная персона. Короче говоря, я мог бы преспокойно пользоваться более удобными и медленными видами транспорта. И все-таки время от времени мне приспичивает лететь на самолете. Потому что мне нравится смотреть на побережье и на море с высоты семи тысяч метров, нравятся груды белых облаков, заснеженные вершины гор, густая синева неба и стюардессы.
Но, увы, если мое решение лететь самолетом всегда диктуется вполне естественной и здоровой жаждой приятных и очищающих душу приключений, то стоит мне купить билет, как мое внутреннее «я» приходит в какое-то странное возбуждение, что немедленно влечет за собой операцию по страхованию, которую в конечном счете можно назвать и операцией по «перестраховке».
За два дня до отъезда я начинаю давать распоряжения завещательного характера и с каким-то особым удовольствием завожу с женой длинные и нудные разговоры о своей последней воле. Когда же она отвечает: «Ах, оставь, ничего с тобой не случится!» — я не знаю, чего в ее тоне больше — оптимизма или огорчения.
— Дорогая, — говорю я, беря жену за руку (я делаю это всякий раз, когда умирает очередной папа и особенно когда мне предстоит лететь на самолете), — помни, что как вдова ты имеешь право на пенсию Ассоциации писателей. Это девяносто тысяч лир в месяц…
— Все еще девяносто? — откликается жена. Уж она-то знает, как взвинтились цены за последнее время.
— Банковский чек на предъявителя, — продолжаю я, — лежит на прежнем месте, в верхнем ящике комода, под носовыми платками. Как только тебе сообщат, что самолет разбился…
— Кто сообщит? — прерывает меня жена, и, я бы сказал, не без живого интереса.
— Авиакомпания. Не беспокойся, служба оповещения о несчастных случаях у них хорошо поставлена. Так вот, как только тебе сообщат, что самолет разбился, немедленно иди в банк, узнай у бухгалтера Паолуччи, сколько там осталось на моем текущем счету, заполни чек и забери все деньги. А потом уже можешь предаваться своему неутешному горю. Понятно?
— Да понятно, понятно. Ты это повторяешь каждый раз.
— Значит, так: сначала чек, а слезы потом.
— Кстати, в чем ты летишь? В новом костюме? — спрашивает жена.
— Зачем же в новом? — отвечаю я в полной уверенности, что авиационной катастрофы мне не избежать. — Нет-нет. Он еще пригодится Франко, когда мальчик подрастет. Такой хороший материал, чистая шерсть… Да, не забудь, что Марко все еще должен мне те деньги… — добавляю я как бы между прочим.
— Не уверяй меня, будто он тебе их еще не отдал! — взрывается жена. — Уже четвертый раз, улетая, ты говоришь мне о них! Почти шесть лет! Как не стыдно!
— Я сказал это не для того, чтобы выслушивать твои комментарии. Просто решил напомнить тебе об этом старом долге. Может, если самолет разобьется, Марко в порыве благородства вернет эти деньги тебе… В конце концов, он же мой лучший друг. А станет финтить, так знай, что за ним четыреста сорок тысяч лир.
Я делаю небольшие паузы между наставлениями, проявляя вполне понятную сдержанность: должны же они освоиться с мыслью о моей смерти. Но время от времени, вроде бы случайно, я возвращаюсь к этой теме.
— Дети… Вспоминай с ними обо мне, когда меня не станет.
— Ла-а-а-дно, — отвечает жена, продолжая гладить белье.
— Лоренцо еще слишком мал, он, конечно, позабудет своего папочку. Ты сама расскажешь ему обо мне, когда он начнет что-то понимать.
— Ла-а-а-дно, — повторяет жена, складывая мою рубашку.
— Если только это возможно, мой дух будет вечно витать среди вас! — Тут я, не в силах скрыть охватившие меня чувства, убегаю в другую комнату и потому не могу разобрать ответа жены, но, кажется, она говорит: «Ну вот, теперь у нас будет еще и свое привидение…»
Конечно, я мог и ослышаться.
Вечером накануне отъезда, когда мы собираемся за столом, вид у меня совсем убитый.
— Папа, — говорит Валентина, — у тебя такое лицо, словно ты на похоронах!
— На своих собственных, — отвечаю я.
— А-а, значит, ты завтра опять улетаешь? — мычит Франко — рот у него полон кетчупа.
В ответ я грустно киваю.
Но это их совершенно не беспокоит: слишком часто я уже летал на самолете и ничего со мной не случалось. Оживленная болтовня за столом продолжается под веселое звяканье ножей и вилок. Мои милые детки и их мама с аппетитом уплетают все подряд, а я, демонстрируя, только лишь ради самоутверждения, отсутствие аппетита, перемежаю тяжелые вздохи такими примерно фразами:
— Мама вам заменит отца… Не забудьте тотчас же забрать из сейфа облигации, а то его быстренько опечатают. И пройдет не один год, прежде чем решится вопрос о праве наследования… Мне бы хотелось, чтобы Франко стал художником… Роберта, детка, постарайся похудеть, обещай мне…
На следующее утро дети, собираясь в школу, с удивлением убеждаются, что я уже на ногах.
— Хочу проститься с вами в последний раз.
И я долго-долго держу их в объятиях, шепча:
— Не оставляйте маму.
Давая наставления Валентине, не могу удержаться от подленькой уловки:
— Смотри, чтобы мама не вышла замуж второй раз. Как вы будете жить с отчимом!
Я замечаю, как дети поднимают глаза к небу, но не в знак того, что препоручают мою судьбу господу богу, а чтобы показать, до чего им все это надоело.
Наконец они все же вырываются из моих объятий, и я потом долго машу им рукой из окна.
Когда наступает трагический момент прощания с женой и пускающим пузыри Лоренцо, я уже плачу навзрыд. Вот тут-то моя жена и попадается на крючок: она тоже начинает плакать.
— Ну, не надо так, — говорит она, — не надо. И вообще, скажи, зачем ты упорно покупаешь билеты на самолет, если это каждый раз доставляет тебе столько страданий? В конце концов, можно поехать и поездом, будешь в Турине на два часа позже, зато без волнений!
Я сам знаю, что можно. Но мне не позволяют этого стоическая жилка в моем характере, его патетико-депрессивный компонент, делающий меня счастливым оттого, что я несчастен, ну и, конечно, сознание, что авиабилеты возврату не подлежат.
«Если самолет разобьется, ты разобьешься вместе с ним, старина», — героически внушаю я себе, и в ушах у меня уже звучит траурный марш Темкина.
Когда я приезжаю в аэропорт, в моем распоряжении есть еще добрых полчаса сверх тех тридцати минут, которые нужно иметь в запасе при полетах на внутренних линиях. За эти полчаса я оформляю страховой полис на сто миллионов лир, который действителен на полет в оба конца и за который с меня берут семь тысяч лир. Срочным заказным письмом отправляю квитанцию на свой домашний адрес, а сам, несколько приободрившись, направляюсь в зал ожидания. Я присутствую при отправлении самолетов на Катанию, Милан, Кальяри, Бари, Палермо, Альгеро. У меня остается еще так много времени, что я едва не опаздываю на свой туринский рейс. Когда самолет отрывается от земли, меня разбирает смех, и я ловлю себя на мысли: «А что, если он действительно рухнет?» Сто миллионов лир против каких-то семи тысяч. Самая крупная сделка в моей жизни! Уладив материальную сторону дела, приступаю к обдумыванию проблемы оповещения. Если моей смерти на земле печать, скорее всего, уделит минимум внимания, то гибель в авиационной катастрофе автоматически придаст вес моему имени.
«РАЗБИЛСЯ САМОЛЕТ С 75 ПАССАЖИРАМИ НА БОРТУ.
В ЧИСЛЕ ЖЕРТВ АНТОНИО АМУРРИ».
Посмотрим, кто тут в самолете… Я внимательно вглядываюсь в лица пассажиров. Из мира искусства — никого. Может, на мое счастье, какой-нибудь крупный инженер с Севера возвращается на свое предприятие? Ладно, тогда скажем так:
«РАЗБИЛСЯ САМОЛЕТ С 75 ПАССАЖИРАМИ НА БОРТУ.
В ЧИСЛЕ ЖЕРТВ ИНЖ. АНАКЛЕТО ДЕ БЕРНАРДОНИ ИЗ ОБЪЕДИНЕНИЯ „СТАЛЬ И ПРОКАТ“
И АНТОНИО АМУРРИ».
Но чего-то, по-моему, в этом заголовке не хватает. Наверняка они там добавят:
«…И АНТОНИО АМУРРИ С РАДИО-ТЕЛЕВИДЕНИЯ».
Совсем как какой-нибудь Даниэле Пьомби!
Нет, на таких условиях разбиваться не подобает. Мне становится тоскливо.
Но тут, к счастью, появляется стюардесса и отвлекает меня от мрачных мыслей. Выпив стакан апельсинового сока и съев бутерброд, я прибываю в Турин.
Из гостиницы сразу же звоню домой.
— Я слушаю, папа, — говорит Валентина, которая уже обо всем успела забыть. — Ты откуда?
— Не из рая, моя милая. Из Турина. Мы не разбились. Успокой маму.
— А мамы нет дома. Она ушла с Биче и Паоло обедать в ресторан. Думаю, что к ужину она не вернется, потому что они договаривались с Джанни и Альбой…
Так-то моя жена обо мне беспокоится! Я сажусь на кровать и разглядываю потертый коврик под ногами.
Потом ложусь и перевожу взгляд на трещину в потолке.
Мое внутреннее «я» подсказывает, что меня ждет бесславный конец.
Должно быть, я погибну под колесами велосипеда.
ЛЕТО, ЗИМА…
Перевод Э. Двин.
Летом моя жена такая:
— Валентина, разденься. Франко, не лезь в воду одетым. Роберта, оставь ведерко и сними туфли. Валентина, перестань дичиться, бери пример с Лоренцо. Роберта, не вертись. А где Франко? Франко, иди, я тебя раздену. Роберта, спрячься в тень, Франко, кому сказано: иди сюда, я тебя раздену. Валентина, надень костюмчик на Лоренцо. А где Франко? Франко, вернись, купаться будем позже! Ты уже весь мокрый! Валентина, ты куда? Бери пример с Роберты. Да, а где Роберта? Роберта, иди сюда, купаться будем потом. Франко! Франко, где Франко? Если ты посмеешь купаться без разрешения, я тебя окуну прямо в одежде. Валентина, держи Роберту, она лезет в воду! Франко, ты зачем искупался? Роберта, иди сюда, на солнце, обсохни! Валентина, вечно ты витаешь в облаках, я же тебе велела приглядеть за ней. Лоренцино, солнышко мое, зачем ты ешь песочек! Песочек нельзя есть, песочек бяка! Франко! Куда девался Франко? Нет, он обязательно утонет, что тогда отец скажет? А, ты здесь. Мог бы откликнуться, слышишь ведь, что тебя зовут. Валентина, дай Лоренцо мячик, ты же не глухая: ребенок плачет. Франко, сейчас же вернись, иначе не получишь мороженого. Валентина, ты где? Роберта, иди сейчас же сюда! Франко, тебе кто разрешил купить мороженое? Валентина, иди расплатись с мороженщиком. Нет, Роберта, никакого мороженого. Тебе нельзя. Ладно, купи Роберте тоже, а то реветь начнет — что потом папа скажет! Франко! Где Франко? А, вот он. Ну конечно, я так и знала, уронила мороженое, растяпа. Ладно, не плачь, мамочка купит тебе другое. Валентина, может, ты еще с мороженым в воду полезешь?! А Франко где? Потерялся! Ну, знаешь, Франко… ты же слышишь, что тебя зовут. Валентина, пойди поищи Роберту, что-то я ее не вижу. А, вот она, у меня за спиной. Ничего, можешь не искать, я уже ее нашла. Франко, ну зачем ты ешь водоросли? Аппетит у этого ребенка, совсем как у папочки! Где Валентина? Франко, найди Валентину. Ах ты сынуля-сонуля, мамочкина радость, Лоренцино! Валентина, иди поищи Франко, он пошел искать тебя! Роберта, ни шагу отсюда. Господи, я думала, это Роберта. Где же Роберта? Франко, беги ищи Роберту, а если увидишь Валентину, скажи, чтоб она тебя не искала, потому что ты уже нашелся! Франко, вернись, это действительно Роберта, мне сначала показалось, что это не она! Валентина, если ты только вздумаешь искупаться… Ох, Франко, я же тебе говорила, что такие вещи нужно делать в сторонке, ну хотя бы за раздевалкой. Ага, слава богу, идет ваш отец! Синьора Паолетти, присаживайтесь к нам, теперь наконец мы сможем поболтать спокойно! Франко! Где Франко?.. — И так далее.
А зимой она такая:
— Валентина, просыпайся, Роберта, проснись… Франко, а ну-ка вставай с постели. Дети, уже пять минут восьмого! Валентина, ты что, опять заснула? Роберта, вставай же! Франко, ты выйдешь когда-нибудь оттуда? Сейчас же отправляйся под душ. Валентина, одевайся! Роберта, ты почистила зубы? Франко, вчера вечером ты надел Валентинины скобки для исправления зубов, Роберта надела твои, а Валентина — Робертины! Какие деньги на это дело тратим, а зубы у всех растут вкривь и вкось. Еще хуже, чем раньше! Ну, Валентина же! Десять минут восьмого. Я иду готовить завтрак! Дети, кофе на столе, вы усядетесь наконец? Роберта, ты сегодня причесывалась? Пойди и скажи Валентине: если она сейчас же не встанет, то будет иметь дело со мной! Анко, ты ы-ы уш? Черт побери, из-за вас я чуть рогаликом не подавилась. Я сказала: Франко, ты принял душ? Вытри пол, несчастье мое! Роберта, ты почему плачешь? Валентина, ну-ка иди сюда, дай ей свою желтую юбку, пусть наденет. Слишком длинная? Тем хуже для нее. Франко, нет, ты наденешь брюки, в которых был вчера. Ну и что же, что грязные! Когда ты поймешь наконец: мы не миллионеры, чтобы менять тебе брюки каждый день! Уашу земини попому о са уэ арнаа. Я сказала: рубашку перемени, потому что она уже грязная. Валентина, ты что? Все еще спишь? Роберта, я хотела бы знать, почему ты плачешь? Франко, дай ей, пожалуйста, свой коричневый свитер, а то я ее сегодня, кажется, убью! Валентина, встанешь ты наконец или нет? Увэ папнацать пут вофмого. Господи, чуть не подавилась из-за вас бутербродом! Я говорю, уже четверть восьмого. В общем, вы идете пить кофе или нет? Все уже остыло! Роберта, я тебе сделала тосты, а тебе, Франко, разогрела рогалики. Валентина, ты уже встала? Франко, пойди посмотри, что делает Валентина, и скажи ей, что она могла бы удостоить меня ответом. Обета, ты се эо патешь? Ну вот, по вашей милости я кофе пролила. Я говорю: Роберта, ты все еще плачешь? Валентина, дай ей свои зеленые гольфы, и покончим с этим. Франко, почему ты не надел пуловер? По такому холоду ты намерен ходить в одной рубашке, расстегнутой чуть не до пупа? С ума спятил! Аэиааа! Валентинааа! А, ты уже здесь. Могла бы и поздороваться! Иди промой хоть глаза. Роберта, если ты не перестанешь там реветь, я сейчас приду и выдеру тебя! Ну что опять?! Франко, дай ты ей свое синее пальто, а то она пойдет жаловаться отцу, и тогда всем достанется. Ванеина ококо офтыо! Фу ты, какие тосты горячие. Валентина, молоко остыло! Уже половина восьмого. Автобус уйдет! Роберта! Теперь-то почему ты плачешь? Но портфель ты должна была приготовить вчера вечером! Валентина, ешь скорее. Как это — не хочется? Прекрасный кофе! Да ты даже поджаренную булочку с маслом и джемом не ела. Франко, не говори, что ты уже сыт: выпил только глоток кофе, а к рогаликам даже не притронулся! Роберта, как не стыдно! Запихнула в свой портфель три рогалика, два тоста и всю пастилу из вазочки!
Обетта не ааваивай ф ионым том! Я говорю: Роберта, не разговаривай с полным ртом. Франко, пальто! Валентина, ты забыла учебники! Роберта, у тебя живот заболит от такого количества какао. Господи, Роберта, посмотри, как ты одета! Желтая юбка, коричневый свитер, зеленые гольфы и синее пальто! Ужасно! Франко, ты где? Вы опаздываете на автобус. Без двадцати восемь… Роберта, ты опять плачешь или просто подавилась бутербродом? Валентина, дай ей свое зеленое пальто, может, она перестанет реветь. Франко, ты так и не причесался. Валентина, ты тоже лохматая. Роберта, иди причешись… Уфф, ушли наконец. Нет, вы полюбуйтесь, что за дети. Все кофе осталось. Ладно, допью сама… Что такое? Почему вы вернулись? Я же говорила, что автобус дожидаться не будет. Будите скорее отца, пусть быстренько оденется и отвезет всех в школу на машине! С ума от вас сойдешь! Надо выпить хоть полстаканчика чая, а то я сегодня что-то совсем закрутилась… — И так далее.
СТАТИСТИКА
Перевод Э. Двин.
Статистика — это такая точная наука, которая, взяв, к примеру, двадцать человек одноглазых и десять нормальных, делает заключение, что в среднем на каждого из двадцати приходится по полтора глаза. По-моему, это несправедливо: я считаю, что нельзя лишать половины глаза тех, кому было хорошо с двумя целыми, и отдавать эти половинки другим, которые не знают, куда их приспособить. Впрочем, не знают, что делать с оставшейся половинкой и бывшие владельцы двух целых глаз. В общем, получается какое-то бессмысленное растранжиривание органов зрения.
У меня оба глаза пока на месте, но должен признаться, что, прочитав очередную подборку статистических материалов — наши газеты имеют ужасную привычку публиковать их слишком часто, — я узнал о себе такие странные и неприятные подробности, что мне захотелось притянуть Статистическое бюро к ответу за оскорбление личности. Взять хотя бы для начала утверждение этого бюро, будто у меня, среднего итальянца, рост один метр пятьдесят девять сантиметров и что лишь где-то в 1980 году я смогу подрасти еще немножко и дотянуть до одного метра шестидесяти двух. Более грубой ошибки Статистическое бюро сделать не могло. Мой рост ровно один метр восемьдесят восемь сантиметров — пусть меня измерят при свидетелях. Но это еще не все. Как явствует из тех же официальных статистических данных, мои волосы в среднем темно-каштановые. Так вот, все мои друзья подтвердят, что, хоть я не такой уж красавец, единственное, чем я действительно могу гордиться, — это удивительно нежный оттенок моих белокурых волос.
Пойдем дальше. Статистика утверждает, что, поскольку мне сорок лет, я не могу иметь больше 2,1 ребенка! Выходит, что девяносто процентов моей дочери Роберты и сто процентов сына Лоренцо выпадают уже на долю другого мужчины. Уж не хотят ли они бросить тень на честь моей жены? Во всяком случае, я не понимаю, как это можно участвовать в создании своего ребенка на девяносто процентов, оставив десять процентов конкурирующей стороне. Затем в газете приводится целый ряд совершенно голословных утверждений относительно моего образа жизни. По мнению статистиков, в день я выпиваю 1,05 литра вина и выкуриваю 10,3 сигареты — то есть полпачки плюс один окурок. Оставлю этот окурок на совести директора Статистического бюро (не знаю, может, он и подбирает окурки), но что касается меня, то вина я никогда не пил вообще и вот уже скоро три года, как бросил курить. А басни насчет того, что я будто бы держу у себя в доме ¾ холодильника, 0,1 стиральной машины и 0,32 пылесоса? Что мы, нищие, что ли? Что бы мы стали делать с 0,1 стиральной машины? Носовые платки стирать?
Или вот еще: все 2,1 причитающихся мне детей оканчивают среднюю школу, после чего происходит разделение: 1,9 ребенка продолжает учение, а 0,2 — начинает подыскивать себе работу. Что за чепуха! У меня все внутри переворачивается, когда я пытаюсь представить себе подобное расчленение детей. Читая, что 1,9 моих ребят продолжает учение, я вижу, как утром Валентина идет в гимназию вся целая, а Франко вынужден оставить ноги дома.
Но самая грубая, бессовестная и сознательная ложь так и бросается в глаза, когда Статистическое бюро утверждает, будто в моем распоряжении имеется 0,37 домашней прислуги. Хотел бы я иметь эти 0,37 прислуги, которая помогала бы жене, то есть мыла 0,37 грязных тарелок, готовила 0,37 обеда, убирала 0,37 квартиры; тогда и жалоб на свою судьбу я слышал бы от жены на 0,37 меньше. Раз уж мне полагаются эти 0,37 прислуги, пусть Статистическое бюро мне их и выдаст — на законном основании.
РАЗВЕ АНТИРЕВМАТОЛИН НЕ ЭФФЕКТИВНЕЕ АРТРОЗАНА?
Перевод Э. Двин.
Почему, прочитав, что от какого-то там мужа ушла жена, мы испытываем просто неприличное чувство зависти?
Когда я, только открыв утром глаза, спрашиваю у жены: «Как ты сегодня себя чувствуешь? — хорошо еще, если слышу в ответ: „Хуже, чем вчера“».
Я сразу же понимаю, что совершил непростительную ошибку, но исправить уже ничего нельзя — поздно. Теперь мне известно, что она чувствует себя плохо. Известно и сегодня. Поэтому, когда я возвращаюсь домой к обеду, вместо приветствия меня ждут упреки:
— Знаешь, сейчас мне еще хуже, чем утром. А утром было хуже, чем вчера. И ты даже не удосужился позвонить, поинтересоваться, не легче ли мне!
Я пытаюсь вывернуться, изобразив полное отчаяние.
— Понимаешь, у меня выдался ужасный день. К тому же зверски разболелась голова…
— У тебя?! Разболелась?! — саркастически восклицает жена, переходя в контрнаступление. — Не смеши меня!
Моя жена, как, впрочем, и все жены, с трудом допускает мысль, что кто-то может себя чувствовать плохо, кроме нее. Когда меня положили в больницу с аппендицитом, она очень сомневалась, что меня и в самом деле будут оперировать. Должно быть, она полагала, что профессор Трекка вздумал перекинуться со мной на операционном столе в картишки. Только когда мне сняли швы, она, увидев шрам, убедилась, что меня действительно прооперировали — по ошибке, разумеется, поскольку никакой необходимости в хирургическом вмешательстве не было. Уж если у кого и есть аппендицит, да притом не какой-нибудь, а прямо-таки гангренозный, так только у нее, а на операцию она не соглашается лишь потому, что не хочет оставлять нас всех неухоженными и голодными.
Но вернемся к ее болезням, всегда таким неожиданным.
— У меня болит вот здесь. В левом запястье. Жжет, словно огнем, до самого локтя, да так, что отдает в ногу, а поскольку это боль невралгическая, от нее обостряется воспаление тройничного нерва, от которого почему-то вступает в поясницу. Я приняла таблетку ревматолина, чтобы снять боль в запястье, и таблетку антитройнина — от воспаления тройничного нерва, но эти препараты вызвали у меня ужасные рези в желудке. Тогда я сразу же приняла пару таблеток гастрохолла, которые сняли рези в желудке, но вызвали головную боль. Поскольку рука все еще болела, я приняла шесть капель пираневрина — и от мигрени, и от боли в руке. И знаешь, сразу стало легче, но поясницу все-таки не отпускало, и я выпила немного люмбагина. Боль в пояснице прошла, зато от люмбагина меня стало тошнить: он подействовал на печень. Я приняла две ложки противотошнина, пилюлю гепатохолина и три таблетки холецистолина. И вот теперь тошнота прошла, но от боли в ноге я просто с ума схожу!
— Прими тогда антиногин, — говорю я.
— Остришь, да? Антиногин!
— Разве такого лекарства не существует? Странно.
— Я приняла антиревматолин, но, пожалуй, лучше было бы заменить его артрозаном. Правда, на прошлой неделе мне хорошо помог ишатиколен, но…
У моей жены всегда найдется какое-нибудь «но», даже если она чувствует себя превосходно.
К счастью, у меня есть про запас средство, от которого у нее проходят все болезни. Достаточно мне сказать: «Да, тебе действительно плохо… А жаль! Я думал, мы пойдем сегодня в театр…» — чтобы немедленно свалился «железный обруч», целый день «сжимавший» ей голову. Минуты через две она говорит:
— Подумать только, антиболин совершенно снял жжение в локте. А после двух таблеток ринокса я чувствую, что у меня прекращается и насморк. Так. Что же теперь сделать, чтобы сбить температуру? Я думаю, будет достаточно двух таблеток антифибрина, правда? Знаешь что? Перед тем, как выйти из дому, я, пожалуй, выпью две ложки психанизола, и тогда рядом с тобой будет сидеть здоровая и веселая жена. Ах ты, мой бедненький! Я готова на любую жертву, лишь бы ты мог немного развлечься… Да, не забыть бы прихватить с собой клаустрофобол — на случай если нам достанутся места в ложе…
РЕЦЕПТ
Перевод Э. Двин.
Моя жена — прекрасная кулинарка. Особенно ей удается всякое печенье. Мне было бы вас искренно жаль, если бы вы не смогли воспользоваться хотя бы одним из ее рецептов. Поэтому я решил переписать для вас страничку из заветной тетрадки, хранящей тайну ее кулинарного искусства.
Итак, внимание!
«Приготовить глубокую сковородку. Выставить из кухни Дзету (Дзета — наша собака. — Прим. автора). Убрать со стола пластмассовые кубики Лоренцо. Смазать сковороду маслом. Перебрать и промыть изюм. Приготовить двести граммов крахмала. Вытащить руки Лоренцо из пакета с мукой. Подтереть пол в том месте, куда упал пакет с мукой. Позвонить соседке, живущей этажом выше, и спросить, не может ли она одолжить немного муки. Просеять муку через сито и отделить от нее автомобильчики Франко, валявшиеся на полу. Взять мисочку, в которой удобно взбивать яйца. Сказать Роберте, чтоб принесла из холодильника пару яиц. Взять самой два яйца из холодильника, предварительно подтерев пол в том месте, куда Роберта уронила первую пару. Крикнуть Франко, чтобы он подошел к телефону. То же самое крикнуть Роберте. Подойти к телефону самой. Соскрести с трубки муку и масло. Вернуться в кухню. Вытащить руки Лоренцо из мисочки, где смешаны мука и яйца. Помыть руки Лоренцо. Сказать Роберте, чтобы открыла дверь. То же самое сказать Франко. Пойти открыть дверь. Посоветовать Валентине пользоваться черным ходом — его открывать удобнее. Соскрести с дверной ручки муку и яйца. Вернуться в кухню. Вытряхнуть полкило соли из смазанной маслом сковороды. Отнять у Лоренцо пакет из-под соли. Сказать Валентине, чтобы не кормила Дзету — она и так уже наелась муки с яйцами. Взять еще два яйца и открыть новый пакет с мукой. Вытащить руки Лоренцо из мисочки с крахмалом. Отшлепать его. Постараться успокоить. Попросить у него прощения. Дать ему мисочку, полную крахмала, и стакан молока, пусть делает свой „куличик“. Взять смазанную маслом сковородку. Вынуть из нее автомобильчики Франко. Смазать маслом другую сковородку. Побежать за Робертой. Заставить ее положить на место кулек с изюмом. Поискать дрожжи. Позвонить бакалейщику и заказать дрожжи. Соскрести с телефонной трубки налипшее тесто. Вернуться в кухню. Убедиться, что все, что было на столе, лежит на полу, а Лоренцо обсыпан мукой с головы до ног. Уговорить Дзету слизать с пола хотя бы изюм. Собрать все остальное. Позвонить в кондитерскую и заказать торт. Принять таблетку от головной боли. Лечь в постель. Закатить сцену мужу, когда он вернется с работы».
ДОКТОР ПО ТЕЛЕФОНУ
Перевод Э. Двин.
Если у вас четверо детей и вы заботливые родители, то нечего жаловаться, когда в конце месяца счета от торговца фруктами и от аптекаря оказываются почти одинаковыми.
У нас дома, например, поглощается больше пенициллина, чем апельсинов. Мои дети умеют распознавать по первому же глотку любую микстуру от кашля. Мне кажется, они даже способны угадать год ее изготовления. Достаточно им понюхать таблетку, и они тут же сообщат вам, сколько и каких витаминов в ней содержится. Они переносят по две инъекции сразу: в одну половинку — химический препарат, в другую — витамин В. С пипеткой они манипулируют так, что ухитряются буквально на лету подхватывать по шесть капель каждой ноздрей. Да и лечение всякими аэрозолями для них самое обычное дело. Им сделано столько прививок против всяких болезней, требующих вакцинирования, что я не удивлюсь, если в один прекрасный день из чьего-нибудь носа вылезет несчастный, случайно уцелевший вирус и возопит: «Ради всех антител, скажите, в какую враждебную среду я попал?» А все потому, что у моих детей замечательный врач — профессор Эдгардо. Мы с профессором Эдгардо большие друзья, хотя в лицо его, можно сказать, почти не видели. Как и все нынешние доктора, он не любит обременять вас своими визитами. Физическому присутствию он предпочитает тщательное обследование по телефону.
Технический прогресс шагнул в наше время так далеко, что нам с каждым днем становится все труднее передвигаться по городу на большие расстояния. Врач, живущий на южной окраине Рима, скорее согласится съездить к больному в Неаполь — на это у него уйдет не больше двух часов, — чем тратить четыре часа на то, чтобы добраться к вам на противоположный конец города. Такого же мнения придерживается и профессор Эдгардо.
— Как было бы хорошо, если бы вы жили где-нибудь, скажем, в Гаэте, — говорит он, когда мы звоним ему по телефону и просим посмотреть нашего Лоренцино.
— Послушайте, профессор, — настаивает жена, — если вы выедете из дому в десять, то к нам попадете как раз к обеду… Если хотите, я могу устроить вам еще несколько визитов в нашем квартале…
Однако профессор Эдгардо непреклонен. Но раз уж мы непременно хотим, чтобы он осмотрел Лоренцо, ладно, так и быть, он сделает это… по телефону. Вот когда видеотелефон станет реальностью, он сможет заглянуть в горло Лоренцо сам, без нашего посредничества.
— Итак, что там у вашего мальчика? — спрашивает он первым делом.
— Очень странная вещь, профессор, — отвечает жена и начинает весьма подробно излагать свою точку зрения на поведение Лоренцо за последние двадцать четыре часа. Обычно ее впечатления имеют очень мало общего с истинным положением вещей.
— Постойте-ка, а температура у него какая? — прерывает ее профессор примерно через полчаса, когда ему наконец удается вставить слово в монолог матери.
— Температуру я не измеряла, но, по-моему, от него так и пышет жаром…
— Кашель, насморк есть?
— У него явно заложено горло, профессор, он говорит как-то в нос…
Лично я не осмелился бы утверждать, что наш Лоренцо «говорит в нос», поскольку он только-только научился не без труда выговаривать два слова: «папа» и «кака».
— Ну, сейчас посмотрим его горло, — изрекает профессор.
— Скорее, давай сюда Лоренцо, — сердито приказывает жена, которая только что разговаривала с Эдгардо таким елейным голоском, — профессор будет смотреть горло.
Я беру Лоренцо и стараюсь поудобнее устроить ребенка у себя на коленях, а жена в это время запихивает ему ложку в рот, приговаривая:
— А-а-а-а-а-а, скажи: а-а-а-а-а. Ну, Лоренцо, давай, скажи своей любимой мамочке: а-а-а-а-а.
Я ловлю себя на том, что тоже тяну «а-а-а-а-а», желая как-то помочь малышу. По-моему, из трубки доносится и профессорское «а-а-а-а-а».
— Вот, вижу, — говорит жена.
— Налеты есть? — спрашивает профессор.
— По-моему, горло красное.
— Маленькие беленькие точки есть?
— Нет. Вижу вроде бы какие-то полоски. Ой, подождите, он закрыл рот. Скажи а-а-а-а-а, Лоренцо. Ну, будь умницей, скажи а-а-а-а-а своей мамочке.
На этот раз у нее хватает такта обойтись без эпитетов.
— А-а-а-а-а, — тяну я.
— А-а-а-а-а, — тянет профессор по телефону.
Хотите верьте, хотите нет, но диагноз он ставит почти безошибочно: распознает любое заболевание. Иногда он позволяет себе некоторые вариации и при одном и том же заболевании назначает разные лекарства. Для Валентины — антибиотик определенного типа, а для Франко — целый коктейль из совершенно иных антибиотиков. Что касается прочих лекарственных препаратов, тут он тоже не скупится. Такой врач — чистая находка для моей жены.
— Что за прелесть наш профессор Эдгардо, — говорит она. — Только позвони, и он пропишет как минимум десять лекарств. Не то что этот осел, доктор Паолини, от которого ничего невозможно было добиться!
Раз в три-четыре года раздается звонок, и мы слышим возбужденный голос профессора Эдгардо:
— Сегодня я оперирую больного на вилле «Бетаниа» — это в двух шагах от вас. Что вы скажете, если я посмотрю заодно кого-нибудь из ваших детей?
— По правде говоря, все они чувствуют себя превосходно, — отвечаю я не без смущения.
Но не упускать же такой редкой возможности. Профессора Эдгардо мы принимаем с подобающими почестями. Он, конечно, Роберту принимает за Валентину, Валентину — за мою сестру, Франко — за меня, меня — за моего дядю, а жену — за бабушку… Прошло столько лет после его последнего визита, не удивительно, что он нас подзабыл.
Чтобы установить, кого именно показать профессору, мы заставляем детей тянуть жребий. В последний раз, например, его вытянул Лоренцо.
Когда профессор прикладывал стетоскоп к груди ребенка, мы заметили, что он как-то замялся, я бы сказал, что ему стало не по себе — чего-то явно недоставало. И вдруг я перехватил его взгляд, с откровенной тоской устремленный на телефон.
— Профессор, — сказал я решительно, — давайте без церемоний… если хотите, можете зайти к нашей соседке и позвонить оттуда по телефону…
Упрашивать его не пришлось. Профессор тщательно выслушал Лоренцо, как и обычно, с помощью телефонной трубки, и вынес заключение:
— Ребенок абсолютно здоров. Сейчас я вернусь к вам и пропишу ему одно очень хорошее лекарство…
В тот раз он осчастливил нас по меньшей мере четырьмя прекрасными рецептами, выписанными собственноручно и снабженными обстоятельными пояснениями. Поскольку почерк у профессора на редкость неразборчивый, придется, видно, вставить эти рецепты в рамку и повесить на стену рядом с картинами моего любимого Страдоне.
СЕМЕЙНАЯ ФОНОГРАММА
Перевод Э. Двин.
День в нашем доме начинается ровно в семь. Я не хочу сказать, что в это время все постепенно просыпаются и кладут конец ночной тишине. Ночной тишины у нас не бывает. Ночная тишина — утопия. Хотя должен признаться, что в районе, где мы живем, — если не считать воя мотоциклов, тщетно пытающихся оторваться от асфальта и взмыть в небо, или неожиданного рева самолета, заходящего на посадку всего в каких-нибудь десяти метрах от самой высокой антенны и дающего основания полагать, что аэропорт Фьюмичино почему-то гораздо ближе к центру города, чем мы себе представляем, — вообще-то довольно тихо. Все дело в самой нашей квартире. То Дзете начинает мерещиться, что кто-то вздумал под покровом ночи утащить ее щенков; то малыш Лоренцо, проснувшись, горит желанием поупражняться в итальянском языке, которого днем он упорно не признает. Но это, можно сказать, просто чепуха по сравнению с тем поистине вавилонским грохотом, который сотрясает стены нашего дома в дневное время.
Вообще, даже при отсутствии полного ночного безмолвия, хотелось бы, чтобы весь этот шум усиливался и разрастался постепенно, в замедленном ритме: того требует не только состояние моих барабанных перепонок, но и необходимость соблюдать элементарные нормы приличия. Так нет же. У нас шум начинается внезапно. В семь часов звонит будильник. Его пронзительный звонок оказывает воздействие на мой локоть, который начинает автоматически наносить удары в бок жены. Минут через пять жена, почувствовав легкую боль в области печени, просыпается и, вскочив как ужаленная, катапультируется из постели. Мгновение спустя эта живая ракета достигает Валентины; жена трясет ее за плечи так, словно намерена не просто разбудить дочь, а изгнать из ее тела по меньшей мере дюжину бесов. При этом, чтобы не терять времени, она кричит:
— Робееееертаааа! Франкоооооо! Скорее вставайте! Вы уже опаздываете!
Горнист американского генерала Кастера, знай он мою жену, конечно же, предпочел бы ее глотку своей жалкой трубе, глас которой поднимал в атаку войско северян. Прокричав во всю силу своих легких призывы к Франко и Роберте из комнаты Валентины, жена бросается в их комнату, откуда тут же начинают нестись не менее громкие призывы в адрес Валентины, из тела которой все бесы, несомненно, уже выскочили. Бесы — да, но не Его Королевское Величество Сон. Я же в это время, ворочаясь в постели с боку на бок в тщетной попытке подремать хотя бы до девяти, задаюсь вопросом, почему моя жена всегда так упорно старается, находясь в одной комнате, разбудить тех, кто спит в другой.
Когда трое наших детей восстают наконец к жизни, начинается веселая сарабанда умывания. Им почему-то нравится открывать одновременно все краны, какие только есть в нашей квартире, и притом до отказа. Количество воды, вытекающей из этих кранов в 7.30 утра, привело бы в восторг любого учителя математики, которые так любят придумывать задачи с разными трубами, бассейнами и т. д. и т. п. Если бы кто-нибудь из детей рискнул сунуть руку под такую струю, нам пришлось бы выуживать отшибленные пальцы со дна раковины. К счастью, краны-то они открывают, но не умываются. Зато шум этого Ниагарского водопада, достигающий спальни через два коридора, вызывает у меня потребность, гм… Короче говоря, я тоже поднимаюсь и бегу в ванную. Пользуясь случаем, закрываю все краны, тем более что дети уже на кухне — завтракают.
Затем я снова ныряю под одеяло, ибо именно с этой позиции я привык выслушивать пятнадцатиминутный вокализ моей жены, который служит для меня своеобразным «крико-комментарием» ко всем фазам завтрака детей.
Звонок в дверь, знаменующий приход женщины, которая помогает жене по хозяйству, кладет конец всей этой суматохе и оповещает о начале второй, более мощной волны домашней какофонии. Умело и беспощадно эксплуатируемые женой и прислугой, вступают в действие все исчадия современной техники, придуманные для того, чтобы врачи-отоларингологи не сидели без пациентов.
Если вы не слышали, какой грохот поднимают работающие одновременно полотер, пылесос, посудомойка и стиральная машина, значит, вам не известно, что такое ад. Фантазия самого Данте получила бы еще один мощный стимул, знай он, что представляют собой эти современные орудия пытки.
Во время звукового тайфуна, завываний которого не выдержали бы самописцы самого прочного фонометра, то и дело раздаются телефонные звонки. Но никто к телефону не подходит. Да и зачем? По утрам в нашем доме не услышишь и собственного голоса. Тем более что всю эту оргию ревущих электроприборов постоянно перекрывает занудный лай Дзеты: гордо возвышаясь над корзинкой со щенками, она демонстрирует свою готовность грудью защитить их от воображаемого похитителя.
— Дзееееетаааа! — напрягая голосовые связки, кричит жена.
— Бррруаабррруаабррруаа, — надрывается стиральная машина.
— Швак-дррабанатак-дррак-драк, — выходит из себя посудомойка.
— Дзззыдззыыдзззыдззы, — завывает пылесос.
— Гррряяяягррряягряяяя, — ревет полотер.
— Гав-гав-гаввву… гав-гав-гавввууу, — лает Дзета.
— Дзеееетаааа! — кричит жена.
И так далее.
А Лоренцо хнычет: ему скучно! Либо наш ребенок глухой, либо у него какие-то повышенные требования к жизни.
Наступает время обеда. С шумом возвращаются из школы дети и тут же разбегаются по всему дому. Именно разбегаются. С молниеносной быстротой. Франко, например, ухитряется быть в трех местах одновременно. Вжжжик — проносится он как стрела и всюду успевает что-нибудь натворить. Но речь сейчас не об этом. Вернемся к шумам. Нельзя заниматься всеми стихийными бедствиями сразу.
Совершив набег на кухню и под крики матери (чей голос ничуть не утратил силы), утверждающей, что они обязательно перебьют себе аппетит, дети хватают бутерброды, всякое там печенье, молоко и кока-колу. После чего каждый устраивается в своем углу. Франко ставит какую-то пластинку и отбивает такт на ударной установке собственного изобретения, которая состоит из семи жестянок из-под кофе, связанных ремешком для учебников. Роберта, прекрасно знающая, что у нее нет музыкального слуха, принимается бренчать на пианино. Валентина запускает на всю железку проигрыватель с записью битлов.
Когда я прохожу по коридору, мне кажется, что это не квартира, а наша радиостудия, где двери всех комнат открыты и из каждой доносятся обрывки разных музыкальных программ.
— Ребята, ради бога! — жалобно кричу я.
Франко сразу же оставляет в покое свои жестянки и берет гитару. Валентина выключает проигрыватель и включает магнитофон. Роберта же продолжает терзать пианино, всем своим видом показывая, что она не такая малодушная, как некоторые.
Тут на сцену выходит мама. Напрягая до предела свои мощные голосовые связки, она кричит:
— Вы перестанете наконец шуметь?! Лоренцо заснул!
Правда, кричит она это у самой двери нашей комнаты, где спит малыш. Лоренцо просыпается и заводит свой концерт, а из кухни прибегает Дзета — ее лай означает буквально следующее: «Что такое? Мои дети спят! Какое хамство!»
Но вот все усаживаются за стол. Теперь мы можем выслушать отчет детей о том, как прошел у них день в школе. Пока говорит Валентина, все идет гладко. Роберту мы стараемся не трогать:
— Ладно-ладно, хорошо, только успокойся, пожалуйста! — говорим мы ей (из глаз у нее тотчас выкатываются две заранее заготовленные слезы).
— Ну а у тебя, Франко, как дела? — спрашивает под конец жена тоном, которому позавидовал бы любой профессиональный инквизитор. — Что ты там натворил сегодня?
— Я? Ничего! Подожди, дай подумать… Нет, ничего. Как мне каэцца, ничего.
— Как мне кажется, дуралей, — говорит Валентина своим обычным тоном, вызывающим желание залепить ей пощечину. Только пощечин — сам не знаю почему — мы никогда ей не даем.
— Ты уверен, что не получил двойки по какому-нибудь предмету? — повышает голос жена.
— Я? Понимаешь, мама… — лепечет Франко, — по-моему, нет… Я бы не хотел ошибнуться…
— Не ошибнуться, а ошибаться, — тут же поправляет его Роберта.
— Ошибиться, дуреха! — гневно изрекает Валентина.
— Значит, у тебя действительно все в порядке? — продолжает настойчиво выспрашивать жена, сверля Франко глазами.
— Хорошо? Да не очень… Ни хорошо, ни плохо… Если только…
Этим своим «если только» Франко пользуется слишком часто. Его нерешительность немедленно убеждает жену в обоснованности ее подозрений. Значит, он действительно что-то натворил. А если не натворил, то вполне мог натворить. Или еще натворит. Короче говоря, голосовые связки Мильвии снова напрягаются, и кухня оглашается ее яростным криком. Дзета же из-под стола вторит ей своим лаем: «Не выйдет! Моих щенков у меня никто не отнимет!»
После обеда наступает относительное затишье. Дело в том, что моя жена в это время «отдыхает». На деле же она просто спит, да так крепко, что ее храп разносится далеко окрест. И все же во время этого «отдыха» пятьдесят процентов шумов автоматически отпадают. Зато начинает звонить телефон. Это 175 приятелей и приятельниц Валентины, которые, несмотря на то что они пробыли вместе с ней в школе до 13.45, в 14.45 испытывают неодолимое желание услышать ее голос. Время от времени какому-нибудь «чужаку» удается вклиниться между такими звонками, и тогда Валентина раздраженным голосом возвещает:
— Папа, это тебя!.. — Или: — Роберта, дуреха, иди, твоя идиотка подруга тебя требует. Только не виси долго на телефоне, а то получишь!
Телефонный шквал несколько спадает к 17 часам, когда из спальни появляется моя жена с криком, что ей не удалось ни минутки вздремнуть из-за воплей Франко и Роберты, которые два часа кряду швыряли друг в друга подушками и теперь такие потные, что хоть бери и отжимай их в центрифуге.
Кто-то включает телевизор. Покончив со своими телефонными контактами, Валентина отправляется готовить уроки, но делать это она может только под аккомпанемент группы «Битлз». Франко усаживается рисовать, включив предварительно на полную мощность приемник, а Роберта плачет навзрыд, обсуждая с матерью вопрос, что ей надеть завтра в школу.
Из кухни доносятся ласкающие ухо звуки вновь заработавших посудомойки и стиральной машины. Лоренцо хнычет, потому что ему скучно, а Дзета продолжает лаять: «До щенков вы доберетесь только через мой труп!»
В девять включают второй телевизор: звуки всех этих «Каруселей», «Тик-Таков» и «Музыкальных антрактов» сливаются в невообразимую какофонию.
В 11 часов наши моющие машины издают последний стон, а неугомонная ребятня отправляется наконец спать. Спустя некоторое время весь дом (если не считать Франко, решившего выдать последнее соло на своем ударном инструменте) затихает. Вернее, начинает издавать какое-то нечленораздельное бормотание.
Я один бодрствую — в надежде «услышать» тишину. Около полуночи мне это удается, и я наслаждаюсь ею с полчасика. Потом укладываюсь сам, совершив перед этим традиционный обход дома, чтобы выявить источники последних шумов. Подкладываю полотенце под капли, падающие из испорченного душа, выключаю урчащую газовую колонку, как можно туже закручиваю подтекающий кран, плотно закрываю поскрипывающую от сквозняка дверь ванной комнаты, мимоходом даю легонького пинка Дзете, все еще бредящей похищениями.
В конце концов я растягиваюсь на постели и блаженствую в тишине. Надеваю даже очки, чтобы почитать перед сном книжку, которая лежит у меня на тумбочке с 1968 года. И в эту самую минуту над бортиком детской кроватки возникает мордашка Лоренцо. Он улыбается, показывая еще не вполне прорезавшиеся зубки, и убежденно заявляет:
— Тете мы бубу ма.
Думаю, это означает: «Теперь мы с тобой поиграем в мяч», потому что именно этим мы с ним и занимаемся. Почти каждую ночь.
МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Перевод Э. Двин.
Есть у меня старый дядюшка, который каждый год в день моего рождения неизменно дарит мне пятьдесят лир. Если бы не он, я забывал бы об этой торжественной дате и она проходила бы незамеченной, как любой будничный день. Но уже много лет в этот день дядюшка приезжает, заходит ко мне в комнату, треплет по плечу, будит ни свет ни заря и, сияя от удовольствия, протягивает новехонькие пятьдесят лир, выкроенные из только что полученной пенсии. После чего он спешит оповестить всю семью, что «свой подарок» он уже вручил. Это служит сигналом для остальных. Процессию поздравляющих открывают обычно дети. Входит заспанная Роберта и вручает мне книжку, которую она взяла из моего же шкафа и кое-как завернула в смятый лист яркой упаковочной бумаги с маркой известного книжного магазина.
— Поздравляю, — говорит она. — Тебе нравится эта книга? Ты ее уже читал?
— Нет, еще не читал. Спасибо! — отвечаю я, изображая необычайную заинтересованность.
Ведь главное не подарок, а внимание. Роберта проявила его, догадавшись взять мою старую книгу и подарить мне. Когда я протягиваю руки, чтобы вытащить портмоне из кармана брюк, висящих возле кровати, глаза ее загораются.
— Вот оно, — говорит Роберта и подает мне уже открытое портмоне, чтобы я мог, нисколько себя не утруждая, выудить оттуда тысячу лир ей «на конфеты».
Чуть позже являются еще двое. Ясно, что эту делегацию снарядила наспех мама, заставив детей сбегать в цветочный магазин, что напротив, и купить восемь гвоздик. Более хилого и бледного букета я в своей жизни не видел, но ведь дарят его мои ребятишки, и потому он кажется мне самым прекрасным на свете. В данном случае и «подарок», и «внимание» налицо. Три тысячи лир «на конфеты».
Потом приходит жена.
— Пуловер тебе подойдет? — спрашивает она.
— Ну зачем же, не беспокойся, пожалуйста. Подарки мне ни к чему, ты ведь знаешь.
— Нет-нет. Я непременно хочу сделать тебе хороший подарок. Я настаиваю. Могу я позволить себе это хотя бы в твой день рождения? Я решила подарить тебе красивый пуловер. Знаешь что, купи его сам, по своему вкусу, а потом, в конце месяца, вычтешь эту сумму из денег, которые ты мне даешь на расходы. А еще лучше сделаем так: поскольку у меня тоже скоро день рождения, скажи, какую сумму ты ассигновал на подарок. Я куплю себе сумочку за столько, за сколько ты купишь себе пуловер, и пусть считается, что это твой подарок. Идет? Таким образом, мы с тобой будем в расчете, а деньги на хозяйство ты мне дашь полностью.
Романтизму моей жены могли бы позавидовать все сестры Бронте, вместе взятые.
На душе у меня легко и спокойно, я поднимаюсь с постели и начинаю пересчитывать дядюшкины подарки. Все презентованные им деньги хранятся у меня в специальной шкатулке, и в день рождения я обычно их пересчитываю: это занятие поддерживает во мне желание копить их и дальше.
НЕВНИМАТЕЛЬНАЯ ЖЕНА
Перевод Э. Двин.
С некоторых пор определение «хлопотунья» утратило свою связь со словом «жена». Жены, действительно хлопочущие по хозяйству, встречаются сейчас очень редко. А если жена и показывает всем своим видом, что хлопот у нее полон рот, то делает это просто из любви к искусству: пыль вытирает по системе Станиславского, гладит белье по канонам мелодрамы, готовит обед по методу Софии Лорен. Скажите, найдется ли муж, который не разразится аплодисментами, видя, с каким блеском жена проводит сцену «застилания постели» в аффектированной манере Сары Бернар? С помощью всех этих искусных сценических приемов почти все жены умудряются убедить нас в том, что они отличные хозяйки, и это само по себе должно служить оправданием их невнимательности к собственным мужьям.
Вот, например, возвращается муж с работы. Усталый, конечно. Его жена в это время «по горло занята» домашними делами. Едва открыв дверь, она тут же убегает со словами: «Ой, у меня сковорода на огне!» Объяснение сугубо риторическое, поскольку весь дом уже пропитан запахом подгоревшего лука.
— Что новенького, милый? — спрашивает она из кухни.
— Новостей хоть отбавляй, — отвечает муж, снимая пальто. — Мне повысили зарплату! Сегодня утром на заседании дирекции…
— Прости, дорогой, — перебивает жена, проносясь, словно метеор, из кухни в спальню, — я только закрою окно, а то сквозит… Так ты мне не ответил — есть новости?
— А я отвечаю, — говорит муж, вешая пальто на крючок, — что новости есть: мне повысили зарплату… Дирекция…
— Говори громче, я ничего не слышу, — кричит жена из ванной.
— Я и говорю. Сегодня утром на заседании дирекции было решено дать мне прибавку…
Его слова заглушает шум воды. Он обреченно вздыхает и повторяет громче:
— Мне наконец дали прибавку. Ты же знаешь, сколько я ждал…
— Я здесь, любовь моя, — кричит жена, каким-то чудом оказавшаяся снова в кухне. — Ты, кажется, что-то сказал?
— Да-а! — орет в ответ муж.
— Иди же сюда, что ты бродишь по квартире! — восклицает жена.
Еще раз вздохнув, муж плетется в кухню, где жены, понятно, уже нет, зато полно дыма.
— Где ты? — в отчаянии кричит муж.
— Я в ванной! Причесываюсь. Хочу быть красивой. Для тебя. Так ты говоришь, у тебя какие-то новости?..
— Ну да, мне повысили зарплату. И выплатят разницу за целых два года…
— Вот, теперь все в порядке, — сообщает жена, проносясь мимо мужа со скоростью курьерского поезда и скрываясь в неизвестном направлении. — А теперь расскажи толком, что нового у тебя на работе. Ой, лук, кажется, совсем сгорел! Сейчас, я только посмотрю…
Муж в изнеможении опускается в кресло.
— Ну куда же ты запропастился? — кричит жена из кухни.
— Я здесь, — тихо отвечает муж, в уверенности, что она все равно его не слышит.
— Где — здесь? Иди сюда и не заставляй, пожалуйста, вытягивать из тебя каждое слово. Могу я наконец узнать, есть новости или нет?
— Есть! — орет муж.
— Так что же ты молчишь! Невозможный человек! Слова от тебя не добьешься!
— Но… — пытается оправдаться муж. И тут же умолкает, потому что жена, как ракета, опять куда-то унеслась.
— Что — но? — кричит она издалека. — А как же прибавка? Так никогда ее, наверно, и не дождешься!
Муж набирает полные легкие воздуха и вопит:
— Прибавку мне уже дали! Пятый раз повторяю!
— Не ори, я не глухая. Что ты повторяешь пятый раз? — говорит жена, проходя через комнату.
— Можешь ты хоть на минутку остановиться? — раздраженно спрашивает муж.
— Лук! — восклицает жена, снова скрываясь в кухне. — Ты говори, говори, я же прекрасно слышу и отсюда…
Муж чувствует легкую дурноту, но, взяв себя в руки, скандирует:
— Я сказал, что сегодня мне…
— Одну минуточку. Я только сниму белье на балконе…
— Нет! Ты останешься здесь и выслушаешь меня! Стой, а то стрелять буду! — кричит он.
— Ну и грубиян же ты! — возмущается жена. — Я же просто хотела узнать про прибавку, уже и спросить нельзя?!
— Иди к черту! — вопит муж.
— Сам иди! Полюбуйтесь на этого типа! Ни о чем его нельзя спросить! Стоит только рот раскрыть, как он кидается на тебя чуть ли не с кулаками! Я ничего не имею права знать! Целый день работаешь, крутишься, присесть некогда, и еще, видите ли, не приставай к нему с расспросами. Вечно я все узнаю от других… Ну и пусть, я даже рада, что тебе не дали прибавки! Так тебе и надо!..
Что делать в подобных случаях? Когда вы, едва переступив порог дома, слышите от жены: «Ну, что новенького, милый?» — отвечайте спокойно: «Я подложил в газовую плиту бомбу. Как только поднесешь спичку к горелке, все взлетит на воздух».
Дальше события будут развиваться так:
— Прости, я на минутку отвлеклась. Ты что-то сказал, кажется?
— Я сказал, что подложил бомбу в газовую плиту…
— Подожди чуток, мне не слышно. Повтори громче!
— Я сказал, что подложил бомбу в газовую плиту, и как только ты поднесешь спичку…
— Еще минутку, и я приду к тебе, вот только… А вообще, говори, говори, я тебя слушаю. Так ты сказал, что…
— … что подложил бомбу в газовую плиту.
— Прости, я тебя перебью. У меня тут вода льется…
— Я сказал, что подложил бомбу…
— Иди лучше сюда. Я только зажгу газ — нужно поставить кастрюлю с макаро…